Звягельский Ромен. Виктория

у камина.
Младшая девочка лет десяти, которую звали Лидвина, как оказалось,
стояла наготове за раскрытой дверью. Услышав слово "гитара" она впрыгнула в
комнату и предложила матери сбегать за инструментом. Через несколько минут
она несла гитару, но это была гитара Смейтсов.
Стасу стало интересно опробовать инструмент.
- Что бы вам исполнить?
- Слушай, а спой, русский романс, - попросила Виктория.
Она говорила по-русски лучше, чем Филипп. Говорила шустро, смешно,
по-одесски точно трансформируя слова и достигая виртуозного, ювелирного
попадания в цель. Жак, или Якоб, как он сначала представился, знал мало
русских слов, но уж они отрабатывали свое за весь словарь Даля. Азаров еще
не спрашивал, откуда они знают русский, хотя при первом знакомстве выказал
приятное удивление, на что они оба потупились и грустно улыбнулись. Это
могло означать, что "всему свое время".
- Романс? - Азаров озадаченно призадумался.
Только тут он осознал, что еще не успел привыкнуть к этим людям,
проникнуть в их головы, почувствовать их характеры. Он мог только открыться
перед ними через голосовые связки и быстрое замысловатое перебирание
гитарных струн. Показать себя! Ему почему-то очень хотелось, чтобы им,
особенно ей, понравилось, как он поет. Это было самым сокровенным его
желанием в эти минуты.
И тогда он обнял гитару и взял аккорд и опустил свою правую кисть, и
потом она уже сама, не спрашивая его воли, подлетела к струнам и стала нежно
целовать их подушечками пальцев, так точно и так нежно, что звук получался
похожим на вибрирующий и глубокий звук церковного органа.
Да-да, того органа, который он слушал на следующий день два часа подряд
в соборе, по которому начинал сходить с ума.
Он закрыл глаза. Он всегда закрывал глаза, когда пел, чтобы не спутать
слова. Дальше текст песни шел сам собою, как и перебор пальцев, мозг его
отключался от происходящего, но главное было - сначала закрыть глаза. Он
отдавался звуку гитары и собственного голоса, как потерпевший
кораблекрушение отдается поддерживающим его пластам водной стихии и
неведомой спасительной деревяшке.
... Я встретил вас и все былое...
Неожиданно он почувствовал какое-то движение в комнате. Он открыл глаза
и растерянно, не переставая петь "... в отжившем сердце ожило...", изумленно
посмотрел на Викторию.
Нет, она сидела не шевелясь, но внутри нее что-то происходило, какое-то
движение, отразившееся на ее лице. Именно его и почувствовал Стас.
В глазах ее стояли слезы. Ее нижние веки наполнялись невесть откуда
взявшейся влагой.
Лицо ее пошло пятнами, ясно стало, что мурашки бегут по ее спине и она
того гляди разрыдается. Вдруг она высоко закинула голову и посмотрела на
мужа наполненными слезами глазами, ища в нем понимание. Понимание чего?
Якоб поцеловал ее лоб и, закрыв глаза, кивнул ей, как кивают маленькому
ребенку, когда агукают ему. Она и впрямь казалась беззащитной в эту минуту.
Азаров не прекращал петь, он впервые видел, как душа человеческая
светлеет и преобразуется, как на глазах молодеет женское лицо. Может быть,
впредь стоит петь с открытыми глазами...
Мелодия, то гортанными переливами поднималась вверх, то горными
порогами спускалась вниз. "... И се-е-ерцу стало так светло..."
Он еще напористее, еще страстнее запел второй куплет, и теперь уже
смело смотрел на Викторию, по лицу которой текли тихие слезы.
Якоб, обнимая ее голову и прижимая ее к своей груди, больно
зажмурившись, слушал песню.
Единение этих троих людей было таково, словно один электрический разряд
сплавил их в единый монолит

Он вошел в собор. Проходя величественные многоярусные ворота ощутил
себя задавленным, маленьким существом, выходящим в Бесконечное.
Сразу повеяло холодом. Пройдя несколько дверей, оказался внутри собора,
огромного полого космоса. Тихо переливаясь где-то на уровне верхних цветных
витражей, играл орган. Зал был огромен. Все пространство заливал теплый цвет
охры: резные стены, боковые кабины для исповеди, дальние и ближние кафедры
епископа и бесконечные ряды скамеек - все было светлого дерева. Прихожан
было немного - судьба всех Домских соборов такой величины. Перед ним шел
проход, по бокам которого на расходящихся от него скамейках сидели
молящиеся. Музыка прерывалась на несколько минут и епископ начинал читать
молитву, высоким отеческим голосом, потом один какой-нибудь аккорд органа
подхватывал его протяжное пенье, вступал невидимый хор детских голосов.
Азаров вспомнил ремарку из ахмадулинской "Сказки о дожде": "Вступает
хор детских голосов". Да, наверное, так.
Люди сидели к нему спиной. Опустив головы и в определенных местах мессы
крестились. Он не посмел подсесть к ним, пошел вдоль стены, за столбами,
поддерживающими купол.
Он оказался в каменном алькове, очевидно, первичной постройки, едва
освещенном горками коротких толстых свечек. Он стал наблюдать за мессой
отсюда, где звучание музыки было особенно пробирающим, а пещерный холод
ударил его по пояснице и заставил задуматься о знаковости всего
происходящего.
Он не думал ни о чем, просто смотрел из темноты на свет, в центральный
зал собора, насквозь просвеченный перламутровыми лучами солнца. Какая-то
женщина сидела ближе всех к нему. На груди у нее спал ребенок. Она крестила
себя большими взмахами кисти, охватывая младенца.
Музыка внезапно взрыхляла спокойствие, так бурлящие волны порой
врезаются в берег, ударяются, шипят и волнуясь отходят назад, выбрасывая
вверх брызги, как лимонад или шампанское.
Он вышел из собора на свет вместе со всеми. По окончании мессы люди,
сидевшие в зале, обнялись с соседями и поцеловались с ними. Это было для
него непривычно, почти неприемлемо для его понимания.
Через два часа он встретился на большой соборной площади, рефленной,
как морда бульдога, с Филиппом Дескитере, и тот повел его к своей машине.
Они заехали к Якобу в парикмахерскую и сообщили ему, что едут к морю.
Стас предвкушал продолжение вселенских впечатлений и сгорал от нетерпения.
Он обожал море. Филипп обещал беспокоившемуся Якобу доставить Станислава к
ужину прямо на виллу.
По дороге они заехали в ту часть города, где не успел побывать сегодня
Стас. Проехав по бульвару, уже прозрачному, серо-бурому, они повернули к
центру и выехали на небольшую площадь. Там, возле стены дома, открывавшего
улицу, стоял непонятный памятник. Скульптура напоминала метателя диска, уже
распрямившегося и замахнувшегося, но вместо диска обнаженный, в некоторых
местах покрытый изумрудной накипью, человек держал над головой отрубленную
по сустав кисть человеческой руки. Сразу не различимые составные компоненты
его пьедестала, также оказались сплетением рук и каких-то обломков. Стас
даже усмехнулся.
- Это угроза? Или доброе пожелание всей пишущей братии хорошо делать
свою работу?
- О! Можно и так, можно и так, - засмеялся Филипп, - Вы острый глаз. На
самом деле нет. Это я вам расскажу. Это есть наша ледженда. Вам будет
интересно.
Оказалось, что памятник поставлен герою старинной легенды римскому
солдату Сильвио Брабо. Этот самый солдат победил великана Антигора. Вполне
свойственная народному эпосу приморских стран легенда, о том, как некий
великан заставлял платить непомерную дань всем шхунам, проплывающим мимо его
владений. А тех, кто не платил, наказывал через отрубание рук.
- Это ближе по смыслу к деятельности налоговой полиции, - заметил
Филипп. - Я хотел показать этот памятник специально перед тем, как ехать к
морю. Вот этот солдат отрубил руку жестокому великану и забросил в реку
Схелде. А знаете, как по-фламандски "рука"? Ханд. А "Бросить"? Верпен!
- Получается "Ханд Верпен" - Антверпен. А где тут у вас море?
Близость моря Стас ощущал всем своим существом.

Вечером снова пили грог и пели песни. Якоб, удалясь тихонько,
возвратился держа в руках балалайку. Это сперва рассмешило Стаса. Он весело
хмыкнул, так как и в Союзе воспринимал этот русский народный инструмент, как
пережиток прошлого, навязываемый в концертах, которые обычно крутят перед
телепередачей "Сельский час". А кто в Союзе любит смотреть "Сельский час"?
Виктория тоже улыбнулась, но улыбнулась мужу, предчувствуя его успех.
- Вы сейчас услышите, - Филипп нагнулся к Стасу, - что может вытворьят
русская балалайка.
Жак пристроился на стуле, закинул ногу на ногу и согнул руку в
запястье. Балалайка казалась маловатой для его длинных худых рук, но он
обнимал ее, как младенца. Первая трель раздалась совсем неожиданно, она была
долгой, чистой, Жак заиграл Свиридова.
"Боже, что он делает со мной!" - подумал Стас, покрываясь мурашками.
Это была обычная реакция его организма на соприкосновение с талантом. "...Но
откуда?!"
Девочки слушали игру отца, как слушают любимый урок в школе. Лидвина,
из которой должна была выйти вскоре настоящая красавица, с длинными светлыми
волосами, прореженными совсем белесыми прядями, улыбалась. Наверное, она
обожала отца.
Через некоторое время, когда все уже вошли в сказочные ворота истинной
музыки, разбрелись по звучащему то шумно, то тихо, баюкающему саду, раздался
телефонный звонок.
Виктория поднялась и ушла в другую комнату, к телефону и,
поприветствовав звонящего, надолго замолчала, только слушала. Якоб положил
руки на балалайку, вены на кистях его вздулись, казалось это слепки с кистей
какого-то гениального скрипача, так белы и совершенны были их формы.
Из комнаты донеслось несколько громких воскликов Виктории. Она всегда
говорила громко и уверенно.
- Езус Мария! Да живите еще сто лет! О чем вы думаете!
Она обернулась и позвала жестом мужа, сказав в трубку:
- Ну, как же так! Ведь вы заплатили за нее целое состояние! Я не
могу...
- Что там, Вика? Кто это?
Она прикрыла трубку рукой и объяснила шепотом по-русски, невероятно
возбужденная и краснеющая от напряжения:
- Это баронесса Ильма, она хочет вернуть нам "Музыку".
Жак поднял брови. Дрогнув плечом, спросил только:
- Что ей не нравится? Они стали по ночам сходить с полотна?
- Дорогая Ильма, госпожа баронесса, - продолжила уговоры Виктория, - Я
не понимаю, если она вам так нравится, зачем же лишать себя удовольствия.
Может быть, вы неправильно поняли этот ваш голос предков.
Поскольку Виктория говорила на фламандском, Стас уже давно перестал
вслушиваться, осторожно взял балалайку и пытался подобрать аккорды.
Потом он тихонько, фоном, запел "На солнечной поляночке", подыгрывая
себе на гитаре. Филипп не взялся переводить ему сумбурные реплики Вики, но
то и дело посматривал на нее и Якоба, Стасу показалось, он был в курсе
вопроса.
- Мы едем завтра утром к баронессе Ильме за моей картиной, - заявила
Виктория, вернувшись в гостиную и встав посреди нее. - Это какая-то
невероятная женщина! Она собралась умирать!
Она пожала плечами и печально развела руки.
- Подумать только! Рехнулась!
Стас вновь поразился русскому просторечию и машинально ударил по
струнам.
- Вот-вот, - возмущенно подхватила Виктория, выпрямляя спину и уткнув
кулаки в бедра, - Она купила у меня картину, теперь хочет ее вернуть!
- Что же это за картина, - пошутил Азаров, чтобы поддержать художницу,
- что может убить целую баронессу.
Виктория непонимающе замолчала. Она долго смотрела на Стаса, соображая.
- Нет! - вдруг протянула она, - Нет! Она ей очень нравится, живопись не
может убивать, молодой человек!
- Тогда я не знаю.
- Она собралась умирать и хочет, чтобы картина вернулась ко мне, чтобы
ее забрали прямо сейчас, чтобы потом не было казусов! И еще она хочет успеть
к этой выставке. Ведь по сути "Музыку" никто не видел!
Все это звучало символично. "Музыку" никто не видел! Ему показалось,
что она могла бы добавить: никто, кроме меня. Все в ней было - гармония.
Стас облегченно вздохнул, но все еще не понимал, зачем какой-то
старенькой немощной баронессе приспичило заниматься картиной на пороге
смерти, и почему она хочет сделать такой подарок именно Веронике, автору.
Уже нет ли здесь скрытой неприязни.
С другой стороны, он давно открыл для себя, что художник, продающий
свои работы, теряет очень много, в нем должны бы образовываться дыры от этих
потерь, огромные зияющие чернотой дыры, но Азаров был уверен, что это
понимает только он один.
- Мы завтра должны поехать и сделать это, ведь в четыре - открытие
выставки, - делово говорила Виктория, расшагивая по комнате, - Ой, я,
наверное, не усну сегодня. Жак ты проследи, чтобы я встала в шесть утра.
- А можно я поеду с вами? - попросился Стас, - Никогда не видел
настоящих баронесс.
Они решили не продолжать музыкальную программу и разошлись по комнатам.
Спальни их были рядом, на втором этаже.
Стас долго не мог уснуть. Он насильно заставлял себя ни о чем не
думать, но тогда перед глазами начинали мельтешить лица Смейтсов вперемежку
с картинами, среди которых были и те, которых Азаров никогда не видел.
Особенно часто попадалась одна большая продолговатая, ярко алая, персонажи
на ней тоже кружились, жили своей жизнью: три каких длинных изогнутых
лепестка или три женские фигуры. Картина каждый раз меняла свои тона, то она
сверкала бирюзой, то проплывала фиолетовым прямоугольником, то всплывала
теплой охрой. Потихоньку он заснул. Но через некоторое, неопределимое время
Азаров обнаружил себя сидящем на кровати и глядящим во все глаза в темноту.
Через пять секунд он вспомнил, что кто-то кричал. Да-да, кто-то кричал в его
сне или наяву, но именно от этого женского крика он проснулся. Азаров тяжело
дышал и старался понять, что ему снилось.
Так он и заснул, сидя, таращась в черноту комнаты, прислушиваясь к
тишине. И лишь заснув, медленно упал на подушку.
Он встал рано, подсознательно беспокоясь, что хозяева пожалеют его сон
и не возьмут с собой. Он и впрямь нафантазировал себе огромный
отполированный ветрами замок с башней и перекидным мостом через заполненный
водой ров, старую сухую владелицу и наследницу реликвий древних викингов, в
тяжелых бархатных юбках и рембрантовских воротниках. Он быстро влез в
холодные отсыревшие за ночь джинсы, которые сразу же нагрелись, натянул на
себя мягкий толстый свитер, подарок жены, как, впрочем, и вся имеющаяся у
него одежда. Он иногда сам себе казался - подарком жены, она жила в нем,
заполняя каждую клеточку, и Азаров, укутывая себя в этот серый, ромбами,
джемпер, вдруг нестерпимо затосковал по Нелле.
Он спустился вниз и вышел на крыльцо. Ему так захотелось курить, что не
окажись в кармане смятой пачки "Родопи", он бы пошел шарить по хозяйским
сусекам.
Только сейчас, присев на ступеньку некрашеного, светлого дерева,
крыльца, он увидел, что дом стоит на возвышенности, а вся аллея, весь парк,
ведущий к дому, лежат перед ним, как на ладони, и кажутся низкорослой чайной
плантацией. Темнота лишь начинала рассеиваться и освещение пространства
походило на полуденное.
Вдаль убегали ровно перетекающие друг в друга холмы и низины, спускаясь
к морю. В низинах водянистым млеком лежал туман.
"Сколько же времени?"
Азаров наслаждался вкусом сигареты, рождающимся пахучим дымком, быстро
тающим на холодном ветру. Ему не хватало Нелли.
"Неужто это ностальгия?"
Огни в доме не горели: Азаров оглянулся машинально, ища человеческого
присутствия. Все кругом было безмолвно. Он уже жил здесь когда-то. Так ему
почудилось. Сейчас кто-то появится и принесет с собой еще большую
недосказанность, недосказанность этого мира.
"Интересно, где оно? Где это созвездие, светит ли оно над Бельгией? Эти
три точки, знак препинания, препинания с кем? Это многоточие Неба, так
страшащее порой дома, по ночам, когда смотришь в открытую форточку. Да, вот
же оно."
Азаров поискал, куда бросить окурок. Близость и пахучесть земли, жухлой
мокрой травы отрезвила его.
"Недосказанность - признак гениальности творения. Этот молчаливый, этот
непостижимый для человеческого ума мир - гениален. Жаль только, что в каждом
из миллиардов человеческих тел, заложена червоточина, однажды отнимающая
этот совершенный мир у твоих глаз".
Дверь скрипнула. Над ним появился Якоб.
- Не спится вам?
- Свежесть какая! - вздохнул Стас, встрепенулся, - Уже все встали?
- Нет, рано.
Якоб присел рядом с Азаровым. Тот повернулся к нему и не узнал Смейтса.
- Да на вас лица нет, - не сдержался он, - Случилось что?
Смейтс, опершись локтями о колени, упрятал голову в плечи, низко свесил
ее на грудь, помотал:
- Нет, ничего.
- Послушайте, кто-то ведь кричал. Это Виктория? Да? Она что, больна?
Стас понимал, что лезет в душу совсем чужому, совсем незнакомому
человеку и даже целой семье, но ничего не мог с собой поделать, ком
любопытства, сострадания и соучастия уже катился на Смейтса, не желая
останавливаться.
- Нет, уверяю, вам показалось.
И тут Азаров вспомнил. Его слух словно только что резануло то, что он и
слышал ночью.
- Имя! Кричали имя, это ведь Виктория кричала. Она крикнула "Лена!"
Разве есть тут у вас такие имена?! Чушь какая-то! Да что же это? Фантастика!
Он видел, что Смейтс подавлен, что ему горько, он боялся разозлить его,
поэтому говорил тихо, без напора, словно лишь предполагая то, о чем он
спрашивает; как бы предлагая отнести все это к его собственному больному
воображению, ко сну. И вновь ему казалось, что только что, за секунду до
этого момента, он уже знал, какие чувства будут бурлить в нем через
мгновение.
- Вы покурите! - предложил он и протянул пачку.
Впервые Якоб поднял лицо и пронзающе благодано посмотрел на Азарова,
лоб его расслабился и граница зачесанных назад волос осела, взял сигарету,
прикурил, доверчиво повернулся к Стасу всем корпусом.
- Вы даже не знаете, что значит для нее ваш приезд. Извините нас за
неудобства, на самом деле все хорошо. Мы очень счастливые. Просто Веронике
приснился плохой сон.
- Ну, вот, - рассмеялся Стас, чувствуя, что беспокойство отпустило его
в одночасье, - А я-то думал, что это мне плохой сон приснился. Что же вы
расстраиваетесь. С кем ни бывает!
Он обожал курить в компании и испытывал благодарность за такой щемящий
чувственный очищающий рассвет!

- Баронесса живет на берегу озера Марш. Это еще со времен мерзлоты
озеро. Мы такое в школе проходили, а увидать, я думаю, никому из моих
одноклассников не приходилось. Только мне.
Виктория вела машину.
Стас сидел, раскинувшись на заднем сиденье, положив руки на спинку,
похрустывая косточками и потягиваясь мышцами, испытывая счастье!
- Ехать недолго. У нас сегодня безумный день, - продолжала Виктория, -
А почему вы не берете с собой диктофон?
- Что? - не понял Стас, - магнитофон?
- Все наши журналисты работают с микрофонами, диктофонами.
- Сегодня вечером карнавал! Сразу с банкета мы поведем вас в центр
города, там будут...хождения! - оборачиваясь, радостно перебивая жену и не
давая ей договорить, говорил Якоб.
- Жак, ты взял фотоаппарат? Не хождения, а гуляния, как это...гулянка!
Танцы и оркестры!
Стас умильно смотрел на ее правое ухо, скрытое кудрявым темным локоном,
и щеку. Она уверенно и легко вела машину, сговорчивую и грациозную.
- Вы давно здесь живете? - вдруг спросил он.
- Давно ли живем? О! Целую вечность - мы уже очень взрослые! -
отшутилась Виктория.
- А помнишь наш первый дом в Антверпене? - оживился Якоб. - Мы сперва
жили в городе в своем доме. Потом в районе набережной, в небольшой квартире,
уже когда родилось четверо детей.
- Жак продал свое родовое гнездо, чтобы выручить деньги на мое
образование! Шесть лет в художественном институте! Четыре года у
великолепного Поля Ванте. Ты помнишь Поля, дорогой? Потом еще шесть лет в
Королевской Академии живописи.
- Она училась двадцать лет! Поль Ванте никого не брал. Мы приехали к
нему в Новый год. Он был мой клиент - я делал ему гарсон. Он не брал
учеников. Ее взял. Посмотрел работы.
- Это было так страшно. Он сказал мне: беру тебя, потому что ты...
Она осеклась и замолчала.
- И все это время за обучение надо было платить? - спросил Стас, -
Хороший наверное был дом! А в СССР образование бесплатное. Даже
обязательное.
- Ну вот, Жак! Может быть, мне еще в Советском Союзе поехать поучиться
живописи?
Якоб медленно посмотрел на жену и так быстро потупился, что она
протянула к нему руку и погладила по щеке:
- Не беспокойся, я никогда тебя не брошу! А что до учебы: я и сейчас
учусь! Я люблю людей, у которых можно поучиться чему-то хорошему и
полезному!
Она робко поглядывала в зеркало заднего вида, показывая, что беседует с
ним, с Азаровым. Он перехватывал движение ее головы и тоже смотрел в
зеркало.
- Это ничего, что я напросился?..

Перед ними предстал действительно старинный дом, двухэтажный, с
поблекшей черепичной крышей, по которой пробегали тени от нависших пустых
веток. Дом, распластавшийся своими крыльями на пару сотен метров от
центрального входа, был несколько похож по цвету на кожу старого
африканского слона в изысканно вышитой попоне. Это был зеленовато серый,
бежево-желтый, ветхий дом, одного вида с конюшней стоявшей правее, на
переднем плане. Его освещенный солнцем, поросший кое-где мхом фасад, а также
высокие окна с белыми ставнями покрывали разросшиеся лианы. Он казался
насквозь просвеченным оранжевым осенним солнцем, и как выяснилось
впоследствии, вовсе не принадлежал предкам баронессы, а напротив, был куплен
отцом Ильмы лишь после войны. Баронесса встречала их на ступенях, ведущих в
небольшой палисадник, где росли стриженые ровные кусты, а дорожки были
посыпаны красным гравием.
Озеро они не проезжали. Озеро оказалось за домом. Это было бесконечное
водное пространство иссиня-зеленого цвета, уходившее ровным кругом вдаль. А
здесь, у подножия дома оно плескалось лишь меленьким, скрытым в деревьях
заливчиком. От флигелей дома в обе стороны расходился сосновый лес, стволы
только начинали розоветь от восходящего северного солнца.
Виктория обняла баронессу, стоявшую на две ступеньки выше, прижалась к
ее груди. Та была в брюках и блузе, коротко стрижена, рыжеволоса, худа,
Азаров дал ей пятьдесят с небольшим. Тут же он придумал историю о том, как
эта мужественная женщина узнала о своей смертельной болезни и теперь
прощается с жизнью, через силу улыбаясь и радуясь последним дням. Если бы
это было не так, то зачем бы ей надо было так загодя готовиться к смерти. Но
еще минуту понаблюдав за баронессой, увидев, как шатко она покачивалась на
ступеньках из-за старческой легкости косточек, как едва заметно дрожит ее
голова, как умело скрыты загаром пятна на ее щеках и оголенных по локоть
руках, он прикусил губу. Резкая боль и обида почему-то кольнули его в
сердце. Он вдруг подумал о маме, ему стало досадно, что она никогда не будет
выглядеть так изысканно и неутружденно в свои семьдесят лет, до которых ей
еще далеко. Мать его всю жизнь проработала инженером, не считая войны, тогда
она была санитаркой в госпитале, потом полжизни простояла в очередях,
пробегала по поликлиникам, то с давлением, то с ним, со Стасом, вот,
собственно, все, что она видела в жизни: работа и дом, квартира в
Сокольниках, оставшаяся после родителей мужа. Она была родом с Украины. Там
и познакомилась с отцом, объезжавшим воинские части юга с проверками. Юность
- голодная, полевая - сказалась на ее ногах и суставах: голубые вены
взрыхляли ее голени, причиняли страдания. Она давно уже не позволяла себе
модных, да и вообще новых вещей, да и развлечение в ее жизни было одно:
звонки сына.
Азаров поедал глазами баронессу, будто хотел запомнить, как должна
выглядеть его мать, когда он вернется домой и станет работать и отдавать ей
все, чтобы она была вот такой - сытой, ухоженной и уверенной в себе.
- Русский журналист Станислав Азаров! - донеслись до его слуха слова,
понятные на любом европейском языке, и он увидел, что Виктория подзывает его
познакомиться.
Пахнуло розовым маслом. Он подошел к баронессе Ильме и впервые в жизни
машинально поцеловал женщине руку. Он не успел понять: как это вышло.
Баронесса задержала свой взгляд на Стасе. Потом задала ему какой-то
вопрос, требовательно и внимательно ожидая, пока Виктория переведет.
- Ильма хочет знать, - по инерции произнесла Виктория, - Если ваш
президент Брежнеф впервые поехал в Америку, может быть откроют границу?
Стас растерялся. В этом вопросе была вся история СССР. Он корректно
объяснил, что раз он здесь, в Бельгии, значит граница не закрыта.
- В то же время, просто так открыть границу...Слишком большую войну мы
пережили, чтобы открывать, а не укреплять границы.
- Но вы же так не думаете, - перевела Виктория, и они прошли в дом.

Буйство красок, о которых Азаров и не подозревал никогда, ворвалось в
его глаза. Это была красная гостиная, что невероятно гармонировало с внешней
темно-серой облицовкой дома. На высоких дверях, открывающихся в сад, висели
длинные темно-зеленые гардины, они украшали верх окна замысловатой накидкой,
а внизу тянулись шлейфом по полу, словно подол женского платья.
Гостиная была просторная, красные шелковые стены выглядели в этот час
огненно-янтарными. Поодаль от окна, спиной к нему стоял пухлый розовый
диван, а боком к закрытому камину - белый, тоже обтянутый мягкими тканевыми
пуфами. На столике перед ним цвела гроздь белых мелких хризантем. По
сторонам ослепительно сияющего пейзажа, открывавшегося в окне, в затененных
углах гостиной, висели большие картины с незамысловатыми натуралистическими