Звягельский Ромен. Виктория

одна, а другая, биолог.
- Это все равно что геолог?
- Похоже. И даже остроумно. Только биолог не породы и металлы по
странам и континентам ищет, а новые виды животных, новые формы жизни,
болезни в лабораториях исследует - а что ты думаешь!
С того разговора стала Вика думать какую же из двух специальностей
выбрать, по химии и биологии у нее в табеле за восьмой класс "хорошо"
стояло.
Павел Павлович несколько раз заходил к Матрене Захаровне - Вика по
знакомству ей такой консилиум устраивала. Павел Павлович Захаровну ощупывал,
опрашивал, присылал фельдшерицу с уколами. На улице Елизавете Степановне
клал огромную пятерню на плечо, говорил, что Матрена Захаровна мужественная
женщина.

Вот уже год, как Ходжок наводнился перебинтованными солдатами,
грузовиками с изувеченными человеческими телами, санитарами, военными
врачами и хохотушками-медсестрами, привозившими своих искалеченных,
разорванных, стонущих подопечных на санитарных поездах - "летучках" - на
станцию.
Вика изменилась за это время. Она перестала рваться на фронт, дважды
просила Марка Семеновича и Павла Павловича взять ее санитаркой или уборщицей
в госпиталь, а когда те отговаривались ее возрастом, ее талантом, ходила
напрямик к главврачу. Не брали. Ася в санитарки не рвалась, она все чаще
болела, подолгу лежала в постели, хрипло кашляя в стоящий рядом тазик.
Елизавета Захаровна пошла работать в пошивочное ателье, что находилось
там же, где и больница, на самой горе, за которой ничего не было видно,
кроме далекого Кавказского хребта, высившегося и застилавшего сиреневой
дымкой все небо. Там, на взгорье начиналась равнина, очень медленно
сходившая вниз. Равнина была поделена на абрикосовые сады, томатные поля,
кабачковые поля, снова сады - яблочные, грушевые, сливовые: Вика пять дней в
неделю отрабатывала на сборе королевских абрикосов, имеющих вкус ананаса,
объедалась ими, приносила матери в пришитом к изнанке юбки кармане, вскоре,
перед самым отступлением советских войск, их перекинули на сбор картофеля.
Однажды, уже в октябре, когда она возвращалась домой, усталая, с
грязными по локоть руками, пешком, так как ей было ближе всех из класса до
дома, навстречу ей вылетел из кустов всадник, чернющий детина с папахой на
голове, проскакал поперек дороги, врезался в заросли кустарника, поскакал
вверх по склону взгорка, гикнул на прощание, скрывшись за деревьями. Все
кругом было коричневых тонов, опавшая листва стелила в придорожных канавках
и по склонам свои пестрые половицы, сосна устилала землю мягкими хвойными
коврами. Через минут пять еще несколько верховых проехали в направлении гор,
один даже перемахнул на лошади через плетень крайней хаты, за которой шел
участок Сориных.
- Скаженные! - проворчала Вика.
И тут же где-то внизу многозвучными трещетками раздались автоматные
очереди, взрыв, еще взрыв, хлопки новых выстрелов, снова автоматная очередь.
Неожиданно она услышала небесный гул, как будто тысячи барабанов враз
вступили в ход, тысячи машин взревели своими моторами: летели самолеты. Их
было много, больше двадцати, они летели низко, не бомбя, но наводили ужас,
от которого Вика застыла на месте. Ей захотелось мелькнуть в кусты, шмыгнуть
под лепестковый ковер, укрыться с головой. Она, ненавидя эти черные
гавкающие самолеты, сплюнула на землю и побежала было домой, но по дороге
навстречу ей бежали люди, среди которых были и соседи.
Соседская бабка, годов пятидесяти замахала ей обеими руками высоко
поднимая их над головой. Запыхавшаяся, она подбежала к Вике и закричала
сиплым голосом:
- Немцы. Ой, девка, прячься.
Вика отступила вместе со всеми вверх по дороге. Там, где закончился
последний плетень, они свернули в канавку, забежали за кусты, где оказалась
большая выемка в земле, наполненная листвой. Несколько человек, да она
прыгнули в то укрытие. Куст был великий, облохмоченый, почти голый, но
чрезвычайно разросшийся своими серыми прутьями. Сбоку, от него отходила
тропка, о которой Вика никогда не подозревала. Не успела она сообразить, что
белая та тропка ведет к задкам их участков, как из-за куста, где-то на
дороге послышалась немецкая речь. Она обтерла себе губы и глаза своей
красной косынкой, вдавилась в сухую шуршащую листву, и ей совершенно не
хотелось глянуть на немцев, идущих внизу по дороге.
Их было пятеро или больше. Вика прислушивалась к их шагам, но не сразу
поняла, что шаги приближаются, а когда поняла, впервые глянула за куст.
Немцы, рослые, в касках, свесив руки с коротких автоматов, болтавшийся у них
на животах, ступали по склону, по кочкам, как по ступеням, их головы, как
матово-блестящие мячи подпрыгивали и уже показывались из-за склона. Внизу
живота похолодело.
Проехал по дороге мотоцикл. За ним еще один. Вика прижалась к животу
соседской бабки, та обняла девочку своими коричневыми от загара крепкими
руками, больно впилась пальцами в ее руку. Из-за куста наконец послышался
голос немцев:
- Гуттен та-ак, фрау. Эз итс колд.
Виктория, свирепо сотрясаясь, поняла только, что зовут не ее, иначе бы
галантные фашисты, эти гады наглые, сказали бы "фроляйн".
Немцам было весело. Один пустил очередь по соседним кустам, и Вика
поняла, что им их власти позволили делать все, что угодно на советской
земле: счет убитым никто не вел.
Она больше не смотрела на них. Под самым ее носом с той стороны
корневища раздавался хруст ветвей, хруст осенней сухой листвы. Снова немец
позвал:
- Комен цу мир.
Автоматная очередь срезала дальние кусты. У Вики свело живот и ноги,
она не могла поднять головы, ждала следующих выстрелов, прямо в голову через
эти заросли. "Куст, - молилась она, - ты такой старый, такой добрый куст.
Ну, неужели ты ничего не можешь сделать, неужели не можешь скрыть нас в
своей сердцевине, в самой куще, неужели не можешь поймать все пули.
Она еще надеялась, что немцы не заметят их, что они обращаются к другим
людям, к тем, что спрятались за деревьями, в овражках, слились с пестрым
рябым покровом осени. "Что за место такое". Вике казалось, что она никогда
прежде не замечала этого склона, за самым последним двором.
Немцы стали раздраженно бегать по поляне, вытаскивая и подводя к
ольшаннику мужчин и женщин. Те машинально поднимали руки, но угрюмо опускали
их, уставясь себе под ноги. Один из автоматчиков заглянул за куст,
раздраженно гаркнул.
Вика поднялась и увидела, что стоит за большой группой людей. Старая
соседка, похожая лицом на широкоскулую медведицу, черноглазая, еще бойкая, с
сеточкой белых незагорелых морщинок по уголкам глаз, отталкивала ее одной
кистью, показывала, чтобы та бежала.
Вика оглянулась. Сзади, метрах в десяти рос еще один куст, там была
канавка, внизу нее, она знала, должна быть тропинка. Высокие деревья звали
ее к себе. Она попятилась, стараясь не выходить из коридора, который она
себе определила. "Пусть стреляют, пусть убивают, - решила она, - Все равно
убегу. В руки не дамся."
Листья трещали, оглашенно скрипели, брякали, на всю округу ломались под
ее ступнями. Она свалилась в яму, не смея перевести дыхание. Перед ней была
черная земляная берлога, вход в которую был завешен корневищами трав, кустов
и деревьев. "Монашеский ход", - пронеслось в голове.
Она не помнила, как добралась до заднего угла крайнего на их улице
двора, свой сад казался ей недостигаемым удовольствием, хотя был он в двух
шагах - за двумя домами. Она не помнила, как перелезла через забор, как от
яблони к яблоне, рыдая, обдирая себе руки и лицо, добралась до хаты.
Мать увидела ее в окошко, выбежала и приняла дочь, помогла ей дойти до
порога.
- Доня моя, они ничего тебе не сделали.
- Убегла, - шептала Вика, - Что с остальными-то будет, мама? Они палят
из автоматов во что ни попадя. Им все равно. Они убийцы, убийцы! - цедила
она, размазывая немытыми после картохи руками обильные соленые слезы.
- Теперь ты мне скажи, в кого ты такая у меня дуреха? На тебе что? Что
это? - загудела Елизавета Степановна, - Они ж тебе за этот красный платок,
могли целую голову отрезать и зараз выбросить. Вот горе же мое!
- Правда, Вика, что же ты не додумалася! - вдруг обнаружила себя
Матрена Захаровна, - Поди, поди ко мне.
Вика подошла к старухе, ответила:
- Я за красный этот цвет жизнь отдам, так и знайте! Ненавижу их, -
взорвалась снова, снова зашлась, закатилась, без слез, без всхлипов, только
предыхания услышала Матрена Захаровна.
Она подняла руку и нащупала лицо Вики, легонько, но властно ударила ее
по щеке:
- Еще раз такое скажешь, запру дома.
Вика поджала губы, но вдруг увидела под подушкой у бабки образок,
поняла, что молились за нее родные, сердце себе рвали.

В тот день в Подол вступили немцы. После полудня всю округу сотрясали
взрывы с затяжным разрывающим барабанные перепонки эхом. По улице Радио,
вверх на гору, мимо их дома проезжали немецкие машины и грузовики, везущие
солдат в касках. Матрена вышла на крыльцо:
- Вот и конец света настал. Антихристов чую.
Вика весь вечер после счастливого спасения смотрела в щели, припав к
плетню: немцы были похожи на людей. Они пылили по дороге вольным шагом отряд
за отрядом, потрепанные недавним боем. Вделеке небо покрывало зарево,
чадящее в сторону Ходжока смоляным едким дымом.
Мать звала ее в дом, но та сидела на земле и наблюдала.
Темнело в октябре рано, но где-то над устьем реки зажигалась в ясном
ночном небе огромная желтая дыра, словно выход из тоннеля. Луна отражалась в
речке, освещала горные склоны и они сияли своими синими макушками.
Больше не бомбили округу. С сущности ничего в мире не изменилось,
только поселок стал чужим. Советская власть была устранена, а Советская
власть была сама жизнь, олицетворяла родину. Люди остались советскими, в
сердцах у них горела коммунистическая правда бытия, надежды на светлую
свободную жизнь у них еще не остыли, а там, за пределами их понимания, уже
был иной строй, и имя ему было - рабство. За один день хозяева поменялись в
ее родном доме. Она смотрела на дерево на той стороне дороги, на колодец в
кустах, на скамейку возле него и понимала, что теперь даже до них добежать
ей страшно - кто-то другой распоряжается ее волей и ее свободой.
Среди ночи, когда все улеглось, все стихло, как и не было вторжения
немцев, она все еще таращила глаза в окошко, выходящее во двор. Ей казалось,
что кто-то ходит по дороге, скрипит калиткой, пробирается в их сад, чтобы
лишить их жизни.
После ухода Вани ширму собрали и Вика теперь ночевала одна в огромной
темной комнате, холодной и бездонной. Постель казалась сегодня особенно
зябкой, обдавала ознобом. Бабушка лежала в закутке у занавески, отделяющей
кухню, мама в комнатке, вход в которую отец соорудил прямо в предбанник,
другая дверь от матери выводила в тот закуток, где спала Матрена. Она тонко
назойливо похрапывала в темноте, но Вике казалось, что она спит не здесь, не
в этом измерении, а где-то за дверью, и случись что, никто ее не спасет.
Тяжкий сон навалился на Вику, она проваливалась все глубже и глубже,
когда вдруг кто-то ударил ее и разбудил. Она вскочила от перебоя в
собственном сердце, оно вырывалось. Но кругом сояла тишина. Вика захлопнула
ушные раковины, тишина давила, мучила, испытывала ее. В дверь снова
постучали. Вика широко распахнула ресницы, уставясь в одну точку
прислушивалась. В горле пересохло.
Елизавета Степановна пошла открывать. У самой поджилки тряслись:
- Кто там?
- Откройте, - попросили за дверью с примесью вопроса в тоне, - Полиция.
Вике почему-то стало все безразлично при слове полиция. Она уже
вставала, зажигала лампу на своей тумбе у окна.
Матрена Захаровна все также мирно похрапывала в укрытии. Теперь Вике не
было страшно. Она слышала, как мать открывает запор, как в сени входят
несколько человек, как открывается дверь в комнату и они входят. Молодой
солдат несет в руках ковш с водой, их ковш, на ходу жадно глотает воду,
дергая кадыком и посматривая на нее, Вику.
" Вот и смерть моя пришла. И на что я им сдалась?!"
Она сказала себе, что раз так суждено, значит, тому и быть, и только
ругала себя за то, что не смогла устроить этим скотам какой-нибудь заварухи,
как-нибудь отомстить за себя, за свою несчастную страну, за отца и брата,
может быть раненных, может быть, проливающих кровь в борьбе с фашистскими
варварами.
- Нашли все-таки, - прошептала она сама себе, - Если бы не мама, далась
бы я вам.
Ей показалось, что в комнату залетела стая ворон: а их всего-то было
двое. Немцы были в черных плащах, с эмблемами и нашивками, их было двое.
Один помладше, лет тридцати, другой за сорок, младший внес в комнату вещи. В
сторонке стоял скособочившийся мужик из местных, в домашних штеблетах, в
домашних брюках и длинном полосатом сюртуке. Вид у него был диковинный, он
улыбался немцам и заискивал перед Елизаветой Степановной, чтобы ни дай Бог,
та не устроила сцену. Вика узнала его, это был возница, хозяин телеги,
привезший Сориных с вокзала, когда они прибыли в Ходжок.
Тот немец, что постарше, белобрысый, лысеющий, с ровным приятным лицом,
оглядел помещение и удрученно покачал головой.
- Ну, как вам? - спохватился мужичок, - Убогость, конечно. Но леса
кругом навалом, можно трошки подмастерить.
Вика вспомнила, что старик тоже самое говорил и ее отцу, и ей стало
обидно. Кулаки сами собой сжались. "Вот же ж гад! Нашел куда привести, нашел
чей дом осквернять! Да чтоб ты с горы упал на колья!"
Немцы переглянулись, младший пошел ставить чемодан на стол. Они
совершенно не обращали внимание на хозяек. Мужичок неожиданно подхватился и
подбежал к Викиной кровати. Он закатал всю ее едва прикрытую постель в
матрац и поднял его в воздух.
- Найн матрац, - скрипнул белобрысый, - найн.
Тогда мужик снова раскатал матрац и принялся снимать с него простыню и
наволочку с подушки. Вика подскочила к нему - там - под подушкой лежала ее
красная косынка. После минутной борьбы, мужик понял так, что Вике стыдно,
что он копается в ее белье, и он отступил.
Вика обегченно вздохнула забежав в комнату матери с кулем своего
постельного белья.
Немцы по-прежнему не обращали внимания на Елизавету Степановну, а
суетливый маленький старик-возница все подпирал ее локтем к выходу,
приговаривая:
- Шла ба ты, баба, утро вечера мудренее.
Елизавета Степавновна, еле сдерживая приливы злобы, ненависти,
ожесточения, уходить не хотела, выжидательно смотрела за немцами, но вдруг
старик шепнул ей:
- Мужик-то где? В Красной армии? А сынок-комсомолия?
Елизавета Степановна отпрянула от него, как от чумового, обратилась
было к немцам, что, мол, могли бы с хозяйкой и словом обмолвиться, но немцы
лишь перевели с нее взгляд на мужика и жестом показали ему, чтобы тот убрал
женщину восвояси.
- У тебя есть каморка, вот и ступай, - еще пуще зашептал тот, - Иди,
слышь! А то щас силой уведу, вона братва за дверью дожидается.
Елизавета не поверила, но тут в комнату вернулась Вика, и Еслизавета
Степановна перехватила взгляды немцев: они заулыбались.
Она хотела было вывести дочь и уйти вместе с нею к себе, но сзади
окликнули ее:
- Матка, хенде хох.
Она замерла, оглянулась. Молодой немец, ухмыляясь, показывал в сторону
Матрениной лавки.
- Убирайтся, - проговорил он, обнажая большие красивые зубы, -
Митнехмен хин дьес алт (Возьмите с собой туда свою старуху). арбейтерин -
гут?
- По дому будешь помогать: что приготовить, постирать, - вмешался
старик, которому, очевидно, было не впервой устраивать немцев на квартиры и
объяснять хозяйкам, что теперь их жизнь висит на волоске, - тогда можешь
жить, а не то на улицу выбросят, а то и того. У них с энтим сторого.
Перемелють в муку!
- Нетт фроляйн, - донеслось до уха Елизаветы Степановны, она быстро
глянув на немцев, пронеслась мимо Вики, ухватив ее за руку, выдернула ее из
комнаты и затащила в свою спальню.
- Ты что вылупилась на них? - в сердцах закричала она, - Ты что не
видишь, как они зыркают, али тебе нравится? Так иди - улыбься им!
Она еще что-то кричала, плакала, охала, как ночная сова, пока Вика не
протянула к ней ладони, Елизавета Степановна припала к ее груди и
закатилась: из них обоих выходил через слезы панический ужас. Опасность
временно миновала.
Вика встала и разложила свои тряпочки на боковой скамье. Пока она
переставляла ее поудобнее, отодвигая комод, в комнате тоже ворочали что-то,
грузно охая и крякая.
Когда через полчаса в их дверь поскреблись, они уже тихо сидели на
кровати, с распухшими лицами, но готовые жить дальше, выживать, что бы это
им ни стоило.
Cтарик просунул коротко стриженую голову в дверь и быстро украдкой
прошептал:
- Бабку-то забирет кто вконец? - и исчез.
Елизавету Степановну обдало жаром: забыла она про мать.
Она бросилась в сенцы, распахнула дверь в комнату. Немцы, покатываясь
со смеха, водили Матрену Захаровну за руку вокруг стола, похлопывая то по
груди, то по плоским, вдавленным ягодицам, дотрагивались до нее, чтобы она
поворчаливалась и шла в другом направлении. Она ходила по комнате вытянув
руки вперед, открыв рот и мутные свои глазницы, в мятой простой рубахе без
рукавов, босая, простоволосая. Вид ее был страшен. Она явно была не в себе,
изнемогая, она пыталась присесть, нащупывала табуретку, но немцы с грохотом
отодвигали ее. Оба они были уже распакованные, в одних рубахах и штанах на
подтяжках. Волосы их были неубраны, по всему было видно, что забавляются они
уже нехотя - присытившись. Немцы передавали друг другу ее легкую руку, она
цеплялась пальцами за их пальцы, и, как показалось Елизавете Степановне, не
понимала, что с ней происходит, где она и кто это вокруг нее прикасается к
ее измученному телу и беззвучно заходится в петушином, омерзительном смехе.
- Мама! - крикнула она утробным, разрывающим гортань, криком, -
Матынька! Что они с вами сделали?!
Ей почудилось самое страшное.
Она бросилась, растолкала немцев и, обхватив обессилевшую, шатающуюся
старуху, повела ее к себе.
- Что они с нею сделали? - бросилась она в сенцах на старика, но тот,
ни слова не говоря, выскользнул во двор.
Вика помогла матери уложить безмолвную Матрену Захаровну в кровать,
пригладила ее волосы, Елизавета Степановна села на лавку и завыла в красный
дочерин платок.
Матрена то и дело сглатывала слезы и металась, Вике приходилось
удерживать ее за плечи, накрывать, целовать и шептать ей безнадежные,
бесполезные утешения.
- У-у! А-а-а! - гудела Матрена.
До рассвета оставалось немного времени. Немцы за стенкой все ходили: то
ли разбирали вещи, то ли искали еду, то ли совесть не давала им покоя.
- Я не буду здесь жить, мама, пойми. Ну, неужели нельзя просто уйти, в
лес, в горы, в другое место, к нашим. Что скажет отец, брат? Зачем мы
остались? Давай уйдем! - шептала Вика матери.
- Уйдем? Давай, - зло отвечала Елизавета Степановна, - а бабку ты на
себе в горы потащишь? А вещи? А что ты в горах тех кушать станешь?
- Нет-нет, мама, мы пойдем дальше, не везде же они, не везде. Да, хоть
бы в Африку! А Москва? Москву-то отбили еще той зимой, слышала, а теперь и
по всей Волге бои. И наши наступают. Так неужели ж мы будем тут им
подштанники стирать? Это же предательство!
- Ну-ну! - прикрикнула мать, и шепотом продолжила, - Куда я побегу? Кто
меня пропустит? Кто тебя пропустит? Нет, и куда бабку, я спрашиваю. Вот ты,
молодость бестолковая, наши скоро будут здесь, а ты убегать собралась. А кто
же здесь останется, на нашей-то землице? в наших-то родных домах? Нет уж,
нехай приживалами живут, пусть похлебку мою хлебают, да пусть она у них все
кишки пообжигает! А я со своей земли никуда не уйду! Посмотрим: кто кого!
Вика, все еще в душе протестуя против вероломства чужих незнакомых
мужчин, захвативших не только ее страну, но и ее дом, ее комнату, ее кровать
и кровать ее брата, ее стол на котором она делала уроки, читала "Тамань" и
"Я помню чудное мгновенье", писала сочинение на тему: "Советский народ -
строитель коммунизма", рисовала отца, Ваню, маму, праздновала первомай и
октярьскую революцию, долго не могла уснуть, то и дело начинала рыдать
беззвучно, но останавливалась, затихала, боясь разбудить Матрену,
растянулась для сна только под утро со слипающимися глазами, придвинулась к
Матрене Захаровне и уткнулась носом ей в спину. Матрена Захаровна спала, не
слышно было даже ее дыхания, уставшее от жизни тело, как каменное лежало у
окна.
Через несколько минут, почувствовав морозное дыхание смерти, идущее от
спины бабушки, Вика открыла глаза, отодвинулась, скатилась на пол, отползла
по половице к лавке матери и стала трясти ее, ударяясь затылком в ее бедро.
- Мама, мама! Она умерла!

Она выскользнула незаметно в окно, для этого ей пришлось перебираться
через тело бабушки. Елизавета Степановна, оглаживала лицо матери ладонями и
качалась над ним в забытьи.
Вика побежала вверх по саду, перелезла через ограждение, пошла,
осматриваясь вправо, под гору, вышла к заднему входу в магазин. Улицы были
пусты, кругом, как серая мука, лежала ласковая холодная пыль, дорога была
взрыхлена гусеницами танка. Она долго не могла решиться перебежать площадь.
Наконец, изучив все окрестные кусты и углы, окна дома, что стоял в глубине,
на той стороне площади, она вышла из-за магазина и, обогнув площадь по
окружности, под старыми потрескавшимися тополями пробралась на ту сторону,
откуда спускалась лестница вниз, на другой ярус, там, на улице Радио жил
большой добрый человек Павел Павлович. Он облегчит похороны, он придумает
что-нибудь, да и Марк Семенович поможет проводить Матрену достойно.
Она спустилась на живописную, похожую на своды храма, природную
площадку, высокие деревья шумно раскачивали кронами на головокружительной
высоте. Вика запрокинула голову и вдруг подумала, что Матрена уже никогда не
увидит этой красоты, никогда не услышит этой золотой листвы, никогда уже не
обретет счастья присутствия на этой земле.
Это и есть горе - когда всем своим существом ощущаешь невозможность
счастья для себя или для другого человека.
Она решила не рисковать и зайти к дому Каменских с огорода. Как
такового огорода Софья Евгеньевна не держала, но сейчас весь участочек ее
бал заполнен астрами и хризантемами.
Она подобрала ветку и постучала в окно Аси. Через некоторое время в
окне показался Павел Павлович, и это удивило Вику. Она подсунула руки
подмышки, только теперь ощутив утреннюю пробирающую свежесть, пошла к
веранде, но услышала, как открывается то самое окно. Павел Павлович подал ей
руки и поднял вверх, как пылинку.
- Что стряслось, девочка моя?
- Баба Мотя умерла, я... - она хотела рассказать, как спала в одной
постели с мертвой бабушкой, что мама видела, как немцы издевались над ней,
что немцы! немцы теперь живут у них, но вдруг увидела неразобранную постель
Аси, - Павел Павлович, а где Ася, а где все?..
Он попытался удержать ее, но она - крепкая, пятнадцатилетняя барышня в
белых носочках, уперлась в пол и поборола его, ворвалась в гостиную. Там
сидела дочь Павла Павловича, держа на руках спящего ребенка.
- Нету никого, - рассеяно объяснила Лариса, обводя взглядом комнату, -
никого нету, всех увели.
Фашисты пришли к Каменским вчера в обед, хотели разместить в доме
какого-то офицера, большую шишку. Да стукач-подлец опростоволосился.
Вика не понимала. В чем опростоволосился какой-то стукач и где,
собственно, ее Ася?
- Увели их, дитя мое, - пробасил хирург, - Ты же знаешь, они еврейской
национальности.
- Не понимаю, - замотала головой Вика, - Бабушка умерла. Она лежит там,
- Вика махнула рукой и вдруг закричала, - Ну, и что же что они евреи?! И
что?!
Она, действительно, не понимала, в чем конкретно состояла причина
исчезновения Каменских, она не могла поверить, что ее слабенькой,
грациозной, любимой Аси нет, и ее кто-то насильно увел отсюда!
- Лариса не договорила, - помявшись, продолжил обескураженный
несчастьем девочки Павел Павлович, - Немцы обходили дома с целью, знаете ли,
найти жилище, а всех евреев они уводили.
Он махнул рукой в направлении веранды, но тут же добавил:
- Впрочем никто не знает, куда их увели и зачем.
Это последнее "зачем" вызвало такие подозрения у Вики, он так понятно
произнес это "зачем", что Вика не смогла больше стоять на ногах.
- Зачем? Что зачем? - повторила она с напором, - Их убьют?
- Я не думаю, - Павел Павлович стал совсем жалким, совсем робким, он
словно бы боялся этой девочки, так требовательно смотрящей на него, - Нет, я
не думаю, - произнес он, потом потупившись проговорил, - не уверен.
Вика вдруг именно сейчас вспомнила, что как-то в станице Темиргоевской,
ее учитель Плахов сказал о ней при всех:
- Вот Виктория никогда не теряется: она в любых сложных ситуациях сразу
действовать будет, сразу пробиваться к победе.
Что-то в этом роде сказал тогда Иван Петрович.
Она вспомнила о маме, о том, что та ждет их, что теперь на одного
Никодимова надежда.
- Нужно узнать, где их держат, куда увезли, - строго сказала она. - Вы
можете помочь нам с похоронами? Отмучилась моя бабушка.
Она по-бабьи, по-взрослому вздохнула, посмотрела на Ларису Павловну. Та
потупилась, сказала, что, если бы ее спросили, она бы отца не пустила,
опасно сейчас. Мало ли кто прийдет, Каменские вернутся или фашисты, а она
одна в чужом доме с ребенком.
Павел Павлович суетливо собирал в это время свой медицинский
чемоданчик.
- Ларочка, стыдно. У людей горе. Ты вспомни маму. Пожалуйста, вспомни
хоть раз!