Звягельский Ромен. Виктория

- А теперь объясни, цыпленочек, что это ты делала там, на площадке? Кто
там у тебя? Ну, хорошо, можешь не говорить, у всех у нас гормоны! Но ты
видишь, что я спас тебе жизнь. Ты не пойдешь в карцер, не получишь кнута, -
говорил Тоггард, положив Вику на траву возле барака. - Если тебе сегодня так
худо, я предлагаю тебе отдохнуть, но уж завтра - завтра у меня мальчишник.
Правда, там будут еще и друзья, вот кстати, подполковник Бродзен, ты его
видела. Кобель еще тот. Так что выбирай. Будешь отдыхать сегодня,
цыпленочек? Ну, отдыхай. А завтра после работы я пришлю за тобой симпатягу
Хофке. Повеселимся. Да смотри, вымойся хорошенько.
С этими словами он ушел. Валя нашла Вику заполночь, когда до нее дошло,
что Вики нет в бараке. Валя не спала уже несколько недель подряд, не моргая
глазела в темноту. У нее выпало несколько зубов, и все больше и больше она
становилась похожа на старушку с опухшим зеленоватого цвета лицом и
обвислыми морщинами под глазами.
Вика тихо спала на холодной траве и никто не замечал ее в темном углу
со стороны аллеи.
- А у меня, Лялечка, сразу два приглашения сразу на два праздника: на
день рождения Жака в воскресенье, и на мальчишник Тоггарда - завтра. Я стала
популярной личностью, просто-таки нарасхват. Только, боюсь, до воскресенья я
уже не доживу, - она помолчала и добавила, - и до завтра тоже.
- Не дури. Это можно решить по-другому, - сказала Валя непривычно
твердым тоном, - Я знаю, что надо делать.
Вика посмотрела на Луну в белесом небе, висящую над лагерем Жака, над
возвышающимся в той стороне темным лесом, и послушно пошла в барак. Она и
сама вспомнила о том, что был еще один шанс уберечь себя для непредвидящейся
в этой жизни, но все-таки единственно возможной близости с тем человеком,
которому она столько раз отдавалась в своих снах, для любви. И этим шансом
была - Роза.

На заводе она выискивала подходящий момент для того, чтобы заговорить с
ней. Валя заметила это.
- Вичка, ты к ней пойдешь? Ну, и дура. Прогонит она тебя. Только хуже
сделаешь.
- Попробовать надо.
И она попыталась. В большом светлом зале лаборатории все копошились за
своими зелеными пластиковыми столами, за прозрачной стеной она увидела Валю,
когда подходила к дамочке. Сегодня Роза была особенно ярка, белые волосы,
красно-белое, с черными вставками платье виднелось из-под белого халата.
- Фроляйн Роза, - проговорила Вика, - фельдфебель Тоггард говорил мне,
что у вас завтра свадьба. Поздравляю вас.
Немка расплылась в удивленной улыбке, она не ожидала, что девушкам из
России присущи хоть какие-то манеры.
- Спасибо, малышка. Твои плакаты уже висят в прихожей. Завтра я иду под
венец, - пока она говорила, по лицу ее пробежал ветерок сомнения, - Но зачем
он тебе говорил об этом. Почему тебе?
- У него сегодня собрание друзей... - загадочно и спокойно говорила
Вика, - Я приглашена ... правда, под угрозой смерти.
Роза медленно облизала губы, раздумывая, что делать дальше. Но где-то в
старой книжке о правилах этикета она читала, что со слугами нельзя обсуждать
подобные проблемы, это помогло найти нужные слова.
- Хорошо, я поговорю с господином Тоггардом, а теперь иди, работай.
Подожди! - окрикнула она уходящую Вику и широко раскрыла ящик стола, -
Возьми. Я принесла тебе свой детский альбом. Дарю.
Вика проиграла. Так она думала, удаляясь от стола Розы, заворачивая за
угол и подходя к туалету. Теперь Тоггард убьет ее.
Валя догнала ее и, запыхавшись, быстро сказала:
- Она беседует с Тоггардом, уф. Ты мне только скажи, что?
- Сказала, сама с ним разберется.
- Только ты отошла, он тут как тут.
Резкий окрик раздался за спиной. Это был голос Тоггарда, он звал Вику.

Через полчаса Вика грелась у большой, но все же не такой большой печи,
в горячем цехе. Белая лава булькала в отверстом проеме, периодически вытекая
в длинную, идущую по всему залу, лунку. Вику заставили счищать лопатой капли
металла с пола, прямо возле печи. Тоггард не орал на нее, всего лишь
отхлестал по щекам.
- Ты забываешься. Ты - гнида. Ты - падаль. И я сотру тебя с лица земли.
После работы - увидимся. Еще раз подойдешь к фроляйн, ноги выдерну.
Он отправил ее в цех горячей обработки металла, где работали только
мужчины. Там стоял такой вал звуков, что у Вики тут же заложило уши, она
раскалилась, как сама эта печь и ей показалось, что больше нет за ее спиной
ни дня, ни солнечного света, ни людей, ни завода. Только этот плывущий
плазменный воздух и рыжий, с белыми подпалинами, огонь в печи.
Через двадцать минут работы по цеху забегали люди, ее отозвали и увели
к остальным, в цех обработки и окраски цилиндров. Вика схватила свой альбом
с подоконника и с нетерпением пошла за конвоиром. Девушки говорили о
каком-то жутком взрыве в химлаборатории, о том, что есть жертвы и может быть
даже завалены выходы. Из проема, ведущего в общий проход валил то ли дым, то
ли наполненный пылью воздух.
Но через пятнадцать минут их вывели на улицу и повели в лагерь без
обеда. Часть девушек зачем-то оставили на заводе. Вика увидела их мельком,
проходя помещение столовой, только высокую Татьяну успела она разглядеть. Их
сбили в плотный кружок и окружили со всех сторон автоматчиками. В страшной
суете и неразберихе, остальную колонну вывели и построили на территории за
решеткой.
Вика думала о бомбежке и, позабыв обо всем на свете, радовалась, что
наконец-то они попали в это адское варево хоть одной бомбочкой, наконец-то.

Под вечер в гудящий, как улей, барак привели Татьяну и других девушек,
которые работали в химлаборатории. Вика встречала их у входа и набросившись
на них, стала высматривать Валю.
Их допрашивали пять часов. Привезли обратно на грузовике. Многие
девушки были окровавлены. Разодранные робы они держали руками. Ссадина
блестела недавно запекшейся кровью на лбу Тани.
- Татьяна! Таня! А Валя-то где?
Татьяна не обернулась, прошла к себе. Вика догнала ее:
- Ты же знаешь, что ее нельзя было с ними оставлять. Где она?
- Нету твоей Вали. И их - тех, с кем нельзя оставлять - Тоггарда твоего
- нету больше. Ха-ха-ха! Так что не беспокойся.
- Да что ты такое говоришь, Таня!
Вика чуть было не топнула ногой, ей хотелось приказать Татьяне встать,
пойти и привести Валю! Да что же это за безалаберность. Вика побежала на
улицу, но перед бараком стоял Хофке и сделал ей знак:
- Назад! Запрещено выходить!
Она застала Таню на том же месте, в проходе. Фая, работавшая днем в
столовой или убирающая казармы, сидела перед ней на своей койке.
- Она подошла ко мне перед взрывом, - сказала Таня вставшей перед ней
Викой, - У нее в руках была коробочка. "Свадебный подарок, - говорит, -
Пойду преподнесу". Она вынула из кармана спички и потрясла ими. Говорю, мол,
брось, нам нельзя! А она смеется. Это для подарка, а то не получится. И
опять смеется.
- Смеется! Я забыла, как она смеется, - произнесла Вика расстеряно.
- И пошла вперед. А там как раз приемщица с Тоггардом ругались о
чем-то. У нее слева от стола дверь открыта в кладовую. Валька подошла к ним,
они на нее ноль внимания. Ругаются. Только так - одними взглядами ругаются.
А Валя им - позвольте от всей души поблагодарить и поздр... Я тут что-то
неладное почуяла, да подальше отошла, на лестницу у туалета. Не успела
отойти, как взрыв и волна такая, что меня лбом о стенку припечатало. А от
Тоггарда наша Валюша оставила рожки да ножки.
- А Роза? Ну, приемщица, Роза? - стремительно спросила Вика.
- Печальной розы аромат, тенистый наполняет сад... - запела Татьяна,
потом сорвалась на резкий, грубый смех, и Вика со всего маха ударила ее по
щеке и бросилась к ней в объятья.
Только тогда Татьяна пришла в себя и зарыдала безудержно, уткнувшись в
плечо Вики.
Так погибла Валя.

День рождения любви

И снова Вика шла по длинной, прямой стреле, заканчивающейся
наконечником площадки, снова издалека высматривала своего Жака, измученная
изоляцией от человеческого сочувствия и тяжестью новой утраты. Она не
замечала, как люди из соседних бараков расступаются перед ней, дают ей
дорогу и провожают ее взглядом.
- Виктория идет! - шикали они друг другу и освобождали ей путь.
Вика подошла к частоколу из худых женских спин, навалившихся друг на
друга и тут же услышала свист. На этот раз свист был таким нетерпеливым,
ускоренным, что Вика поняла, как Жак соскучился и взволнован ее долгим
отсутствием. Их не выпускали из бараков целую неделю, и Вика беспокоилась,
как бы арест не растянулся и на воскресенье, ведь в этот день родился ее
Жак. Она теперь томилась от долгого пребывания в бараке и даже не
представляла себе, как она раньше могла усидеть в нем больше часа. Нары
впереди и позади нее зияли пустотой, и Вике еще сильней хотелось спрыгнуть
вниз и побежать на площадку, но дверь барака после шести охраняли часовые.
Вика рисовала, потом спускалась к Татьяне, спрашивала, видела ли та
Сталина, была ли на Красной площади и чем занималась на кондитерской
фабрике. Слушая Таню, она фантазировала и улетала в своих фантазиях в
Москву, в Ростов, в степь...
Вдруг она увидела, что девушки расступились перед ней и с той стороны
тоже образовался коридор - Жака пропускали его товарищи. До слуха ее снова
долетело ее имя.
- Виктория!
- Жак! С днем рождения тебя! Жак!
Она близко близко подошла к проволоке, встала на кочку и так стала еще
немного ближе к нему.
- Поздравляю! Желаю тебе либерте! И еще счастья и здоровья!
Она отступила на шаг и полезла под кофточку, а Жак с удивлением и
широкой ошалелой улыбкой следил за ней, потирая пальцем подбородок и не
зная, отворачиваться ли ему. С обоих сторон их уже обступали люди, но все
они краешками глаз следили за этой, ставшей уже известной здесь парочкой.
Вика достала белый лист бумаги и долго боялась перевернуть его рисунком
к Жаку.
- Что это? - спросил заинтригованно Жак, - Покажи!
- Это подарок, - проговорила Вика, и пока собиралась еще что-то
объяснить, руки ее сами перевернули рисунок и подняли его над всеми.
Так замолкает публика в театре, когда заканчивается гениальное действо.
Набрав в грудь воздуха, французы - и только теперь Вика заметила своих
знакомых - взорвались криками, показавшимися сперва Вике слишком буйными,
чтобы быть криками одобрения, но французы, выбрасывая вверх свои кулаки и
морщась от восторга кричали "Браво, мадемуазель! Браво! Белле!" Этот
переполох обратил на себя внимание и девушек и они стали заглядывать в
рисунок и искать глазами того, кто был нарисован.
- Это же вон тот парень, впереди стоит! - не смущаясь, громко обсуждали
они, - В рубашке, длинный.
Жак наконец-то преодолел сильный спазм в носу и глазах, провел всей
ладонью по губам и вцепился в колючую проволоку, сотрясая ее, натягивая на
себя:
- Их либе дих! - крикнул он ей, и все кругом замерли, как по мановению
волшебства. Жак повторил по-фламандски, - Я люблю тебя! Не плачь! Почему ты
плачешь, родная девочка? Вытри слезы! Мы будем вместе, сколько бы страданий
не пришлось пройти и пережить! Поэтому не плачь сейчас, я не могу видеть
твои слезы!
Вика плакала и смеялась, она старалась улыбаться и задыхалась
рыданиями, не умея себя сдержать.
- Ты моя награда, ты моя отрада и счастье мое! - шептала она, - Я не
плачу, я не буду плакать, я люблю тебя, жизнь моя!
Они не видели, как по лицам женщин текли слезы восторга и преклонения
перед великим чудом любви, побеждающим все мытарства и все зло, срывающим
оковы и возвышающимся над любыми, воздвигаемыми фашизмом стенами. Французы и
бельгийцы, Лион и Мишель, кучерявый Луи, не осиливший свои слезы, наблюдали
этих двух влюбленных, двигали желваками и сжимали кулаки, понимая весь
трагизм и все величие двух этих юных душ, объяснившихся в любви перед всем
миром на языке врага.
Жак не чувствовал, как гвозди проткнули его ладони, только ночью
прорезалась боль, и кровь из ран залила постель.

Да, она любила его. И это была настоящая любовь, хотя ей никто и не
объяснял какие есть мерила и эталоны. Просто всем своим женским чутьем она
понимала, что этот человек дан ей свыше и только он может быть с нею рядом,
если вообще когда нибудь она получит свободу. И она готовилась к этому. Она
уже утвердилась в мысли, что Жак - ее судьба, ее забота, ее печаль и
радость, что это не просто человек, которого она хочет целовать, обнимать,
просто хотя бы видеть, а это еще другая вселенная, которую ей подарили, это
родной, но другой, отличный от нее человек со своею судьбой, своим
характером, которого она помимо ласки и нежности должна будет одарять каждой
секундой своей жизни. Она спрашивала себя, смогла бы она отдать за него
жизнь, руку, ногу, принести ради него в жертву самою себя, и, прислушавшись
к себе, отвечала - да, смогла бы. Она стала заботиться о нем, а он о ней,
Жак выучил много немецких слов, а Вика добавила к своему немецкому еще
немного французского и даже фламандского, которому так смешно учил ее Жак.
Портрет она хранила у себя под матрацем, а утром, доставала его и
здоровалась с Жаком, гладила его пальчиками по щеке и улыбалась ему. Она с
великой радостью проживала каждый день и не думала больше о заточении и
невозможности счастья. Она была счастлива! Оставалось только терпеливо
выжидать, когда фашизм сожрет сам себя, а советские и союзные войска не
загасят это адское нацистское варево.
Наступил сорок пятый год. Девушкам разрешили иметь мелкие деньги, а
значит и зарабатывать их, выполняя просьбы работников завода, разрешили
совершать мелкие покупки, и Вика, рисуя небольшие рождественские и
пасхальные открытки, получала монеты, на которые могла себе позволить купить
в столовой завода хлеб.
Пасху немцы отмечали тихо. Девушек не погнали на завод, но такого
веселья, как в прошлом году, не наблюдалось и в казармах. Зато веселились
французы и бельгийцы, у которых, оказывается, праздник этот был очень
важным, не менее уважаемым, чем Рождество. Жак пытался рассказать Вике
что-то из Евангельской истории, но недостаточно знал для этого немецкий.
Кроме того, Воскресение Господне, явилось для бюргеров городка Торгау
сошествием с небес целой армады самолетов, похожих с земли на небольшие
черные кресты, которые ставили при отступлении немцы на могилах своих
солдат. Это было неприятное зрелище, настолько неприятное, Франц Поппер,
обедавший с семьей в своей городской квартире, поперхнулся пасхальным
пирогом, услышав этот нарастающий небесный гул.
- Они нас поработят? - спросила дочь, выбросив в воздух пару капелек
слюны из-за металлической пластины на зубах, когда самолеты пролетели, -
Скоро?
- Не сегодня - завтра, - буркнул штандартенфюрер, - Не суйся не в свое
дело. Тем более, что это не русские, ты что, не знаешь, что там - Англия.
- Что ты собираешься делать, Франц? - обеспокоенно спросила жена, - Ты
о нас подумал?
- И эта туда же? Да вам-то чего боятся? Как жили, так и... Слышал бы
меня фюрер! Один такой разговор - расстрел. И я сам...
Он еще хотел сказать, что сам бы расстрелял любого солдата, услышав
такие речи, но в дверь постучали.
- Штандартефюрер! Срочное сообщение!
Поппер взял бумагу и отошел в глубь холла, читая.
- Подождите меня, - обеспокоенно сказал Поппер и закрыл за водителем
дверь, - Эмма, кажется, началось. Ты давай ... жди меня...
Он оглядел комнату, поцеловал дочь в маленький выпукулый лоб и ушел.
Эмма Поппер начала вытаскивать из гардероба и с антресолей давно
собранные чемоданы, проговаривая себе под нос:
- Как же, сидим и ждем, когда ты о нас вспомнишь. Придут русские, им
объяснять будем, что мы тут ждем папочку, который достреливает ваших цыплят
в своем "Птичьем гнезде".

Франца Поппера вызвали к коменданту Торгау на совещание. Оттуда он не
поехал ни в лагерь, ни домой. Вместе с другими офицерами, его назначили
сопровождать документацию и боеприпасы в направлении Берлина, без права
попрощаться с родными. Да он и не вспомнил о том, что у него есть родные.

В тот день они тоже побоялись подойти к воротам лагеря. Прямо перед
ними, там, где заканчивался бордюрный камень, обрамляющий площадь перед
административным зданием, виднелись в земле небольшие черные кружки,
отсвечивающие на солнце.
Кто-то первым принес весть о том, что лагерь заминирован и девушки даже
выйти из барака боялись, не то, что пойти на площадку.
Вика тоже боялась. Татьяна была одной из тех смельчаков, которые
приносили им странные ни на что не похожие вести.
- Никого! Вышки пустые, в соседнем лагере - тишина, может, их увели там
всех, но наши-то где?
- Кто?
- Ну, эти - Хофке, охрана на вышках, вообще - все? Фай, ты не знаешь?
Фаина не знала, как не знал никто из них, что вот уже четвертые сутки
идут бои с той стороны Торгау, и не просто взрывы бухали за семью горами и
семью лесами, а это самая реальная Советская армия прорывалась с боями к
Эльбе, вытесяняя противника к линии второго фронта.
Четверо суток не прекращались далекие бомбежки, взрывы и близкие трели
автоматов. Казалось, что где-то на ферме Ротвиль идет перестрелка, но
высыпать на территорию лагеря и сунуться под перекрестный огонь никому не
приходило в голову. Они не знали куда идти и как это делать без команды! Они
просыпались в пять часов утра и умывались, потом кто-то шел в столовую, а
кто-то и того боялся делать, подавленно всматриваясь в лесные заросли за
оградой: им казалось, что кто-то смотрит оттуда на них исследовательским
ненавидящим взглядом, ждет, когда они совершат свою первую ошибку, чтобы
растерзать их, придумав им самое жестокое наказание, самую жестокую смерть.
Потом они сидели на нарах и молча слушали ухание орудий, лай минометов
и рев танков. Иногда наступала тишина, и девушки прислушивались, не
возвращаются ли их хозяева.

Марта Ауфенштарг отправила ночную сиделку из комнаты и та не знала,
куда ей податься. Молоденькая девушка не поняла, как надолго ей разрешено
отлучится, но переспрашивать не решилась: у фрау Марты был вид умалишенной.
Как только сиделка вышла, ребенок сморщил личико и заскрипел:
совершенно осознанная обида читалась на этом крохотном личике.
- Что ты? Что ты плачешь? - говорила Марта, - Тебе-то что плакать?
Пойдем к папе, он отхлопает тебя по попке!
Марта наклонилась к детской кроватке и подняла младенца вместе с
пеленками, одеялом и простынкой.
- Пойдем, папа нас зовет к себе.
Марта прошла по пустому вестибюлю - никого уже не было в хозяйской
части дома - заскрипели ступеньки наверх под ее ногами.
- Осторожненько, - говорила она сама себе, оступаясь и путаясь в
свисавшей детской простынке.
Сиделка, которую наняли караулить детей по ночам, слышала из кухни, как
Марта попросила у мужа разрешения войти в его кабинет.
Молодой Герберт Ауфенштарг, увидев жену, бросился расставлять стулья и
узкую, обитую кожей, скамейку, согнав с нее троих детей. Страший - Клаус -
был уже взрослым мальчиком, ему иполнилось шесть лет. Он бросился помогать
отцу. Марта внесла ребенка и положила на диван, рядом с думкой. Потом она
оглянулась на то, что там делает Герберт, и, взяв думку в руки, села на то
место, где она лежала, едва не придавив голову младенца. Холодно отодвинув
сына от себя, она отогнала младшую девочку от дивана и снова стала вертеть в
руке думочку, пока муж не повелел детям сесть на скамью.
- Зачем все это? - спросил Клаус, тряхнув соломенной челкой.
- Мы с мамой уезжаем, нам надо с вами проститься. Завтра мы уже не
увидимся. Ты отпустила слуг?
- Еще вечером, сразу после ужина.
- А мы? - перебил Клаус.
- А вам надлежит... - он не смог продолжить фразу.
- Зачем все это, - повторила Марта вопрос сына.
Герберт взорвался криком, впервые в жизни:
- Ты думаешь я знаю, что надо делать, когда... когда... уезжаешь?
Младенец заорал немощным, визгливым криком, открывая рот и выворачивая
свои тонюсенькие слюнявые губки.
Герберт поцеловал детей и сам повел их в спальни, распологавшиеся в
правом крыле второго этажа.
Марта осталась в кабинете, оцепенелая после вопля мужа. Все звенело в
ушах ее, она держала в коготках думочку, словно прикрываясь ею от чего-то,
потом медленно, не глядя, положила ее рядом с собой, и крик младенца
захлебнулся.

Воля Господа

Так прошло трое суток.
Однажды в середине дня они услышали шум подъезжающей машины. К воротам
лагеря подъехал большой черный "Студебеккер", и Татьяна, заметившая его
первой, ворвалась в барак с криком: "Вернулись".
Девушки не сдвинулись с места. Они приплавились к своим нарам и ужас
расправы охватил их.
- Одна газовая атака, и хлопот с нами уже никаких!
Так говорили те, кто постарше.

В это время капитан Володя Ильин, бритый под колено, в веселенькой
пилоточке, выпрыгнул из машины, придерживая пилотку, прочитал по слогам
надпись над воротами и крикнул водителю:
- Шурик! А тут люди! Вона-вона побежала за угол. Видал?
- Че-й тут не так, а товарищ капитан? Можа, не нада без наших?
- Слушай мою комнаду, Санек! - уже предвкушая великую миссию,
залихватски взвился капитан Ильин, - Долбани-ка, брат, прикладом по замочку,
а потом можно и гранаткой. Имеется? Пока наши догонят, мы народ к их встрече
подготовим. Если, конечно, то не призрак из-за дома выглядывает.
- Вы верите в призраков, товарищ капитан? - просил долговязый Санек,
прилаживая гранату к замку.
- Сейчас и ты поверишь, парень, - почему-то посеръезнев, ответил Ильин.
После того, как облачко пыли убежало внутрь лагеря, капитан первым
перебрался на территорию через висящие на волоске ворота, и откинув мыском
плоскую консервную банку, оказавшуюся даже не вскрытой, пошли по площади к
корпусам. Из-за леса показался грузовик из роты Ильина.
Капитан постучал в стену барака, пока обходил его, Вика услышала стук и
с испугу слетела с полки.
- Эй, есть кто живой? - проговорили за стенкой, - Выходи, девчата!
Победа!
- По-русски, - прошептала Вика и побежала по проходу к выходу, -
По-русски! - закричала она грудным разрывающим связки голосом, в котором
было сколько радости, столько и пережитого горя.
Ильин не успел дойти до входа в барак, как тот загудел, как улей, и
взорвался женским воплем. Двери распахнулись, и словно пчелки, вылетели из
них темною, тяжелою тучей дувушки и бросились к нему. Ильину не пришлось
отмахиваться: его взяли на руки и понесли по лагерю.
- Ну, девки, ну, вы даете! - только и ухал он, проплывая по лагерю,
видя, как за ним несут Санька, а по площади уже бегут его ребята из роты.
Вскоре подъехали командиры Ильина и другой грузовичок и пара
автомобилей союзников. Но начальникам командовать парадом не пришлось, вида
оружия эти люди не выдержали бы. Ликование худых, истощенных, слабых людей
было такой силы, что организовывать хоть какой-то порядок и было бы самым
настоящим безобразием.
Лагерь постепенно заполнился людьми, и Вика впервые увидела, сколько
их, что они могут заполонить всю его территорию, все его закоулки. Она
забежала в барак и, прихватив котомку, выбежала обратно. Она понеслась к
воротам и никто не посмел остановить ее. Только крикнули в догонку:
- Куда вы, женщина, мы все тут...
- Вернется, ошалела, - добавил кто-то, - Не ходи за ней.
Вика обернулась и вдруг побежала к солдатам. Со стороны могло
показаться, что она хаотично мечется по площади, не зная, куда податься.
- Миленькие, миленькие, там еще один лагерь, миленькие, не доехали, их
тоже надо... Пойдемте со мной, миленькие!
Солдаты подхватились и побежали за Викой, в то время когда часть женщин
тоже вспомнила о своих любимых и друзьях из лагеря арбайтеров, и мощной
лавиной бросилась за солдатами.
В воздух поднялась густая пыль, словно площадь лагеря не была
асфальтирована.
Французские и бельгийские парни уже пытались сорвать ломом засовы и
замки с нескольких ворот, другие лопатами старались разодрать колючую
проволоку.
- А ну, в сторонку, товарищи французы, - сориентировался чубатый
крепкий паренек, - Сейчас мы ее...
В воздух поднялись клубы пыли, топот надвигался со всех сторон. Вику
захлестнул и смял водоворот женского и мужского крика, плача, смеха, визгов
и воскликов. Они звали друг друга, выкликали друг друга по именам,
наконец-то немного расступились и начали находить свои пары, обнявшись,
замирали и начинали снова, но тихо, говорить друг другу поздравления, глотая
слезы. И вдруг она услышала свист: это была Пятая симфония Бетховена. И люди
умолкли вокруг. Даже солдаты удивленно завертелись на месте, ища причину
тишины. Вика шла на эту мелодию, и все расступались перед ней.
Она увидела его, по-бабьи протянула к нему руки и зашлась одним
содрогающим тело выдохом, уже не видя его лица из-за стоящей в глазницах
сверкающей радугой влаги.
- Зачем плачешь? - спросил он по-немецки.
- Радуюсь, - еле-еле вымолвила она.
- Смеяться надо, если радуешься, Виктория! Виктория моя! - не
сдержавшись крикнул он в небо, и вдруг множество голосов за его спиной
сначала тихо, а потом все громче и яростнее заорали во всю силу своих
связок:
- Вива, Виктория! Вива, Виктория! Вива, Виктория!
А он осыпал ее лицо тысячами поцелуев, как это ей грезилось два года
подряд в ее девичьих снах, и она теперь чувствовала не ту сжигающую нутро
страсть, а мгновенно наступившее умиротворение от того, что ее возлюбленный
оказался - былью!
- Я никому тебя не отдам! - шептала она в изнеможении и целовала его
ладони.
Кто-то тихим голосом окликнул ее:
- Мадемуазель, - Луи и Лион стояли за ее спиной и, лучезарно улыбаясь ,
плакали невидимыми сухими слезами.