Страница:
- Бонжур, мадемуазель! Мерси, мадемуазель! - Луи еще что-то сказал, и
Вика, не поняв ничего, положила руку на его плечо.
- Мерси? За что мерси?
- Он говорит, - попытался объяснить Жак, - что ты дала им силы выжить!
- Я? - Вика расстерялась, а потом обвела их взглядом и полезла в
котомку, - Вот, это вам.
Она отдала Луи маленький портрет Вали Каталенко, а Лиону - портрет Лены
Красавиной. Они долго стояли молча, в- четвером, уткнувшись лбами друг в
друга и больше ничего не могли говорить.
Прошло еще несколько часов, прежде чем люди стали задумываться, что им
делать дальше. Они наконец-то осознали, что неволя позади, но еще боялись
потерять свободу. Поэтому самым надежным всем казалось оставаться на месте,
но уже с этой, внешней, стороны колючей проволоки. В кустах неподалеку
солдаты развернули походную кухню. Сладкий дымок струился из короткой
изогнутой трубы. Все желающие были накормлены и вставали в очередь по
третьему кругу. Сами солдаты из роты Ильина прилегли в теньке, ожидая
приказаний.
Начальство ушло на территорию лагеря. В административном корпусе, в
кабинете полковника Поппера русские и шустро подоспевшие американские
освободители решали, как загнать людей обратно в казармы и организовать хотя
бы перепись, а потом проверку и департацию домой. Американский майор стучал
себя в грудь кулаком, пытаясь втолковать русскому майору, что европейскими
рабочими будет заниматься он, а русский майор, краснея от напряжения,
кричал, что он сам справится с русскими женщинами. Словом, взаимопонимание
было полное.
Ильин сидел в углу кабинета, сложив руки на груди, прижав подбородок к
ключицам. Не нравилось ему все это. Он и подумать не мог, как можно теперь
предложить освобожденным девушкам вернуться в лагерь, а ведь перепись
продлится еще несколько дней, а то и недель. Народу-то - море. Он поискал
сигареты, хлопая себя по карманам гимнастерки. Это заметил майор Буряк и
сердито буркнул:
- Курить - на улицу.
Ильин вышел на плац и жадно закурил, он знал, что Буряк не переносит
сигаретного дыма и прикажет ему выйти.
Ильин направился к своим, озираясь по сторонам, всматриваясь в лица
людей, удивляясь, откуда это взялось столько парочек.
- Что нам делать, миленький? - спросила Вика, подойдя к тому
великолепному солдату, которого она увидела первым, выбежав из барака.
Теперь она стоял со своим отрядом под деревьями, покуривая, да дивясь,
почему эти русские девчонки виснут на шеях иностранных парней, словно они -
супруги, долгое время бывшие в разлуке.
- Ох, ты какая! - состроил Ильин добрую задорную рожицу, - Свобода,
войне конец. Правда, разбредаться не стоит, всякие недобитки еще по лесам да
фермам шляются. Этот твой хлопчик?
- Мой.
- Вот и бери того хлопчика и прямиком в город, оттуда на поезд и домой.
Но сперва бумаги все справь. Для этого нужно подождать немного здесь,
начальство разберется, выдаст справки. Вот так вот, моя хорошая.
"Разберется? В чем разберется начальство и как можно ждать - здесь?!"
Они шли жиденькой, растянувшейся на километр вереницей. Парни-французы,
девушки со своими спутниками. Впереди Якоба и Вероники шла
Татьяна-московская в обнимку с низеньким плотным мужчиной в клетчатой
застиранной рубашке.
- А ты как думала? Одной тебе счастье? - оглянувшись, ни с того ни с
сего произнесла она, - Мы уже пожениться решили, это мой Петя.
- Питер, - представился и мужчина, услышав свое имя.
Они шли по дороге к городу, обгоняемые грузовиками и автомобилями, и им
было не страшно даже без документов, которых они не стали дожидаться.
Впереди справа блестела река, ровная, спокойная, узкая, а Жак показывал на
мост, идущий к замку, что краснел черепичной крышей вдали, на той стороне, и
говорил, что они идут туда. Вике было спокойно и уютно под его сильной
рукой, лежащей на ее плече.
- Слышали? - снова обернулась Татьяна, - Наши на заводы ездили.
- Да что ты? Взорвались?
- Заводы целы, только все тамошние начальники кончили самоубийством.
Мне капитан рассказывал, они домой поехали к одному, к другому, к третьему -
дела-то принимать надо - а они все мертвые и дети их мертвые, и жены, и
собаки их тоже мертвые с кошками. А этому говорю, ни бум-бум. Как я буду
французский учить?
Вика перевела на немецкий язык слова Татьяны, а потом потихонечку
замедлила шаг, чтобы отстать от нее. Ей хотелось, чтобы Жак строил свои
представления о русских женщинах только в общении с ней.
Они подходили к мосту. Мост был железобетонный, с высокими
перекрестиями балок и гранитными бордюрами. В начале его стояли двое русских
солдат, они балагурили с Татьяной, та им что-то упорно доказывала. В это
время мимо поста спокойно проходили другие люди, Вика уловила краем уха,
проходя за спиной Тани, слова солдата:
- Ну, вот видите, он говорит, что вас не знает.
Солдат посмотрел через плечо Татьяны на Вику и ничего не сказал.
Они шли по мосту через зеленовато-голубую Эльбу, приближались к
блок-посту американцев, и Вика не думала о том, в какой стороне была ее
родина. Ее родина, ее дом, ее счастье было здесь с ней, Жак вышагивал по
этому сверхпрочному мосту, и обоим им казалось, что последние испытания они
пройдут, сойдя с этого моста на берег, бесконечный и счастливый.
- Hello, boys, where do you came from, who are you? (Привет, малыш,
откуда ты, кто?)
Это приветливо звучало по-английски, Вика поняла смысл вопроса.
Большой капрал в светло-зеленой каске, с мощной челюстью и огромными
руками попросил их остановиться. Впрочем, он останавливал и предыдущие пары.
Вика и не думала, скрывать, кто она и почему идет на запад. Но Жак сильно
сжал ее локоть, и она промолчала.
- Мы бельгийцы. Были в лагере. Сейчас идем домой. Нам нужно в Анверпен,
- объяснил он по-английски.
Американец улыбнулся квадратной челюстью и показал пальцем на Вику:
- She can speak? ( Она может говорить?)
- Ноу, - поспешил ответил Жак и сделал грустное лицо.
- Что ты ему сказал? - спросила Вика.
Грустное лицо пришлось сменить на гримассу разоблаченного лгунишки:
- Я ему сказал, что ты немая, - ответил Жак на ломанном немецком.
Вика так искренне засмеялась, что и капрал загрохотал до кашля, вытер
глаза и показал вперед:
- Come, please. My boy, I old solder and I know that she - russian
girls. ( Проходите, пожалуйста. Мой мальчик, я старый солдат и я знаю, что
она русская).
Жак переменился в лице и загородил Вику.
- Don't be afraid, - капрал покачал головой, а потом показал на свои
глаза, - I look - she like you! Go on! And - be happy! ( Не беспокойся, я
вижу - она нравится тебе. Идите! И будьте счастливы!)
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: "Изменник он! Родину предал", -
Не верь...
Муса Джалиль
Подвиг возвращения
( семьдесят четвертый год, Россия)
Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий
Гомер
- Так, женщина, у вас за постель "уплочено"? - в плоский проем купейной
двери просунулась голова немолодой полной проводницы с огромным пучком на
самом верху головы, на самой маковке, и проводница сама себе ответила, -
Ага. Уплочено. Кипяток вскипит, я вас покличу.
- Спасибо. Скажите, а когда Отрадокубанская?
- Скажу, все скажу, пока рано беспокоиться, - кивнула "двойная голова"
и закрыла дверь.
- Вам Отрадокубанскую?
Напротив сидел пожилой мужчина с коричневой бородкой, верхние полки в
это время года пустовали. Мужчина был похож на сушеный гриб, но глаза его
горели светлой-светлой лазурью, от чего казалось, что старик - заколдованный
молодец.
- Где-нибудь после Кантемировки подвалит народец, а потом всю ночь от
Шахты до Ростова и там Тихорецк, Кропотный - не протолкнешься, - сказал
мужчина, перехватив взгляд попутчицы, - шахтеры, железнодорожники, вот
увидите.
- Я брала билет с трудом, - распевно произнесла женщина, - Никто в
Москве в кассах не знал такую станцию. А сама - забыла.
- Я, выходит, с вами в один пункт еду. Вы не местная?
Она не знала, к чему относится вопрос собеседника, к Отрадокубанской
или вообще к СССР. Акцент ее был едва ли заметен.
- Нет, но... - женщина загадочно покачала крупными кудряшками.
На вид ей было лет сорок, она была хоть и крупная, но не полная, а
статная, и просматривалась в ней внутренняя решимость и твердость, и
удивительно было, на что ей эта решимость, когда обстоятельств к тому нет
особенных.
- Далеко ли там-то?
- Станица Темиргоевская, - ответила она.
Голос был у нее тягучий, очень высокий и звонкий, таким голосом хорошо
казацкие песни петь.
- А вы не волнуйтесь, ложитеся спать, нам еще две сутки ехать. А точнее
будет - ровно одну. Я-то сам раньше в Темиргоевской жил, до войны. Потом в
райцентр перебрался.
Женщина рассмеялась забавным словам старичка, стала прибирать предметы
на столике. Старик вышел в коридор, деловито похлопывая себя по опухшим
карманам штанов в поисках папирос.
После возвращения из Бельгии Стас снова стал ухаживать за Неллей, как в
первые месяцы их знакомства. Нелли жила у подруги, и Азарову приходилось
сторожить ее то у подъезда дома, то у дверей "Шаболовки", где она работала
редактором программ.
Нелли поняла, что перед ней совершенно другой человек, когда Стас повел
ее в зоопарк. Эту искренность нельзя было подделать. Она увидела его
маленьким мальчиком, подростком, парнем, молодым мужчиной, студентом журфака
- это все был он, чужой и самый родной на этом свете.
И тогда она сказала себе: зачем ссориться с человеком, если без него ты
не можешь прожить и дня. Бессмыслица какая-то.
В том же году она ушла в декрет, а под Крещенские морозы родила
девочку, которую назвали Виктория. Стас настоял. Он все уши ей прожужжал про
свою командировку в Бельгию, и Нелли понимала, что она обязана своим
семейным счастьем неизвестной далекой художнице с необыкновенной судьбой и
немножечко ревновала, даже не ревновала, а завидовала такому сильному потоку
света, который шел от этой личности и достигал ее мужа даже здесь, в Москве.
Нелли даже вспыхнула, когда поняла, кто звонит. Голос у Виктории был
звонкий, чрезвычайно оживленный, веселый, Нелли показалось, что Виктория
пытается доказать свое превосходство даже этим тоном.
Но Виктория всего лишь была благожелательна. Она радовалась, что в
квартире Азарова - женщина, что она слышит русскую речь, что она едет в
Москву!
- Нет, слушайте, - говорил Азаров бегая по перрону Курского вокзала, -
так же нельзя. Оправляем человека неизвестно куда. Без провожатых... Надо же
спросить хотя бы...
И он спрашивал у всех проводников, которые курили на низком перроне,
дойдет ли поезд до Отрадокубанской, и , между прочим, некоторые о такой
станции не слышали.
Виктории Васильевне и самой было страшновато. Она не боялась уезжать на
этом поезде и даже не боялась самого поезда и вокзала, что вообще-то было ей
свойственно, но она переживала, что, если потеряется и заедет не туда, то не
уложится в сроки визы. В остальном она была спокойна.
Сколько стоило труда доказать радушным москвичам свою
самостоятельность. Право на самостоятельность. Когда она приехала в Москву,
ее окружили таким вниманием, что был риск не увидеть Москву вовсе, не
услышать биения сердца столицы, ее дыхания: мероприятия были расписаны,
пешком ей ходить не давали, у подъезда всегда стояла Ильинская "Волга", в
номере ее постоянно присутствовали люди - журналисты, телевизионщики,
Азаров, Ильин.
У Ильина было знакомое лицо. Его можно было принять за давно
потерянного родственника. Впрочем, все люди, молодые, стремительные,
рассудительные, как математики, казались ей родственниками, может быть даже
братьями.
Но вскоре она поняла, что чего-то не хватает. Она захотела остановить
эту гонку, эту шумную мелькающую в глазах карусель, проснуться,
прислушаться. Как это сделать, не обидив друзей, она не знала. Но душа ее
так рвалась на простор, что в одно прекрасное утро она просто сбежала. До
вечера гуляла она по Москве. И лишь часам к шести, когда улица Горького была
уже залита розовым светом заката, а внизу в дымке пылали купола Ивана
Великого, она представила, какой переполох наверное сейчас в гостинице.
Зато она купила билет на родину.
Еще вчера она хитростью дозналась, с какого вокзала едут поезда на
Кубань. Чувство близости к матери и отцу, сама возможность доехать до них за
двое суток на поезде, не давала ей покоя. Виктория не хотела, чтобы билет на
родину ей принес гостиничный клерк или пусть даже ее закадычный друг Стасик
Азаров, она не могла допустить такого кощунства. Первым делом, выйдя утром
из гостиницы, она направилась в метро и вышла на Курском.
Перед окошком кассы Виктория вдруг начала сомневаться.
- Мне нужен билет до Темигроевской, - так и сказала в стеклянную
перегородку с дырочками.
- Говорите в микрофон, - ответили из кабины.
Виктория повторила. Кассирша долго думала советовалась с соседками и
смотрела по бумагам:
- Нет такой станции.
- Тогда до Отрадокубанской. Я путаю.
- Идите в "Справку", а потом голову мне морочьте, - предложила
кассирша.
Виктория оглянулась на очередь. "Как это мило".
В "Справке" Виктория тоже ничего не добилась, ее спрашивали, какие
города рядом, но она не могла ответить. Разозлилась Виктория, пошла в буфет,
выпила "Нарзану". Потом вернулась в кассовый зал, стала пробовать счастья во
всех окошках подряд, благо очереди были небольшие.
В семнадцатом окошке молоденькая кассирша выдала-таки ей билет на поезд
Москва-Армавир, который по ее, кассирши, подозрению должен был остановиться
и в Отрадокубанской.
И лишь сейчас, на перроне, ее начало беспокоить, что вокзальная
кассирша могла выдать билет совсем не на ту станцию, не в том направлении, и
она тоже уточнила у проводницы своего вагона, которая наконец-то выползла в
тамбур и открыла дверь над перроном, не спуская верхнюю загородку:
- Скажите, по крайней мере, этот поезд едет в Краснодарский край?
- Рано еще заходить, дамочка, - откликнулась проводница, впрочем весьма
ласково.
Так они и простояли минут двадцать тесной группкой: Виктория, Азаров,
Ильин и Нелли.
- Викочка, милая моя, как мы тебя отпускаем, я себя ругаю, - бормотал
Ильин, - теперь, когда я встретил вас, я за вас отвечаю. Это тогда в
Германии - главное было - выжить, потом главное было - свобода. Теперь
главное - держаться друг за друга.
- Спасибо вам, - беспрестанно повторяла Виктория, а сама мыслями была
уже в дороге.
Она не представляла, какой застанет свою станицу, она и помнила-то ее
как бы изнутри, а со стороны, с дороги, не представляла. Очевидно, это
должно было быть совершенно другое зрелище. Она помнила речку, вдоль которой
лежала снежная степь. Как-то она доберется до своего гнезда, до своих
кровей...
- Переоделися? - мужчина приоткрыл дверь и постучал.
- Проходьте, - позвала Виктория.
- Что, спать не собираетесь?
- Посижу, пока можно в окно что либо увидеть.
- Добре. А я, с вашего позволения, подремлю. Утро вечера мудренее. Вы
не сказали, чьи будете. Я-то в Темиргоевской всех, почитай, знаю. К кому в
гости?
- К Сориным, - просто ответила Виктория, и мужчина больше не стал ее
тревожить.
В окне проплывали фонари, рассеивающие свет в бледнеющем небе,
переезды, станции, деревеньки, и утопающие в осенних бурых лесах церковки,
видные со всех дорог и со всех сторон света.
Она смотрела на свою землю, которую не видела двадцать восемь лет и
упивалась ее красотой, сочностью и близостью: выходи на любой остановке и
прижимайся к ней грудью, обнимай и целуй ее, добрую, родную землю.
ГОСТЬЯ БЕЛЬГИИ
Бельгия была оставлена фашистами в сорок четвертом году. Союзные войска
предоставили страну самой себе, начав, однако, навязывать такую
экономическую политику, в которой бы учитывались в первую очередь интересы
Англии и Америки. Но и присутствие главного победителя ощущалось в стране,
столь долго находившейся в фашистской оккупации.
Когда собака Такса зашевелилась на постели, в ногах Барбары, первым
проснулся Хендрик и обнаружил, что Барбара, как всегда, заснула с включенным
светом и молитвенником в руке.
Такса тяжелым прыжком опустилась на пол и заметалась возле дверей
спальни. Скулеж ее удивил Хендрика, и он сказал в пол-тона:
- Ну, что с тобой происходит весь вечер, Такса?
- Что? - проговорила просыпающаяся Барбара, - Который час?
- Половина двенадцатого ночи, дорогая. Может быть, она беременная?
- Кто, Элиз? - не понимая, зевнула Барбара, и Хендрик записал себе в
память поговорить завтра с женой обстоятельно о личной жизни дочери, потом
пояснил:
- Я говорю о собаке, душечка.
В это время Такса встала столбиком и даже какое-то время играла роль
суслика, сложив на белом жабо свои коротенькие широкие лапки. Потом снова
начала копать под дверью.
- Я тебя давно просила вырезать для нее маленькую калитку, - упрекнула
Барбара и хотела было повернуться на бок, но собака вдруг так призывно
взвизгнула, что у Барбары мгновенно исчез сон, она уже предвкушала долгий
затяжной лай Таксы.
Так оно и вышло.
- Ну, хоть морду ей завязывай, - взмолилась она и, с недовольством
встав, пошла выпускать собаку, - Ты весь дом перебудишь.
- Было бы кого будить, - подозрительно произнес Хендрик, спуская ноги,
- Где твоя дочь?
В прихожей послышался звонок.
- Ну, вот же она! - беззаботно откинула ладошку Барбара, - И не так уж
поздно.
- Ты уверена, что это не соседи с полицией?
Они оба надели халаты и, шествуя в прихожую, обратили внимание, что
Такса прыгает возле двери на высоту человеческого роста.
- Или Элиз держит в руках килограммовую сахарную косточку или...
Когда Хендрик распахнул дверь, перед ним стоял сын. Высокий худой
Хендрик отшатнулся к жене и бросился обратно - в объятья вступившего в
родной дом Жака.
Вика лежала на узеньком топчанчике, между двумя партами. Парты были не
такие, как в Советском Союзе, мелкие, на одного человека. Она пала духом за
эту неделю, как не падала духом ни в Ростове-на-Дону, ни в лагере...
- Мы любим друг друга, - твердила она, дергая Жака за лацкан куртки и
снова оборачивалась к советскому чиновнику, занимавшемуся русскими
гражданками, но этот толстолобый лысый человек, вытирающий платком пот с
лысины, и слушать ничего не желал.
- Да иди ты к черту со своей любовью. У меня таких любвеобильных тут
тыща! Какая к черту любовь, ты не видишь, что делается?
- Они пришли вслед за своими сужеными, что же тут позорного? -
доказывала Вика.
Победивший в войне Советский Союз в качестве условия лояльности к
бывшей германской колонии потребовал от Бельгии, как и от других стран,
содействия в поиске и организации департации на родину советских граждан, по
каким либо причинам оставшимся на чужой территории. Поскольку страны
антигитлеровской коалиции уже имели подобное соглашение, согласие Бельгии на
подобные действия было чисто номинальным.
Их с Жаком доставили в жандармерию прямо с вокзала. Оттуда, отпустив
Жака, Вику препроводили в эту самую школу. Там, видимо, в кабинете
директора, и беседовал с ней этот лысый. Жак прорвался в кабинет, крича, что
это его жена.
Поддавшийся его убедительному, звучащему по-русски на весь коридор "я
ее люблю", лысый приказал впустить и его. И теперь, тыча в грудь Жака
длинным прозрачным эбонитовым пером, он объяснял Вике, что этот человек ее
пошлет на все четыре стороны ровно через неделю.
- Они за нас работу выполняют, - гнусавил он, - по выявлению таких вот
отчепенок! Ну, и спасибо. Попользовались и хватит. Короче, Сорина, вы
побудете тут до выяснения, а потом мы перевезем вас в Союз, там выяснения
продолжим. В родных пенатах лагеря для вас уже открыли свои ворота.
- Вы .... вы лысый! - крикнула Вика и прижалась к Жаку.
Их расстащили и Вику отправили наверх.
И теперь она, как ребенок, которого недавно отдали в интернат,
оборачивалась на каждый скрип дверей. А двери были прозрачные, и в них за
эту неделю вошло гораздо меньше бельгийских парней, чем здесь находилось
русских девчонок.
Вику оскорбляло присутствие в одной комнате с ними. "Я не могу, как
все, жить в неуверенности, я не могу жить с мыслью о том, что я обманута, не
могу!" Она закрывала уши ладонями, чтобы только не слышать звуков дверей,
скрипа половиц и разговоров девушек. Были здесь и такие, которые
действительно не желали возвращаться на родину и бельгийские парни были для
них лишь средством. Но таких было мало.
И разве она не хотела увидеть свою землю, выяснить, что стало с
родными? Но как можно было соединить землю, на которой выросла, и землю, на
которой жил ее Жак?
Она представляла, что ее соседки думают в это время о том же, им
приходят те же мясли, и это бесило Вику.
В основном они были такими же потерянными детьми, которые ждали, когда
за ними придут! Но Вике претили девичьи разговоры об их избранниках, она
лежала на топчане и проверяла по своей памяти: не было ли в поведении Жака
чего-то, что теперь могло дать основания сомневаться в его любви...
Когда ее вызвали с вещами к начальнику, перед глазами Вики проплыли
картины детства, годы заточения в лагере, все встречи с Жаком на площадке, -
как перед глазами умирающего человека проплывает вся его жизнь. Как много и
как мало еще было в этой жизни! Ей почудилось, что ее отправляют из Бельгии.
- Проходите, проходите, - Барбара втянула за руку в прихожую девушку,
очень красивую, словно вырезаную из цельного куска бука, смуглую, улыбчивую
и очень взволнованную девушку, - Вы подруга Жака?
Девушка старалась не заплакать, но видя, что даже сурового вида человек
в длинном бордовом халате, часто моргает, совсем размякла. Женщина
прислонилась щекой к плечу сына и поцеловала его. Потом она протянула руку к
Вике и притянула ее за плечи. Так они и стояли несколько минут.
Только под утро вернувшись, Элизабет обнаружила в своей постели
незнакомую принцессу, фаянсовое личико которой бледнело на ее подушке в ее
постели. Элизабет улыбнулась и пошла в столовую, там тоже стоял диван.
Добрая Катарина, которой совсем, как оказалось, не шла худоба, работала
по-прежнему консъержкой и осведомительницей.
Полицейский пришел на второй день пребывания Вики в доме Смейтсов. Он
потребовал, чтобы Якоб и его гостья явились в полицию в течение дня, то есть
немедленно и оформили документы. Что касалось Якоба - его документы были
легко восстановимы, так как немцам некуда было вести свои архивы, и досье
Якоба Смейтса поджидало его возвращения из добровольного трудового лагеря, а
девушку из СССР ждала гостевая виза на три месяца. Так объяснил полицейский.
... Поезд шел так плавно, словно его толкал сзади кто-то быстроногий и
ловкий. Виктория вставала рано - без пятнадцати пять - давнишняя привычка...
Она умылась и долго стояла в тихом пустом коридоре, где горела только
одна лампочка возле купе проводницы.
Она снова разразилась воспоминаниями о том, сложном, но таком
счастливом времени, когда они с Жаком, изнывая от любви и влечения друг
другу, жили под одной крышей, но не были мужем и женой.
Элиз быстро взяла в оборот эту дикую русскую, черезчур уж скованную,
шарахающуюся от фламандской речи и вообще от любого шороха. Вика большей
частью проводила время в комнате Элиз, которую временно отдали гостье, но
днем, когда в доме оставалась одна Барбара, она выходила и принималась
потихоньку, вкрадчиво, а потом, видя, что ее не останавливают, все азартнее
и азартнее убираться и готовить. Она сварила им украинский борщ. Варево
имело успех!
Барбара и сама не могла понять, почему не ревнует сына к этой девушке.
Правда, Жак и Виктория не проявляли чувств на людях, но оставаться наедине
им доводилось только на прогулках.
Вскоре Виктория вошла в хозяйственный раж и проводила на кухне все
свободное время. По вечерам после ужина - солянки или пельменей - Вика шла с
Элизабет в их общую комнату и пыталась разговаривать по-фламандски. Только с
веселой шустрой сестричкой Жака она не стеснялась произносить в нос звуки,
неудобно загибать язык и производить на свет нечто, обозначавшее явления или
предметы мира, которые так хотелось называть просто "кровать" или "небо".
В полиции ей сказали, что учитывая обстоятельства, могут временно
зарегистрировать ее в Антверпене и даже ускорить оформление в советском
консульстве ее документов, хоть какого-то удостоверения личности - в идеале
заграничного паспорта. В углу одной из комнат этого одноэтажного
отдельностоящего полицейского участка, помимо паспортистки, комиссара
муниципалитета и переводчика сидел еще тот же человек, который допрашивал ее
в школе, только уже в шляпе и демонстративно читал газету, перекинув ногу в
широкой штанине на ногу. Вика заметила, что он внимательно слушает, что она
рассказывает о немецком лагере, о своей прежней жизни, и посматривает на
нее.
Она говорила по-русски, мужчина, сидевший между ней и столом,
переводил, наклоняясь то к Вике, то к комиссару.
Неожиданно, на том месте, когда Вика рассказывала уже об освобождении,
тот человек, что сидел в углу, сложил, смял почти, газету и встал. Он сбоку
подошел к столу и уперся в него кулаками.
- А ты лжешь, фрау Виктория Сорина. Ты ведь и не собиралась
возвращаться домой в Союз ССР? В ту страну, которая тебя вырастила,
выкормила, дала образование!
Виктория недоуменно пожала плечами. Она давно не слышала столь
правильной - как у диктора - русской речи.
- Ты, еще находясь в лагере, прислуживая фашистам, поняла, сколь опасно
Вика, не поняв ничего, положила руку на его плечо.
- Мерси? За что мерси?
- Он говорит, - попытался объяснить Жак, - что ты дала им силы выжить!
- Я? - Вика расстерялась, а потом обвела их взглядом и полезла в
котомку, - Вот, это вам.
Она отдала Луи маленький портрет Вали Каталенко, а Лиону - портрет Лены
Красавиной. Они долго стояли молча, в- четвером, уткнувшись лбами друг в
друга и больше ничего не могли говорить.
Прошло еще несколько часов, прежде чем люди стали задумываться, что им
делать дальше. Они наконец-то осознали, что неволя позади, но еще боялись
потерять свободу. Поэтому самым надежным всем казалось оставаться на месте,
но уже с этой, внешней, стороны колючей проволоки. В кустах неподалеку
солдаты развернули походную кухню. Сладкий дымок струился из короткой
изогнутой трубы. Все желающие были накормлены и вставали в очередь по
третьему кругу. Сами солдаты из роты Ильина прилегли в теньке, ожидая
приказаний.
Начальство ушло на территорию лагеря. В административном корпусе, в
кабинете полковника Поппера русские и шустро подоспевшие американские
освободители решали, как загнать людей обратно в казармы и организовать хотя
бы перепись, а потом проверку и департацию домой. Американский майор стучал
себя в грудь кулаком, пытаясь втолковать русскому майору, что европейскими
рабочими будет заниматься он, а русский майор, краснея от напряжения,
кричал, что он сам справится с русскими женщинами. Словом, взаимопонимание
было полное.
Ильин сидел в углу кабинета, сложив руки на груди, прижав подбородок к
ключицам. Не нравилось ему все это. Он и подумать не мог, как можно теперь
предложить освобожденным девушкам вернуться в лагерь, а ведь перепись
продлится еще несколько дней, а то и недель. Народу-то - море. Он поискал
сигареты, хлопая себя по карманам гимнастерки. Это заметил майор Буряк и
сердито буркнул:
- Курить - на улицу.
Ильин вышел на плац и жадно закурил, он знал, что Буряк не переносит
сигаретного дыма и прикажет ему выйти.
Ильин направился к своим, озираясь по сторонам, всматриваясь в лица
людей, удивляясь, откуда это взялось столько парочек.
- Что нам делать, миленький? - спросила Вика, подойдя к тому
великолепному солдату, которого она увидела первым, выбежав из барака.
Теперь она стоял со своим отрядом под деревьями, покуривая, да дивясь,
почему эти русские девчонки виснут на шеях иностранных парней, словно они -
супруги, долгое время бывшие в разлуке.
- Ох, ты какая! - состроил Ильин добрую задорную рожицу, - Свобода,
войне конец. Правда, разбредаться не стоит, всякие недобитки еще по лесам да
фермам шляются. Этот твой хлопчик?
- Мой.
- Вот и бери того хлопчика и прямиком в город, оттуда на поезд и домой.
Но сперва бумаги все справь. Для этого нужно подождать немного здесь,
начальство разберется, выдаст справки. Вот так вот, моя хорошая.
"Разберется? В чем разберется начальство и как можно ждать - здесь?!"
Они шли жиденькой, растянувшейся на километр вереницей. Парни-французы,
девушки со своими спутниками. Впереди Якоба и Вероники шла
Татьяна-московская в обнимку с низеньким плотным мужчиной в клетчатой
застиранной рубашке.
- А ты как думала? Одной тебе счастье? - оглянувшись, ни с того ни с
сего произнесла она, - Мы уже пожениться решили, это мой Петя.
- Питер, - представился и мужчина, услышав свое имя.
Они шли по дороге к городу, обгоняемые грузовиками и автомобилями, и им
было не страшно даже без документов, которых они не стали дожидаться.
Впереди справа блестела река, ровная, спокойная, узкая, а Жак показывал на
мост, идущий к замку, что краснел черепичной крышей вдали, на той стороне, и
говорил, что они идут туда. Вике было спокойно и уютно под его сильной
рукой, лежащей на ее плече.
- Слышали? - снова обернулась Татьяна, - Наши на заводы ездили.
- Да что ты? Взорвались?
- Заводы целы, только все тамошние начальники кончили самоубийством.
Мне капитан рассказывал, они домой поехали к одному, к другому, к третьему -
дела-то принимать надо - а они все мертвые и дети их мертвые, и жены, и
собаки их тоже мертвые с кошками. А этому говорю, ни бум-бум. Как я буду
французский учить?
Вика перевела на немецкий язык слова Татьяны, а потом потихонечку
замедлила шаг, чтобы отстать от нее. Ей хотелось, чтобы Жак строил свои
представления о русских женщинах только в общении с ней.
Они подходили к мосту. Мост был железобетонный, с высокими
перекрестиями балок и гранитными бордюрами. В начале его стояли двое русских
солдат, они балагурили с Татьяной, та им что-то упорно доказывала. В это
время мимо поста спокойно проходили другие люди, Вика уловила краем уха,
проходя за спиной Тани, слова солдата:
- Ну, вот видите, он говорит, что вас не знает.
Солдат посмотрел через плечо Татьяны на Вику и ничего не сказал.
Они шли по мосту через зеленовато-голубую Эльбу, приближались к
блок-посту американцев, и Вика не думала о том, в какой стороне была ее
родина. Ее родина, ее дом, ее счастье было здесь с ней, Жак вышагивал по
этому сверхпрочному мосту, и обоим им казалось, что последние испытания они
пройдут, сойдя с этого моста на берег, бесконечный и счастливый.
- Hello, boys, where do you came from, who are you? (Привет, малыш,
откуда ты, кто?)
Это приветливо звучало по-английски, Вика поняла смысл вопроса.
Большой капрал в светло-зеленой каске, с мощной челюстью и огромными
руками попросил их остановиться. Впрочем, он останавливал и предыдущие пары.
Вика и не думала, скрывать, кто она и почему идет на запад. Но Жак сильно
сжал ее локоть, и она промолчала.
- Мы бельгийцы. Были в лагере. Сейчас идем домой. Нам нужно в Анверпен,
- объяснил он по-английски.
Американец улыбнулся квадратной челюстью и показал пальцем на Вику:
- She can speak? ( Она может говорить?)
- Ноу, - поспешил ответил Жак и сделал грустное лицо.
- Что ты ему сказал? - спросила Вика.
Грустное лицо пришлось сменить на гримассу разоблаченного лгунишки:
- Я ему сказал, что ты немая, - ответил Жак на ломанном немецком.
Вика так искренне засмеялась, что и капрал загрохотал до кашля, вытер
глаза и показал вперед:
- Come, please. My boy, I old solder and I know that she - russian
girls. ( Проходите, пожалуйста. Мой мальчик, я старый солдат и я знаю, что
она русская).
Жак переменился в лице и загородил Вику.
- Don't be afraid, - капрал покачал головой, а потом показал на свои
глаза, - I look - she like you! Go on! And - be happy! ( Не беспокойся, я
вижу - она нравится тебе. Идите! И будьте счастливы!)
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: "Изменник он! Родину предал", -
Не верь...
Муса Джалиль
Подвиг возвращения
( семьдесят четвертый год, Россия)
Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий
Гомер
- Так, женщина, у вас за постель "уплочено"? - в плоский проем купейной
двери просунулась голова немолодой полной проводницы с огромным пучком на
самом верху головы, на самой маковке, и проводница сама себе ответила, -
Ага. Уплочено. Кипяток вскипит, я вас покличу.
- Спасибо. Скажите, а когда Отрадокубанская?
- Скажу, все скажу, пока рано беспокоиться, - кивнула "двойная голова"
и закрыла дверь.
- Вам Отрадокубанскую?
Напротив сидел пожилой мужчина с коричневой бородкой, верхние полки в
это время года пустовали. Мужчина был похож на сушеный гриб, но глаза его
горели светлой-светлой лазурью, от чего казалось, что старик - заколдованный
молодец.
- Где-нибудь после Кантемировки подвалит народец, а потом всю ночь от
Шахты до Ростова и там Тихорецк, Кропотный - не протолкнешься, - сказал
мужчина, перехватив взгляд попутчицы, - шахтеры, железнодорожники, вот
увидите.
- Я брала билет с трудом, - распевно произнесла женщина, - Никто в
Москве в кассах не знал такую станцию. А сама - забыла.
- Я, выходит, с вами в один пункт еду. Вы не местная?
Она не знала, к чему относится вопрос собеседника, к Отрадокубанской
или вообще к СССР. Акцент ее был едва ли заметен.
- Нет, но... - женщина загадочно покачала крупными кудряшками.
На вид ей было лет сорок, она была хоть и крупная, но не полная, а
статная, и просматривалась в ней внутренняя решимость и твердость, и
удивительно было, на что ей эта решимость, когда обстоятельств к тому нет
особенных.
- Далеко ли там-то?
- Станица Темиргоевская, - ответила она.
Голос был у нее тягучий, очень высокий и звонкий, таким голосом хорошо
казацкие песни петь.
- А вы не волнуйтесь, ложитеся спать, нам еще две сутки ехать. А точнее
будет - ровно одну. Я-то сам раньше в Темиргоевской жил, до войны. Потом в
райцентр перебрался.
Женщина рассмеялась забавным словам старичка, стала прибирать предметы
на столике. Старик вышел в коридор, деловито похлопывая себя по опухшим
карманам штанов в поисках папирос.
После возвращения из Бельгии Стас снова стал ухаживать за Неллей, как в
первые месяцы их знакомства. Нелли жила у подруги, и Азарову приходилось
сторожить ее то у подъезда дома, то у дверей "Шаболовки", где она работала
редактором программ.
Нелли поняла, что перед ней совершенно другой человек, когда Стас повел
ее в зоопарк. Эту искренность нельзя было подделать. Она увидела его
маленьким мальчиком, подростком, парнем, молодым мужчиной, студентом журфака
- это все был он, чужой и самый родной на этом свете.
И тогда она сказала себе: зачем ссориться с человеком, если без него ты
не можешь прожить и дня. Бессмыслица какая-то.
В том же году она ушла в декрет, а под Крещенские морозы родила
девочку, которую назвали Виктория. Стас настоял. Он все уши ей прожужжал про
свою командировку в Бельгию, и Нелли понимала, что она обязана своим
семейным счастьем неизвестной далекой художнице с необыкновенной судьбой и
немножечко ревновала, даже не ревновала, а завидовала такому сильному потоку
света, который шел от этой личности и достигал ее мужа даже здесь, в Москве.
Нелли даже вспыхнула, когда поняла, кто звонит. Голос у Виктории был
звонкий, чрезвычайно оживленный, веселый, Нелли показалось, что Виктория
пытается доказать свое превосходство даже этим тоном.
Но Виктория всего лишь была благожелательна. Она радовалась, что в
квартире Азарова - женщина, что она слышит русскую речь, что она едет в
Москву!
- Нет, слушайте, - говорил Азаров бегая по перрону Курского вокзала, -
так же нельзя. Оправляем человека неизвестно куда. Без провожатых... Надо же
спросить хотя бы...
И он спрашивал у всех проводников, которые курили на низком перроне,
дойдет ли поезд до Отрадокубанской, и , между прочим, некоторые о такой
станции не слышали.
Виктории Васильевне и самой было страшновато. Она не боялась уезжать на
этом поезде и даже не боялась самого поезда и вокзала, что вообще-то было ей
свойственно, но она переживала, что, если потеряется и заедет не туда, то не
уложится в сроки визы. В остальном она была спокойна.
Сколько стоило труда доказать радушным москвичам свою
самостоятельность. Право на самостоятельность. Когда она приехала в Москву,
ее окружили таким вниманием, что был риск не увидеть Москву вовсе, не
услышать биения сердца столицы, ее дыхания: мероприятия были расписаны,
пешком ей ходить не давали, у подъезда всегда стояла Ильинская "Волга", в
номере ее постоянно присутствовали люди - журналисты, телевизионщики,
Азаров, Ильин.
У Ильина было знакомое лицо. Его можно было принять за давно
потерянного родственника. Впрочем, все люди, молодые, стремительные,
рассудительные, как математики, казались ей родственниками, может быть даже
братьями.
Но вскоре она поняла, что чего-то не хватает. Она захотела остановить
эту гонку, эту шумную мелькающую в глазах карусель, проснуться,
прислушаться. Как это сделать, не обидив друзей, она не знала. Но душа ее
так рвалась на простор, что в одно прекрасное утро она просто сбежала. До
вечера гуляла она по Москве. И лишь часам к шести, когда улица Горького была
уже залита розовым светом заката, а внизу в дымке пылали купола Ивана
Великого, она представила, какой переполох наверное сейчас в гостинице.
Зато она купила билет на родину.
Еще вчера она хитростью дозналась, с какого вокзала едут поезда на
Кубань. Чувство близости к матери и отцу, сама возможность доехать до них за
двое суток на поезде, не давала ей покоя. Виктория не хотела, чтобы билет на
родину ей принес гостиничный клерк или пусть даже ее закадычный друг Стасик
Азаров, она не могла допустить такого кощунства. Первым делом, выйдя утром
из гостиницы, она направилась в метро и вышла на Курском.
Перед окошком кассы Виктория вдруг начала сомневаться.
- Мне нужен билет до Темигроевской, - так и сказала в стеклянную
перегородку с дырочками.
- Говорите в микрофон, - ответили из кабины.
Виктория повторила. Кассирша долго думала советовалась с соседками и
смотрела по бумагам:
- Нет такой станции.
- Тогда до Отрадокубанской. Я путаю.
- Идите в "Справку", а потом голову мне морочьте, - предложила
кассирша.
Виктория оглянулась на очередь. "Как это мило".
В "Справке" Виктория тоже ничего не добилась, ее спрашивали, какие
города рядом, но она не могла ответить. Разозлилась Виктория, пошла в буфет,
выпила "Нарзану". Потом вернулась в кассовый зал, стала пробовать счастья во
всех окошках подряд, благо очереди были небольшие.
В семнадцатом окошке молоденькая кассирша выдала-таки ей билет на поезд
Москва-Армавир, который по ее, кассирши, подозрению должен был остановиться
и в Отрадокубанской.
И лишь сейчас, на перроне, ее начало беспокоить, что вокзальная
кассирша могла выдать билет совсем не на ту станцию, не в том направлении, и
она тоже уточнила у проводницы своего вагона, которая наконец-то выползла в
тамбур и открыла дверь над перроном, не спуская верхнюю загородку:
- Скажите, по крайней мере, этот поезд едет в Краснодарский край?
- Рано еще заходить, дамочка, - откликнулась проводница, впрочем весьма
ласково.
Так они и простояли минут двадцать тесной группкой: Виктория, Азаров,
Ильин и Нелли.
- Викочка, милая моя, как мы тебя отпускаем, я себя ругаю, - бормотал
Ильин, - теперь, когда я встретил вас, я за вас отвечаю. Это тогда в
Германии - главное было - выжить, потом главное было - свобода. Теперь
главное - держаться друг за друга.
- Спасибо вам, - беспрестанно повторяла Виктория, а сама мыслями была
уже в дороге.
Она не представляла, какой застанет свою станицу, она и помнила-то ее
как бы изнутри, а со стороны, с дороги, не представляла. Очевидно, это
должно было быть совершенно другое зрелище. Она помнила речку, вдоль которой
лежала снежная степь. Как-то она доберется до своего гнезда, до своих
кровей...
- Переоделися? - мужчина приоткрыл дверь и постучал.
- Проходьте, - позвала Виктория.
- Что, спать не собираетесь?
- Посижу, пока можно в окно что либо увидеть.
- Добре. А я, с вашего позволения, подремлю. Утро вечера мудренее. Вы
не сказали, чьи будете. Я-то в Темиргоевской всех, почитай, знаю. К кому в
гости?
- К Сориным, - просто ответила Виктория, и мужчина больше не стал ее
тревожить.
В окне проплывали фонари, рассеивающие свет в бледнеющем небе,
переезды, станции, деревеньки, и утопающие в осенних бурых лесах церковки,
видные со всех дорог и со всех сторон света.
Она смотрела на свою землю, которую не видела двадцать восемь лет и
упивалась ее красотой, сочностью и близостью: выходи на любой остановке и
прижимайся к ней грудью, обнимай и целуй ее, добрую, родную землю.
ГОСТЬЯ БЕЛЬГИИ
Бельгия была оставлена фашистами в сорок четвертом году. Союзные войска
предоставили страну самой себе, начав, однако, навязывать такую
экономическую политику, в которой бы учитывались в первую очередь интересы
Англии и Америки. Но и присутствие главного победителя ощущалось в стране,
столь долго находившейся в фашистской оккупации.
Когда собака Такса зашевелилась на постели, в ногах Барбары, первым
проснулся Хендрик и обнаружил, что Барбара, как всегда, заснула с включенным
светом и молитвенником в руке.
Такса тяжелым прыжком опустилась на пол и заметалась возле дверей
спальни. Скулеж ее удивил Хендрика, и он сказал в пол-тона:
- Ну, что с тобой происходит весь вечер, Такса?
- Что? - проговорила просыпающаяся Барбара, - Который час?
- Половина двенадцатого ночи, дорогая. Может быть, она беременная?
- Кто, Элиз? - не понимая, зевнула Барбара, и Хендрик записал себе в
память поговорить завтра с женой обстоятельно о личной жизни дочери, потом
пояснил:
- Я говорю о собаке, душечка.
В это время Такса встала столбиком и даже какое-то время играла роль
суслика, сложив на белом жабо свои коротенькие широкие лапки. Потом снова
начала копать под дверью.
- Я тебя давно просила вырезать для нее маленькую калитку, - упрекнула
Барбара и хотела было повернуться на бок, но собака вдруг так призывно
взвизгнула, что у Барбары мгновенно исчез сон, она уже предвкушала долгий
затяжной лай Таксы.
Так оно и вышло.
- Ну, хоть морду ей завязывай, - взмолилась она и, с недовольством
встав, пошла выпускать собаку, - Ты весь дом перебудишь.
- Было бы кого будить, - подозрительно произнес Хендрик, спуская ноги,
- Где твоя дочь?
В прихожей послышался звонок.
- Ну, вот же она! - беззаботно откинула ладошку Барбара, - И не так уж
поздно.
- Ты уверена, что это не соседи с полицией?
Они оба надели халаты и, шествуя в прихожую, обратили внимание, что
Такса прыгает возле двери на высоту человеческого роста.
- Или Элиз держит в руках килограммовую сахарную косточку или...
Когда Хендрик распахнул дверь, перед ним стоял сын. Высокий худой
Хендрик отшатнулся к жене и бросился обратно - в объятья вступившего в
родной дом Жака.
Вика лежала на узеньком топчанчике, между двумя партами. Парты были не
такие, как в Советском Союзе, мелкие, на одного человека. Она пала духом за
эту неделю, как не падала духом ни в Ростове-на-Дону, ни в лагере...
- Мы любим друг друга, - твердила она, дергая Жака за лацкан куртки и
снова оборачивалась к советскому чиновнику, занимавшемуся русскими
гражданками, но этот толстолобый лысый человек, вытирающий платком пот с
лысины, и слушать ничего не желал.
- Да иди ты к черту со своей любовью. У меня таких любвеобильных тут
тыща! Какая к черту любовь, ты не видишь, что делается?
- Они пришли вслед за своими сужеными, что же тут позорного? -
доказывала Вика.
Победивший в войне Советский Союз в качестве условия лояльности к
бывшей германской колонии потребовал от Бельгии, как и от других стран,
содействия в поиске и организации департации на родину советских граждан, по
каким либо причинам оставшимся на чужой территории. Поскольку страны
антигитлеровской коалиции уже имели подобное соглашение, согласие Бельгии на
подобные действия было чисто номинальным.
Их с Жаком доставили в жандармерию прямо с вокзала. Оттуда, отпустив
Жака, Вику препроводили в эту самую школу. Там, видимо, в кабинете
директора, и беседовал с ней этот лысый. Жак прорвался в кабинет, крича, что
это его жена.
Поддавшийся его убедительному, звучащему по-русски на весь коридор "я
ее люблю", лысый приказал впустить и его. И теперь, тыча в грудь Жака
длинным прозрачным эбонитовым пером, он объяснял Вике, что этот человек ее
пошлет на все четыре стороны ровно через неделю.
- Они за нас работу выполняют, - гнусавил он, - по выявлению таких вот
отчепенок! Ну, и спасибо. Попользовались и хватит. Короче, Сорина, вы
побудете тут до выяснения, а потом мы перевезем вас в Союз, там выяснения
продолжим. В родных пенатах лагеря для вас уже открыли свои ворота.
- Вы .... вы лысый! - крикнула Вика и прижалась к Жаку.
Их расстащили и Вику отправили наверх.
И теперь она, как ребенок, которого недавно отдали в интернат,
оборачивалась на каждый скрип дверей. А двери были прозрачные, и в них за
эту неделю вошло гораздо меньше бельгийских парней, чем здесь находилось
русских девчонок.
Вику оскорбляло присутствие в одной комнате с ними. "Я не могу, как
все, жить в неуверенности, я не могу жить с мыслью о том, что я обманута, не
могу!" Она закрывала уши ладонями, чтобы только не слышать звуков дверей,
скрипа половиц и разговоров девушек. Были здесь и такие, которые
действительно не желали возвращаться на родину и бельгийские парни были для
них лишь средством. Но таких было мало.
И разве она не хотела увидеть свою землю, выяснить, что стало с
родными? Но как можно было соединить землю, на которой выросла, и землю, на
которой жил ее Жак?
Она представляла, что ее соседки думают в это время о том же, им
приходят те же мясли, и это бесило Вику.
В основном они были такими же потерянными детьми, которые ждали, когда
за ними придут! Но Вике претили девичьи разговоры об их избранниках, она
лежала на топчане и проверяла по своей памяти: не было ли в поведении Жака
чего-то, что теперь могло дать основания сомневаться в его любви...
Когда ее вызвали с вещами к начальнику, перед глазами Вики проплыли
картины детства, годы заточения в лагере, все встречи с Жаком на площадке, -
как перед глазами умирающего человека проплывает вся его жизнь. Как много и
как мало еще было в этой жизни! Ей почудилось, что ее отправляют из Бельгии.
- Проходите, проходите, - Барбара втянула за руку в прихожую девушку,
очень красивую, словно вырезаную из цельного куска бука, смуглую, улыбчивую
и очень взволнованную девушку, - Вы подруга Жака?
Девушка старалась не заплакать, но видя, что даже сурового вида человек
в длинном бордовом халате, часто моргает, совсем размякла. Женщина
прислонилась щекой к плечу сына и поцеловала его. Потом она протянула руку к
Вике и притянула ее за плечи. Так они и стояли несколько минут.
Только под утро вернувшись, Элизабет обнаружила в своей постели
незнакомую принцессу, фаянсовое личико которой бледнело на ее подушке в ее
постели. Элизабет улыбнулась и пошла в столовую, там тоже стоял диван.
Добрая Катарина, которой совсем, как оказалось, не шла худоба, работала
по-прежнему консъержкой и осведомительницей.
Полицейский пришел на второй день пребывания Вики в доме Смейтсов. Он
потребовал, чтобы Якоб и его гостья явились в полицию в течение дня, то есть
немедленно и оформили документы. Что касалось Якоба - его документы были
легко восстановимы, так как немцам некуда было вести свои архивы, и досье
Якоба Смейтса поджидало его возвращения из добровольного трудового лагеря, а
девушку из СССР ждала гостевая виза на три месяца. Так объяснил полицейский.
... Поезд шел так плавно, словно его толкал сзади кто-то быстроногий и
ловкий. Виктория вставала рано - без пятнадцати пять - давнишняя привычка...
Она умылась и долго стояла в тихом пустом коридоре, где горела только
одна лампочка возле купе проводницы.
Она снова разразилась воспоминаниями о том, сложном, но таком
счастливом времени, когда они с Жаком, изнывая от любви и влечения друг
другу, жили под одной крышей, но не были мужем и женой.
Элиз быстро взяла в оборот эту дикую русскую, черезчур уж скованную,
шарахающуюся от фламандской речи и вообще от любого шороха. Вика большей
частью проводила время в комнате Элиз, которую временно отдали гостье, но
днем, когда в доме оставалась одна Барбара, она выходила и принималась
потихоньку, вкрадчиво, а потом, видя, что ее не останавливают, все азартнее
и азартнее убираться и готовить. Она сварила им украинский борщ. Варево
имело успех!
Барбара и сама не могла понять, почему не ревнует сына к этой девушке.
Правда, Жак и Виктория не проявляли чувств на людях, но оставаться наедине
им доводилось только на прогулках.
Вскоре Виктория вошла в хозяйственный раж и проводила на кухне все
свободное время. По вечерам после ужина - солянки или пельменей - Вика шла с
Элизабет в их общую комнату и пыталась разговаривать по-фламандски. Только с
веселой шустрой сестричкой Жака она не стеснялась произносить в нос звуки,
неудобно загибать язык и производить на свет нечто, обозначавшее явления или
предметы мира, которые так хотелось называть просто "кровать" или "небо".
В полиции ей сказали, что учитывая обстоятельства, могут временно
зарегистрировать ее в Антверпене и даже ускорить оформление в советском
консульстве ее документов, хоть какого-то удостоверения личности - в идеале
заграничного паспорта. В углу одной из комнат этого одноэтажного
отдельностоящего полицейского участка, помимо паспортистки, комиссара
муниципалитета и переводчика сидел еще тот же человек, который допрашивал ее
в школе, только уже в шляпе и демонстративно читал газету, перекинув ногу в
широкой штанине на ногу. Вика заметила, что он внимательно слушает, что она
рассказывает о немецком лагере, о своей прежней жизни, и посматривает на
нее.
Она говорила по-русски, мужчина, сидевший между ней и столом,
переводил, наклоняясь то к Вике, то к комиссару.
Неожиданно, на том месте, когда Вика рассказывала уже об освобождении,
тот человек, что сидел в углу, сложил, смял почти, газету и встал. Он сбоку
подошел к столу и уперся в него кулаками.
- А ты лжешь, фрау Виктория Сорина. Ты ведь и не собиралась
возвращаться домой в Союз ССР? В ту страну, которая тебя вырастила,
выкормила, дала образование!
Виктория недоуменно пожала плечами. Она давно не слышала столь
правильной - как у диктора - русской речи.
- Ты, еще находясь в лагере, прислуживая фашистам, поняла, сколь опасно