Страница:
Стремительно приближающегося ребенка на велосипеде он заметил с метров двухсот, тот катил впереди, вдоль правой обочины, ветер раздувал его зеленую спортивную куртку. Коля решил не сбрасывать скорость, во-первых, они не мешали друг другу, во-вторых, он просто не мог поднять подрагивающей правой ноги с педали, ставки в гонке были слишком велики. Ну, или представлялись Коле таковыми.
Когда они уже практически поравнялись, стремительно несущаяся машина и мальчуган, слишком маленький для своей «Украины», Коля решил подстраховаться и посигналить. А дальше начался кошмар.
После первого же вопля клаксона, разорвавшего на куски мирную дрему, окутавшую знойную улицу в полдень, велосипедист, вместо того, чтобы еще ближе прижаться к обочине, резко подался влево, прямо под колеса машины. Это было, как в кошмарном сне.
«Е…» – крикнул Николай, одновременно выжимая сцепление и тормоз. Заблокированные шины завизжали уже после того, как никелированный бампер ударил «Украину» в заднее колесо и смял его, как форштевень теплохода шлюпку. Что-то зеленое мелькнуло в панораме лобового стекла, над капотом, раздался шлепок, с которым голова велосипедиста встретила на своем пути триплекс, стекло немедленно лопнуло, превратившись в непрозрачную белую паутину. Затем осколки посыпались в салон, как шрапнель. Машину слегка подбросило, колеса подмяли велосипед. Ребенок пропал из поля зрения.
«Шестерка», продолжая двигаться юзом, вильнула вправо, выскочила на обочину и остановилась, разодрав о старую липу правый борт. Женщина позади отчаянно закричала, хватаясь за круглый живот, такой беззащитный и уязвимый. Инерция бросила ее вперед, сильно ударив о вертикальные спинки передних сидений. Жалобный вопль жены был последним из звуков, достигших ушей водителя в момент удара. Напоровшись грудью и головой о рулевое колесо, Коля ненадолго потерял сознание.
Когда же, спусти минуту или две, он пришел в себя, размазывая ладонями горячую кровь, которая струилась из сломанного носа, первым, что он услышал, был протестующий плач новорожденного ребенка.
В обступившей Андрея темноте долгое время вообще ничего не было, затем появилось нечто вроде мерного покачивания на рессорах под далекий и убаюкивающий шум мотора. Сколько это длилось, Андрей не знал, может час, может целую вечность. Потом, спустя этот не поддающийся измерению отрезок времени донеслись незнакомые голоса.
«Он дышит?! Он живой?!» – спрашивал кто-то, с истерическими нотками в голосе, Андрей подумал, что вряд ли это врач. Скорее, злополучный водитель, что устроил ДТП и одновременно стал отцом. А может, и еще кто-то, хоть посторонние люди обыкновенно так не убиваются, это не принято. Переживать полагается близким родственникам, (дальним – выражать соболезнование), и еще виновникам ДТП, в особенности, если у них нет за спиной хороших адвокатов, способных вывернуть случившееся на изнанку и в таком виде представить в суд.
«Кажется, дышит, – сказал гораздо более уравновешенный мужской голос. – Выйдите отсюда все, живо! Пульс?!»
«Пульс восемьдесят, давление семьдесят на сорок пять», – уже другим, женским голосом.
«Адреналин».
«Пульс нитевидный, семьдесят шесть, давление пятьдесят на сорок пять…»
«Взять общий и биохимию…»
«Давление падает! Сильное кровотечение! Остановка!»
«Дефибриллятор. Двести. Руки! Разряд!»
«Нет пульса…»
«Двести пятьдесят! Разряд!»
«Нет пульса!»
«Кровь – первая отрицательная – три единицы… Готовьте торакотомию…»
«Мы его теряем!»
«Триста. Руки! Разряд!»
Утомленный этими вспышками, Андрей куда-то поплыл, подумав, что, наверное, опять очутится в тоннеле, из которого его вытащил Вовчик. Потом снова наступил провал, а затем, Бог знает спустя сколько часов он открыл глаза и увидел маму. Мама склонилась над ним и, кажется, плакала. По-крайней мере что-то теплое капало ему на лицо. Должно быть, ее слезы. Наверное, именно они разбудили его, как живая вода из сказки – поверженного героя.
«Прости меня, мамочка», – еле слышно пролепетал Андрей. Голос оказался тонким, нечто вроде комариного писка.
«Не надо его сейчас беспокоить. Ваш парень, считайте, в рубашке родился, – заметил кто-то, стоявший у мамы за спиной. Андрей его не видел. – Если бы не ветровка…»
Потом говорили, ему невероятно повезло. Утверждали, что он родился в рубашке, причем рубашкой из поговорки стала толстая зеленая спортивная куртка с капюшоном и улыбающейся рожицей Микки-Мауса, надетая им в тот жаркий день неизвестно по какой причине. Куртка приняла осколки лобового стекла, и, они, по большей части, прошли мимо сонной артерии, оставив на память только пару белесых шрамов. Мама, отнесшаяся к этому очень серьезно, спрятала изрезанную кофту в шкаф и хранила ее там, как реликвию долгие годы. Правда, никто об этом не знал, кофта отыскалась в старом платяном шкафу, когда ее не стало, а Андрей с отцом перебирали вещи, чтобы убрать на чердак.
Еще говорили, что и кофта могла не помочь, если бы Андрей упал под колеса, а не полетел по воздуху. Или, если бы, вместо лобового стекла, ударился бы головой о металлическую переднюю стойку. Или, если бы, перемахнув крышу автомобиля, приземлился не так удачно, сломав не руку, а шею. Или напоролся на дерево. Судачили также и о том, что спешившая в больницу роженица тоже отделалась легким испугом, как и ее муж, незадачливый Коля, который, случись Андрею погибнуть, наверняка попал бы в тюрьму. Ребенок (им оказалась белокурая девочка, три килограмма двести грамм), появившийся на свет при столкновении, родился абсолютно здоровым, вопреки отсутствию врачей, под опеку которых так стремилась ее мать, и, таким образом авария, рисковавшая забрать несколько жизней, и гораздо большее число жизней исковеркать, разрешилась чуть ли не счастливым концом. Почти что американским «хэппи эндом». А ведь вполне могло обернуться иначе.
В общем, то, что из многочисленных «если бы» и «или», выстраивающихся разными комбинациями, словно кубики при игре в кости, и складывается, в конце концов то, что принято называть человеческой судьбой, Андрей понял уже тогда, в той или иной степени. А еще запомнил слова, которые сказала ему мама уже после того, как его выписали из больницы. Они как раз ехали домой:
«Бог сохранил тебя, – она очень серьезно посмотрела на Андрея. – Ты ведь мог погибнуть, но этого, к счастью, не произошло. Если бы так случилось, наши с папой жизни тоже… пошли прахом. Как бы мы жили без тебя…»
Глаза Андрея наполнились слезами. Глядя в них, мама продолжала:
«Знаешь, я много думала о том, что случилось. Я больше не стану об этом говорить впредь, но, считаю, что должна тебе это сказать сейчас, всего один раз. Наверное, – она нервно сжимала и разжимала пальцы, – наверное, Бог сохранил тебя для того, чтобы ты, когда вырастешь, сделал что-то очень нужное и доброе, понимаешь. И, конечно, чтобы ты стал хорошим человеком. Достойным человеком. Больше об этом ни слова, но ты – ты не должен об этом забывать…»
И еще, они договорились ничего не говорить папе, если он позвонит, что, впрочем, было маловероятным. Или, когда они будут писать ему очередное письмо. Чтобы его не волновать. Бандура-старший воевал в Афганистане. Там ему своих волнений хватало…
– Андрюша, – прошептал голос Кристины, – Андрюшенька…
– Кристина?! – захотелось воскликнуть Андрею, а еще обернуться, чтобы увидеть ее, но он не смог ни того, ни другого.
– Андрюшенька.
– Мне так плохо без тебя, – сказал Андрей и шмыгнул носом. – Где ты? Господи, где ты?
– Я – нигде.
– Как это?! – Андрей не узнал собственного голоса, но не обратил на это внимания. – Ведь мы разговариваем, и я тебя слышу. Значит ты здесь, рядом. Разве не так?!
– Так, милый, конечно так. Я всегда буду рядом. До тех пор, пока ты меня не забудешь, конечно.
– Этого никогда не случится, – заверил Андрей.
– Значит, тебе нечего опасаться, милый. И мне тоже.
– Почему?
– Потому что я в твоей памяти. Больше меня нет нигде. Мое тело стало совсем не похоже на то, которое ты любил, помнишь. Но, это уже не важно, потому что я навсегда останусь с тобой, в клеточках твоего мозга. Это единственное место на земле, которое у меня осталось, зато здесь я в безопасности. Ты всегда сможешь позвать меня, и я приду.
– Я… я так не хочу, – всхлипнул Андрей.
– Мы уже ничего не в силах изменить, милый. Но пока ты будешь помнить меня, я всегда буду рядом. Я буду с тобой, понимаешь? Только с тобой и только для тебя.
– Мне этого мало! Мало. Слышишь меня?!
– Мне так жаль, – прошептала Кристина, и Андрей почувствовал, что снова проваливается куда-то, падает в бездну. Он подумал, что, скорее всего, расшибется при падении, и решил, что это будет благом.
– Ну вот, – сказал врач. – Дышит. Вытащили парня, Жора. Я, признаться, не ожидал…
Поколебавшись мгновение, Андрей поднял веки. Заметив это, врач кивнул.
– Вот и славно.
– Где я? – хрипло спросил Андрей. Доктор и Жора переглянулись.
– В безопасности, – подумав, ответил врач.
– Пока, – эхом отозвался Жорик, заслужив укоризненный взгляд Дока.
– Где я? – повторил Андрей. – Кто вы такой?
– Я врач, – сказал доктор. – Вы нуждались в помощи, я вам ее оказал.
– Я в больнице?
– В определенной мере, – сказал Док уклончиво.
– Что со мной случилось?
– Вы совсем ничего не помните?
Бандура напрягся, лоб прорезали морщины.
– Помню… – у него пересохло во рту. Говорить было тяжело. Каждая буква, каждый звук требовали невероятных усилий. – Помню – яркий свет. Деревья, зеленые. Площадь. Памятник. А потом – сигнал. И – удар. – Бандура судорожно глотнул. – Я попал в аварию, да?
В дверь тихонько постучали. Док сделал Жоре знак, чтобы открыл. На пороге возникла дородная горничная, которая приносила Андрею завтрак. Теперь она притащила питьевую воду в пятилитровой пластиковой канистре. Молодой человек не заметил, как она вошла.
– Да, – после некоторого колебания согласился доктор, показав горничной в направлении стола, куда она поставила канистру. – Спасибо, Тома. – Он обернулся к молодому человеку. – Да, вы попали в аварию. В автомобильную аварию. Но, теперь уже беспокоиться не о чем. Худшее осталось позади.
– В аварию, – повторил Бандура. – Да-да, припоминаю, кажется. Я ехал на велосипеде и… и, наверное, зазевался, а потом…
– На велосипеде? – переспросил Док, в замешательстве поправляя очки на носу.
– Да, на дедовском. Дед меня теперь убьет. За велосипед…
– Ну и ну… – пробормотал Жорик.
– Тихо, – вполголоса распорядился врач и озабоченно почесал переносицу. – Где вы ехали на велосипеде, можете вспомнить?
– Дома, – не колеблясь, отвечал молодой человек.
– Где это, дома?
– Ну, в Дубечках. Дед меня за керосином послал, и «Примой» А я… – он запнулся, судорожно задышав.
– Вы там, следовательно, проживаете?
Андрей, естественно, кивнул.
– И учитесь, должно быть?
– Учусь. В четвертый класс перешел…
– М-да, – протянул Док.
– Вы только маме моей не говорите, – попросил Андрей, облизывая пересохшие губы. – Не говорите ей, ладно? Чтобы она не расстраивалась…
Доктор сделал знак Тамаре. Та, взяла бумажную салфетку из распечатанной пачки, смочила в принесенной воде, промокнула больному рот. Андрей жадно приник к салфетке губами, словно много дней провел в пустыне, как герои книги Уильяма Малвихилла «Пески Калахари», которую он читал в детстве. Повторив процедуру с салфеткой несколько раз, Тамара принялась протирать его измученное, воспаленное лицо. При этом ее каштановый локоть упал ему на лоб.
– Мама, – простонал Андрей с зажмуренными глазами.
– О господи, – сказала Тамара.
– Завалило или нет? – повторил Боник в динамик. Радиосвязь была отвратительной, в воздухе полно статики. Речь оппонента тонула в вихре разрядов, Вацлав Збигневович больше догадывался, чем слышал.
– Абсолютно все выходы?! – крикнул он через минуту. Ты проверил? Абсолютно все? – Он просто не верил своим ушам. Еще бы, самого Леню Витрякова, его давнего партнера, завалило заживо. Горы сомкнулись и забрали его. В этом было что-то сверхъестественное, нечто такое, отчего у Бонифацкого пошел по коже мороз.
Когда во дворе прозвучали первые взволнованные возгласы, гласившие: «Огнемета погребло под завалами!», Бонифацкий, сказав себе: «Не может такого быть, просто потому, что не может!», вышел на связь с заблокировавшими пещерный город боевиками. Те подтвердили, что Витрякова, похоже, завалило с остальными, когда кто-то из залетных гастролеров неожиданно пустил в ход связку гранат.
– Прямо Лене под ноги запуляли, блядь! – твердили те, кому посчастливилось выжить.
– Боник естественно отправился в горы, чтобы лично разобраться в происходящем и воочию убедиться, что и как.
«Некстати, конечно, Леня подставился». –Это была одна из первых его мыслей. Совсем некстати, в особенности, если учесть, что криминальная война против клана Поришайло, которую они вели уже семь или восемь месяцев, достигла кульминационной точки. И, хоть основной удар по структурам Артема Павловича наносился в столице, причем, тут действовали не бандиты, а компетентные органы, спущенные с поводка высокими покровителями Бонифацкого, Леня, как ни крути, не был самым слабым звеном из известной передачи «НТВ». Напротив, во всем, что, так или иначе касалось криминала, Огнемет был просто незаменим. В конце концов, именно Леня был мышцами того преступного сообщество, слегка закамуфлированного под коммерческой вывеской «Торговый Дом Бонифацкого», где сам Боник исполнял функции мозга. «А мозг, оставшийся без мышц, это, друзья мои, паралич».Правда, большинство головорезов Витрякова уцелело, но Бонифацкий не знал, стоит ли ему ликовать по этому поводу. Головорезы плохо поддавались управлению, и у него не было твердой уверенности в том, что он сумеет совладать с этой бешеной сворой. Более того, не было желания это делать. Почти как у князя Владимира Святославовича по прозвищу Красное Солнышко, который немедленно сплавил орду свирепых варяжских наемников ниже по течению Днепра, то есть в Константинополь сразу после того, как они завоевали ему власть. [58]
Была и обратная сторона медали. Суть ее заключалась в том, что Вацлав Збигневович устал от Витрякова. Огнемет его основательно утомил, особенно в последнее время. Леня был своенравен и заносчив, общение с ним напоминало Бонифацкому прогулку на поводке с крокодилом, когда не знаешь, кто быстрее расстанется, скажем, с ногой, какой-нибудь зазевавшийся прохожий, или ты сам.
Не последнюю роль в этой специфической усталости Бонифацкого от Лени Витрякова по прозвищу Огнемет сыграла красавица Юлия, мисс Безнадега-93, которую они любили по очереди. Витряков в открытую, на правах собственника, иногда грубо и не без побоев, Боник – нежно, украдкой и тайно, с ужасом ожидая, когда их тайная связь выплывет наружу и станет известна Огнемету, после чего тот… ну, например, превратится в Отелло, который удавил несчастную Дездемону за куда как меньшее прегрешение. Секс с Юлькой стал для Боника чем-то вроде курения в пороховом погребе, купания в реке, где полно пираний или вообще, русской рулетки, игра в которую холодит и возбуждает одновременно, главным образом потому, что ставки запредельно высоки. Это было полное безумие, спать с ней, но Боник ничего не мог с этим поделать. Временами ему начинало казаться, что Витряков видит его насквозь, как царь Иоанн Грозный своих бояр в известном анекдоте про изобретение Рентгена, давно раскусил его с Юлькой, и даже находит в их любовном треугольнике какое-то свое, мрачное наслаждение.
Вчера, после того, как Андрея Бандуру доставили в Ястребиное, и его уже осмотрел Док, они с Витряковым крупно повздорили. Началось с Бандуры, которого Огнемет предлагал удавить подушкой, а Боник возражал, закончилось днем рождения самого Витрякова, который должен был вот-вот наступить. Леонид Львович хотел в этот день поохотиться всласть, а затем, естественно, выпить в кругу друзей и, возможно «подруг», которых в любой момент можно было подвезти из лучших борделей на побережье. Юлия, которая к тому времени приехала в усадьбу на недавно подаренном ей «Фиате Пинто», уговаривала их отметить событие в одном из ялтинских ресторанов. Боник встал на сторону Юлии, он вообще опасался пьянок с участием головорезов Леонида Львовича в уединенных местах, вроде Ястребиного, когда водка приводит в негодность и без того неисправные от рождения тормоза большинства гостей. Винтарь, в конце концов, взбеленившись, заявил, что это его праздник, и будет так, как он сказал, а затем послал девушку на хуй, обозвав тупой пиздой и другими, еще более обидными словами. Боник попытался выступить арбитром. Леня, послав и его, только уже по другому адресу, к ебаной матери, вышел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Боник решил, что Огнемет отправился на поиски спиртного. Они не рисковали затянуться. Баров в особняке хватало, не считая коллекции уникальных вин времен Воронцова и еще более отдаленных, которая хранилась в подвале. Юлия, в слезах, попыталась на ночь остаться у Бонифацкого, тут же отдавшись ему сгоряча. Вацлав Збигневович, естественно, был не в восторге от этой идеи, поскольку пьяный и злой Огнемет бродил по особняку где-то неподалеку, как голодный лев в зарослях между баобабами, и мог появиться в любой момент. Юля, расплакавшись еще больше, назвала Вацлава Збигневовича сцикуном, и тоже ушла. Он догнал ее и все же препроводил в одну из спален, посоветовав на прощание запереться на ключ. А сам отправился в гостиную, с бутылкой «Диаманта» [59]и фужером. Сел в свое любимое кресло у камина, устроил ноги на столе, обернулся, нашел глазами стеклянные глаза медведя. «Ну что, Топтыгин, самое время накатить?»Медведь, как всегда, промолчал.
К половине первого ночи Боник опорожнил примерно половину бутылки, и почти утопил терзавшую его грусть-тоску в великолепном, как сказал ему продавец, всучивая коньяк, дижестиве [60]с округлым, поди ж ты, еб вашу мать, сбалансированным вкусом, обладающим, к тому же, длительным и богатым послевкусием. «Попробовал бы не обладать, – скрипнул зубами Вацлав Збигневович, – этой самой округлостью или, как его там, послевкусием, я б ему эту бутылку завтра на голову одел. Полторы штуки зелени за флакон». Время от времени Бонифацкий обращался к любимому медвежьему чучелу, с короткими монологами. Мишка, как водится, не отвечал.
Ближе к часу ночи из коридора послышались крики, пересыпанные матом, как Голконда бриллиантами. Дверь спальни, запертую Юлей, штурмовал пьяный вдрызг Витряков. Боник отправился ему помешать, Огнемет отшвырнул партнера, как котенка, сломал дверь, ворвался в комнату и без лишних слов завалил Юлию на ковер, задрав ночнушку на голову. Она, конечно, сопротивлялась, но не долго, когда Леня хотел, он обыкновенно добивался своего. Вскоре из спальни вместо шума борьбы стали доноситься громкие стоны, которые издавала девушка. Они были не от боли, это понял даже здорово захмелевший Боник. Вацлав Збигневович, внутри которого клокотал коньяк, зажав уши, вернулся в гостиную, но стоны просачивались и туда. Юлия заливалась соловьем, она вообще редко когда сдерживала эмоции в подобных случаях, кому как ни Бонику было это знать. Кроме того, Огнемет, вероятно, в этот раз переплюнул самого себя, заставив ее кончать снова и снова. Это длилось целую вечность, доведя Бонифацкого до белого каления, во рту, вместо обещанного искусными французскими виноделами утонченного букета с нотками абрикоса, сливы и оттенками миндаля, а как иначе, за такие деньги, стояла горечь. Будто Боник вместо коньяка из фигурного хрустального графина хлебнул жидкий анальгин из сломанной ампулы.
Когда они уже практически поравнялись, стремительно несущаяся машина и мальчуган, слишком маленький для своей «Украины», Коля решил подстраховаться и посигналить. А дальше начался кошмар.
После первого же вопля клаксона, разорвавшего на куски мирную дрему, окутавшую знойную улицу в полдень, велосипедист, вместо того, чтобы еще ближе прижаться к обочине, резко подался влево, прямо под колеса машины. Это было, как в кошмарном сне.
«Е…» – крикнул Николай, одновременно выжимая сцепление и тормоз. Заблокированные шины завизжали уже после того, как никелированный бампер ударил «Украину» в заднее колесо и смял его, как форштевень теплохода шлюпку. Что-то зеленое мелькнуло в панораме лобового стекла, над капотом, раздался шлепок, с которым голова велосипедиста встретила на своем пути триплекс, стекло немедленно лопнуло, превратившись в непрозрачную белую паутину. Затем осколки посыпались в салон, как шрапнель. Машину слегка подбросило, колеса подмяли велосипед. Ребенок пропал из поля зрения.
«Шестерка», продолжая двигаться юзом, вильнула вправо, выскочила на обочину и остановилась, разодрав о старую липу правый борт. Женщина позади отчаянно закричала, хватаясь за круглый живот, такой беззащитный и уязвимый. Инерция бросила ее вперед, сильно ударив о вертикальные спинки передних сидений. Жалобный вопль жены был последним из звуков, достигших ушей водителя в момент удара. Напоровшись грудью и головой о рулевое колесо, Коля ненадолго потерял сознание.
Когда же, спусти минуту или две, он пришел в себя, размазывая ладонями горячую кровь, которая струилась из сломанного носа, первым, что он услышал, был протестующий плач новорожденного ребенка.
* * *
Андрей, естественно, услышал сигнал, он стегнул его нервы бичом. Ему следовало, конечно же, уступить дорогу автомобилю, на худой конец, просто продолжать двигаться вдоль обочины, дорога была достаточно широка, чтобы позволить разъехаться и двум самосвалам. Но руки, его верные добрые руки зачем-то сыграли с ним злую шутку. Они, действуя как бы сами по себе, совершенно неожиданно для сознания, повернули руль влево. Велосипед очутился на проезжей части, последовал толчок, за ним удар. Зажмурившись (это было все, что ему оставалось), Андрей полетел над капотом. В то время как велосипед исчез под колесами, его наездник врезался головой в лобовое стекло автомобиля, и оно лопнуло, как огромный елочный шар. Полный ярких красок мир погас, как будто где-то выключили самый главный рубильник.В обступившей Андрея темноте долгое время вообще ничего не было, затем появилось нечто вроде мерного покачивания на рессорах под далекий и убаюкивающий шум мотора. Сколько это длилось, Андрей не знал, может час, может целую вечность. Потом, спустя этот не поддающийся измерению отрезок времени донеслись незнакомые голоса.
«Он дышит?! Он живой?!» – спрашивал кто-то, с истерическими нотками в голосе, Андрей подумал, что вряд ли это врач. Скорее, злополучный водитель, что устроил ДТП и одновременно стал отцом. А может, и еще кто-то, хоть посторонние люди обыкновенно так не убиваются, это не принято. Переживать полагается близким родственникам, (дальним – выражать соболезнование), и еще виновникам ДТП, в особенности, если у них нет за спиной хороших адвокатов, способных вывернуть случившееся на изнанку и в таком виде представить в суд.
«Кажется, дышит, – сказал гораздо более уравновешенный мужской голос. – Выйдите отсюда все, живо! Пульс?!»
«Пульс восемьдесят, давление семьдесят на сорок пять», – уже другим, женским голосом.
«Адреналин».
«Пульс нитевидный, семьдесят шесть, давление пятьдесят на сорок пять…»
«Взять общий и биохимию…»
«Давление падает! Сильное кровотечение! Остановка!»
«Дефибриллятор. Двести. Руки! Разряд!»
«Нет пульса…»
«Двести пятьдесят! Разряд!»
«Нет пульса!»
«Кровь – первая отрицательная – три единицы… Готовьте торакотомию…»
«Мы его теряем!»
«Триста. Руки! Разряд!»
Утомленный этими вспышками, Андрей куда-то поплыл, подумав, что, наверное, опять очутится в тоннеле, из которого его вытащил Вовчик. Потом снова наступил провал, а затем, Бог знает спустя сколько часов он открыл глаза и увидел маму. Мама склонилась над ним и, кажется, плакала. По-крайней мере что-то теплое капало ему на лицо. Должно быть, ее слезы. Наверное, именно они разбудили его, как живая вода из сказки – поверженного героя.
«Прости меня, мамочка», – еле слышно пролепетал Андрей. Голос оказался тонким, нечто вроде комариного писка.
«Не надо его сейчас беспокоить. Ваш парень, считайте, в рубашке родился, – заметил кто-то, стоявший у мамы за спиной. Андрей его не видел. – Если бы не ветровка…»
Потом говорили, ему невероятно повезло. Утверждали, что он родился в рубашке, причем рубашкой из поговорки стала толстая зеленая спортивная куртка с капюшоном и улыбающейся рожицей Микки-Мауса, надетая им в тот жаркий день неизвестно по какой причине. Куртка приняла осколки лобового стекла, и, они, по большей части, прошли мимо сонной артерии, оставив на память только пару белесых шрамов. Мама, отнесшаяся к этому очень серьезно, спрятала изрезанную кофту в шкаф и хранила ее там, как реликвию долгие годы. Правда, никто об этом не знал, кофта отыскалась в старом платяном шкафу, когда ее не стало, а Андрей с отцом перебирали вещи, чтобы убрать на чердак.
Еще говорили, что и кофта могла не помочь, если бы Андрей упал под колеса, а не полетел по воздуху. Или, если бы, вместо лобового стекла, ударился бы головой о металлическую переднюю стойку. Или, если бы, перемахнув крышу автомобиля, приземлился не так удачно, сломав не руку, а шею. Или напоролся на дерево. Судачили также и о том, что спешившая в больницу роженица тоже отделалась легким испугом, как и ее муж, незадачливый Коля, который, случись Андрею погибнуть, наверняка попал бы в тюрьму. Ребенок (им оказалась белокурая девочка, три килограмма двести грамм), появившийся на свет при столкновении, родился абсолютно здоровым, вопреки отсутствию врачей, под опеку которых так стремилась ее мать, и, таким образом авария, рисковавшая забрать несколько жизней, и гораздо большее число жизней исковеркать, разрешилась чуть ли не счастливым концом. Почти что американским «хэппи эндом». А ведь вполне могло обернуться иначе.
В общем, то, что из многочисленных «если бы» и «или», выстраивающихся разными комбинациями, словно кубики при игре в кости, и складывается, в конце концов то, что принято называть человеческой судьбой, Андрей понял уже тогда, в той или иной степени. А еще запомнил слова, которые сказала ему мама уже после того, как его выписали из больницы. Они как раз ехали домой:
«Бог сохранил тебя, – она очень серьезно посмотрела на Андрея. – Ты ведь мог погибнуть, но этого, к счастью, не произошло. Если бы так случилось, наши с папой жизни тоже… пошли прахом. Как бы мы жили без тебя…»
Глаза Андрея наполнились слезами. Глядя в них, мама продолжала:
«Знаешь, я много думала о том, что случилось. Я больше не стану об этом говорить впредь, но, считаю, что должна тебе это сказать сейчас, всего один раз. Наверное, – она нервно сжимала и разжимала пальцы, – наверное, Бог сохранил тебя для того, чтобы ты, когда вырастешь, сделал что-то очень нужное и доброе, понимаешь. И, конечно, чтобы ты стал хорошим человеком. Достойным человеком. Больше об этом ни слова, но ты – ты не должен об этом забывать…»
И еще, они договорились ничего не говорить папе, если он позвонит, что, впрочем, было маловероятным. Или, когда они будут писать ему очередное письмо. Чтобы его не волновать. Бандура-старший воевал в Афганистане. Там ему своих волнений хватало…
* * *
Андрей потерял счет времени и не знал, сколько они с Вовчиком просидели бок о бок, в темном и пустынном переходе, думая каждый о своем. Потом пошел дождь. Такой освежающе-пронзительный, какие случаются только весной, или в самом начале лета, на худой конец. Водяные струи разъединили приятелей, и Вовчик куда-то исчез. Вскоре после этого просветлело. Мрачные своды потусторонней станции раздвинулись, стало тепло, светло и одновременно сыро, как в теплице. Бандура обнаружил под собой добротную деревянную лавку, выкрашенную традиционной темно-зеленой пентафталевой эмалью. Бандура несказанно обрадовался и этой краске, и этому дереву, после Вокзала Мертвых они показались ему такими непередаваемо родными, зхемными, что ли, и он чуть не заплакал. Он хотел было позвать Вовчика, который так некстати потерялся, когда услышал стихи, но не мог понять, читает их кто-то, или они звучат у него в голове. В любом случае, голос был женским и до боли знакомым, хоть Андрей сразу не сообразил, кому он принадлежит.Затем чьи-то ласковые и легкие, будто сотканные из дождя руки, легли ему на плечи. Бандура их сразу узнал, и, догадался обо всем.
Я хотела научиться презирать тебя, ненавидеть, не любить,
Я хотела не звонить, не писать, не приходить,
Я хотела позабыть, все слова, касанье рук,
Я хотела мстить за боль, причиненную вдруг.
Я хотела – не смогла, не смогла забыть,
Как ко мне ты приходил, чтоб со мною быть,
Как меня ты целовал, в тишине ночной,
Как хотели пожениться прошлой весной… [56]
– Андрюша, – прошептал голос Кристины, – Андрюшенька…
– Кристина?! – захотелось воскликнуть Андрею, а еще обернуться, чтобы увидеть ее, но он не смог ни того, ни другого.
– Андрюшенька.
– Мне так плохо без тебя, – сказал Андрей и шмыгнул носом. – Где ты? Господи, где ты?
– Я – нигде.
– Как это?! – Андрей не узнал собственного голоса, но не обратил на это внимания. – Ведь мы разговариваем, и я тебя слышу. Значит ты здесь, рядом. Разве не так?!
– Так, милый, конечно так. Я всегда буду рядом. До тех пор, пока ты меня не забудешь, конечно.
– Этого никогда не случится, – заверил Андрей.
– Значит, тебе нечего опасаться, милый. И мне тоже.
– Почему?
– Потому что я в твоей памяти. Больше меня нет нигде. Мое тело стало совсем не похоже на то, которое ты любил, помнишь. Но, это уже не важно, потому что я навсегда останусь с тобой, в клеточках твоего мозга. Это единственное место на земле, которое у меня осталось, зато здесь я в безопасности. Ты всегда сможешь позвать меня, и я приду.
– Я… я так не хочу, – всхлипнул Андрей.
– Мы уже ничего не в силах изменить, милый. Но пока ты будешь помнить меня, я всегда буду рядом. Я буду с тобой, понимаешь? Только с тобой и только для тебя.
– Мне этого мало! Мало. Слышишь меня?!
– Мне так жаль, – прошептала Кристина, и Андрей почувствовал, что снова проваливается куда-то, падает в бездну. Он подумал, что, скорее всего, расшибется при падении, и решил, что это будет благом.
* * *
Резкий свет ударил ему в глаза, и он обнаружил уже знакомого ему доктора, склонившегося над ним со шприцом.– Ну вот, – сказал врач. – Дышит. Вытащили парня, Жора. Я, признаться, не ожидал…
Поколебавшись мгновение, Андрей поднял веки. Заметив это, врач кивнул.
– Вот и славно.
– Где я? – хрипло спросил Андрей. Доктор и Жора переглянулись.
– В безопасности, – подумав, ответил врач.
– Пока, – эхом отозвался Жорик, заслужив укоризненный взгляд Дока.
– Где я? – повторил Андрей. – Кто вы такой?
– Я врач, – сказал доктор. – Вы нуждались в помощи, я вам ее оказал.
– Я в больнице?
– В определенной мере, – сказал Док уклончиво.
– Что со мной случилось?
– Вы совсем ничего не помните?
Бандура напрягся, лоб прорезали морщины.
– Помню… – у него пересохло во рту. Говорить было тяжело. Каждая буква, каждый звук требовали невероятных усилий. – Помню – яркий свет. Деревья, зеленые. Площадь. Памятник. А потом – сигнал. И – удар. – Бандура судорожно глотнул. – Я попал в аварию, да?
В дверь тихонько постучали. Док сделал Жоре знак, чтобы открыл. На пороге возникла дородная горничная, которая приносила Андрею завтрак. Теперь она притащила питьевую воду в пятилитровой пластиковой канистре. Молодой человек не заметил, как она вошла.
– Да, – после некоторого колебания согласился доктор, показав горничной в направлении стола, куда она поставила канистру. – Спасибо, Тома. – Он обернулся к молодому человеку. – Да, вы попали в аварию. В автомобильную аварию. Но, теперь уже беспокоиться не о чем. Худшее осталось позади.
– В аварию, – повторил Бандура. – Да-да, припоминаю, кажется. Я ехал на велосипеде и… и, наверное, зазевался, а потом…
– На велосипеде? – переспросил Док, в замешательстве поправляя очки на носу.
– Да, на дедовском. Дед меня теперь убьет. За велосипед…
– Ну и ну… – пробормотал Жорик.
– Тихо, – вполголоса распорядился врач и озабоченно почесал переносицу. – Где вы ехали на велосипеде, можете вспомнить?
– Дома, – не колеблясь, отвечал молодой человек.
– Где это, дома?
– Ну, в Дубечках. Дед меня за керосином послал, и «Примой» А я… – он запнулся, судорожно задышав.
– Вы там, следовательно, проживаете?
Андрей, естественно, кивнул.
– И учитесь, должно быть?
– Учусь. В четвертый класс перешел…
– М-да, – протянул Док.
– Вы только маме моей не говорите, – попросил Андрей, облизывая пересохшие губы. – Не говорите ей, ладно? Чтобы она не расстраивалась…
Доктор сделал знак Тамаре. Та, взяла бумажную салфетку из распечатанной пачки, смочила в принесенной воде, промокнула больному рот. Андрей жадно приник к салфетке губами, словно много дней провел в пустыне, как герои книги Уильяма Малвихилла «Пески Калахари», которую он читал в детстве. Повторив процедуру с салфеткой несколько раз, Тамара принялась протирать его измученное, воспаленное лицо. При этом ее каштановый локоть упал ему на лоб.
– Мама, – простонал Андрей с зажмуренными глазами.
– О господи, – сказала Тамара.
* * *
Ты уверен, что все выходы завалило?! – Бонифацкий вытаращил глаза, как какой-нибудь отпетый злодей из индийского кино, смотреть которое он обожал в середине семидесятых. Какой-нибудь главарь банды отморозков из боевика «Месть и закон», [57]на который он ходил, наверное, раза четыре, благо билеты стоили недорого, на утренний сеанс – всего по десять копеек. Радиостанция шипела в руке, как живая, он подумал, что еще немного, и она станет плеваться в ухо. Боник поморщившись, отстранился от трубки. Надвинувшийся с севера могучий грозовой фронт еще висел над горами, хоть и утратил прежнюю мощь. Он уже распылил ее, обернувшись селевыми оползнями в горах, которые разрушили автомобильные дороги и вывернули с корнем телеграфные столбы. Продемонстрировав Человеку, кто в доме хозяин, природа угомонилась, как неврастеничка после бешеной вспышки, и снова готовилась стать паинькой. На время, до следующего раза. Боник поправил капюшон дождевика, с которого капала вода. В воздухе пахло озоном и дождем, но ветер постепенно стихал, тучи отступали на юг.– Завалило или нет? – повторил Боник в динамик. Радиосвязь была отвратительной, в воздухе полно статики. Речь оппонента тонула в вихре разрядов, Вацлав Збигневович больше догадывался, чем слышал.
– Абсолютно все выходы?! – крикнул он через минуту. Ты проверил? Абсолютно все? – Он просто не верил своим ушам. Еще бы, самого Леню Витрякова, его давнего партнера, завалило заживо. Горы сомкнулись и забрали его. В этом было что-то сверхъестественное, нечто такое, отчего у Бонифацкого пошел по коже мороз.
Когда во дворе прозвучали первые взволнованные возгласы, гласившие: «Огнемета погребло под завалами!», Бонифацкий, сказав себе: «Не может такого быть, просто потому, что не может!», вышел на связь с заблокировавшими пещерный город боевиками. Те подтвердили, что Витрякова, похоже, завалило с остальными, когда кто-то из залетных гастролеров неожиданно пустил в ход связку гранат.
– Прямо Лене под ноги запуляли, блядь! – твердили те, кому посчастливилось выжить.
– Боник естественно отправился в горы, чтобы лично разобраться в происходящем и воочию убедиться, что и как.
* * *
Дорога к пещерному городу заняла у него около получаса. Ураган пошел на спад, но вот дороги превратились в кашу. «Опель Фронтера», в котором ехал Бонифацкий, с большим трудом прокладывал себе путь через это месиво, застрять в котором было еще полбеды. Куда опасней было соскользнуть в пропасть, как на салазках, а такая вероятность имелась. Белому телохранителю Бонифацкого пришлось сбросить скорость до двадцати километров в час, и держаться этой отметки. Оба моста работали, широченные колеса расшвыривали грязь по сторонам, но машина все равно рыскала то вправо, то влево. Второй телохранитель Бонифацкого, Желтый, сидел на переднем пассажирском сидении, не дыша, очевидно, предвкушая полет в ближайший кювет. Боник расположился сзади, пытаясь унять разболтанные нервы, и прикидывая в уме, на руку ему неожиданная смерть Огнемета, или нет. Он все еще не мог свыкнуться с этой мыслью, «Леонид Витряков – мертв»,прилагательное «покойный» не клеилось к Огнемету, хоть убей. Но, раз такая возможность, то ли увидеть Леонида Львовича в гробу, то ли просто возложить венок на его могилу, появилась, Боник, как бизнесмен, был просто обязан взвесить все возможные последствия этого. Прикинуть, хотя бы в общих чертах, все выгоды и неудобства, вытекающие из недоказанного пока факта гибели ближайшего партнера и, местами, даже друга. Чувства, охватившие Вацлава Збигневовича, были противоречивыми, а калькуляция никак не хотела сходиться. В общем, он не знал, радоваться ему, или нет.«Некстати, конечно, Леня подставился». –Это была одна из первых его мыслей. Совсем некстати, в особенности, если учесть, что криминальная война против клана Поришайло, которую они вели уже семь или восемь месяцев, достигла кульминационной точки. И, хоть основной удар по структурам Артема Павловича наносился в столице, причем, тут действовали не бандиты, а компетентные органы, спущенные с поводка высокими покровителями Бонифацкого, Леня, как ни крути, не был самым слабым звеном из известной передачи «НТВ». Напротив, во всем, что, так или иначе касалось криминала, Огнемет был просто незаменим. В конце концов, именно Леня был мышцами того преступного сообщество, слегка закамуфлированного под коммерческой вывеской «Торговый Дом Бонифацкого», где сам Боник исполнял функции мозга. «А мозг, оставшийся без мышц, это, друзья мои, паралич».Правда, большинство головорезов Витрякова уцелело, но Бонифацкий не знал, стоит ли ему ликовать по этому поводу. Головорезы плохо поддавались управлению, и у него не было твердой уверенности в том, что он сумеет совладать с этой бешеной сворой. Более того, не было желания это делать. Почти как у князя Владимира Святославовича по прозвищу Красное Солнышко, который немедленно сплавил орду свирепых варяжских наемников ниже по течению Днепра, то есть в Константинополь сразу после того, как они завоевали ему власть. [58]
Была и обратная сторона медали. Суть ее заключалась в том, что Вацлав Збигневович устал от Витрякова. Огнемет его основательно утомил, особенно в последнее время. Леня был своенравен и заносчив, общение с ним напоминало Бонифацкому прогулку на поводке с крокодилом, когда не знаешь, кто быстрее расстанется, скажем, с ногой, какой-нибудь зазевавшийся прохожий, или ты сам.
Не последнюю роль в этой специфической усталости Бонифацкого от Лени Витрякова по прозвищу Огнемет сыграла красавица Юлия, мисс Безнадега-93, которую они любили по очереди. Витряков в открытую, на правах собственника, иногда грубо и не без побоев, Боник – нежно, украдкой и тайно, с ужасом ожидая, когда их тайная связь выплывет наружу и станет известна Огнемету, после чего тот… ну, например, превратится в Отелло, который удавил несчастную Дездемону за куда как меньшее прегрешение. Секс с Юлькой стал для Боника чем-то вроде курения в пороховом погребе, купания в реке, где полно пираний или вообще, русской рулетки, игра в которую холодит и возбуждает одновременно, главным образом потому, что ставки запредельно высоки. Это было полное безумие, спать с ней, но Боник ничего не мог с этим поделать. Временами ему начинало казаться, что Витряков видит его насквозь, как царь Иоанн Грозный своих бояр в известном анекдоте про изобретение Рентгена, давно раскусил его с Юлькой, и даже находит в их любовном треугольнике какое-то свое, мрачное наслаждение.
Вчера, после того, как Андрея Бандуру доставили в Ястребиное, и его уже осмотрел Док, они с Витряковым крупно повздорили. Началось с Бандуры, которого Огнемет предлагал удавить подушкой, а Боник возражал, закончилось днем рождения самого Витрякова, который должен был вот-вот наступить. Леонид Львович хотел в этот день поохотиться всласть, а затем, естественно, выпить в кругу друзей и, возможно «подруг», которых в любой момент можно было подвезти из лучших борделей на побережье. Юлия, которая к тому времени приехала в усадьбу на недавно подаренном ей «Фиате Пинто», уговаривала их отметить событие в одном из ялтинских ресторанов. Боник встал на сторону Юлии, он вообще опасался пьянок с участием головорезов Леонида Львовича в уединенных местах, вроде Ястребиного, когда водка приводит в негодность и без того неисправные от рождения тормоза большинства гостей. Винтарь, в конце концов, взбеленившись, заявил, что это его праздник, и будет так, как он сказал, а затем послал девушку на хуй, обозвав тупой пиздой и другими, еще более обидными словами. Боник попытался выступить арбитром. Леня, послав и его, только уже по другому адресу, к ебаной матери, вышел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Боник решил, что Огнемет отправился на поиски спиртного. Они не рисковали затянуться. Баров в особняке хватало, не считая коллекции уникальных вин времен Воронцова и еще более отдаленных, которая хранилась в подвале. Юлия, в слезах, попыталась на ночь остаться у Бонифацкого, тут же отдавшись ему сгоряча. Вацлав Збигневович, естественно, был не в восторге от этой идеи, поскольку пьяный и злой Огнемет бродил по особняку где-то неподалеку, как голодный лев в зарослях между баобабами, и мог появиться в любой момент. Юля, расплакавшись еще больше, назвала Вацлава Збигневовича сцикуном, и тоже ушла. Он догнал ее и все же препроводил в одну из спален, посоветовав на прощание запереться на ключ. А сам отправился в гостиную, с бутылкой «Диаманта» [59]и фужером. Сел в свое любимое кресло у камина, устроил ноги на столе, обернулся, нашел глазами стеклянные глаза медведя. «Ну что, Топтыгин, самое время накатить?»Медведь, как всегда, промолчал.
К половине первого ночи Боник опорожнил примерно половину бутылки, и почти утопил терзавшую его грусть-тоску в великолепном, как сказал ему продавец, всучивая коньяк, дижестиве [60]с округлым, поди ж ты, еб вашу мать, сбалансированным вкусом, обладающим, к тому же, длительным и богатым послевкусием. «Попробовал бы не обладать, – скрипнул зубами Вацлав Збигневович, – этой самой округлостью или, как его там, послевкусием, я б ему эту бутылку завтра на голову одел. Полторы штуки зелени за флакон». Время от времени Бонифацкий обращался к любимому медвежьему чучелу, с короткими монологами. Мишка, как водится, не отвечал.
Ближе к часу ночи из коридора послышались крики, пересыпанные матом, как Голконда бриллиантами. Дверь спальни, запертую Юлей, штурмовал пьяный вдрызг Витряков. Боник отправился ему помешать, Огнемет отшвырнул партнера, как котенка, сломал дверь, ворвался в комнату и без лишних слов завалил Юлию на ковер, задрав ночнушку на голову. Она, конечно, сопротивлялась, но не долго, когда Леня хотел, он обыкновенно добивался своего. Вскоре из спальни вместо шума борьбы стали доноситься громкие стоны, которые издавала девушка. Они были не от боли, это понял даже здорово захмелевший Боник. Вацлав Збигневович, внутри которого клокотал коньяк, зажав уши, вернулся в гостиную, но стоны просачивались и туда. Юлия заливалась соловьем, она вообще редко когда сдерживала эмоции в подобных случаях, кому как ни Бонику было это знать. Кроме того, Огнемет, вероятно, в этот раз переплюнул самого себя, заставив ее кончать снова и снова. Это длилось целую вечность, доведя Бонифацкого до белого каления, во рту, вместо обещанного искусными французскими виноделами утонченного букета с нотками абрикоса, сливы и оттенками миндаля, а как иначе, за такие деньги, стояла горечь. Будто Боник вместо коньяка из фигурного хрустального графина хлебнул жидкий анальгин из сломанной ампулы.