Звягельский Ромен. Виктория

Жизнь в безжизненном пространстве

Рано утром - Вика уже привыкла просыпаться за пять минут до побудки и
бежать к кранам, - рано утром длинный протяжный крик будил лагерь: "Подъем!"
Крик повторялся еще два раза, пока дежурный ефрейтор не проходил весь
лагерь. Тогда в барак входил надзиратель Хофке и громко повторял "Подъем!"
Новенькие вставали не сразу. Они пробуждались долго, стонали от ломоты
в суставах. Вика и ее соседки, с которыми она была неразлучна - ростовчанки
Валя и Лена - вскакивали сначала с криком Хофке, потом слух их научился
ловить первый петушиный крик дежурного, когда тот был еще на задах, вскоре
Вика сама собой стала просыпаться за пять минут до побудки.
Она судорожно натягивала на себя чистое белье и лишь потом будила
соседок, стеснялась переодеваться при них. Барак был огромный, высокий, нары
стояли в два яруса, на них лежали тонкие подстилки. Сторожилы догадывались
собирать траву и набивать ею эти подстилки. Всю первую зиму Вика и ее
соседки проспали на голых досках. Накрывались тонкими тканевыми покрывалами
и своими же ватниками. Верхнюю одежду у девушек отобрали сразу по приезду.
После дезобработки они вышли коротко стиженными, худенькими, впервые за
два месяца помывшимися в бане. Им выдали сероватое нательное белье и льняные
бежевые робы. Впрочем, их обычную одежду, кроме пальто, не отобрали. Только
предупредили, что одевать гражданское можно лишь в воскресенье.
Когда Вика впервые увидела немецкую землю, немецкие поля, распаханные,
ровные, безмолвные; статные степенные хутора, деревеньки, которые они
проходили мертвенно-печальной процессией, она была удивлена новому ощущению:
ей, с одной стороны и нравился этот упорядоченный, почти симметричный,
пропорциональный мир немецкой природы, с другой, она даже рулоны сена в
поле, даже золотые шары деревьев и туманистые перелески ненавидела, как
только два антагонистических класса могут ненавидеть друг друга.
И если она рычать готова была от звука немецкой речи, то и на эту
местность - поняла она - глаза ее вскоре смотреть не смогут без рези.
Самостоятельно им разрешалось только совершать утренний моцион и
выходить после пяти из барака для того, чтобы пройти по аллее к площадке.
Около каждого барака, человек на триста каждый, были свои туалеты и низкие -
на уровне пояса - трубы с дырками, из которых текли струйки воды. Девушкам
приходилось набирать воду в кружки и бежать с ними за ширму.
Все это делалось в такой панике и толкотне, что половина девушек,
одеваясь, сразу шла на построение. Мылись они уже по возвращении с работы.
- Дай зеркало, да скорее же, - торопила Валя Лену.
- С собой возьми. Поправь воротник. Вика уже дожидается. Иди, Вика, не
жди нас.
Очень скоро они поняли, что лагерные законы несколько отличаются от
законов человеческого общества. Здесь просто преступно требовать от другого
делать все компанией и за компанию. Здесь это могло стоить жизни.
- Вчера увели Курочкину из зеленого барака, - шепнула Валя за
завтраком.
Зеленым называли барак, на которым буква "В" была выведена зеленым
цветом, чтобы не путаться называть ли этот барак буквой "В" или на немецкий
лад буквой "Б". Они ели по утрам хлеб, иногда размоченное просо, иногда
отваренный овес. На утро полагалась кипячная вода. Иногда кому-то удавалось
добыть на заводе морковный чай или даже настойку цикория.
С завтрака выходили строиться на поверку. Все бараки строились на плацу
перед административным зданием, и ряды девушек растягивались по аллее до
последнего барака. На плацу, в котором находились казематы, служебная
квартира начальника лагеря и другие административные помещения, умещалось
лишь два первых корпуса. Правда, административное здание это стояло вдалеке,
так что штандартенфюрер Поппер, глядя в окно, справа от его рабочего стола,
лишь в проеме между столовой и дальним в том ряду бараком мог наблюдать
начало строя.
Заключенных строили в колонну по пять человек и выводили за ворота.
Поскольку лагерная охрана напрямую не подчинялась начальнику лагеря,
часовые повторно пересчитывали девушек по головам, так несли за них
самостоятельную ответственность.
- Так вот, Курочкина обругала фюрера. Еще на заводе. Слышала
проходившая мимо девица. Сучка, доложила. Курочкину увели и, говорят, ночью
расстреляли, - дорассказала по дороге Валя.
- Это какая Курочкина? Худая, со вздернутым носом?
- Не знаю, как тебе объяснить, у нее по-моему такие светлопепельные
волосы, вот так она подвязывала. Помнишь, я тебе еще говорила, чтоб ты мне
так сделала, показывала ее.
- А да! Жалко. А может не расстреляли, может, наказали только.
- А чего ж тогда стреляли?
- Ну, мало ли!
Они, сами того не понимая, жили надеждой. И надежда - подсознательная
врожденная надежда - заставляла их и там верить, что все это не навсегда.
Что надо ждать. Война закончится. Так не будет вечно. Ведь когда-то все
войны заканчиваются, и люди преобретают человечески облик.
- Девчонки, сегодня приведут обратно рано - суббота - вы идете на
площадку? - Лена успела отростить новые белые смешные хвостики, которые
торчали из-под ее голубой беретки, - Вик, может и ты с нами? Весна, неужели
не наскучило в бараке сидеть.
- Нет, неохота.
- Заохотится - скажи. А я вот со своим Лионом договорилась. Он меня
ждать будет. И Мишель.
- Ну, и шалава же ты, Ленка. И откуда такая выросла! - смеялась Валя.
По обочинам асфальтированной дороги, в тяжелых кирзовых сапогах шли
солдаты, покрикивая по-немецки. Сначала не все понимали эти команды. Но
когда застрелили одну девочку, просто споткнувшуюся и полетевшую носом
вперед из строя, команды эти начали воздействовать и без перевода.
- Посмотрите на нее, - снизив голос, подковыривала Лена, - Лялька, а
что ты ныла вот на этой же дороге год назад? Я самая невезучая, я самая
несчастная. Теперь ожила, ругается!
Так у них повелось не сразу, ближе к весне, когда девчонки стали бегать
на площадку. Лену стали называть Лелей, а Валю - Лялей. Это, кажется,
французы придумали.
- А я и сейчас так думаю, Леля, - вздыхала крупная запыхавшаяся Валя, -
Вот смотри, сколько я на площадку с тобой хожу, а чтобы кто нибудь на меня
запал. Даже места приткнуться не находишь порой. Ой, как же есть охота!
Охранники делали привал посередине дороги, когда колонна проходила два
с половиной километра. Лагерь делили на три части и вели к заводу по разным
дорогам. Девушек из Викиного барака и соседей, единственный в лагере барак с
нидерландками и норвежками, вели по грунтовке до поворота на хутор Ротвиль,
потом справа от леса они шли к этому большому ухоженному, как дом пастора,
населенному пункту, который не был похож ни на деревню, ни на городок - они
проходили его стороной, лишь начало домов и местный белый костел выходили к
их пути, потом дорога резко выскакивала на шоссе, а вот уже по шоссе вели их
километра полтора до поля, на котором делали привал.
- У вас мысли только об одном, - замечала Вика и, кряхтя, падала в
траву.
Через пять минут девушек поднимали и вели дальше.

Той зимой, когда их первый раз привели на завод, они устали уже в
дороге. Идти было скользко, они не чувствовали голеней, по ним можно было
стучать, как по дереву - звук был похожий. В дороге молчали, глазея по
сторонам и стараясь не поскользнуться на покрытом наледью асфальте. Все
думали о предстоящей работе, страшась - выдюжат ли. А что если работа
окажется непосильной?
Они подходили к какой-то непонятной насыпи, присыпанной снегом. Вниз
спускалась дорога. Оказалось, завод был подземным, огромные двери ангара
заглотнули их, как рыба-кит. Их остановили в первом же зале, разбили на
отряды и развели по цехам. Вику и еще человек тридцать, отобранных молодым
человеком в спецовке, долго вели по узким еле освещенным коридорам, пока не
привели в такой же темный цех. Там уже работали женщины. Принимали по
конвееру из соседнего зала металлические полые цилиндры и складывали их в
ящики.
В цеху было натоплено и пахло маслянными красками, резиной и
механическими маслами.
Вика не заметила, как отогрелась. Оказалось, что Лены и Вали в ее
группе не было. Валя последнее время не давала им с Леной покоя. Начиная с
прибытия в распределительный лагерь, она давила своей аппатией, нежеланием
жить, кляла судьбу и все время спрашивала: "Ну, почему я? Почему я родилась
в Ростове, а не на Урале, почему я оказалась дома, когда они за мной пришли,
почему я не сбежала по дороге?"...
Им показали, что они должны делать. Тряпками, смоченными в масле, они
должны были протирать эти цилиндры и лишь потом складывать в ящики, другим
поручили покрывать эмалью какие-то непонятные металлические крышки, похожие
на крышки банок с технической масляной краской, которые Вика когда-то
покупала для покраски своего старого сарая.
Она взяла в руки кисть и окунула ее в таз с краской. Тягучая густая
масса потекла обратно, резкий запах разнесся кругом - Вика надышаться не
могла.
Немецких женщин увели из цеха. Солдаты из охраны сели к стенкам, по
двое. Цех был большой, кубический, сверху свешивались какие-то провода, по
стенам шли трубы, собираясь в узлы над самым полом. Под конвеером шли другие
трубы и другие провода, над самыми головами девушек светились трубчатые
неоновые лампы, от которых быстро слепли глаза.
Вика была в азарте. Глаза ее горели. Она не то, чтобы очень хотела
перевыполнить план фашисткого командования по крышечкам, не то, чтобы
истосковалась по работе на фашистскую победу, просто она сжимала в пальцах
кисть и знала, как облегчить и упростить свою работу, чтобы ни одна капелька
не измазала пальцы, а эмаль бы ложилась ровным гладким слоем.
- Красивый цвет...
Круглолицый нагловато улыбающийся офицер стоял рядом и, перекрикивая
гул конвеера, показывал на тазик с эмалью.
- Красивый, - согласилась Вика, ответив по-русски.
- Вы из какого барака?
- Из первого.
- Хорошо. Гут.
Так она впервые увидела Тоггарда. Он посмотрел на нее, словно зацепился
взглядом, как крючком, начал уже отворачиваться, а взгляд еще не переводил,
повторил:
- Гут.
Вика, приспустив веки, чувствовала, что ее лицо изучают, и ей это было
неприятно. "Не трогали бы уж меня", - говорила она про себя кому-то,
очевидно, духу святому, в этих обстоятельствах и этот вздох мог сойти за
что-то вроде молитвы. Перед уходом, когда уже кончалось терпение выполнять
монотонную работу, их собрали и повели в общий зал, где стояла плита и
столик с грудой мисок. Им налили похлебку и бухнули туда по одной нечищеной
картофелине. Обед показался спасением и поднял дух.
- Если так будут кормить, я тут с вами довоенный вес нагоню, - пошутила
Валя, заглядывая в миску Вики.
- Молчи, подруга, у самой наступает ожирение.
Они только растравили себя сытным по сравнению с лагерным завтраком
кушаньем, но через полчаса голод утих, в желудке что-то по-кошачьи заурчало.
На обратном пути Вика с подругами шли молча. Валя больше не причитала.
Ушла в себя и была мрачнее тучи. Да и Лена злилась на кого-то, поджимая свои
тонкие чувственные губы.
- Это что же, мы тут будем на их заводах ишачить, те самые бомбы
делать, которые на наши же города полетят?
- С чего ты взяла, что бомбы? Мы крышки какие-то красим, цилиндры
такие, тоже вроде банок, мажем маслом и все.
- У нас по химии и физике - пятерка! - Лена показала пальцы.
- На двоих? - пошутила Вика и улыбнулась, видя, как Лена лукаво
покосилась на нее.
- На каждую! У них в химлаборатории порошки. Они их смешивают, а мы
стекло моем. Девок там хватает и ихних, за это я спокойна. Но вот они там за
столами сидят, в микроскопы глядят, может даже биологическое оружие делают,
слыхали про такое? А мы, - она повернулась к Вике, - а мы их мусор,
пробирки, тряпки и приборы - все там чистим голыми руками. Это ладно, но они
же на наши города...
Мимо них проехал небольшой автомобиль на высоких колесах.
- Гляди, как он на тебя шею вывернул, Вичка, - зашипели сразу со всех
сторон, и Вика только и успела увидеть того же мужчину, что приставал к ней
на заводе.

Они устроились на новом месте с поглощающим все невзгоды желанием
создавать уют, вить гнездо, свойственным всем женщинам.
Их ряд нар шел вдоль стены: голова в ноги. Три их верхние койки
располагались одна за другой вплотную. Внизу спали старожилы, три взрослые
девушки, маленькая Жанна, Татьяна из Москвы и Фаина, татарка. Они были
старше, гораздо старше новеньких, еще неоформившихся малолеток. Жанне было
двадцать, а двум другим по двадцать четыре. Они казались прошедшими огонь и
воду, всезнающими и чувствовалось, как они боятся, что новенькие вторгнуться
в их уклад, создадут сложности, и что особенно опасно, оттеснят их на
площадке.
Поэтому Жанна в первый же вечер по прибытии в лагерь, когда
изнемогавшие от усталости, разбитые, вялые, девочки присели на нижние нары,
не в силах забраться к себе наверх, развалившись на средней койке,
объяснила, обращаясь почему-то именно к Вике, что там, на задах, у колючей
проволоки можно гулять и разговаривать с парнями из соседнего лагеря.
- Мы сейчас отлежимся и часам к семи туда, - добавила
Татьяна-московская.
- Только без нас не ходите, можете нарваться на пулеметик, - поспешила
сказать Жанна, - В темноте-то. Мы вас представим по всем правилам.
- С какими парнями? - не поняла Лена, хотя глаза ее уже загорелись,
щеки вспыхнули, усталость как рукой сняло, - С нашими?
- Да, нет, - ответила Жанна, - там в соседнем лагере пацаны французские
сидят, так нам разрешается подходить к забору и с ними разговаривать.
- Ух, ты! А они что же знают русский?
- Разбежалась. Девки, вы гляньте, деваха-то какая шустрая. Уже
намылилась!
- А что! Я у нас в Ростове никогда живых французов не видела!
- И не увидишь! Они уже все разобаны, это раз. А два - они все-таки
какие-то полудохлые там, - проговорила Фая, из-за своей мягкотелости,
очевидно, менее выносливая, лежащая за спиной Лены.
- Да, хорьки еще те.
- Не скажи, Жанетт, - вставила Татьяна, - французы что надо!
Девочки смущенно улыбались, слушая о невероятной близости загадочных
французов. Валя и Лена сразу же обрели силы, чтобы забраться наверх и
перестелить постели. Вика тоже забралась на свою полку, легла на спину,
почувствовав томительную, тянущую боль в пояснице, в позвоночнике, а затем и
в ногах.
Она не заметила, как заснула. В первый вечер их не стали будить, ушли
на площадку без них: поняв, что еще долгое время новенькие будут
предпочитать легкий - до завтрака - сон прогулкам под Луной: не до того.
Так оно и вышло. Привычка дело наживное. К началу весны сорок
четвертого года девочки освоились в лагере, и хотя им открылись все тяготы
несвободы, жизни в проголодь, частых проверок, побоев, ночных рейдов
администрации, окриков и постоянно направленных на них дул пулеметов и
автоматов охраны, они выстояли в холодные зимние ночи, привыкли к скудной
пище два раза в сутки - в лагере утром и на заводе перед уходом, они
научились не уставать, или по крайней мере привыкли жить с этой непроходящей
усталостью, а монотонность существования наконец-то нарушила весна. Только к
голоду нельзя было привыкнуть, хотя и много им не надо было: только снился
им обыкновенный магазинный хлеб, мясо и фрукты.
Как и на родине, о которой они вспоминали по ночам, весна пришла
запахами. Пахнуло из-за колючей проволоки талым снегом, ручьями, свежестью,
и захотелось ласки и тепла.
- Ой, девчонки, скоро на солнышке погреемся, - то и дело слышалось
вокруг, - Вика, Вика, твой по аллее прется!
Опять они ее подначивают.
Помощник начальника лагеря фельдфебель Тоггард чаще подходил к другим
девушкам. Это случалось и в столовой и на построении и в свободные часы. В
особенности он любил блуждать по цехам, пока заключенные работали. Но где бы
он не привязывался к девушкам, он пытливо смотрел в сторону Вики. Заметили
это не сразу, но со временем девушки поняли, что к ней он относится
по-особому. Мог надолго уставиться на какую-нибудь молоденькую зависимую от
всех на свете девчурку, подмигнуть ей, увиливающейся от его взгляда, кивнуть
в сторону казарм, мол, не хотела бы?..
Но Тоггард никогда еще не подшучивал над Викой.
- Гляди, как пялится на наш барак! - комментировала Жанна, возле койки
которой было пространство для стола, а стол стоял у небольшого,
зарешеченного окна, впрочем, единственного в бараке.
Вику бесили эти разговорчики, она зло, исподлобья смотрела на Тоггарда,
не понимая, что в нем ее так бесило. Раздражение это было чисто женским, не
относящимся ни к войне, ни к фашистам вообще, ни к наглому поведению самого
Тоггарда. Нет, что-то в нем было отвращающее, как в мужчине. Вика никак не
могла определить в нем то, что делало его недочеловеком.
Говорили, что он таскает к себе девушек из других бараков.
- Вика, между прочим тебе обязаны спокойствием, - сказала как-то умная
Татьяна снизу, - он к нам не ходит, потому что тебя боится.
- Ой, я тебя умоляю, - взвилась Фаина, которая обладала способоностью
всем во всем завидовать, но не пакостить при этом, а завидовать на словах, в
мимике, в подергивании плечиком, - да ему надо будет, он приведет двух
охранников и уведет, кого захочет.
- Видно, с ней, он так как раз не хочет. Выжидает. Пасет.
- Так. Прекратите! - требовала Вика, и ее слушались.
Последнее время она заметила, что ее слушались. С ней стремились
поговорить, ей улыбались, словно будущему объекту жертвоприношения.
- Какие же вы дурочки! Ведь и у него есть начальство. Можно настучать!
- Все, Вичка, сегодня идешь с нами на площадку. Мы ребятам про тебя все
уши прожужжали. Они хотят познакомится.
Валя снова приобрела вкус к жизни. С весной это стало особенно заметно.
Вике даже стало казаться, что Валя влюбилась. Однажды, та плакала ночью,
Вика перелезла к ее изголовью, покачала ее плечо.
- Валя, ты что?
- Не могу так больше, поскорее бы сдохнуть, - вдруг прошелестела Валя,
и от нее пахнуло ржавым запахом слез, - Я жить хочу, любить. Я замуж хочу,
Вичка, детей. Мне больше ничего не надо. Я на все согласна, только бы меня
приласкали, отогрели. У-у-у...
Тогда Вика поняла, как незбыточна эта чужая, чуждая ей мечта. Она и не
задумывалась о таком, ей не надо было, не желалось, не хотелось того, чему
не дано было исполниться. Она все свои силы направляла только на то, чтобы
прорваться через тернии, выжить, наплевав на фашистов, на этих сильных
вооруженных людей, которых она может не впустить в свою душу и не дать
побороть свою волю.
- Ладно, я пойду с вами, посмотрю, что это за французы такие. С чем их
едят.

Темнело часам к семи. Была суббота и девушек привели с завода пораньше.
В шесть они уже были в бараке.
- Вика, хочешь бусики? У меня сохранились.
- Вика, заплести тебя?
- Вика, потри вот так щеки, бледная.
Они в пятером: Жанна, Фаина, Татьяна, Леля и Ляля, собирали ее на
смотрины.
- Ужасно все это, - потупясь, ворчала Вика, - Гадость. Выставляться
идем, как куклы. Можеть быть, мне шарфик надеть, Лена, шарфик?
В воздухе пахло елью. Они вышли в сумрак вечера, втроем взяли друг
друга под руки, пошли, побежали почти по аллее, мимо бараков, до конца
освещенного фонариками пути было далеко.
- Стойте. А как с ними объясняться?
- Сама поймешь, - Лена была все-таки красавица.
Вика почувствовала маленький укус зависти: иметь такие белые локоны,
такие огромные глаза.
- И как же природа создает таких красоток, Ленка! А о чем с ними
говорить?
Со всех бараков вытекали струйками беспокойные девичьи компании и там,
впереди, уже толпа шла к забору, не дойдя и ста метров, они наткнулись на
эту толпу: куда там пробраться к проволоке.
- Иди сюда, Вичка, - Ляля дернула Вику за руку, - Мы справа
встречаемся, ближе к лесу, почти у вышки.
Они и впрямь пришли к наблюдательной вышке, невысокой, с домиком
вверху. Там на подставке перед часовым стоял пулемет. Он смотрел на Вику
своим вздернутым, как у носорога, носом, ждал, когда она нарушит что-нибудь,
вылезет из строя, рванет в лес, плюнет на него, бросит в него проклятья. И
тогда он убьет ее, уложит в жидкую хлябь размерзшейся земли, в грязные
проталины, в серый снег.
- О! Бонсуар, мадемуазель! Лили! Лили!
Вика увидела перед собой, перед самым лицом колючую проволоку, острые,
сверкающие закорючки того гляди поцарапают щеку.
Там впереди тоже столб и нити колючей проволоки. За ними стена людей,
это молодые широко и восторженно улыбающиеся парни, молодые мужчины,
лохматые, так показалось Вике, кучерявые, в куртках, в темных костюмах. Они
машут кому-то, ей что ли?
- Вик, Вик, - вот тот, что в шарфе и так его закинул на плечо, это
Мишель. Это Мишель, по-нашему Миша, которому можешь не улыбаться и не
отвечать, - объясняла Лена, - потому что тогда я тебя убью.
- А это Луи, - тихо вторила ей Валя и махала рукой широкоскулому
мужчине, показывающему им свою маленькую ладошку, - Не надо его очаровывать.
- Ну, ты, Лялька, тихоня! - неожиданно процедила Лена, - В тихом омуте!
- Это ты по нему страдаешь по ночам? - спросила Вика серьезным
родительским тоном, - Ничего, но он же старый.
- А у меня тяга к стареньким папочкам. Своего-то не было!
- Да что вы девчонки с ума посходили, я пойду, ну вас.
- Мадемазель, мадемуазель! Виктория! - услышала она. Раздалось
несколько курлыкающих голосов, французы были возбуждены ее появлением и, в
конце концов, начали скандировать "вива, Виктория". Их остановил окрик
часового.
- Они оустербайтеры, - пояснила Лена, - Ой, привет, Лион! Салью!
- Салю! - крикнул немного осипший Лион в очках и одной жилетке, и
добавил - Я пришел увидеть тебя, Лена, я очень болен и должен лежать в
кровати.
Он закашлялся, а Лена сказала Вике, что ничего не поняла, кроме своего
имени.
- Мадемуазель Вики! Сильвупле, сет Роман, сет Лион, Луи, Мишель, -
кричали ей, а у Вики шла кругом голова, она смотрела то на ту сторону, то на
подруг, натянуто улыбалась и не могла понять, что за ад она посетила!
Шквал голосов стоял почище, чем на птичьем базаре. Сколько криков,
карканий, хохота вырывалось над общим гвалтом и достигало ушей часовых. Вика
всем своим маленьким телом ощущала неловкость, ей не нравилось здесь, она не
понимала, как и зачем она сюда попала, ей съежиться хотелось, закрыться
руками, зажмуриться, чтобы не летели в нее, эти стремительные взгляды,
вспыхивающие во тьме.
- Девоньки, что-то мне тошно тут у вас! - проговорила она и попятилась.
Лена и Валя расступились, не отрываясь от своих знакомцев, а Лион в
одной жилетке поверх белой сияющей во тьме рубашки все еще стоял на той
стороне.
- Нет, нет, гадость! - цедила Вика, выбираясь из толпы, проходя в центр
к аллее, припустившись к бараку со сжатыми до боли кулаками, - Это противно
и стыдно, стыдно!
Она не заметила, как перед ней выросла фигура помощника начальника
лагеря. Она налетела на него со всего маху, как волна на скалу. Он тотчас
схватил ее за запястье и отвел на шаг от себя, запястье при этом не
отпуская.
- Я что похож на кусок пространства? Виктория из барака "А", - произнес
он по-немецки, - Почему ты одна разгуливаешь по лагерю?
- Я не права, - произнесла Виктория тоже на немецком и опустила глаза,
она умела держать себя в руках.
Сейчас Тоггард был опасен. У него были темные мысли, а в руках его была
непредсказуемость, вот что пугало ее больше всего. Нет, нет, и все-таки
что-то еще отталкивающее было в его круглой физиономии.
На вид ему было лет тридцать, он был из породы поджарых, одновременно,
ширококостных мужчин, которые знают о своей мужской силе и умеют
очаровывать. Но что-то в нем доводило ее до тошноты.
- Я провожу вас, - неожиданно сказал он и провел рукой по ее спине.
Вика дернулась и, сглонтув комок страха, повела лопаткой. Медленно
пошла вперед. Что подумают, Тоггард провожает ее через весь лагерь.
- Ты бошься меня? - спросил Тоггард, - Но я не зверь! Наверное, обо мне
тут черт знает что говорят! Но я просто люблю баб, что поделаешь! Ты мне
нравишься! Я бы хотел тебе помочь! Но я подожду, когда ты сама дашь мне
знать! Не хочу мять тебя, как незабудку. Ты возбуждаешь меня как раз своей
независимостью и, кажется, ты умна. Ты умна, - он остановился и посмотрел на
нее, - Ты, конечно, тоже славянская самка, и если тебя правильно взять, ты
будешь слюной истекать по мужику. Но я подожду, пока ты сама созреешь. Так
будет правильнее. Ишь, как ты дышишь, как разъяренная львица! А можно
подумать, ты что нибудь поняла.
Они дошли до барака. Вика по-прежнему притворялась, что слушает
незнакомую речь и ничего не понимает.
- Не хочешь ли ты, чтобы тебя перевели на работу в столовую или в
химическую лабораторию?
Вика помотала головой.
- Может быть, тебе выдать дополнительное одеяло? Нет? Тогда вот, возьми
семечек.
Подсолнечный запах разбудил в ней голод. Он взял ее руку и насильно
всыпал туда горсть семечек, но Вика вырвала руку и семечки просыпались.
- Вот за это тебя уже можно отстегать по голому месту.
С этими словами он притянул ее к себе, но Вика вырвалась и юркнула в
дверь барака. В бараке была одна маленькая лампочка посередине потолка, свет
которой не доходил и до второй от центра кровати. Вика пробежала по рядам и
шмыгнула под первую попавшуюся кровать. Она вылезла оттуда только через два
часа, когда на кровать уселась хозяйка. Напугав человек пять, находившихся
поблизости, Вика побрела вокруг рядов к своим.
- Вичка, так ты где была? Мы думали ты спишь давно?