Страница:
[1262]
8 августа Будберг вновь возбудил в Совете министров вопрос об эвакуации Омска. На этот раз Адмирал отсутствовал, но кто-то сообщил, что он против эвакуации, равно как и союзники. После этого, по словам Будберга, «полились речи в духе Мининых и Пожарских, вплоть до выхода всех министров с винтовками, когда придётся защищать Омск». «…Какой злой рок отнимает у очень неглупых и по-своему дельных людей здравый смысл в таком серьёзном деле?» – недоумевал генерал. [1263]
Между тем из Омска кое-кто начал уже выезжать. Государственные служащие под разными предлогами выпрашивали командировки на восток. Началось брожение в семьях «неглупых и по-своему дельных людей». В середине августа в Читу выехали семьи Вологодского, Гинса и других высших должностных лиц. [1264]22 августа Совет министров принял постановление о разгрузке Омска. [1265]
В конце августа в Омск приехал, наконец, долгожданный генерал Н. Н. Головин. Долго знакомился с обстановкой, вникал в ход дел – и через месяц-полтора вдруг уехал, сославшись на болезнь. [1266]Видимо, посчитал, что дела плохи, а рисковать собственной персоной ему не хотелось.
1 августа Будберг представил Адмиралу проект: «…собрать немедленно всех шатающихся по Омску генералов, военных инженеров и офицеров и экстренно отправить их на рекогносцировки рек Тобола и Ишима и на составление проекта их укрепления». При этом он объяснил, что в настоящем виде белые силы не готовы к маневренной, наступательной войне, что надо дать им основательно отдохнуть и что укреплённые рубежи на сибирских реках (правый берег всегда выше) в сочетании с превосходством белых в артиллерии могут обеспечить такой отдых. Колчак, выслушав Будберга, видимо, только из вежливости, приказал передать доклад в Ставку. [1267]Там он, очевидно, был отправлен в архив.
О переходе к обороне Адмирал в то время даже не думал. Неудачи казались ему временными. Верный ученик Суворова, Ушакова и Макарова, он и вообще-то признавал только наступление. Оборонительная тактика связывалась у него с именами Куропаткина, Витгефта и Рожественского. Уроки блестящей защиты Нахимова и Кондратенко, которые, имея ограниченные ресурсы, защищались стойко и изобретательно, не запали ему в душу. Эта приверженность к стремительной атаке едва не принесла ему головокружительный успех, а затем ускорила проигрыш всей кампании.
Но надо сказать, что и среди генералов, воевавших вместе с Колчаком, Будберг был едва ли не единственным, кто настаивал на защитном варианте. Даже осторожный Дитерихс не думал надолго закрепляться на намеченных рубежах. Переход в новое наступление, как мы помним, планировался на август, но затем сдвинулся из-за Челябинской операции. Расчёт делался не только на собственные средства, едва ли достаточные, но и на то, что у красных стало ухудшаться положение на Южном фронте и они начали перебрасывать туда силы с Восточного. Впоследствии, уже в эмиграции, генерал Рябиков, один из ближайших помощников Дитерихса, задавался вопросом: «Не было ли наступление сибирских армий преждевременными недостаточно подготовленным и не лучше ли было отказаться от него и провести зиму в позиционной борьбе за Ишимом?» [1268]Время ведь работало не на советскую власть, на чьей территории свирепствовали голод и эпидемии.
Дитерихс расположился со своим походным штабом на небольшой станции к западу от Омска и приступил к подготовке наступления. По воспоминаниям Рябикова, это был «человек с ясным и быстрым умом, прямыми и твёрдыми взглядами». Он не скрывал своих монархических убеждений и глубокой религиозности. В его кабинете висело много икон. Дитерихс обладал большой трудоспособностью в соединении со стремлением самому всё знать и чуть ли не всё делать – часто сам писал даже телеграммы. В этом отношении он сильно напоминал генерала Алексеева.
Дитерихс был, как говорят, человеком очень нервным – пожалуй, не менее, чем Колчак. Но если Адмирал вспыхивал, начинал шуметь, бросать вещи – и вскоре утихал, а потом и забывал эпизод, то у Дитерихса вспышки гнева внешне мало в чём выражались. Поэтому многим он казался человеком спокойным и уравновешенным. [1269]Однако в самом себе он способен был носить и копить обиду очень долго, разряжая накопившееся чувство тогда, когда надо было бы уже обо всём забыть.
Красные уже подходили к Ишиму, когда Дитерихс 1 сентября дал приказ о наступлении. Первой двинулась вперёд 3-я армия. Волжская группа генерала Каппеля, усиленная ижевцами, южнее железной дороги остановила красных и обратила их вспять. А 3 сентября красные обнаружили у себя в тылу части Уральской группы генерала Косьмина, совершившие глубокий обход с юга. 5-я армия Тухачевского оказалась в критическом положении. Однако сразу же было замечено, что красные уже не те, какими были в пору «полёта к Волге». Они стали значительно устойчивее и не так легко поддавались панике.
Окружённые красные части, хотя и в довольно растрёпанном виде, смогли выйти из кольца. Кроме того, Тухачевский послал в бой свои резервы – две дивизии, одна из которых была уже выведена из его подчинения и готовилась к отправке на Южный фронт. Проявив такое самоуправство, командарм стабилизировал фронт. На всём его протяжении завязались упорные бои. [1270]
В августе, раскручивая идею создания Сибирского казачьего корпуса, Иванов-Ринов хвастливо заявлял, что выставит 18 тысяч шашек и штыков. В действительности удалось собрать 7,5 тысячи. [1271]К началу наступления комплектование корпуса завершено не было. Только 7 сентября основные его силы развернулись в долине Ишима.
Корпус имел приказ обойти с юга линию фронта, пройти по тылам красных и взять Курган. Но в это же время обходный маневр совершала ударная группировка красных. Столкновение лоб в лоб произошло 9 сентября на тракте из Петропавловска в станицу Звериноголовскую, у посёлка Островного (на современных картах – Островка Северо-Казахстанской области). Авангард Казачьего корпуса с ходу, не развернувшись в лаву, но лишь разомкнув ряды, вместе со штабами и командирами во главе с Ивановым-Риновым пошёл в атаку на изготовившегося к обороне противника, сквозь плотный ружейный, пулемётный и артиллерийский огонь. Очевидцы говорили, что зрелище было неописуемое.
Бой длился минут 40. Красные стреляли в упор и до самого конца. Их пушки замолчали лишь тогда, когда казаки изрубили артиллеристов. Обе стороны понесли тяжёлые потери—и трудно сказать, кто больше. По сведениям белых, полегло около 500 красноармейцев. Видимо, примерно столько же и казаков. Белые захватили всю артиллерию красных, участвовавшую в бою, и значительную часть пулемётов.
В тот же день казаки захватили и станицу Пресновскую, где была окружена часть ударной группировки красных. Всего же в двух сражениях 9 сентября казаки разгромили шесть стрелковых полков и четыре артбатареи красных.
Бой у Островного наблюдали Колчак и Нокс, оказавшиеся на передовой линии. Восхищённый Адмирал в тот же день наградил Иванова-Ринова орденом Георгия 4-й степени. [1272]
В сентябрьском наступлении у белых были и другие яркие эпизоды. Например, 10 сентября при занятии станции Голышманово они захватили весь штаб оборонявшей её красной бригады вместе с комбригом и канцелярией, а также 500 пленных. [1273]
3-я армия с боями продвигалась вперёд, а 1-я и 2-я армии долго не могли сдвинуться с места. Возникла угроза удара с севера во фланг 3-й армии. Тогда Дитерихс, решив опередить красных, приказал Уфимской группе Войцеховского нанести удар с юга по красным частям, противостоящим бывшей Сибирской армии. Это облегчило положение 1-й и 2-й армий, они тоже пошли в наступление, но продвигались с большим трудом. Правда, перед 2-й армией был очень крепкий противник. [1274]
После успеха под Островным и Пресновской, купленного очень дорогой ценой, наступательный порыв Казачьего корпуса вдруг выдохся. Неоднократные попытки прорваться сквозь фронт, чтобы совершить рейд по красным тылам, оказались тщетными. [1275]Приказ командующего фронтом оказался невыполненным. Иванов-Ринов ссылался на усталость людей и лошадей, нехватку фуража и на дожди, которые испортили дороги.
Дитерихс воспринял всё это как формальные отговорки и пришёл в крайнее негодование, ибо конный рейд с захватом Кургана был существенной частью его плана. Приказом командующего фронтом Иванов-Ринов был отстранён от командования корпусом. Но у него сразу же объявилась масса заступников из числа верных ему людей в казачьей верхушке. К Дитерихсу явилась делегация Сибирского казачьего войска, и, как вспоминал генерал Рябиков, командующий согласился отменить свой приказ. Правда, согласно другим данным, Иванов-Ринов командовал Казачьим корпусом только до 19 сентября, а потом перешёл на должность помощника Сахарова. Вопрос, стало быть, не выяснен. Но, как с полным основанием отмечал Рябиков, Дитерихс нашёл себе в лице Иванова-Ринова смертельного врага, который с тех пор всеми силами старался испортить и обострить его отношения с Адмиралом. [1276]
Неудача с Казачьим корпусом отчасти была восполнена действиями авиации. В течение сентября было совершено 58 вылетов. 14 сентября шесть самолётов произвели налёт на станцию Курган, сбросив 15 бомб на стоящие на путях составы и подвергнув станцию пулемётному обстрелу, вследствие чего на ней возникла паника. [1277]
С середины сентября сопротивление красных приобрело более организованный и упорный характер. 1-я армия вскоре остановилась, не доходя до Тобола. Из частей 2-й армии лишь одна вышла на его берег, продержалась здесь два дня и отошла вёрст на 15 к востоку. [1278]
3-я армия продолжала упорно продвигаться вперёд. 29 сентября её части оказались примерно в 40 верстах от Тобола. После этого красные, не желая быть прижатыми к реке, на довольно широком участке спешно отошли за Тобол. Но южнее, в районе Звериноголовской, где фронт держала Отдельная Степная группа во главе с генералом Д. А. Лебедевым, противник продолжал занимать прочные позиции на восточном берегу Тобола. [1279]В целом же «полёт к Тоболу» и по своим масштабам, и по результатам далеко не мог сравниться с «полётом к Волге».
И всё же сентябрьские победы, после затянувшейся полосы военных неудач, вызвали ликование в Омске. В сочетании с успехами деникинских войск они рассматривались как поворотный момент в Гражданской войне, как предвестник скорого и победоносного её окончания. В этой обстановке Колчак решился на такой шаг, к которому его давно склонял Совет министров, но на который не хотел пойти в период неудач, чтобы он не рассматривался как проявление слабости, – на преобразование Государственного экономического совещания в орган, избираемый населением.
16 сентября Адмирал вернулся с фронта и созвал Совет верховного правителя. Кроме обычных членов, туда были приглашены Дитерихс и Дутов. Оба поддержали проект. Дитерихс, однако, оговорился, что такое Совещание принесёт пользу лишь в том случае, если будет состоять в основном не из интеллигентов, а из крестьян. Этот момент решено было последовательно провести во всех актах.
На следующий день были опубликованы составленные Гинсом накануне «Грамата верховного правителя» и рескрипт Вологодскому. В «Грамате» (в былые времена такой документ был бы назван Манифестом), в частности, говорилось:
«…Исполненный глубокою верою в неизменный успех развивающейся борьбы, почитаю я ныне своевременным созвать умудрённых жизнью людей земли и образовать Государственное земское совещание для содействия мне и моему правительству прежде всего по завершению в момент высшего напряжения сил начатого дела спасения Российского государства.
Государственное земское совещание должно, далее, помочь правительству в переходе от неизбежно суровых начал военного управления, свойственных напряжённой гражданской войне, к новым началам жизни мирной, основанной на бдительной охране законности и твёрдых гарантиях гражданских свобод и благ личных и имущественных.
Такие последствия продолжительной гражданской войны всего сильнее испытывают на себе широкие массы населения, представляемые крестьянством и казачеством. Вызванная не нами разорительная война поглощала до сих пор все силы и средства государственные. Справедливые нужды населения по неизбежности оставались неудовлетворёнными, и Государственное земское совещание, составленное из людей, близких земле, должно будет также озаботиться вопросами укрепления благосостояния народного».
В рескрипте Вологодскому верховный правитель указывал, что он поручает Совету министров «разработать в ближайшее время проект Положения о Государственном земском совещании, как органе законосовещательном, с правом запросов министров и с правом выражения пожеланий о необходимости законодательных и административных мероприятий».
Несмотря на царившее в то время в Омске приподнятое настроение, правительственные акты встречены были всё же неоднозначно. Иностранцы спрашивали: «Когда же будет издан закон – „грамат“ мы уже читали много?» У правых был свой вопрос: «Зачем эти парламенты?» Недовольны были и левые: «Почему законосовещательное, а не законодательное?» [1280]Совет министров приступил к выработке проекта Положения, но это дело явно не поспевало за событиями и не было завершено.
Сам Колчак, как говорят, довольно скептически к нему относился. Однажды в беседе с Гинсом он сказал:
– Вы правы, что надо поднять настроения в стране, но я не верю ни в съезды, ни в совещания. Я могу верить в танки, которых никак не могу получить от милых союзников, в заём, который исправил бы финансы, в мануфактуру, которая ободрила бы деревню… Но где я это возьму? [1281]
В обстановке преждевременного оптимизма, воцарившейся в Омске после сентябрьских побед, Комиссию по эвакуации переименовали в Межведомственное совещание по вопросам деэвакуации. На его заседании 2 октября уполномоченный Министерства внутренних дел сделал доклад, в коем подчеркнул, что правила деэвакуации должны быть рассмотрены в срочном порядке, дабы избежать того хаоса, «который наблюдался в первые дни эвакуации Уфимского края и Приуралья». В ходе заседания выяснилось, что с августа до октября в Иркутск было вывезено всего три отдела омских министерств: Экономический отдел Министерства снабжения и продовольствия, часть служащих Экспедиции заготовления бумаг Министерства финансов и Главное управление местами заключения Министерства юстиции. Управляющий Иркутской губернией эсер П. Д. Яковлев, ссылаясь на нехватку в городе помещений, просил разрешения продвинуть эти отделы далее на восток или расселить по уездным городам. Совещание отвергло эти домогательства как необоснованные, приняло с поправками правила о деэвакуации, и чиновники разошлись, уверенные, что скопившиеся в Омске беженцы будут водворены на прежние свои места без паники и хаоса. [1282]
В начале октября Колчак получил из Парижа от Софьи Фёдоровны два письма, написанные ещё в июне. По-видимому, они не сохранились. Скорее всего их уничтожил сам Александр Васильевич, опасаясь, что они могут попасть в чужие руки. Но сохранился ответ, который Колчак писал на борту парохода, отправившись вниз по Иртышу до Тобольска, недавно освобождённого от красных. Затем небольшая приписка была сделана уже по возвращении, 20 октября. За это время у Колчака, как видно, сильно изменилось настроение: письмо написано в спокойном тоне, а в приписке прорывается раздражение.
В письме Софьи Фёдоровны, по-видимому, были какие-то упрёки, отчасти, наверно, связанные с пребыванием в Омске Анны Васильевны и со сплетнями на этот счёт, которые доходили и до Парижа.
Александр Васильевич в связи с этим писал: «У меня почти нет личной жизни, пока я не кончу или не получу возможности прервать своё служение Родине». Мой девиз, продолжал он, тот, с которым шёл в последнюю свою битву чешский король Ян в 1346 году: «Ich diene» («Я служу»). «Я служу Родине, – ещё раз подчёркивал он, – своей Великой России так, как я служил ей всё время, командуя кораблём, дивизией или флотом».
«Не мне оценивать и не мне говорить о том, что я сделал и чего не сделал, – продолжал он. – Но я знаю одно, что я нанёс большевизму и всем тем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и, вероятно, смертельные удары. Благословит ли Бог меня довести до конца это дело, не знаю, но начало конца большевиков положено всё-таки мною. Весеннее наступление, начатое мною в самых тяжёлых условиях и с огромным риском… явилось первым ударом по Советской республике, давшим возможность Деникину оправиться и начать в свою очередь разгром большевиков на Юге… На мой фронт было брошено всё, что только было возможно, и было сделано всё… чтобы создать у меня большевизм и разложить армию. И эту волну большевизма я перенёс, и эта волна была причиной отхода моих армий вглубь Сибири. Большевики уже пели мне отходную, но „известия оказались несколько преувеличенными“, и после ударов со стороны Деникина, облегчивших моё положение, я перешёл опять в наступление».
Софья Фёдоровна задавала вопрос, должна ли она здесь, в Париже, занимать положение жены верховного правителя России. В связи с этим она спрашивала, нет ли возможности увеличить высылаемое ей ежемесячное содержание с пяти до восьми тысяч франков, поскольку представительство потребует немалых трат. Александр Васильевич в категорической форме отвечал, что никаких приёмов делать не только не требуется, но и недопустимо. И вообще надо быть крайне осторожной с разными представителями, русскими и иностранными: «Я не являюсь ни с какой стороны представителем наследственной или выборной власти. Я смотрю на своё звание, как на должность чисто служебного характера. По существу, я верховный главнокомандующий, принявший на себя функции и верховной гражданской власти, так как для успешной борьбы нельзя отделять последние от функций первого… Во всех отношениях, особенно с иностранцами, надо помнить, что я глава непризнанного правительства…» Увеличить выплаты своей семье до восьми тысяч франков он признал невозможным ввиду того, что при падении курса рубля это составит огромную сумму около 100 тысяч рублей: «А таких денег я не могу расходовать, особенно в иностранной валюте».
Вопрос о союзниках и их помощи вызвал со стороны верховного правителя горькую тираду: «Я не буду много говорить об этом прежде всего потому, что я не доверяю никогда бумаге своих взглядов в таких деликатных вещах. Скажу лишь, что все отношения, на иностранной политике основанные, определяются успехом или неуспехом. Когда у меня были победы, всё было хорошо, когда были неудачи, – я чувствовал, что никто меня не поддержит и никто не окажет помощь ни в чём. Всё основано только на самом примитивном положении – победителя и побеждённого. Победителя не судят, а уважают и боятся, побеждённому – горе! Вот сущность всех политических отношений, как внешних, так и внутренних».
О повседневной своей жизни он сообщал: «Я или на фронте, или в своём кабинете в Омске, зачастую не имея в течение дня полчаса свободных от работы. Все развлечения сводятся к довольно редким поездкам верхом за город да к стрельбе из ружей – я последнее время почему-то полюбил это занятие. У меня есть несколько верховых лошадей; как главнокомандующий, я должен перед войсками появиться верхом, недавно генерал Нокс подарил мне канадскую лошадь. Часто мне приходится работать одному по ночам в своём кабинете, и я завёл себе котёнка, который привык спать на моём письменном столе и разделяет со мной ночное одиночество».
Письмо, довольно длинное и неровное по настроению, свидетельствовало о том, что отношения между супругами к этому времени стали далеко не безоблачными. Однако для Александра Васильевича Софья Фёдоровна по-прежнему оставалась «дорогой Соничкой».
В пакет было вложено короткое письмо к сыну:
А Белая армия не получила почти ничего – ни пополнений, ни обмундирования, хотя уже наступали холода. В чём-то, конечно, сказывались неразворотливость и несогласованность действий Ставки и интендантства. Но главная причина, видимо, состояла в том, что людские и материальные ресурсы Сибири находились уже на пределе. Военные в это никак не желали верить. Им казалось, что «богатый сибирский тыл» – это бездонная бочка. Вновь начались трения между командующим фронтом и военным министром. Будберг вскоре серьёзно заболел, ушёл в бессрочный отпуск и уехал. 6 октября на должность военного министра был назначен генерал М. В. Ханжин, [1284]бывший командующий Западной армией.
Бои местного значения не прекращались ни на день. Белые стремились окончательно вытеснить противника за Тобол, красные цеплялись за плацдармы на правом берегу. Больших успехов белым достичь не удалось. На юге генерал Лебедев так и не дошёл до Звериноголовской. На севере деревня Дианово несколько раз переходила из рук в руки.
Генерал П. П. Петров, всю войну провоевавший в передовых рядах и чуть ли не в окопах, вспоминал, что бои за Дианово начинались обычно с того, что наступавшая пехота, часто без резервов, растягиваясь в цепь, выходила на исходное положение. Фланги занимала конница. Начинала свою работу артиллерия, цепи поднимались и начинали бежать вперёд. Конница старалась зайти противнику в тыл. Красные открывали огонь, не дожидаясь, когда белые войдут в зону досягаемости. Белые кричали «ура!». Стрельба со стороны красных становилась беспорядочной. Примерно за версту до противника они не выдерживали и уходили. Если же нервы прежде сдавали у атакующих и они ложились, то поднять их было трудно.
Красные командиры задерживали беглецов и поворачивали назад. Вскоре следовала контратака – и всё повторялось, только в обратном направлении. Такие эпизоды в общем-то были характерны для Гражданской войны. До кровавых штыковых схваток дело доходило нечасто. Когда же Дианово решили взять окончательно и подбросили туда подкрепления, оказалось, что и к большевикам подошли свежие силы. Так что Дианово за ними и осталось. [1285]
Белое командование, в свою очередь, решило создать плацдарм на левом берегу. 13 октября оренбургские казаки переправились через Тобол и захватили деревню Предино южнее Кургана. [1286]Дитерихс знал, что красные готовят наступление, но надеялся их опередить.
Глава седьмая
8 августа Будберг вновь возбудил в Совете министров вопрос об эвакуации Омска. На этот раз Адмирал отсутствовал, но кто-то сообщил, что он против эвакуации, равно как и союзники. После этого, по словам Будберга, «полились речи в духе Мининых и Пожарских, вплоть до выхода всех министров с винтовками, когда придётся защищать Омск». «…Какой злой рок отнимает у очень неглупых и по-своему дельных людей здравый смысл в таком серьёзном деле?» – недоумевал генерал. [1263]
Между тем из Омска кое-кто начал уже выезжать. Государственные служащие под разными предлогами выпрашивали командировки на восток. Началось брожение в семьях «неглупых и по-своему дельных людей». В середине августа в Читу выехали семьи Вологодского, Гинса и других высших должностных лиц. [1264]22 августа Совет министров принял постановление о разгрузке Омска. [1265]
В конце августа в Омск приехал, наконец, долгожданный генерал Н. Н. Головин. Долго знакомился с обстановкой, вникал в ход дел – и через месяц-полтора вдруг уехал, сославшись на болезнь. [1266]Видимо, посчитал, что дела плохи, а рисковать собственной персоной ему не хотелось.
1 августа Будберг представил Адмиралу проект: «…собрать немедленно всех шатающихся по Омску генералов, военных инженеров и офицеров и экстренно отправить их на рекогносцировки рек Тобола и Ишима и на составление проекта их укрепления». При этом он объяснил, что в настоящем виде белые силы не готовы к маневренной, наступательной войне, что надо дать им основательно отдохнуть и что укреплённые рубежи на сибирских реках (правый берег всегда выше) в сочетании с превосходством белых в артиллерии могут обеспечить такой отдых. Колчак, выслушав Будберга, видимо, только из вежливости, приказал передать доклад в Ставку. [1267]Там он, очевидно, был отправлен в архив.
О переходе к обороне Адмирал в то время даже не думал. Неудачи казались ему временными. Верный ученик Суворова, Ушакова и Макарова, он и вообще-то признавал только наступление. Оборонительная тактика связывалась у него с именами Куропаткина, Витгефта и Рожественского. Уроки блестящей защиты Нахимова и Кондратенко, которые, имея ограниченные ресурсы, защищались стойко и изобретательно, не запали ему в душу. Эта приверженность к стремительной атаке едва не принесла ему головокружительный успех, а затем ускорила проигрыш всей кампании.
Но надо сказать, что и среди генералов, воевавших вместе с Колчаком, Будберг был едва ли не единственным, кто настаивал на защитном варианте. Даже осторожный Дитерихс не думал надолго закрепляться на намеченных рубежах. Переход в новое наступление, как мы помним, планировался на август, но затем сдвинулся из-за Челябинской операции. Расчёт делался не только на собственные средства, едва ли достаточные, но и на то, что у красных стало ухудшаться положение на Южном фронте и они начали перебрасывать туда силы с Восточного. Впоследствии, уже в эмиграции, генерал Рябиков, один из ближайших помощников Дитерихса, задавался вопросом: «Не было ли наступление сибирских армий преждевременными недостаточно подготовленным и не лучше ли было отказаться от него и провести зиму в позиционной борьбе за Ишимом?» [1268]Время ведь работало не на советскую власть, на чьей территории свирепствовали голод и эпидемии.
Дитерихс расположился со своим походным штабом на небольшой станции к западу от Омска и приступил к подготовке наступления. По воспоминаниям Рябикова, это был «человек с ясным и быстрым умом, прямыми и твёрдыми взглядами». Он не скрывал своих монархических убеждений и глубокой религиозности. В его кабинете висело много икон. Дитерихс обладал большой трудоспособностью в соединении со стремлением самому всё знать и чуть ли не всё делать – часто сам писал даже телеграммы. В этом отношении он сильно напоминал генерала Алексеева.
Дитерихс был, как говорят, человеком очень нервным – пожалуй, не менее, чем Колчак. Но если Адмирал вспыхивал, начинал шуметь, бросать вещи – и вскоре утихал, а потом и забывал эпизод, то у Дитерихса вспышки гнева внешне мало в чём выражались. Поэтому многим он казался человеком спокойным и уравновешенным. [1269]Однако в самом себе он способен был носить и копить обиду очень долго, разряжая накопившееся чувство тогда, когда надо было бы уже обо всём забыть.
Красные уже подходили к Ишиму, когда Дитерихс 1 сентября дал приказ о наступлении. Первой двинулась вперёд 3-я армия. Волжская группа генерала Каппеля, усиленная ижевцами, южнее железной дороги остановила красных и обратила их вспять. А 3 сентября красные обнаружили у себя в тылу части Уральской группы генерала Косьмина, совершившие глубокий обход с юга. 5-я армия Тухачевского оказалась в критическом положении. Однако сразу же было замечено, что красные уже не те, какими были в пору «полёта к Волге». Они стали значительно устойчивее и не так легко поддавались панике.
Окружённые красные части, хотя и в довольно растрёпанном виде, смогли выйти из кольца. Кроме того, Тухачевский послал в бой свои резервы – две дивизии, одна из которых была уже выведена из его подчинения и готовилась к отправке на Южный фронт. Проявив такое самоуправство, командарм стабилизировал фронт. На всём его протяжении завязались упорные бои. [1270]
В августе, раскручивая идею создания Сибирского казачьего корпуса, Иванов-Ринов хвастливо заявлял, что выставит 18 тысяч шашек и штыков. В действительности удалось собрать 7,5 тысячи. [1271]К началу наступления комплектование корпуса завершено не было. Только 7 сентября основные его силы развернулись в долине Ишима.
Корпус имел приказ обойти с юга линию фронта, пройти по тылам красных и взять Курган. Но в это же время обходный маневр совершала ударная группировка красных. Столкновение лоб в лоб произошло 9 сентября на тракте из Петропавловска в станицу Звериноголовскую, у посёлка Островного (на современных картах – Островка Северо-Казахстанской области). Авангард Казачьего корпуса с ходу, не развернувшись в лаву, но лишь разомкнув ряды, вместе со штабами и командирами во главе с Ивановым-Риновым пошёл в атаку на изготовившегося к обороне противника, сквозь плотный ружейный, пулемётный и артиллерийский огонь. Очевидцы говорили, что зрелище было неописуемое.
Бой длился минут 40. Красные стреляли в упор и до самого конца. Их пушки замолчали лишь тогда, когда казаки изрубили артиллеристов. Обе стороны понесли тяжёлые потери—и трудно сказать, кто больше. По сведениям белых, полегло около 500 красноармейцев. Видимо, примерно столько же и казаков. Белые захватили всю артиллерию красных, участвовавшую в бою, и значительную часть пулемётов.
В тот же день казаки захватили и станицу Пресновскую, где была окружена часть ударной группировки красных. Всего же в двух сражениях 9 сентября казаки разгромили шесть стрелковых полков и четыре артбатареи красных.
Бой у Островного наблюдали Колчак и Нокс, оказавшиеся на передовой линии. Восхищённый Адмирал в тот же день наградил Иванова-Ринова орденом Георгия 4-й степени. [1272]
В сентябрьском наступлении у белых были и другие яркие эпизоды. Например, 10 сентября при занятии станции Голышманово они захватили весь штаб оборонявшей её красной бригады вместе с комбригом и канцелярией, а также 500 пленных. [1273]
3-я армия с боями продвигалась вперёд, а 1-я и 2-я армии долго не могли сдвинуться с места. Возникла угроза удара с севера во фланг 3-й армии. Тогда Дитерихс, решив опередить красных, приказал Уфимской группе Войцеховского нанести удар с юга по красным частям, противостоящим бывшей Сибирской армии. Это облегчило положение 1-й и 2-й армий, они тоже пошли в наступление, но продвигались с большим трудом. Правда, перед 2-й армией был очень крепкий противник. [1274]
После успеха под Островным и Пресновской, купленного очень дорогой ценой, наступательный порыв Казачьего корпуса вдруг выдохся. Неоднократные попытки прорваться сквозь фронт, чтобы совершить рейд по красным тылам, оказались тщетными. [1275]Приказ командующего фронтом оказался невыполненным. Иванов-Ринов ссылался на усталость людей и лошадей, нехватку фуража и на дожди, которые испортили дороги.
Дитерихс воспринял всё это как формальные отговорки и пришёл в крайнее негодование, ибо конный рейд с захватом Кургана был существенной частью его плана. Приказом командующего фронтом Иванов-Ринов был отстранён от командования корпусом. Но у него сразу же объявилась масса заступников из числа верных ему людей в казачьей верхушке. К Дитерихсу явилась делегация Сибирского казачьего войска, и, как вспоминал генерал Рябиков, командующий согласился отменить свой приказ. Правда, согласно другим данным, Иванов-Ринов командовал Казачьим корпусом только до 19 сентября, а потом перешёл на должность помощника Сахарова. Вопрос, стало быть, не выяснен. Но, как с полным основанием отмечал Рябиков, Дитерихс нашёл себе в лице Иванова-Ринова смертельного врага, который с тех пор всеми силами старался испортить и обострить его отношения с Адмиралом. [1276]
Неудача с Казачьим корпусом отчасти была восполнена действиями авиации. В течение сентября было совершено 58 вылетов. 14 сентября шесть самолётов произвели налёт на станцию Курган, сбросив 15 бомб на стоящие на путях составы и подвергнув станцию пулемётному обстрелу, вследствие чего на ней возникла паника. [1277]
С середины сентября сопротивление красных приобрело более организованный и упорный характер. 1-я армия вскоре остановилась, не доходя до Тобола. Из частей 2-й армии лишь одна вышла на его берег, продержалась здесь два дня и отошла вёрст на 15 к востоку. [1278]
3-я армия продолжала упорно продвигаться вперёд. 29 сентября её части оказались примерно в 40 верстах от Тобола. После этого красные, не желая быть прижатыми к реке, на довольно широком участке спешно отошли за Тобол. Но южнее, в районе Звериноголовской, где фронт держала Отдельная Степная группа во главе с генералом Д. А. Лебедевым, противник продолжал занимать прочные позиции на восточном берегу Тобола. [1279]В целом же «полёт к Тоболу» и по своим масштабам, и по результатам далеко не мог сравниться с «полётом к Волге».
И всё же сентябрьские победы, после затянувшейся полосы военных неудач, вызвали ликование в Омске. В сочетании с успехами деникинских войск они рассматривались как поворотный момент в Гражданской войне, как предвестник скорого и победоносного её окончания. В этой обстановке Колчак решился на такой шаг, к которому его давно склонял Совет министров, но на который не хотел пойти в период неудач, чтобы он не рассматривался как проявление слабости, – на преобразование Государственного экономического совещания в орган, избираемый населением.
16 сентября Адмирал вернулся с фронта и созвал Совет верховного правителя. Кроме обычных членов, туда были приглашены Дитерихс и Дутов. Оба поддержали проект. Дитерихс, однако, оговорился, что такое Совещание принесёт пользу лишь в том случае, если будет состоять в основном не из интеллигентов, а из крестьян. Этот момент решено было последовательно провести во всех актах.
На следующий день были опубликованы составленные Гинсом накануне «Грамата верховного правителя» и рескрипт Вологодскому. В «Грамате» (в былые времена такой документ был бы назван Манифестом), в частности, говорилось:
«…Исполненный глубокою верою в неизменный успех развивающейся борьбы, почитаю я ныне своевременным созвать умудрённых жизнью людей земли и образовать Государственное земское совещание для содействия мне и моему правительству прежде всего по завершению в момент высшего напряжения сил начатого дела спасения Российского государства.
Государственное земское совещание должно, далее, помочь правительству в переходе от неизбежно суровых начал военного управления, свойственных напряжённой гражданской войне, к новым началам жизни мирной, основанной на бдительной охране законности и твёрдых гарантиях гражданских свобод и благ личных и имущественных.
Такие последствия продолжительной гражданской войны всего сильнее испытывают на себе широкие массы населения, представляемые крестьянством и казачеством. Вызванная не нами разорительная война поглощала до сих пор все силы и средства государственные. Справедливые нужды населения по неизбежности оставались неудовлетворёнными, и Государственное земское совещание, составленное из людей, близких земле, должно будет также озаботиться вопросами укрепления благосостояния народного».
В рескрипте Вологодскому верховный правитель указывал, что он поручает Совету министров «разработать в ближайшее время проект Положения о Государственном земском совещании, как органе законосовещательном, с правом запросов министров и с правом выражения пожеланий о необходимости законодательных и административных мероприятий».
Несмотря на царившее в то время в Омске приподнятое настроение, правительственные акты встречены были всё же неоднозначно. Иностранцы спрашивали: «Когда же будет издан закон – „грамат“ мы уже читали много?» У правых был свой вопрос: «Зачем эти парламенты?» Недовольны были и левые: «Почему законосовещательное, а не законодательное?» [1280]Совет министров приступил к выработке проекта Положения, но это дело явно не поспевало за событиями и не было завершено.
Сам Колчак, как говорят, довольно скептически к нему относился. Однажды в беседе с Гинсом он сказал:
– Вы правы, что надо поднять настроения в стране, но я не верю ни в съезды, ни в совещания. Я могу верить в танки, которых никак не могу получить от милых союзников, в заём, который исправил бы финансы, в мануфактуру, которая ободрила бы деревню… Но где я это возьму? [1281]
В обстановке преждевременного оптимизма, воцарившейся в Омске после сентябрьских побед, Комиссию по эвакуации переименовали в Межведомственное совещание по вопросам деэвакуации. На его заседании 2 октября уполномоченный Министерства внутренних дел сделал доклад, в коем подчеркнул, что правила деэвакуации должны быть рассмотрены в срочном порядке, дабы избежать того хаоса, «который наблюдался в первые дни эвакуации Уфимского края и Приуралья». В ходе заседания выяснилось, что с августа до октября в Иркутск было вывезено всего три отдела омских министерств: Экономический отдел Министерства снабжения и продовольствия, часть служащих Экспедиции заготовления бумаг Министерства финансов и Главное управление местами заключения Министерства юстиции. Управляющий Иркутской губернией эсер П. Д. Яковлев, ссылаясь на нехватку в городе помещений, просил разрешения продвинуть эти отделы далее на восток или расселить по уездным городам. Совещание отвергло эти домогательства как необоснованные, приняло с поправками правила о деэвакуации, и чиновники разошлись, уверенные, что скопившиеся в Омске беженцы будут водворены на прежние свои места без паники и хаоса. [1282]
В начале октября Колчак получил из Парижа от Софьи Фёдоровны два письма, написанные ещё в июне. По-видимому, они не сохранились. Скорее всего их уничтожил сам Александр Васильевич, опасаясь, что они могут попасть в чужие руки. Но сохранился ответ, который Колчак писал на борту парохода, отправившись вниз по Иртышу до Тобольска, недавно освобождённого от красных. Затем небольшая приписка была сделана уже по возвращении, 20 октября. За это время у Колчака, как видно, сильно изменилось настроение: письмо написано в спокойном тоне, а в приписке прорывается раздражение.
В письме Софьи Фёдоровны, по-видимому, были какие-то упрёки, отчасти, наверно, связанные с пребыванием в Омске Анны Васильевны и со сплетнями на этот счёт, которые доходили и до Парижа.
Александр Васильевич в связи с этим писал: «У меня почти нет личной жизни, пока я не кончу или не получу возможности прервать своё служение Родине». Мой девиз, продолжал он, тот, с которым шёл в последнюю свою битву чешский король Ян в 1346 году: «Ich diene» («Я служу»). «Я служу Родине, – ещё раз подчёркивал он, – своей Великой России так, как я служил ей всё время, командуя кораблём, дивизией или флотом».
«Не мне оценивать и не мне говорить о том, что я сделал и чего не сделал, – продолжал он. – Но я знаю одно, что я нанёс большевизму и всем тем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и, вероятно, смертельные удары. Благословит ли Бог меня довести до конца это дело, не знаю, но начало конца большевиков положено всё-таки мною. Весеннее наступление, начатое мною в самых тяжёлых условиях и с огромным риском… явилось первым ударом по Советской республике, давшим возможность Деникину оправиться и начать в свою очередь разгром большевиков на Юге… На мой фронт было брошено всё, что только было возможно, и было сделано всё… чтобы создать у меня большевизм и разложить армию. И эту волну большевизма я перенёс, и эта волна была причиной отхода моих армий вглубь Сибири. Большевики уже пели мне отходную, но „известия оказались несколько преувеличенными“, и после ударов со стороны Деникина, облегчивших моё положение, я перешёл опять в наступление».
Софья Фёдоровна задавала вопрос, должна ли она здесь, в Париже, занимать положение жены верховного правителя России. В связи с этим она спрашивала, нет ли возможности увеличить высылаемое ей ежемесячное содержание с пяти до восьми тысяч франков, поскольку представительство потребует немалых трат. Александр Васильевич в категорической форме отвечал, что никаких приёмов делать не только не требуется, но и недопустимо. И вообще надо быть крайне осторожной с разными представителями, русскими и иностранными: «Я не являюсь ни с какой стороны представителем наследственной или выборной власти. Я смотрю на своё звание, как на должность чисто служебного характера. По существу, я верховный главнокомандующий, принявший на себя функции и верховной гражданской власти, так как для успешной борьбы нельзя отделять последние от функций первого… Во всех отношениях, особенно с иностранцами, надо помнить, что я глава непризнанного правительства…» Увеличить выплаты своей семье до восьми тысяч франков он признал невозможным ввиду того, что при падении курса рубля это составит огромную сумму около 100 тысяч рублей: «А таких денег я не могу расходовать, особенно в иностранной валюте».
Вопрос о союзниках и их помощи вызвал со стороны верховного правителя горькую тираду: «Я не буду много говорить об этом прежде всего потому, что я не доверяю никогда бумаге своих взглядов в таких деликатных вещах. Скажу лишь, что все отношения, на иностранной политике основанные, определяются успехом или неуспехом. Когда у меня были победы, всё было хорошо, когда были неудачи, – я чувствовал, что никто меня не поддержит и никто не окажет помощь ни в чём. Всё основано только на самом примитивном положении – победителя и побеждённого. Победителя не судят, а уважают и боятся, побеждённому – горе! Вот сущность всех политических отношений, как внешних, так и внутренних».
О повседневной своей жизни он сообщал: «Я или на фронте, или в своём кабинете в Омске, зачастую не имея в течение дня полчаса свободных от работы. Все развлечения сводятся к довольно редким поездкам верхом за город да к стрельбе из ружей – я последнее время почему-то полюбил это занятие. У меня есть несколько верховых лошадей; как главнокомандующий, я должен перед войсками появиться верхом, недавно генерал Нокс подарил мне канадскую лошадь. Часто мне приходится работать одному по ночам в своём кабинете, и я завёл себе котёнка, который привык спать на моём письменном столе и разделяет со мной ночное одиночество».
Письмо, довольно длинное и неровное по настроению, свидетельствовало о том, что отношения между супругами к этому времени стали далеко не безоблачными. Однако для Александра Васильевича Софья Фёдоровна по-прежнему оставалась «дорогой Соничкой».
В пакет было вложено короткое письмо к сыну:
«Дорогой милый мой Славушок.Вряд ли этот пакет дошёл по адресу ещё при жизни Адмирала.
Давно я не имею от тебя писем, пиши мне, хотя бы открытки по нескольку слов.
Я очень скучаю по тебе, мой дорогой Славушок. Когда-то мы с тобой увидимся.
Тяжело мне и трудно нести такую огромную работу перед Родиной, но я буду выносить её до конца, до победы над большевиками.
Я хотел, чтоб и ты пошёл бы, когда вырастешь, по тому пути служения Родине, которым я шёл всю свою жизнь. Читай военную историю и дела великих людей и учись по ним, как надо поступать – это единственный путь, чтобы стать полезным слугой Родине. Нет ничего выше Родины и служения Ей.
Господь Бог благословит тебя и сохранит, мой бесконечно дорогой и милый Славушок. Целую крепко тебя. Твой папа». [1283]
* * *
После сентябрьских боёв на Восточном фронте установилось относительное затишье. Обе стороны решили перевести дух и подождать подкреплений. Красные провели мобилизацию в недавно отвоёванных районах Урала и Зауралья, и перед Колчаком на левом берегу Тобола предстали недавние его солдаты – теперь уже в красноармейских шлемах со звездой. (Отступая через родные места, солдаты обыкновенно там и оставались.)А Белая армия не получила почти ничего – ни пополнений, ни обмундирования, хотя уже наступали холода. В чём-то, конечно, сказывались неразворотливость и несогласованность действий Ставки и интендантства. Но главная причина, видимо, состояла в том, что людские и материальные ресурсы Сибири находились уже на пределе. Военные в это никак не желали верить. Им казалось, что «богатый сибирский тыл» – это бездонная бочка. Вновь начались трения между командующим фронтом и военным министром. Будберг вскоре серьёзно заболел, ушёл в бессрочный отпуск и уехал. 6 октября на должность военного министра был назначен генерал М. В. Ханжин, [1284]бывший командующий Западной армией.
Бои местного значения не прекращались ни на день. Белые стремились окончательно вытеснить противника за Тобол, красные цеплялись за плацдармы на правом берегу. Больших успехов белым достичь не удалось. На юге генерал Лебедев так и не дошёл до Звериноголовской. На севере деревня Дианово несколько раз переходила из рук в руки.
Генерал П. П. Петров, всю войну провоевавший в передовых рядах и чуть ли не в окопах, вспоминал, что бои за Дианово начинались обычно с того, что наступавшая пехота, часто без резервов, растягиваясь в цепь, выходила на исходное положение. Фланги занимала конница. Начинала свою работу артиллерия, цепи поднимались и начинали бежать вперёд. Конница старалась зайти противнику в тыл. Красные открывали огонь, не дожидаясь, когда белые войдут в зону досягаемости. Белые кричали «ура!». Стрельба со стороны красных становилась беспорядочной. Примерно за версту до противника они не выдерживали и уходили. Если же нервы прежде сдавали у атакующих и они ложились, то поднять их было трудно.
Красные командиры задерживали беглецов и поворачивали назад. Вскоре следовала контратака – и всё повторялось, только в обратном направлении. Такие эпизоды в общем-то были характерны для Гражданской войны. До кровавых штыковых схваток дело доходило нечасто. Когда же Дианово решили взять окончательно и подбросили туда подкрепления, оказалось, что и к большевикам подошли свежие силы. Так что Дианово за ними и осталось. [1285]
Белое командование, в свою очередь, решило создать плацдарм на левом берегу. 13 октября оренбургские казаки переправились через Тобол и захватили деревню Предино южнее Кургана. [1286]Дитерихс знал, что красные готовят наступление, но надеялся их опередить.
Глава седьмая
Сибирская драма
В ночь на 14 октября красные переправились через Тобол сразу в четырёх местах, а наутро началось наступление со стороны плацдармов – на севере (деревни Песчаная и Дианово) и на юге (от Звериноголовской). Одна из переправ с самого начала оказалась неудачной: подошли подкрепления, и красные были отброшены за Тобол. Ижевцы вскоре тоже заставили противника переправиться обратно. В другом месте красным удалось закрепиться и немного продвинуться. Наконец, в четвёртом месте переправившийся отряд вёл себя пассивно. В свою очередь белые произвели демонстрацию: переправившись на левый берег, выбили красных из деревни Вороново, захватили пленных и трофеи и вернулись назад.
[1287]Почти на всём протяжении фронта закипело Тобольское сражение.
Правый берег Тобола удобен для обороны, но укрепить его не успели. Удерживать позиции можно было только путём активной обороны. Однако белые войска были слишком растянуты, и это не позволяло создавать ударные группы в том или ином месте. Дня три, как вспоминал генерал Петров, борьба шла с переменным успехом. Затем белые стали сдавать свои опорные пункты.
Правый берег Тобола удобен для обороны, но укрепить его не успели. Удерживать позиции можно было только путём активной обороны. Однако белые войска были слишком растянуты, и это не позволяло создавать ударные группы в том или ином месте. Дня три, как вспоминал генерал Петров, борьба шла с переменным успехом. Затем белые стали сдавать свои опорные пункты.