Страница:
[340]
Ночь с 25 на 26 ноября была тёмной. Теперь, после разгрома эскадры, японцы не очень бдительно стерегли Порт-Артур с моря. «Севастополь» вышел на внешний рейд, прошёл вдоль Лаотешаня и бросил якорь в бухте Белый Волк, где уже стояли канонерская лодка «Отважный» и уцелевшие миноносцы. Путь был открыт на все стороны, и только категорический приказ адмирала заставил Эссена остаться у Белого Волка. [341]
Наутро неприятель начал ожесточённо обстреливать тяжёлыми снарядами то место в бассейне, где прежде стоял «Севастополь», а он тем временем занимался постановкой сетевого заграждения от мин. Японцы обнаружили его в тот же день, и гаубицы с Панлуншаня пытались его достать, но безуспешно. После этого «Севастополем» занялись японские миноносцы. Четыре ночи подряд он отражал их яростные атаки. Несколько миноносцев было потоплено. И только в ночь со 2 на 3 декабря двум японским миноносцам удалось зайти со стороны берега и выпустить мины в корму «Севастополя», где не было сетей. От полученной пробоины броненосец сел глубже в воду и во время отлива стал касаться грунта. После этого ночные атаки прекратились. Японцы начали устанавливать 11-дюймовую гаубицу специально для «Севастополя», но не успели закончить работу до конца обороны Порт-Артура. [342]
В ночь с 29 на 30 ноября близ Порт-Артура подорвался на мине японский крейсер «Такасаго». Через 23 минуты он затонул. Вызванный по радио другой японский крейсер во мраке бурной и метельной ночи сумел спасти 11 офицеров и 151 члена команды. Погибло 23 офицера и кондуктора и 251 человек команды. В русском морском штабе стали разбираться по картам, откуда там мины, и оказалось, что их поставил лейтенант Колчак на миноносце «Сердитый» в ночь с 26 на 27 августа. [343]
В другое время такой успех, едва ли не второй по значению после потопления двух броненосцев, стал бы главной темой разговоров и воодушевил бы порт-артурцев. Теперь же, на фоне ужасающего разгрома эскадры, на гибель японского крейсера никто не обратил внимания. Колчаку не повезло второй раз: его успех заслонился другим событием, более крупным и горестным. В дневнике Колчака ничего не говорится о потоплении «Такасаго». Похоже, он не знал об этом до конца осады. Но потом он очень гордился этой удачей, упомянул о ней и в автобиографии 1918 года, и на допросе в Иркутске. [344]
Утром 1 декабря Колчак отправился в город за покупками и прошёл в порт. «Я первый раз был там после погрома нашей эскадры, – записал он в дневнике, – я никогда не видел более тяжёлой картины, чем эти четыре броненосца и два крейсера. [Они] лежали полузатопленные, под креном на дне Артурского порта. „Полтава“ лежит прямо, затопленная в полную воду по верхнюю палубу. „Ретвизан“ с креном на левый борт и с кормой, засаженной по башню; „Пересвет“ с развороченными трубами стоит прямо, с затопленной по башню кормой. „Победа“ под большим креном на правый борт и затопленной кормой, рядом с нею, накренившись, и затонувшая „Паллада“; в Остовом [в Восточном] бассейне у стоянки лежит, накренившись, и затопленный „Баян“. В суда попало от 20 до 30 11-дюймовых бомб, разворотивших все внутренние помещения и причинивших огромные пробоины. Когда всё это будет отмщено. Нет слов, чтобы говорить об этом более». [345]
Жизнь в Порт-Артуре стала тяжела и опасна. К снарядам, правда, уже привыкли, с передовых позиций, случалось, залетали и пули. Но теперь с Высокой начали стрелять прицельным огнём: шрапнелью по группам, а по одиночным прохожим – из ружья или пулемёта. Под обстрел попадали и госпитали, и тогда больные и искалеченные люди, кто как мог, выбегали или выползали на улицу, в одних рубашках на холод и ветер. Некоторые, говорят, тут же и замерзали. [346]
В начале декабря Стессель направил к Ноги представителя Российского Красного Креста камергера И. П. Балашова с поручением договориться о мерах, предупреждающих поражение госпиталей. Японцы отвечали, что они уважают международные договоры относительно госпиталей, но орудия на позициях от долгой и частой стрельбы сильно расстреляны, отчего изменяется дальность полёта снарядов. К тому же было замечено, что из зданий под флагом Красного Креста иногда выбегают люди отнюдь не в больничной одежде. В ответ на это им сказали, что в порт-артурских госпиталях давно закончились запасы больничного белья, и раненые лежат в той одежде, в которой их привезли. [347]
Из всех жителей России портартурцы, наверно, первыми узнали, что такое безудержный рост цен. В декабре в Порт-Артуре курица стоила 35 рублей, яйцо – 1 рубль, фунт картофеля – 2 рубля. [348]По тем временам это были дикие цены. Страшно вздорожал чеснок – первое средство против цинги.
Из всех болезней, ходивших по городу (холера, дизентерия, тиф), цинга собрала самую большую жатву. Особенно, наверное, среди моряков, которые ели ту самую архангельскую солонину, которая сгубила не одну сотню полярников. Врач, приехавший к Колчаку на батарею, обнаружил цингу у четверти личного состава. [349]Смерть в госпитале от болезни считалась страшнее, чем в бою. В ноябре в одном из порт-артурских госпиталей умер от болезни товарищ Колчака по выпуску, лейтенант Анатолий Постельников. От раны умер другой его однокурсник – Михаил Лавров.
Каждый день двуколки с убитыми и умершими тянулись по городу по направлению к кладбищу близ бухты Белый Волк. «Новый край» изо дня в день печатал объявления об аукционной продаже имущества убитых и умерших офицеров.
И всё же, несмотря на все страдания, город как-то умудрялся жить повседневной жизнью – с происшествиями невоенного характера, слухами, сплетнями. Ещё летом предметом обывательского интереса стала драма в семье некоего отставного полковника, который во время ссоры застрелил свою дочь. Суд над ним состоялся в жуткие дни после падения Высокой. Присутствовало много публики. Несчастный полковник был осуждён на каторгу. Оставалось неясным, как его туда доставить из осаждённой крепости и не является ли пребывание в ней само по себе каторгой.
Как и всякому каторжанину, городу помогала жить надежда. Она одна ещё как-то останавливала пьянство, сильно распространившееся среди горожан после оставления Высокой. [350]Даже Колчак, при всём своём недоверии к непроверенным известиям, 26 ноября отметил в дневнике слухи «о взятии нашими войсками Кинчжоу». [351]
«Вот придёт Куропаткин», «Вот придёт Рожественский»… Но шли дни за днями, становилось всё труднее, а никто из них не приходил.
Потом снаряды начали подвозить, и Колчак возобновил ночной обстрел вражеских окопов. Желая поджечь мешки на неприятельских брустверах, он подкладывал в снаряды вату, пропитанную керосином.
За линией фронта наблюдалось оживлённое движение войск и обозов. Японцы готовили новый удар, и офицеры спорили, куда он будет направлен. Кое-кто говорил, что японцы собираются развить наступление на левом фланге. Колчак, однако, считал, что удар будет направлен в центр и на правый фланг. 30 ноября на Скалистую гору приезжал Стессель. В разговоре с офицерами он обронил фразу, что под Артуром стоит не более 12 тысяч японцев. Колчак недоумевал: как же так, когда тысячи их полегли на правом фланге и на Высокой, а меньше их вроде не стало? [353]
Генерал Кондратенко тоже считал, что следующий удар будет по правому флангу. По его распоряжению спешно чинились форты и укрепления на этом фланге, устанавливались новые орудия на батареях, подходили подкрепления из последних резервов.
Кондратенко был подлинным гением обороны. Он вёл её ловко, цепко, изобретательно. Потеряв позицию, он тотчас же, по горячим следам, стремился её вернуть. Если это не получалось, закреплялся на другой, создавая противнику препятствия, казалось бы, из ничего: спешно сделанное и плохо оборудованное укрепление в его руках превращалось чуть ли не в неприступную твердыню. И всё это – в ходе ежедневной кропотливой работы, личного осмотра позиций, бесед с офицерами и солдатами, которые его любили и выделяли среди других начальников. Генерал не произносил «исторических фраз», держался скромно, но сами обстоятельства сделали его фактическим руководителем обороны Порт-Артура.
После ноябрьских боёв генерал похудел, осунулся, ходил молчаливый и грустный. Конечно, он понимал, что дни Артура сочтены. Но надеялся поставить перед японцами ещё ряд тяжёлых проблем. «Очень бы мне хотелось видеть, – говорил он, – чтобы крепость продержалась до будущего года, чтобы не причинить горя России и государю к предстоящим праздникам, авось это и сбудется». [354]
Вечером 2 декабря Кондратенко приехал на форт № 2, чтобы осмотреть только что заделанную цементом громадную пробоину в крыше. Генерал был убит, когда в каземате форта разорвался тяжёлый снаряд, пробивший то самое отремонтированное место. [355]Для защитников крепости это была самая тяжёлая утрата после гибели Макарова. «…Потеря Кондратенко – незаменима – это был самый выдающийся защитник Артура», – записано в дневнике Колчака. [356]
5 декабря японцы начали наступление на форт № 2, взорвав мину, подведённую под его бруствер. Дальше бруствера им продвинуться не удалось. Но форт был наполовину разрушен, защищать его было трудно, и генерал Фок, заменивший Кондратенко на посту начальника сухопутной обороны, приказал ночью его оставить.
Следующие десять дней прошли в ставших уже привычными артиллерийских обстрелах города, порта и укреплений, оставшихся в руках защитников. Всё чаще и сильнее обстреливалась Скалистая гора. Благодаря защитным работам, которые Колчак провёл в редкие дни затишья, потери от артиллерийского огня были небольшие. Но с передовых позиций стали залетать пули. Дорога же, проходившая мимо Скалистой горы в город, теперь постоянно обстреливалась. Японцы, видимо, поставили пушку специально для этой цели. Она стреляла по всему, что двигалось, в том числе и по одиночным людям.
В эти дни Колчак заметил, что японцы начали обстреливать русские позиции «воздушными минами», которые выпускались из «минных пушек», являвшихся прообразом позднейших миномётов. «Воздушные мины» причиняли значительные разрушения и сеяли вокруг себя смерть вложенными в заряд кусками толстой проволоки и осколками от разорвавшихся снарядов. «Надо отвечать японцам тем же и бросать воздушные мины», – решил Колчак. Он съездил на Тигровый полуостров, чтобы посоветоваться с лейтенантом С. Н. Власьевым, который уже сконструировал такую мину, рассчитанную на стрельбу из 75-миллиметровой пушки на колёсном лафете. Надо было найти такую пушку и установить её в подходящем месте. Скалистый кряж для этого не годился по той причине, что расстояние до японских позиций не должно было превышать 400–500 шагов. Договорились о том, что пушка будет установлена на Большом Орлином Гнезде. [357]Но короткое затишье закончилось, и Колчак должен был оставить это дело.
Утром 15 декабря воздух потряс громадной силы взрыв, разметавший бруствер у форта № 3. Вслед за этим яростный огонь по форту и укреплению № 3 открыли орудия и пулемёты. Форт стал почти невидим. В облаках пыли и дыма мелькали огоньки выстрелов и рвущихся снарядов. Колчак сосредоточил огонь на окопах у форта и укрепления. К 11 часам штурм был отбит, но в четвёртом часу возобновился, и два батальона японцев утвердились на бруствере. Ночью по приказу Стесселя форт был оставлен. Наутро Колчак уже обстреливал этот форт, который накануне защищал. [358]
16 декабря под председательством Стесселя собрался военный совет. Из всех его участников только трое (начальник штаба полковник Рейс, подполковники Гандурин и Дмитревский) высказались за подготовку к капитуляции «на возможно почётных и выгодных условиях». Рейс ссылался на то, что основная задача Порт-Артура состояла в том, чтобы «служить убежищем и базой для Тихоокеанского флота». Теперь флота нет, и крепость уже не исполняет этого своего назначения. Она больше не сковывает сколько-нибудь значительных сил противника (вот откуда появились те 12 тысяч, о которых говорил Стессель). «На близость выручки нет никаких указаний». «Очень важно, – подчёркивал Рейс, – не допустить неприятеля после штурма ворваться в город и перенести бой на улицы, так как это может повести к резне, жертвами которой сделаются, кроме мирного населения, ещё 15 тысяч больных и раненых». (Рейс намекал на печальные события, завершившие первую осаду Порт-Артура во время Японо-китайской войны.)
Ему возражали, что «после ряда грандиозных штурмов неприятель отказался от них и стал вести правильную осаду». Правильную, но медленную, иногда слишком медленную, как говорил генерал Никитин. Ещё в октябре японцы подошли к некоторым фортам и до сих пор перед ними сидят. Моральный дух осаждающих заметно снизился. На штурм форта № 3 солдат гнали шашками. Крепость имеет в своём распоряжении 10 тысяч штыков, запасы ружейных патронов вполне достаточны. Конечно, противник обладает превосходством в артиллерии, но в основном в крупном калибре. Можно обороняться противоштурмовыми орудиями. Снаряды к ним есть. Продовольствие тоже пока есть. Недавно в Артур проскочил английский пароход с мукой. Так что надо защищаться. Правда, как говорили некоторые участники военного совета, надо сократить линию обороны. Сейчас она, слишком длинная и изломанная, не соответствует численности обороняющихся. (Среди офицеров ходила мысль о том, что со временем придётся отдать весь правый фланг и закрепиться на Золотой горе и Перепелиной, а затем с остатками гарнизона уйти в горы Лаотешаня и держаться там до последнего.)
Присутствовавший на военном совете адмирал Вирен, командующий потопленным флотом, тоже высказался за продолжение обороны.
Последним должен был изложить своё мнение Фок, как старший по возрасту. Он, как говорили, подготовил к совету особую записку, но, видя настроение большинства, не стал её зачитывать, а дал несколько практических советов и предложений.
Закрывая заседание, Стессель сказал, что надо держать линию обороны, не допуская неприятеля в город, чтобы избежать резни. [359]
18 декабря утром японцы взорвали заложенный под укрепление № 3 огромный заряд. Неприятельская артиллерия сразу же сосредоточила на этом укреплении свой огонь. Начался штурм. Русские батареи начали обстрел атакующих. Тем не менее японцы преодолели обвалившийся бруствер и ворвались в укрепление. Вскоре над ним показался японский флаг. После полудня японцы предприняли атаку на Скалистый кряж, но были отбиты ружейным и артиллерийским огнём. Колчак писал, что его пушки работали «очень натурно», – вели стрельбу прямо по наступающим.
Утро 19 декабря было ясное, тихое. Ночью защитники крепости оставили ещё несколько укреплений, так что линия Скалистых гор, где располагались батареи Колчака, стала передовой. [360]Рано утром японцы начали штурм Большого Орлиного Гнезда. Защитники, занимавшие кольцевой окоп на вершине, отбивали одну атаку за другой. После каждой из них следовал ожесточённый артиллерийский обстрел. В середине дня японцам удалось достичь вершины и водрузить там свой флаг. Это стало сигналом для русских батарей, в том числе и со Скалистой горы, открыть огонь по вершине. Защитники, воспользовавшись передышкой, собрались вместе и стремительной атакой сбросили японцев с вершины. Матросами в этом бою командовал лейтенант С. Н. Тимирёв. Японцы возобновили обстрел, один снаряд попал в склад ручных гранат («бомбочек»), произошёл страшный взрыв, который и решил судьбу Большого Орлиного Гнезда. [361]
В своё время, ещё в начале осады, русские и иностранные газеты обошла «историческая» фраза Стесселя: «Я умру в последнем рву». К концу осады это желание, видимо, пропало. Сказывалось влияние Рейса, а также, возможно, и супруги, озабоченной спасением имущества. Не исключено, что в этом направлении действовал и Фок, скрытый капитулянт.
Ещё 17 декабря, сразу после военного совета, Стессель приказал отправить в Чифу миноносец с полковыми знамёнами. А 19 декабря, получив известие о падении Большого Орлиного Гнезда, послал к японцам парламентёров с предложением начать переговоры о капитуляции. Английский военный корреспондент Э. Ашмед-Бартлет писал, что потеря этой позиции дала Стесселю «удобный повод», за который он ухватился «с излишней торопливостью». [362]
Тем временем Фок отправил к командующему Восточным фронтом генералу Горбатовскому записку с приказом оставить ещё ряд позиций, в том числе Малое Орлиное Гнездо. Горбатовский спросил, зачем оставлять эти позиции, когда они ещё держатся. Тогда Фок прислал ему новую записку, требуя выполнить приказание, а записки сжечь. [363]Видимо, надо было подкрепить аргументы в пользу капитуляции.
Около семи часов вечера в сгустившихся сумерках все увидели ряд коротких и ярких вспышек на Золотой горе. Это был условный сигнал для срочного уничтожения судов, мастерских и всего ценного боевого материала. Вскоре загрохотали заряды, заранее подведённые под затопленные суда. Началась горячка уничтожения. Теперь грохот раздавался уже не только в порту, но и на позициях, где взрывались боеприпасы. Окутанный дымом разрушенный город то с одного конца, то с другого освещался всполохом очередного взрыва. Восточный бассейн превратился в гигантский костёр. Особенно живописно горел «Ретвизан». Огонь выбивался из иллюминаторов, доставал до верхушек труб, разливался по палубе кроваво-жёлтыми волнами, гудел, шипел, свистел. Каждый из горевших кораблей время от времени сотрясался от внутренних взрывов – рвались оставшиеся в погребах боеприпасы. Суда как-то неловко переворачивались и всё более опускались в воду.
Рухнули в одночасье дисциплина и порядок. На улицах перемешались пьяные солдаты, матросы и рабочие. Вспыхивали пьяные драки. Китайцы деловито грабили пустые дома, накладывая добычу на подводы. Людям, всё это наблюдавшим, казалось, что наступил конец света. [364]Но это был всего лишь конец Порт-Артура.
Из этого ада удалось благополучно выскочить трём уцелевшим миноносцам, в том числе и «Сердитому». Они укрылись в нейтральных портах. Наутро буксир оттащил «Севастополь» из бухты на большую глубину. Были открыты кингстоны, немногочисленная команда пересела на шлюпку. Эссена удалось уговорить сойти с корабля чуть ли не в последнюю минуту. Броненосец опрокинулся и затонул. Бульканье было столь громким, что его слышали даже в притихшем после ночной вакханалии Порт-Артуре.
Рано утром 20 декабря, когда Колчак и Круссер собирались начать обстрел Орлиного Гнезда, был получен приказ: первыми огня не открывать, стрелять только при наступлении японцев. Когда рассвело, за линией фронта, вплотную подошедшей к Скалистой, на вершинах сопок стало видно множество японцев. Они безбоязненно собирались на самых открытых местах, разглядывали русские позиции в бинокль и без бинокля. Кое-где слышались удары последних взрывов. Город и порт были скрыты в дыму догоравших пожаров. [365]
В этот день встретились две делегации для заключения соглашения о капитуляции. Русскую делегацию возглавлял Рейс, уполномоченным от флота был капитан 1-го ранга Э. Н. Щенснович. Никто не подумал включить в делегацию городского голову, а потому о частном имуществе лиц и учреждений при подписании протокола даже не вспомнили. Всё оно потом было захвачено японцами. [366]
При встрече японцы передали русским уполномоченным условия капитуляции на английском языке. Было предложено в течение 45 минут изучить их и дать ответ. Пока разбирались с английским текстом, время истекло. Рейс был настроен принимать всё как есть. Тем более что японцы дали понять, что менять они ничего не будут: условия присланы из Токио. «Тут ничего не поделаешь, – сказал Рейс, – ведь они победители». Протокол был подписан.
После войны дело о сдаче Порт-Артура разбирала особая Следственная комиссия. Она пришла к заключению, что Стессель, сдавший крепость в то время, когда она ещё могла защищаться, «тем самым не исполнил своей обязанности по долгу присяги и согласно требованиям воинской чести». Рейс был признан его соучастником. Комиссия предъявила претензии к адмиралам Вирену и Григоровичу, которые не потребовали созвать военный совет, узнав о решении Стесселя сдать крепость, а наоборот, согласились включить в состав делегации Щенсновича, не дав ему чётких указаний. Претензии к Щенсновичу состояли в том, что он «не испросил точной инструкции у адмиралов относительно даваемого ему тяжкого поручения… и согласился без всякого протеста на предложение полковника Рейса подписать унизительные для достоинства России условия сдачи крепости». [367]Согласно протоколу о капитуляции нижние чины армии и флота отправлялись в плен. Офицеры могли возвратиться на родину, дав подписку (японцы переводили это слово как «присяга») о том, что они больше не будут участвовать в военных действиях в настоящей войне. Отказавшиеся дать подписку отправлялись в плен. Гражданские лица могли выехать на родину через какой-либо нейтральный порт или остаться в Порт-Артуре.
Вся артиллерия, стрелковое оружие, военные сооружения и имущество передавались японцам. Портить и разрушать что-либо запрещалось. Офицерам было разрешено оставить при себе холодное оружие (по прибытии в Японию его отняли). Нижние чины могли взять с собой столько личного имущества, сколько могли унести, младшие офицеры по одному пуду, старшие – по два, генералы и адмиралы – по пять. (Впоследствии младшим офицерам разрешили взять до 60 фунтов веса – 24 килограмма). Это являлось нарушением Гаагской конвенции, которая предусматривала сохранение за военнопленными всего их имущества, кроме оружия и лошадей.
Офицеры засомневались, не противоречит ли требуемая подписка воинской присяге. Японцы согласились предоставить свой телеграф, чтобы сделать запрос на «высочайшее» имя. Вскоре была получена ответная телеграмма:
Вечером 20 декабря Колчак и его товарищи были извещены, что крепость сдалась. Одновременно пришёл приказ ничего больше не взрывать и не портить. Колчак записал в дневнике, что за ночь кое-что всё же уничтожили и испортили, но «взрывов никаких не устраивали». [369]
21 декабря в городе появились конные и пешие японцы. Очевидно, это были какие-то декоративные подразделения, не участвовавшие в боях. Солдаты и офицеры были аккуратно одеты – короткие меховые шубы, покрытые жёлтым сукном, на ногах – башмаки с застёжками (у пехотинцев) или сапоги (у конных). Рядом с конным офицером бежал его денщик. Русским это показалось необычно и забавно. [370]
Насмотревшись на эту красоту, Вирен приказал, чтобы офицеры и матросы явились на сдачу в плен одетыми «по форме». Это было невыполнимо, потому что на позициях одевались не «по форме», а форма у многих сгорела вместе с кораблями. Но Вирен, как говорят, в день сдачи выходил из себя и ругался. [371]
Последняя запись в порт-артурском дневнике Колчака сделана 21 декабря. «К вечеру я снял посты и оставил только дневальных на батареях и увёл команду… в город, – писал Колчак. – Ночь тихая, и эта мёртвая тишина как-то кажется чем-то особенным, неестественным». [372]Отточие в предпоследней фразе дневника означает непрочитанное слово. Последние записи сделаны очень неразборчиво. В некоторых словах буквы сливаются в одну линию со слабыми изгибами, как на затухающей кардиограмме. Колчак в эти дни был очень болен и едва держался на ногах. Кроме лёгкого ранения, у него разыгрался суставный ревматизм. [373]Не исключено, что начиналась цинга.
Ночь с 25 на 26 ноября была тёмной. Теперь, после разгрома эскадры, японцы не очень бдительно стерегли Порт-Артур с моря. «Севастополь» вышел на внешний рейд, прошёл вдоль Лаотешаня и бросил якорь в бухте Белый Волк, где уже стояли канонерская лодка «Отважный» и уцелевшие миноносцы. Путь был открыт на все стороны, и только категорический приказ адмирала заставил Эссена остаться у Белого Волка. [341]
Наутро неприятель начал ожесточённо обстреливать тяжёлыми снарядами то место в бассейне, где прежде стоял «Севастополь», а он тем временем занимался постановкой сетевого заграждения от мин. Японцы обнаружили его в тот же день, и гаубицы с Панлуншаня пытались его достать, но безуспешно. После этого «Севастополем» занялись японские миноносцы. Четыре ночи подряд он отражал их яростные атаки. Несколько миноносцев было потоплено. И только в ночь со 2 на 3 декабря двум японским миноносцам удалось зайти со стороны берега и выпустить мины в корму «Севастополя», где не было сетей. От полученной пробоины броненосец сел глубже в воду и во время отлива стал касаться грунта. После этого ночные атаки прекратились. Японцы начали устанавливать 11-дюймовую гаубицу специально для «Севастополя», но не успели закончить работу до конца обороны Порт-Артура. [342]
В ночь с 29 на 30 ноября близ Порт-Артура подорвался на мине японский крейсер «Такасаго». Через 23 минуты он затонул. Вызванный по радио другой японский крейсер во мраке бурной и метельной ночи сумел спасти 11 офицеров и 151 члена команды. Погибло 23 офицера и кондуктора и 251 человек команды. В русском морском штабе стали разбираться по картам, откуда там мины, и оказалось, что их поставил лейтенант Колчак на миноносце «Сердитый» в ночь с 26 на 27 августа. [343]
В другое время такой успех, едва ли не второй по значению после потопления двух броненосцев, стал бы главной темой разговоров и воодушевил бы порт-артурцев. Теперь же, на фоне ужасающего разгрома эскадры, на гибель японского крейсера никто не обратил внимания. Колчаку не повезло второй раз: его успех заслонился другим событием, более крупным и горестным. В дневнике Колчака ничего не говорится о потоплении «Такасаго». Похоже, он не знал об этом до конца осады. Но потом он очень гордился этой удачей, упомянул о ней и в автобиографии 1918 года, и на допросе в Иркутске. [344]
Утром 1 декабря Колчак отправился в город за покупками и прошёл в порт. «Я первый раз был там после погрома нашей эскадры, – записал он в дневнике, – я никогда не видел более тяжёлой картины, чем эти четыре броненосца и два крейсера. [Они] лежали полузатопленные, под креном на дне Артурского порта. „Полтава“ лежит прямо, затопленная в полную воду по верхнюю палубу. „Ретвизан“ с креном на левый борт и с кормой, засаженной по башню; „Пересвет“ с развороченными трубами стоит прямо, с затопленной по башню кормой. „Победа“ под большим креном на правый борт и затопленной кормой, рядом с нею, накренившись, и затонувшая „Паллада“; в Остовом [в Восточном] бассейне у стоянки лежит, накренившись, и затопленный „Баян“. В суда попало от 20 до 30 11-дюймовых бомб, разворотивших все внутренние помещения и причинивших огромные пробоины. Когда всё это будет отмщено. Нет слов, чтобы говорить об этом более». [345]
Жизнь в Порт-Артуре стала тяжела и опасна. К снарядам, правда, уже привыкли, с передовых позиций, случалось, залетали и пули. Но теперь с Высокой начали стрелять прицельным огнём: шрапнелью по группам, а по одиночным прохожим – из ружья или пулемёта. Под обстрел попадали и госпитали, и тогда больные и искалеченные люди, кто как мог, выбегали или выползали на улицу, в одних рубашках на холод и ветер. Некоторые, говорят, тут же и замерзали. [346]
В начале декабря Стессель направил к Ноги представителя Российского Красного Креста камергера И. П. Балашова с поручением договориться о мерах, предупреждающих поражение госпиталей. Японцы отвечали, что они уважают международные договоры относительно госпиталей, но орудия на позициях от долгой и частой стрельбы сильно расстреляны, отчего изменяется дальность полёта снарядов. К тому же было замечено, что из зданий под флагом Красного Креста иногда выбегают люди отнюдь не в больничной одежде. В ответ на это им сказали, что в порт-артурских госпиталях давно закончились запасы больничного белья, и раненые лежат в той одежде, в которой их привезли. [347]
Из всех жителей России портартурцы, наверно, первыми узнали, что такое безудержный рост цен. В декабре в Порт-Артуре курица стоила 35 рублей, яйцо – 1 рубль, фунт картофеля – 2 рубля. [348]По тем временам это были дикие цены. Страшно вздорожал чеснок – первое средство против цинги.
Из всех болезней, ходивших по городу (холера, дизентерия, тиф), цинга собрала самую большую жатву. Особенно, наверное, среди моряков, которые ели ту самую архангельскую солонину, которая сгубила не одну сотню полярников. Врач, приехавший к Колчаку на батарею, обнаружил цингу у четверти личного состава. [349]Смерть в госпитале от болезни считалась страшнее, чем в бою. В ноябре в одном из порт-артурских госпиталей умер от болезни товарищ Колчака по выпуску, лейтенант Анатолий Постельников. От раны умер другой его однокурсник – Михаил Лавров.
Каждый день двуколки с убитыми и умершими тянулись по городу по направлению к кладбищу близ бухты Белый Волк. «Новый край» изо дня в день печатал объявления об аукционной продаже имущества убитых и умерших офицеров.
И всё же, несмотря на все страдания, город как-то умудрялся жить повседневной жизнью – с происшествиями невоенного характера, слухами, сплетнями. Ещё летом предметом обывательского интереса стала драма в семье некоего отставного полковника, который во время ссоры застрелил свою дочь. Суд над ним состоялся в жуткие дни после падения Высокой. Присутствовало много публики. Несчастный полковник был осуждён на каторгу. Оставалось неясным, как его туда доставить из осаждённой крепости и не является ли пребывание в ней само по себе каторгой.
Как и всякому каторжанину, городу помогала жить надежда. Она одна ещё как-то останавливала пьянство, сильно распространившееся среди горожан после оставления Высокой. [350]Даже Колчак, при всём своём недоверии к непроверенным известиям, 26 ноября отметил в дневнике слухи «о взятии нашими войсками Кинчжоу». [351]
«Вот придёт Куропаткин», «Вот придёт Рожественский»… Но шли дни за днями, становилось всё труднее, а никто из них не приходил.
* * *
Во время боёв на Высокой правый фланг почти перестал получать снаряды. Колчак должен был прекратить ночные обстрелы окопов перед укреплением № 3. Воспользовавшись этим, японцы значительно удлинили свои окопы, приблизившись к укреплению, и сложили внушительный бруствер из мешков. «Мы не можем при имеемом числе их [снарядов] ни стрелять и отвечать японцам, ни мешать их земляным работам, тут нужны сотни снарядов, а мы располагаем десятками и единицами», – записал Колчак в дневнике 24 ноября. [352]Потом снаряды начали подвозить, и Колчак возобновил ночной обстрел вражеских окопов. Желая поджечь мешки на неприятельских брустверах, он подкладывал в снаряды вату, пропитанную керосином.
За линией фронта наблюдалось оживлённое движение войск и обозов. Японцы готовили новый удар, и офицеры спорили, куда он будет направлен. Кое-кто говорил, что японцы собираются развить наступление на левом фланге. Колчак, однако, считал, что удар будет направлен в центр и на правый фланг. 30 ноября на Скалистую гору приезжал Стессель. В разговоре с офицерами он обронил фразу, что под Артуром стоит не более 12 тысяч японцев. Колчак недоумевал: как же так, когда тысячи их полегли на правом фланге и на Высокой, а меньше их вроде не стало? [353]
Генерал Кондратенко тоже считал, что следующий удар будет по правому флангу. По его распоряжению спешно чинились форты и укрепления на этом фланге, устанавливались новые орудия на батареях, подходили подкрепления из последних резервов.
Кондратенко был подлинным гением обороны. Он вёл её ловко, цепко, изобретательно. Потеряв позицию, он тотчас же, по горячим следам, стремился её вернуть. Если это не получалось, закреплялся на другой, создавая противнику препятствия, казалось бы, из ничего: спешно сделанное и плохо оборудованное укрепление в его руках превращалось чуть ли не в неприступную твердыню. И всё это – в ходе ежедневной кропотливой работы, личного осмотра позиций, бесед с офицерами и солдатами, которые его любили и выделяли среди других начальников. Генерал не произносил «исторических фраз», держался скромно, но сами обстоятельства сделали его фактическим руководителем обороны Порт-Артура.
После ноябрьских боёв генерал похудел, осунулся, ходил молчаливый и грустный. Конечно, он понимал, что дни Артура сочтены. Но надеялся поставить перед японцами ещё ряд тяжёлых проблем. «Очень бы мне хотелось видеть, – говорил он, – чтобы крепость продержалась до будущего года, чтобы не причинить горя России и государю к предстоящим праздникам, авось это и сбудется». [354]
Вечером 2 декабря Кондратенко приехал на форт № 2, чтобы осмотреть только что заделанную цементом громадную пробоину в крыше. Генерал был убит, когда в каземате форта разорвался тяжёлый снаряд, пробивший то самое отремонтированное место. [355]Для защитников крепости это была самая тяжёлая утрата после гибели Макарова. «…Потеря Кондратенко – незаменима – это был самый выдающийся защитник Артура», – записано в дневнике Колчака. [356]
5 декабря японцы начали наступление на форт № 2, взорвав мину, подведённую под его бруствер. Дальше бруствера им продвинуться не удалось. Но форт был наполовину разрушен, защищать его было трудно, и генерал Фок, заменивший Кондратенко на посту начальника сухопутной обороны, приказал ночью его оставить.
Следующие десять дней прошли в ставших уже привычными артиллерийских обстрелах города, порта и укреплений, оставшихся в руках защитников. Всё чаще и сильнее обстреливалась Скалистая гора. Благодаря защитным работам, которые Колчак провёл в редкие дни затишья, потери от артиллерийского огня были небольшие. Но с передовых позиций стали залетать пули. Дорога же, проходившая мимо Скалистой горы в город, теперь постоянно обстреливалась. Японцы, видимо, поставили пушку специально для этой цели. Она стреляла по всему, что двигалось, в том числе и по одиночным людям.
В эти дни Колчак заметил, что японцы начали обстреливать русские позиции «воздушными минами», которые выпускались из «минных пушек», являвшихся прообразом позднейших миномётов. «Воздушные мины» причиняли значительные разрушения и сеяли вокруг себя смерть вложенными в заряд кусками толстой проволоки и осколками от разорвавшихся снарядов. «Надо отвечать японцам тем же и бросать воздушные мины», – решил Колчак. Он съездил на Тигровый полуостров, чтобы посоветоваться с лейтенантом С. Н. Власьевым, который уже сконструировал такую мину, рассчитанную на стрельбу из 75-миллиметровой пушки на колёсном лафете. Надо было найти такую пушку и установить её в подходящем месте. Скалистый кряж для этого не годился по той причине, что расстояние до японских позиций не должно было превышать 400–500 шагов. Договорились о том, что пушка будет установлена на Большом Орлином Гнезде. [357]Но короткое затишье закончилось, и Колчак должен был оставить это дело.
Утром 15 декабря воздух потряс громадной силы взрыв, разметавший бруствер у форта № 3. Вслед за этим яростный огонь по форту и укреплению № 3 открыли орудия и пулемёты. Форт стал почти невидим. В облаках пыли и дыма мелькали огоньки выстрелов и рвущихся снарядов. Колчак сосредоточил огонь на окопах у форта и укрепления. К 11 часам штурм был отбит, но в четвёртом часу возобновился, и два батальона японцев утвердились на бруствере. Ночью по приказу Стесселя форт был оставлен. Наутро Колчак уже обстреливал этот форт, который накануне защищал. [358]
16 декабря под председательством Стесселя собрался военный совет. Из всех его участников только трое (начальник штаба полковник Рейс, подполковники Гандурин и Дмитревский) высказались за подготовку к капитуляции «на возможно почётных и выгодных условиях». Рейс ссылался на то, что основная задача Порт-Артура состояла в том, чтобы «служить убежищем и базой для Тихоокеанского флота». Теперь флота нет, и крепость уже не исполняет этого своего назначения. Она больше не сковывает сколько-нибудь значительных сил противника (вот откуда появились те 12 тысяч, о которых говорил Стессель). «На близость выручки нет никаких указаний». «Очень важно, – подчёркивал Рейс, – не допустить неприятеля после штурма ворваться в город и перенести бой на улицы, так как это может повести к резне, жертвами которой сделаются, кроме мирного населения, ещё 15 тысяч больных и раненых». (Рейс намекал на печальные события, завершившие первую осаду Порт-Артура во время Японо-китайской войны.)
Ему возражали, что «после ряда грандиозных штурмов неприятель отказался от них и стал вести правильную осаду». Правильную, но медленную, иногда слишком медленную, как говорил генерал Никитин. Ещё в октябре японцы подошли к некоторым фортам и до сих пор перед ними сидят. Моральный дух осаждающих заметно снизился. На штурм форта № 3 солдат гнали шашками. Крепость имеет в своём распоряжении 10 тысяч штыков, запасы ружейных патронов вполне достаточны. Конечно, противник обладает превосходством в артиллерии, но в основном в крупном калибре. Можно обороняться противоштурмовыми орудиями. Снаряды к ним есть. Продовольствие тоже пока есть. Недавно в Артур проскочил английский пароход с мукой. Так что надо защищаться. Правда, как говорили некоторые участники военного совета, надо сократить линию обороны. Сейчас она, слишком длинная и изломанная, не соответствует численности обороняющихся. (Среди офицеров ходила мысль о том, что со временем придётся отдать весь правый фланг и закрепиться на Золотой горе и Перепелиной, а затем с остатками гарнизона уйти в горы Лаотешаня и держаться там до последнего.)
Присутствовавший на военном совете адмирал Вирен, командующий потопленным флотом, тоже высказался за продолжение обороны.
Последним должен был изложить своё мнение Фок, как старший по возрасту. Он, как говорили, подготовил к совету особую записку, но, видя настроение большинства, не стал её зачитывать, а дал несколько практических советов и предложений.
Закрывая заседание, Стессель сказал, что надо держать линию обороны, не допуская неприятеля в город, чтобы избежать резни. [359]
18 декабря утром японцы взорвали заложенный под укрепление № 3 огромный заряд. Неприятельская артиллерия сразу же сосредоточила на этом укреплении свой огонь. Начался штурм. Русские батареи начали обстрел атакующих. Тем не менее японцы преодолели обвалившийся бруствер и ворвались в укрепление. Вскоре над ним показался японский флаг. После полудня японцы предприняли атаку на Скалистый кряж, но были отбиты ружейным и артиллерийским огнём. Колчак писал, что его пушки работали «очень натурно», – вели стрельбу прямо по наступающим.
Утро 19 декабря было ясное, тихое. Ночью защитники крепости оставили ещё несколько укреплений, так что линия Скалистых гор, где располагались батареи Колчака, стала передовой. [360]Рано утром японцы начали штурм Большого Орлиного Гнезда. Защитники, занимавшие кольцевой окоп на вершине, отбивали одну атаку за другой. После каждой из них следовал ожесточённый артиллерийский обстрел. В середине дня японцам удалось достичь вершины и водрузить там свой флаг. Это стало сигналом для русских батарей, в том числе и со Скалистой горы, открыть огонь по вершине. Защитники, воспользовавшись передышкой, собрались вместе и стремительной атакой сбросили японцев с вершины. Матросами в этом бою командовал лейтенант С. Н. Тимирёв. Японцы возобновили обстрел, один снаряд попал в склад ручных гранат («бомбочек»), произошёл страшный взрыв, который и решил судьбу Большого Орлиного Гнезда. [361]
В своё время, ещё в начале осады, русские и иностранные газеты обошла «историческая» фраза Стесселя: «Я умру в последнем рву». К концу осады это желание, видимо, пропало. Сказывалось влияние Рейса, а также, возможно, и супруги, озабоченной спасением имущества. Не исключено, что в этом направлении действовал и Фок, скрытый капитулянт.
Ещё 17 декабря, сразу после военного совета, Стессель приказал отправить в Чифу миноносец с полковыми знамёнами. А 19 декабря, получив известие о падении Большого Орлиного Гнезда, послал к японцам парламентёров с предложением начать переговоры о капитуляции. Английский военный корреспондент Э. Ашмед-Бартлет писал, что потеря этой позиции дала Стесселю «удобный повод», за который он ухватился «с излишней торопливостью». [362]
Тем временем Фок отправил к командующему Восточным фронтом генералу Горбатовскому записку с приказом оставить ещё ряд позиций, в том числе Малое Орлиное Гнездо. Горбатовский спросил, зачем оставлять эти позиции, когда они ещё держатся. Тогда Фок прислал ему новую записку, требуя выполнить приказание, а записки сжечь. [363]Видимо, надо было подкрепить аргументы в пользу капитуляции.
Около семи часов вечера в сгустившихся сумерках все увидели ряд коротких и ярких вспышек на Золотой горе. Это был условный сигнал для срочного уничтожения судов, мастерских и всего ценного боевого материала. Вскоре загрохотали заряды, заранее подведённые под затопленные суда. Началась горячка уничтожения. Теперь грохот раздавался уже не только в порту, но и на позициях, где взрывались боеприпасы. Окутанный дымом разрушенный город то с одного конца, то с другого освещался всполохом очередного взрыва. Восточный бассейн превратился в гигантский костёр. Особенно живописно горел «Ретвизан». Огонь выбивался из иллюминаторов, доставал до верхушек труб, разливался по палубе кроваво-жёлтыми волнами, гудел, шипел, свистел. Каждый из горевших кораблей время от времени сотрясался от внутренних взрывов – рвались оставшиеся в погребах боеприпасы. Суда как-то неловко переворачивались и всё более опускались в воду.
Рухнули в одночасье дисциплина и порядок. На улицах перемешались пьяные солдаты, матросы и рабочие. Вспыхивали пьяные драки. Китайцы деловито грабили пустые дома, накладывая добычу на подводы. Людям, всё это наблюдавшим, казалось, что наступил конец света. [364]Но это был всего лишь конец Порт-Артура.
Из этого ада удалось благополучно выскочить трём уцелевшим миноносцам, в том числе и «Сердитому». Они укрылись в нейтральных портах. Наутро буксир оттащил «Севастополь» из бухты на большую глубину. Были открыты кингстоны, немногочисленная команда пересела на шлюпку. Эссена удалось уговорить сойти с корабля чуть ли не в последнюю минуту. Броненосец опрокинулся и затонул. Бульканье было столь громким, что его слышали даже в притихшем после ночной вакханалии Порт-Артуре.
Рано утром 20 декабря, когда Колчак и Круссер собирались начать обстрел Орлиного Гнезда, был получен приказ: первыми огня не открывать, стрелять только при наступлении японцев. Когда рассвело, за линией фронта, вплотную подошедшей к Скалистой, на вершинах сопок стало видно множество японцев. Они безбоязненно собирались на самых открытых местах, разглядывали русские позиции в бинокль и без бинокля. Кое-где слышались удары последних взрывов. Город и порт были скрыты в дыму догоравших пожаров. [365]
В этот день встретились две делегации для заключения соглашения о капитуляции. Русскую делегацию возглавлял Рейс, уполномоченным от флота был капитан 1-го ранга Э. Н. Щенснович. Никто не подумал включить в делегацию городского голову, а потому о частном имуществе лиц и учреждений при подписании протокола даже не вспомнили. Всё оно потом было захвачено японцами. [366]
При встрече японцы передали русским уполномоченным условия капитуляции на английском языке. Было предложено в течение 45 минут изучить их и дать ответ. Пока разбирались с английским текстом, время истекло. Рейс был настроен принимать всё как есть. Тем более что японцы дали понять, что менять они ничего не будут: условия присланы из Токио. «Тут ничего не поделаешь, – сказал Рейс, – ведь они победители». Протокол был подписан.
После войны дело о сдаче Порт-Артура разбирала особая Следственная комиссия. Она пришла к заключению, что Стессель, сдавший крепость в то время, когда она ещё могла защищаться, «тем самым не исполнил своей обязанности по долгу присяги и согласно требованиям воинской чести». Рейс был признан его соучастником. Комиссия предъявила претензии к адмиралам Вирену и Григоровичу, которые не потребовали созвать военный совет, узнав о решении Стесселя сдать крепость, а наоборот, согласились включить в состав делегации Щенсновича, не дав ему чётких указаний. Претензии к Щенсновичу состояли в том, что он «не испросил точной инструкции у адмиралов относительно даваемого ему тяжкого поручения… и согласился без всякого протеста на предложение полковника Рейса подписать унизительные для достоинства России условия сдачи крепости». [367]Согласно протоколу о капитуляции нижние чины армии и флота отправлялись в плен. Офицеры могли возвратиться на родину, дав подписку (японцы переводили это слово как «присяга») о том, что они больше не будут участвовать в военных действиях в настоящей войне. Отказавшиеся дать подписку отправлялись в плен. Гражданские лица могли выехать на родину через какой-либо нейтральный порт или остаться в Порт-Артуре.
Вся артиллерия, стрелковое оружие, военные сооружения и имущество передавались японцам. Портить и разрушать что-либо запрещалось. Офицерам было разрешено оставить при себе холодное оружие (по прибытии в Японию его отняли). Нижние чины могли взять с собой столько личного имущества, сколько могли унести, младшие офицеры по одному пуду, старшие – по два, генералы и адмиралы – по пять. (Впоследствии младшим офицерам разрешили взять до 60 фунтов веса – 24 килограмма). Это являлось нарушением Гаагской конвенции, которая предусматривала сохранение за военнопленными всего их имущества, кроме оружия и лошадей.
Офицеры засомневались, не противоречит ли требуемая подписка воинской присяге. Японцы согласились предоставить свой телеграф, чтобы сделать запрос на «высочайшее» имя. Вскоре была получена ответная телеграмма:
Генерал-адъютанту Стесселю.Текст поняли по-разному: одни, что можно дать подписку и ехать домой, другие – что лучше разделить участь солдат и матросов.
Я разрешаю каждому офицеру воспользоваться предоставленною привилегией возвратиться в Россию, под обязательством не принимать участия в настоящей войне, или разделить участь нижних чинов. Благодарю Вас и храбрый гарнизон за доблестную защиту.
НИКОЛАЙ. [368]
Вечером 20 декабря Колчак и его товарищи были извещены, что крепость сдалась. Одновременно пришёл приказ ничего больше не взрывать и не портить. Колчак записал в дневнике, что за ночь кое-что всё же уничтожили и испортили, но «взрывов никаких не устраивали». [369]
21 декабря в городе появились конные и пешие японцы. Очевидно, это были какие-то декоративные подразделения, не участвовавшие в боях. Солдаты и офицеры были аккуратно одеты – короткие меховые шубы, покрытые жёлтым сукном, на ногах – башмаки с застёжками (у пехотинцев) или сапоги (у конных). Рядом с конным офицером бежал его денщик. Русским это показалось необычно и забавно. [370]
Насмотревшись на эту красоту, Вирен приказал, чтобы офицеры и матросы явились на сдачу в плен одетыми «по форме». Это было невыполнимо, потому что на позициях одевались не «по форме», а форма у многих сгорела вместе с кораблями. Но Вирен, как говорят, в день сдачи выходил из себя и ругался. [371]
Последняя запись в порт-артурском дневнике Колчака сделана 21 декабря. «К вечеру я снял посты и оставил только дневальных на батареях и увёл команду… в город, – писал Колчак. – Ночь тихая, и эта мёртвая тишина как-то кажется чем-то особенным, неестественным». [372]Отточие в предпоследней фразе дневника означает непрочитанное слово. Последние записи сделаны очень неразборчиво. В некоторых словах буквы сливаются в одну линию со слабыми изгибами, как на затухающей кардиограмме. Колчак в эти дни был очень болен и едва держался на ногах. Кроме лёгкого ранения, у него разыгрался суставный ревматизм. [373]Не исключено, что начиналась цинга.