Страница:
[1437]Кстати говоря, все трое, как кажется, с той или иной степенью карикатурности изображают поведение Пепеляева в эти часы.
И, наконец, ещё одно расхождение. Бурсак утверждал, что для расстрела он приготовил «специальную команду из коммунистов». Ширямов же писал, что казнь исполнил наряд левоэсеровской дружины в присутствии члена ВРК Левенсона, который, видимо, и командовал этим нарядом. «Начальник дружины» в одном месте всплывает и у Чудновского. [1438]Наверно, расстреливали и в самом деле левые эсеры.
Если верить воспоминаниям Чудновского, расстрельная команда, включая и его самого, отличалась какой-то совершенно неуместной смешливостью. Когда Колчак спросил, почему его хотят расстрелять без суда, Чудновский еле удержался от смеха. Когда же Адмирал попросил о свидании с «княжной Темирёвой», «все расхохотались». [1439]Хочется, однако, думать, что это позднейшая бравада мемуариста (самому-то в 1937 году, наверно, смешно не было), что в действительности обошлось без неприличия.
Наименьшей тенденциозностью отличаются, пожалуй, воспоминания Ишаева. Чувствуется, что это был простой человек, ни на что не претендовавший и по-человечески, возможно, даже сочувствовавший казнимым. Правда, воспоминания писались явно не им самим, а с его слов записывались каким-то журналистом, изложившим их в модернистской форме с рублеными фразами. Но на содержании, надо думать, это не отразилось. Воспоминания Ишаева и взяты за основу для дальнейшего рассказа. При этом по возможности опускается то, о чём уже говорилось.
…Колчак сидел на койке и тяжело встал, когда вошли в его камеру, осветив её светом свечи.
– По поручению Иркутского революционного комитета мы пришли объявить вам постановление, касающееся вас, – начал Чудновский.
– Слушаю, – сказал Колчак с лёгкой хрипотой в голосе.
Чудновский зачитал постановление о расстреле. Была пауза, и Колчак задал риторический вопрос: «Разве суда не будет?»
– Какие есть просьбы и заявления? – спросил Чудновский.
Колчак попросил о свидании с Анной Васильевной. Чудновский отказал и спросил, есть ли ещё просьбы. «Броском головы в сторону Колчак показывает, что больше просьб нет», – написано в воспоминаниях Ишаева.
Медленно и тяжело шагая, Колчак вышел из камеры. В коридоре его окружил конвой. Гришина-Алмазова, подглядывавшая в волчок, увидела Колчака, «страшно бледного, но совершенно спокойного». Она же обратила внимание на бледное, трясущееся лицо коменданта. Анна Васильевна, прорвавшаяся к волчку с опозданием, успела увидеть только серую папаху Адмирала. [1440]
Потом Колчак пытался принять яд, зашитый в уголке носового платка. И опять разночтения в воспоминаниях – во дворике, когда вышли из одиночного корпуса, или в дежурной комнате. Платок отняли, Адмирал не проронил ни слова.
Когда вели Пепеляева, Гришина-Алмазова вновь подсматривала в волчок. Она утверждала, что он прошёл мимо её камеры спокойными и уверенными шагами. В дежурной комнате они повстречались – Колчак и Пепеляев – и тоже молча.
Вышли из тюрьмы и двинулись по набережной Ушаковки. Конвой разбился на два круга. В круге первом – Колчак. В круге втором – Пепеляев, который безостановочно бормотал молитвы. Колчак шёл молча.
О чём он думал? Может, о прожитой жизни? Но в эти дни об этом он, наверно, уже всё передумал и обо всём вспомнил. Вновь услышал шорох движущихся льдин, со своей высоты в Порт-Артуре ощутил ледяное дыхание маньчжурской зимы, побывал на «Императрице Марии», когда свистело над головой пламя и рвались взрывы, и в Поволжье, где в талый снег и грязь были втоптаны его надежды…
Может, думал о семье? Как она там, в Париже, где он никогда не был? Может, об Анне Васильевне? Может. Но скорее всего он думал о «счастье покоя небытия». Он действительно очень устал за свою недолгую жизнь. Устал биться с Судьбой – не за себя, за Россию.
Конвой свернул в переулок и стал подниматься в гору. В морозном воздухе далеко разносились треск выстрелов, уханье пушек и стрекотанье пулемётов. Это наступала армия Войцеховского. Порой казалось, что бой идёт совсем близко.
Наконец поднялись на гору и вышли на поляну, откуда был виден слабо освещенный город. Заснеженная поляна искрилась лунным светом. Чудновский распорядился, чтобы Колчак и Пепеляев стали на небольшой холмик. «Колчак – высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи…» – вспоминал Чудновский. Странно то, что Колчак показался ему высоким, хотя был среднего роста. Видимо, его моральное превосходство, ощущаемое в глубине сознания, в памяти запечатлелось как превосходство в росте.
– Прощайте, Адмирал, – сказал Пепеляев.
– Прощайте, – коротко ответил Колчак.
Раздалась команда:
– Полурота, пли!
В этот момент где-то, вроде бы недалеко, грохнула пушка. Это было последнее, что мог слышать Колчак. Ибо сразу же, как бы в ответ, раздался залп расстрельной команды. Потом они подошли и для верности дали залп по лежащим.
– Куда девать трупы? – спросили начальник тюрьмы и командир конвоя.
Приговаривали и расстреливали в спешке, могилу вырыть забыли. Чудновский писал, что не успел он ответить, как за него ответил конвой, проявив большую политическую сознательность:
– Палачей сибирского крестьянства надо отправить туда, где тысячами лежат ни в чём не повинные рабочие и кресть яне, замученные карательными отрядами… В Ангару их.
Но вряд ли конвой стал бы выражаться столь длинно и литературно. Расстрельной команде попросту не хотелось рыть яму в мёрзлой земле. Тёплые ещё тела стащили к Ушаковке, нашли прорубь и спустили туда.
На городской каланче пробило два часа. Близилось утро, которое Россия встречала уже без Колчака. И в то же время – вместе с ним, ибо он навсегда остался в её истории.
Эпилог
Приложение
Линейный кораблъ
«Императрица Екатерина»,
на ходу в море
Глубокоуважаемая Анна Васильевна,
Несколько дней тому назад я получил письмо Ваше из Петрограда, написанное 27 февраля. Я пришёл 1-го марта вечером из Батума и получил телеграмму от Родзянко, в которой сообщалось о падении старого правительства, а через день пала сама династия. При возникновении событий, известных Вам в деталях, несомненно, лучше, чем мне, я поставил первой задачей сохранить в целости вооружённую силу, крепость и порт, тем более, что я получил основание ожидать появления неприятеля в море после 8 месяцев пребывания его в Босфоре. Для этого надо было удержать командование, возможность управлять людьми и дисциплину. Как хорошо я это выполнил – судить не мне, но до сего дня Черноморский флот был управляем мною решительно, как всегда; занятия, подготовка и оперативные работы ничем не были нарушены, и обычный режим не прерывался ни на один час. Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов. Не берусь судить, насколько это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят. Мне очень помог в ориентировке генерал Алексеев, который держал меня в курсе событий и тем дал возможность правильно оценить их, овладеть начавшимся движением, готовым перейти в бессмысленную дикую вспышку, и подчинить его своей воле. Мне удалось прежде всего объединить около себя всех сильных и решительных людей, а дальше уже было легче. Правда, были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву пороховом погребе, и я не поручусь, что таковые положения не возникнут в будущем, но самые опасные моменты, по-видимому, прошли. Ужасное состояние – приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания, кроме собственного авторитета, но до сих пор мои приказания выполнялись, как всегда. Десять дней я почти не спал, и теперь в открытом море в тёмную мглистую ночь я чувствую себя смертельно уставшим, по крайней мере физически, но мне хочется говорить с Вами, хотя лучше бы лечь спать. Ваше письмо, в котором Вы описываете начало петроградских событий, я получил в один из очень тяжёлых дней, и оно, как всегда, явилось для меня радостью и облегчением, как указание, что Вы помните и думаете обо мне. За эти дни я написал Вам короткое письмо, которое послал в Ревель с капитаном 1-го ранга Домбровским, но Вы, видимо, очутились в Петрограде и письма мои Вы получите только в Ревеле. Но я думал о Вас, как это было всегда, в те часы, когда наступали перерывы между событиями, телеграммами, радио– и телеграфными вызовами, требующими тех или иных поступков или распоряжений. Могу сказать, что если я тревожился, то только о Вас, да это и понятно, т. к. я не знал ничего о Вас, где Вы находитесь и что там делается, но к обстановке, в которой я находился, я относился действительно «холодно и спокойно», оценивая её без всякой художественной тенденции. За эти 10 дней я много передумал и перестрадал, и никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дёшевы её восторги, как жалки лавры её руководителей, и я не изменил себе и не пошёл за ними. Я не создан быть демагогом – хотя легко бы мог им сделаться, – я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении массы организованной и приведённой в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика – повеление власти, которая может повелевать мною. Но её не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести её в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии.
И, наконец, ещё одно расхождение. Бурсак утверждал, что для расстрела он приготовил «специальную команду из коммунистов». Ширямов же писал, что казнь исполнил наряд левоэсеровской дружины в присутствии члена ВРК Левенсона, который, видимо, и командовал этим нарядом. «Начальник дружины» в одном месте всплывает и у Чудновского. [1438]Наверно, расстреливали и в самом деле левые эсеры.
Если верить воспоминаниям Чудновского, расстрельная команда, включая и его самого, отличалась какой-то совершенно неуместной смешливостью. Когда Колчак спросил, почему его хотят расстрелять без суда, Чудновский еле удержался от смеха. Когда же Адмирал попросил о свидании с «княжной Темирёвой», «все расхохотались». [1439]Хочется, однако, думать, что это позднейшая бравада мемуариста (самому-то в 1937 году, наверно, смешно не было), что в действительности обошлось без неприличия.
Наименьшей тенденциозностью отличаются, пожалуй, воспоминания Ишаева. Чувствуется, что это был простой человек, ни на что не претендовавший и по-человечески, возможно, даже сочувствовавший казнимым. Правда, воспоминания писались явно не им самим, а с его слов записывались каким-то журналистом, изложившим их в модернистской форме с рублеными фразами. Но на содержании, надо думать, это не отразилось. Воспоминания Ишаева и взяты за основу для дальнейшего рассказа. При этом по возможности опускается то, о чём уже говорилось.
…Колчак сидел на койке и тяжело встал, когда вошли в его камеру, осветив её светом свечи.
– По поручению Иркутского революционного комитета мы пришли объявить вам постановление, касающееся вас, – начал Чудновский.
– Слушаю, – сказал Колчак с лёгкой хрипотой в голосе.
Чудновский зачитал постановление о расстреле. Была пауза, и Колчак задал риторический вопрос: «Разве суда не будет?»
– Какие есть просьбы и заявления? – спросил Чудновский.
Колчак попросил о свидании с Анной Васильевной. Чудновский отказал и спросил, есть ли ещё просьбы. «Броском головы в сторону Колчак показывает, что больше просьб нет», – написано в воспоминаниях Ишаева.
Медленно и тяжело шагая, Колчак вышел из камеры. В коридоре его окружил конвой. Гришина-Алмазова, подглядывавшая в волчок, увидела Колчака, «страшно бледного, но совершенно спокойного». Она же обратила внимание на бледное, трясущееся лицо коменданта. Анна Васильевна, прорвавшаяся к волчку с опозданием, успела увидеть только серую папаху Адмирала. [1440]
Потом Колчак пытался принять яд, зашитый в уголке носового платка. И опять разночтения в воспоминаниях – во дворике, когда вышли из одиночного корпуса, или в дежурной комнате. Платок отняли, Адмирал не проронил ни слова.
Когда вели Пепеляева, Гришина-Алмазова вновь подсматривала в волчок. Она утверждала, что он прошёл мимо её камеры спокойными и уверенными шагами. В дежурной комнате они повстречались – Колчак и Пепеляев – и тоже молча.
Вышли из тюрьмы и двинулись по набережной Ушаковки. Конвой разбился на два круга. В круге первом – Колчак. В круге втором – Пепеляев, который безостановочно бормотал молитвы. Колчак шёл молча.
О чём он думал? Может, о прожитой жизни? Но в эти дни об этом он, наверно, уже всё передумал и обо всём вспомнил. Вновь услышал шорох движущихся льдин, со своей высоты в Порт-Артуре ощутил ледяное дыхание маньчжурской зимы, побывал на «Императрице Марии», когда свистело над головой пламя и рвались взрывы, и в Поволжье, где в талый снег и грязь были втоптаны его надежды…
Может, думал о семье? Как она там, в Париже, где он никогда не был? Может, об Анне Васильевне? Может. Но скорее всего он думал о «счастье покоя небытия». Он действительно очень устал за свою недолгую жизнь. Устал биться с Судьбой – не за себя, за Россию.
Конвой свернул в переулок и стал подниматься в гору. В морозном воздухе далеко разносились треск выстрелов, уханье пушек и стрекотанье пулемётов. Это наступала армия Войцеховского. Порой казалось, что бой идёт совсем близко.
Наконец поднялись на гору и вышли на поляну, откуда был виден слабо освещенный город. Заснеженная поляна искрилась лунным светом. Чудновский распорядился, чтобы Колчак и Пепеляев стали на небольшой холмик. «Колчак – высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи…» – вспоминал Чудновский. Странно то, что Колчак показался ему высоким, хотя был среднего роста. Видимо, его моральное превосходство, ощущаемое в глубине сознания, в памяти запечатлелось как превосходство в росте.
– Прощайте, Адмирал, – сказал Пепеляев.
– Прощайте, – коротко ответил Колчак.
Раздалась команда:
– Полурота, пли!
В этот момент где-то, вроде бы недалеко, грохнула пушка. Это было последнее, что мог слышать Колчак. Ибо сразу же, как бы в ответ, раздался залп расстрельной команды. Потом они подошли и для верности дали залп по лежащим.
– Куда девать трупы? – спросили начальник тюрьмы и командир конвоя.
Приговаривали и расстреливали в спешке, могилу вырыть забыли. Чудновский писал, что не успел он ответить, как за него ответил конвой, проявив большую политическую сознательность:
– Палачей сибирского крестьянства надо отправить туда, где тысячами лежат ни в чём не повинные рабочие и кресть яне, замученные карательными отрядами… В Ангару их.
Но вряд ли конвой стал бы выражаться столь длинно и литературно. Расстрельной команде попросту не хотелось рыть яму в мёрзлой земле. Тёплые ещё тела стащили к Ушаковке, нашли прорубь и спустили туда.
На городской каланче пробило два часа. Близилось утро, которое Россия встречала уже без Колчака. И в то же время – вместе с ним, ибо он навсегда остался в её истории.
Эпилог
Февраль 1920 года. Харбин. Маленький православный собор наполнен народом. Свечи, ладан. Торжественные и печальные напевы панихиды.
– Об упокоении души раба Божия, новопреставленного воина Александра…
Среди молящихся много тех, кто еще недавно видел его в Омске, говорил с ним, работал с ним.
«Эпилог. Грустное завершение целого периода истории русской революции, какая-то новая грань, какой-то новый предел…» – писал профессор Н. В. Устрялов. [1441]
Панихидные напевы в те дни раздавались и в Чите. Там молились за упокоение душ воинов Александра и Владимира. Узнав о гибели верховного правителя, «каппелевцы» не стали штурмовать Иркутск. Они прошли мимо него, дошли до Байкала, перешли его по непрочному льду и в конце февраля вошли в Читу. Дошло около 12–15 тысяч солдат и офицеров. Как ни удивительно, но нашли в себе силы одолеть великий поход и некоторые женщины и дети. [1442]Сколько их, неизвестно. Большинство же беженцев либо отстали в пути, либо погибли.
После расстрела Адмирала Анна Васильевна впала в депрессию, почти ничего не ела, отказывалась от прогулок, пыталась отравиться. Между тем Чудновский, продолжавший свои «следственные действия», навещал ее в камере чуть ли не каждый день, задавал вопросы, не получал на них ответов и вновь задавал. Эти допросы едва не закончились для него очень плохо. Однажды, как рассказывали в тюрьме, после какой-то его реплики Анна Васильевна вдруг бросилась на него, схватила за горло и с неожиданной силой стала душить. Начальнику тюрьмы и его помощнику с трудом удалось его вызволить, уже хрипевшего. [1443]
Существует еще один устный рассказ, ставший достоянием историков.
Однажды темной, безлунной ночью Анна Васильевна была выведена из тюрьмы в составе группы заключенных, направленных на расстрел. Она шла в последних рядах с краю. Из-за темноты в группе случилось замешательство, все встали. И в этот момент стоявший рядом с Анной Васильевной человек сильно ее толкнул. Она упала в канаву, в глубокий снег. Пока выбиралась, группа уже ушла. Так она избежала смерти и оказалась на свободе. [1444]
В 1922 году она вышла замуж за В. К. Клипера, инженера-строителя. Вскоре последовали новые аресты, ссылки, заключения. Она прошла через тюрьмы Иркутска, Новониколаевска, Москвы, Ярославля, лагеря Забайкалья и Караганды, ссылалась в Тарусу, Завидово (105 километров от Москвы), Рыбинск, Енисейск и другие места. Самая длительная «посадка» продолжалась с 1939 по 1946 год. Но в 1949 была вновь арестована и сослана. Окончательно обрела свободу только в 1954 году. В промежутках между арестами работала библиотекарем, дошкольным воспитателем, архивариусом, чертежником, ретушером, картографом, вышивальщицей, маляром, бутафором и художником театра (Рыбинск), перебивалась случайными заработками. В 1960 году переехала в Москву, жила на Плющихе, добрые люди выхлопотали ей пенсию. [1445]Снималась в массовых сценах на «Мосфильме», когда там требовались «благородные старухи» (например, княгиня с лорнетом на балу в «Войне и мире»). Анна Васильевна скончалась 31 января 1975 года на 82-м году жизни, пережив двух мужей, единственного сына и того, кто стал ее судьбой, – А. В. Колчака.
С. Н. Тимирев весной 1920 года уехал из России. Одиноко жил в Шанхае, плавал на коммерческих судах и умер в 1932 году в возрасте 57 лет.
В 1942 году умер второй муж А. В. Тимиревой.
Судьба ее сына, Владимира Сергеевича, особенно трагична. В 1922 году он был перевезен матерью в Москву, здесь же закончил школу, учился в Московском архитектурно-конструкторском институте, стал художником-анималистом, оформлял книги для детей. В 1934 году состоялась единственная прижизненная выставка его работ. В 1938 был арестован, при обыске у него изъяли антикварное оружие: шпагу, кинжал и кремневый пистолет. В следственном деле фигурировал как «пасынок Колчака», хотя вряд ли когда его видел. В мае 1938 года его расстреляли. [1446]Ему было всего 23.
С. Ф. Колчак, жившая с сыном в Париже, первое время после гибели мужа испытывала сильную нужду. Но на помощь пришли старые друзья покойного Адмирала: его товарищ по выпуску С. С. Погуляев, М. И. Смирнов, генерал А. Нокс и полковник Дж. Уорд, ставшие членами английского парламента (от разных партий). Проявили морскую солидарность английский адмирал Холл и французский Лаказ (бывший морской министр). С их помощью Софье Федоровне удалось дать своему сыну хорошее образование. В 1931 году он окончил Высшую школу дипломатических и коммерческих наук. В 1939 году Ростислав Александрович был призван во французскую армию, сражался в ее рядах, был в немецком плену. Всю жизнь он очень интересовался всем, что касалось его отца, дорожил его памятью.
Софья Федоровна скончалась в 1956 году и похоронена на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Ростислав Александрович, не обладавший крепким здоровьем, умер в 1965 года в возрасте 55 лет. У него остался сын Александр Ростиславович, ныне здравствующий. [1447]
Теперь надобно сказать несколько слов о дальнейшей судьбе некоторых героев, антигероев и персонажей настоящего повествования.
Н. Н. Коломейцев служил в Добровольческой армии и в Вооруженных силах Юга России, командовал отрядом ледоколов Черноморского флота (дело знакомое для бывшего командира «Ермака»). Эмигрировал во Францию, состоял вице-председателем Союза георгиевских кавалеров. В годы оккупации жил в Париже. Но человек он был невезучий. 6 октября 1944 году, когда Париж был уже освобожден союзниками, он попал под колеса американского грузовика. [1448]
А. А. Бялыницкий-Бируля стал известным зоологом, профессором Ленинградского университета, был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР. Содействовал организации Зоологического музея и был его директором. В 30-х годах побывал в ссылке, вернулся и умер в своем родном Ленинграде в 1937 году.
Н. А. Бегичев участвовал в нескольких полярных экспедициях и умер в одной из них. Его неопубликованные записки, к сожалению, были скомпрометированы недобросовестным исследователем Н. Я. Болотниковым, который в своей книге буквально вывернул их наизнанку. [1449]После этого исследователи не обращались к его запискам, считая, что наперед известно, что там написано. В. В. Синюков, например, полагает, что Бегичев «искажал многие факты, события и роль участников экспедиции, зачастую выдвигая себя на первый план и почти не упоминая А. В. Колчака». [1450]Ясно, что автор приведенных слов читал Болотникова, но не читал записок Бегичева.
И. И. Ренгартен, автор хроники войны на Балтике, из которой мы узнаем очень много о Колчаке, в годы Гражданской войны преподавал в Морской академии, сотрудничал в Морской исторической комиссии и умер от тифа, заразившись им в вагоне, возвращаясь из Москвы в Петроград. [1451]
А. Д. Бубнов, представитель известной военно-морской фамилии, служил начальником штаба Черноморского флота у белых, затем эмигрировал. Оказывал помощь югославским властям в создании Высшей военно-морской школы. Написал ряд фундаментальных трудов в области морского дела и умер в 1963 году в Югославии. [1452]
С 20 по 30 мая 1920 года в здании железнодорожных мастерских в Омске проходил суд над членами Российского правительства. Из 22 обвиняемых перед судом предстали только четыре министра: А. А. Червен-Водали – внутренних дел, П. И. Преображенский – просвещения, Л. И. Шумиловский – труда и государственный контролер Г. А. Краснов. Остальные были товарищами министров или чиновниками рангом ниже.
Накануне суда состоялось совместное заседание Сибирского бюро ЦК РКП(б) и Сибревкома. И. Н. Смирнов, сказав, что «этот процесс явится большим политическим митингом», поставил вопрос, надо ли применять ко всем подсудимым высшую меру наказания. И. П. Павлуновский, назначенный председателем суда, считал целесообразным поступить именно так с тем, чтобы Сибревком потом кому-то смягчил наказание. Е. М. Ярославский (Губельман) предложил применить смертную казнь к трем четвертям подсудимых. Смирнов не согласился ни с тем, ни с другим. «Ведь это будет суд, а не сплошной террор, – разъяснил он. – Необходимо, чтобы суд оставался судом». В итоге решили, что высшая мера наказания возможна, но коллективное ее применение нецелесообразно. К смертной казни были приговорены Червен-Водали, Шумиловский, Ларионов и А. К. Клафтон (последний в правительстве занимал скромный пост, но был видным членом кадетской партии и богатым человеком). Остальные были осуждены на различные сроки тюремного заключения вплоть до пожизненного. 27 июня все четверо были расстреляны. [1453]
Атаман Сибирского казачьего войска П. П. Иванов-Ринов отступал с армией до Красноярска. Там, увидев, что дело совсем плохо, он дезертировал, скрывался два месяца в Красноярске, а затем по подложному паспорту уехал в Харбин. Жизнь в эмиграции ему не понравилась, и он начал налаживать связи с советской разведкой. Потом, ввиду угрозы разоблачения, бежал и после ряда приключений в 1926 году вернулся в Советскую Россию. Дальнейшая его судьба неизвестна. [1454]Скорее всего, он был расстрелян.
Когда Советская армия в 1945 году заняла территорию Маньчжурии, были захвачены и депортированы в Москву атаман Г. М. Семенов и бывший министр финансов И. А. Михайлов. По приговору Военной коллегии Верховного суда они были казнены в один день – 30 августа 1946 года. [1455]
С. Н. Войцеховский был арестован в Праге 11 мая 1945 года. Умер в лагере под Тайшетом 7 апреля 1951 года в возрасте 67 лет. [1456]
М. К. Дитерихсу приписываются следующие слова: «Расстрел Колчака справедлив, это надо было бы сделать, если бы он мог прибыть в Верхнеудинск». [1457]Возможно, Дитерихс не говорил такое, но он вроде бы и не опроверг это высказывание, хотя оно широко разошлось еще при его жизни (он умер в октябре 1937 года в Шанхае). Только французы, имевшие отношение к выдаче Колчака, подхватили эту фразу. Дитерихс не был чужд русской эмиграции, но эта его позиция, обусловленная чисто личными причинами, оказалась ей чужда.
Несколько слов надо сказать о первом биографе А. В. Колчака – Сергее Абрамовиче Ауслендере (1886–1943). Он был сыном народовольца А. Я. Ауслендера, умершего в ссылке в Сибири вскоре после его рождения. По матери, ярославской дворянке, доводился племянником поэту М. А. Кузмину, своему литературному учителю. Другим его учителем был Н. С. Гумилев. Но в отличие от них Ауслендер писал исключительно прозу – рассказы, пьесы, критические статьи. Печататься начал в 1905 году, когда ему было 19 лет. В 1908 году вышел первый сборник его рассказов – «Золотые яблоки». Критика отмечала «кабинетную романтику» и «книжное вдохновение» автора. Любимыми его героями были «мечтатели и поэты», которых он противопоставлял «дельцам». [1458]
Оказавшись в Омске и по роду журналистских своих занятий соприкоснувшись с Колчаком, он и в нем разглядел черты «неустанного мечтателя и закаленного бойца». А потому брошюра о Колчаке была написана вовсе не в силу заказа (хотя таковой, несомненно, был), а как воплощение творческого замысла. Потому и дух романтики, патетические обороты, свойственные вообще его писательской манере, выглядят в ней естественно и уместно:
«Адмирал! О нем ходят уже легенды. Его имя уже давно повторяют кто с пламенной надеждой, кто со смертельным страхом.
Жизнь его, наполненная сражениями и упорными трудами, жизнь моряка и реформатора Русского флота, становится достоянием истории, и я, с детства влюбленный в старые книги с выцветающими гравюрами, на которых я тоже видел такие опаленные внутренним пламенем, изысканно тонкие лица далеких победителей, я не могу не развернуть книги наших фантастических дней и не сделать краткой записи жизни одного из замечательных наших современников». [1459]
Как ни странно, по совокупности фактов и по логике их изложения брошюра Ауслендера сильно напоминает иркутский «Допрос» Колчака. Видимо, автор лично беседовал с верховным правителем и записывал буквально с его слов. А Колчак на допросе уже во многом воспроизводил прежний свой рассказ – в расширенном варианте. Но Ауслендер, как видно, беседовал не только с ним, но и с некоторыми людьми, более или менее близко знавшими его и в прежние годы, в основном с моряками. Из их рассказов, например, перекочевала в брошюру известная уже нам легенда, связанная с прибытием Колчака в Севастополь.
По окончании Гражданской войны Ауслендер поселился в Москве и вновь занялся литературным трудом. Теперь он писал для детей – о бунтарях и революционерах, наших и зарубежных. В 1928 году успел издать пятитомное собрание своих сочинений. Но печататься становилось все труднее. Последняя его книга вышла в Саратове в 1936 году. Это была пьеса для детей «Мальчик-невидимка». В 1937 он был арестован, а 3 января 1943-го – расстрелян. Ныне, к сожалению, его творчество почти забыто.
Что же касается иркутского допроса, то в 1923 году его стенограмма была опубликована в издававшемся в Берлине под редакцией И. В. Гессена «Архиве русской революции» (том X). Как попал к Гессену этот документ, остается загадкой. Эта публикация подтолкнула советские власти к ответной публикации, и в 1925 году в Ленинграде, под редакцией и с предисловием известного нам К. А. Попова, была издана книга «Допрос Колчака». Издатели настаивали на том, что именно они представили читателю «единственно точное и достоверное воспроизведение подлинных протоколов». Однако сличение текстов обеих публикаций обнаруживает лишь небольшие расхождения. Практически исследователи вправе пользоваться и тем и другим изданием. Надо лишь помнить, что «Архив русской революции» опубликовал неправленые стенограммы, многие фамилии даются с искажениями, да и сам верховный правитель не всегда был точен в изложении фактов своей жизни.
В белой эмиграции, особенно в Китае и особенно среди офицерства, имя «белого Адмирала» было овеяно легендами:
В статье Бунина говорилось: «Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской Земли».
В этом же духе высказался Куприн:
«Я благоговейно верю рассказу о том, что Колчак отклонил предложенные ему попытки к бегству. Моряк душою и телом, он – по неписаному величественному морскому закону, – остался в качестве капитана, последним на палубе тонущего корабля.
Но если когда-нибудь, очнувшись, Россия воздвигнет ему памятник, достойный его святой любви к родине, то пусть начертают на подножии горькие евангельские слова: «И враги человеку домашние его „“.
Действительно, ведь Колчака, патриота и неутомимого работника на благо России, погубили не внешние недруги, а свои, «домашние» люди: большевики, эсеры, партизаны, атаманы… Чехи и Жанен лишь воспользовались моментом, чтобы свести с ним счеты. И войну с большевиками он проиграл вовсе не оттого, что будто бы был неспособен или были совсем бездарны его генералы. Но потому, что либо им, либо его предшественниками был упущен момент, какой-нибудь месяц или менее, а потом большевики уже сумели использовать более значительные людские ресурсы и экономический потенциал контролируемой ими территории.
В СССР, едва ли не до самого его распада, имя Колчака замалчивалось или же упоминалось в «разоблачительном» контексте. В 1924 году остров Колчака (название, данное Толлем) был переименован в остров Расторгуева (каюра, который не выполнил данное Толлю обещание вернуться в экспедицию, прельстившись на более выгодное предложение). И лишь в наши дни справедливость восторжествовала, и острову было возвращено прежнее его имя.
Ныне Колчак возвращается в Россию, и ему уже ставят памятники. Но возвращение одного не означает изгнание другого. Белые и красные в России должны уживаться. Тем более что и тогда они не были абсолютными антиподами. Колчак всегда был государственником. Большевики стали жесткими государственниками, оказавшись у власти. Разница в основном состояла в том, что Колчак хотел восстановить Российское государство на основаниях, по возможности близких к его вековым традициям, чтобы не было разрыва в историческом развитии. Большевики же на первое место ставили свои социалистические эксперименты. И слишком большое развитие получили у них карательные органы.
Борьба с «атаманщиной» во всех ее видах, за восстановление государственности – такова была главная задача народов России в те годы. К сожалению, решение ее затянулось из-за отсутствия внутреннего согласия о вариантах государственности.
Колчак прожил необыкновенную жизнь, полную борьбы, увлечений, стремлений и разочарований. Отчасти – вследствие бурного характера той эпохи, а с другой стороны – благодаря личному своему темпераменту.
Работа выполнена в Институте российской истории РАН (Москва) и Центре славянских исследований университета Хоккайдо (Саппоро, Япония). В сборе материалов для книги принимал участие кандидат исторических наук О. В. Ратушняк (Краснодар). В оформлении книги использованы открытки из собрания П. Д. Цуканова (Москва).
– Об упокоении души раба Божия, новопреставленного воина Александра…
Среди молящихся много тех, кто еще недавно видел его в Омске, говорил с ним, работал с ним.
«Эпилог. Грустное завершение целого периода истории русской революции, какая-то новая грань, какой-то новый предел…» – писал профессор Н. В. Устрялов. [1441]
Панихидные напевы в те дни раздавались и в Чите. Там молились за упокоение душ воинов Александра и Владимира. Узнав о гибели верховного правителя, «каппелевцы» не стали штурмовать Иркутск. Они прошли мимо него, дошли до Байкала, перешли его по непрочному льду и в конце февраля вошли в Читу. Дошло около 12–15 тысяч солдат и офицеров. Как ни удивительно, но нашли в себе силы одолеть великий поход и некоторые женщины и дети. [1442]Сколько их, неизвестно. Большинство же беженцев либо отстали в пути, либо погибли.
После расстрела Адмирала Анна Васильевна впала в депрессию, почти ничего не ела, отказывалась от прогулок, пыталась отравиться. Между тем Чудновский, продолжавший свои «следственные действия», навещал ее в камере чуть ли не каждый день, задавал вопросы, не получал на них ответов и вновь задавал. Эти допросы едва не закончились для него очень плохо. Однажды, как рассказывали в тюрьме, после какой-то его реплики Анна Васильевна вдруг бросилась на него, схватила за горло и с неожиданной силой стала душить. Начальнику тюрьмы и его помощнику с трудом удалось его вызволить, уже хрипевшего. [1443]
Существует еще один устный рассказ, ставший достоянием историков.
Однажды темной, безлунной ночью Анна Васильевна была выведена из тюрьмы в составе группы заключенных, направленных на расстрел. Она шла в последних рядах с краю. Из-за темноты в группе случилось замешательство, все встали. И в этот момент стоявший рядом с Анной Васильевной человек сильно ее толкнул. Она упала в канаву, в глубокий снег. Пока выбиралась, группа уже ушла. Так она избежала смерти и оказалась на свободе. [1444]
В 1922 году она вышла замуж за В. К. Клипера, инженера-строителя. Вскоре последовали новые аресты, ссылки, заключения. Она прошла через тюрьмы Иркутска, Новониколаевска, Москвы, Ярославля, лагеря Забайкалья и Караганды, ссылалась в Тарусу, Завидово (105 километров от Москвы), Рыбинск, Енисейск и другие места. Самая длительная «посадка» продолжалась с 1939 по 1946 год. Но в 1949 была вновь арестована и сослана. Окончательно обрела свободу только в 1954 году. В промежутках между арестами работала библиотекарем, дошкольным воспитателем, архивариусом, чертежником, ретушером, картографом, вышивальщицей, маляром, бутафором и художником театра (Рыбинск), перебивалась случайными заработками. В 1960 году переехала в Москву, жила на Плющихе, добрые люди выхлопотали ей пенсию. [1445]Снималась в массовых сценах на «Мосфильме», когда там требовались «благородные старухи» (например, княгиня с лорнетом на балу в «Войне и мире»). Анна Васильевна скончалась 31 января 1975 года на 82-м году жизни, пережив двух мужей, единственного сына и того, кто стал ее судьбой, – А. В. Колчака.
С. Н. Тимирев весной 1920 года уехал из России. Одиноко жил в Шанхае, плавал на коммерческих судах и умер в 1932 году в возрасте 57 лет.
В 1942 году умер второй муж А. В. Тимиревой.
Судьба ее сына, Владимира Сергеевича, особенно трагична. В 1922 году он был перевезен матерью в Москву, здесь же закончил школу, учился в Московском архитектурно-конструкторском институте, стал художником-анималистом, оформлял книги для детей. В 1934 году состоялась единственная прижизненная выставка его работ. В 1938 был арестован, при обыске у него изъяли антикварное оружие: шпагу, кинжал и кремневый пистолет. В следственном деле фигурировал как «пасынок Колчака», хотя вряд ли когда его видел. В мае 1938 года его расстреляли. [1446]Ему было всего 23.
С. Ф. Колчак, жившая с сыном в Париже, первое время после гибели мужа испытывала сильную нужду. Но на помощь пришли старые друзья покойного Адмирала: его товарищ по выпуску С. С. Погуляев, М. И. Смирнов, генерал А. Нокс и полковник Дж. Уорд, ставшие членами английского парламента (от разных партий). Проявили морскую солидарность английский адмирал Холл и французский Лаказ (бывший морской министр). С их помощью Софье Федоровне удалось дать своему сыну хорошее образование. В 1931 году он окончил Высшую школу дипломатических и коммерческих наук. В 1939 году Ростислав Александрович был призван во французскую армию, сражался в ее рядах, был в немецком плену. Всю жизнь он очень интересовался всем, что касалось его отца, дорожил его памятью.
Софья Федоровна скончалась в 1956 году и похоронена на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Ростислав Александрович, не обладавший крепким здоровьем, умер в 1965 года в возрасте 55 лет. У него остался сын Александр Ростиславович, ныне здравствующий. [1447]
Теперь надобно сказать несколько слов о дальнейшей судьбе некоторых героев, антигероев и персонажей настоящего повествования.
Н. Н. Коломейцев служил в Добровольческой армии и в Вооруженных силах Юга России, командовал отрядом ледоколов Черноморского флота (дело знакомое для бывшего командира «Ермака»). Эмигрировал во Францию, состоял вице-председателем Союза георгиевских кавалеров. В годы оккупации жил в Париже. Но человек он был невезучий. 6 октября 1944 году, когда Париж был уже освобожден союзниками, он попал под колеса американского грузовика. [1448]
А. А. Бялыницкий-Бируля стал известным зоологом, профессором Ленинградского университета, был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР. Содействовал организации Зоологического музея и был его директором. В 30-х годах побывал в ссылке, вернулся и умер в своем родном Ленинграде в 1937 году.
Н. А. Бегичев участвовал в нескольких полярных экспедициях и умер в одной из них. Его неопубликованные записки, к сожалению, были скомпрометированы недобросовестным исследователем Н. Я. Болотниковым, который в своей книге буквально вывернул их наизнанку. [1449]После этого исследователи не обращались к его запискам, считая, что наперед известно, что там написано. В. В. Синюков, например, полагает, что Бегичев «искажал многие факты, события и роль участников экспедиции, зачастую выдвигая себя на первый план и почти не упоминая А. В. Колчака». [1450]Ясно, что автор приведенных слов читал Болотникова, но не читал записок Бегичева.
И. И. Ренгартен, автор хроники войны на Балтике, из которой мы узнаем очень много о Колчаке, в годы Гражданской войны преподавал в Морской академии, сотрудничал в Морской исторической комиссии и умер от тифа, заразившись им в вагоне, возвращаясь из Москвы в Петроград. [1451]
А. Д. Бубнов, представитель известной военно-морской фамилии, служил начальником штаба Черноморского флота у белых, затем эмигрировал. Оказывал помощь югославским властям в создании Высшей военно-морской школы. Написал ряд фундаментальных трудов в области морского дела и умер в 1963 году в Югославии. [1452]
С 20 по 30 мая 1920 года в здании железнодорожных мастерских в Омске проходил суд над членами Российского правительства. Из 22 обвиняемых перед судом предстали только четыре министра: А. А. Червен-Водали – внутренних дел, П. И. Преображенский – просвещения, Л. И. Шумиловский – труда и государственный контролер Г. А. Краснов. Остальные были товарищами министров или чиновниками рангом ниже.
Накануне суда состоялось совместное заседание Сибирского бюро ЦК РКП(б) и Сибревкома. И. Н. Смирнов, сказав, что «этот процесс явится большим политическим митингом», поставил вопрос, надо ли применять ко всем подсудимым высшую меру наказания. И. П. Павлуновский, назначенный председателем суда, считал целесообразным поступить именно так с тем, чтобы Сибревком потом кому-то смягчил наказание. Е. М. Ярославский (Губельман) предложил применить смертную казнь к трем четвертям подсудимых. Смирнов не согласился ни с тем, ни с другим. «Ведь это будет суд, а не сплошной террор, – разъяснил он. – Необходимо, чтобы суд оставался судом». В итоге решили, что высшая мера наказания возможна, но коллективное ее применение нецелесообразно. К смертной казни были приговорены Червен-Водали, Шумиловский, Ларионов и А. К. Клафтон (последний в правительстве занимал скромный пост, но был видным членом кадетской партии и богатым человеком). Остальные были осуждены на различные сроки тюремного заключения вплоть до пожизненного. 27 июня все четверо были расстреляны. [1453]
Атаман Сибирского казачьего войска П. П. Иванов-Ринов отступал с армией до Красноярска. Там, увидев, что дело совсем плохо, он дезертировал, скрывался два месяца в Красноярске, а затем по подложному паспорту уехал в Харбин. Жизнь в эмиграции ему не понравилась, и он начал налаживать связи с советской разведкой. Потом, ввиду угрозы разоблачения, бежал и после ряда приключений в 1926 году вернулся в Советскую Россию. Дальнейшая его судьба неизвестна. [1454]Скорее всего, он был расстрелян.
Когда Советская армия в 1945 году заняла территорию Маньчжурии, были захвачены и депортированы в Москву атаман Г. М. Семенов и бывший министр финансов И. А. Михайлов. По приговору Военной коллегии Верховного суда они были казнены в один день – 30 августа 1946 года. [1455]
С. Н. Войцеховский был арестован в Праге 11 мая 1945 года. Умер в лагере под Тайшетом 7 апреля 1951 года в возрасте 67 лет. [1456]
М. К. Дитерихсу приписываются следующие слова: «Расстрел Колчака справедлив, это надо было бы сделать, если бы он мог прибыть в Верхнеудинск». [1457]Возможно, Дитерихс не говорил такое, но он вроде бы и не опроверг это высказывание, хотя оно широко разошлось еще при его жизни (он умер в октябре 1937 года в Шанхае). Только французы, имевшие отношение к выдаче Колчака, подхватили эту фразу. Дитерихс не был чужд русской эмиграции, но эта его позиция, обусловленная чисто личными причинами, оказалась ей чужда.
Несколько слов надо сказать о первом биографе А. В. Колчака – Сергее Абрамовиче Ауслендере (1886–1943). Он был сыном народовольца А. Я. Ауслендера, умершего в ссылке в Сибири вскоре после его рождения. По матери, ярославской дворянке, доводился племянником поэту М. А. Кузмину, своему литературному учителю. Другим его учителем был Н. С. Гумилев. Но в отличие от них Ауслендер писал исключительно прозу – рассказы, пьесы, критические статьи. Печататься начал в 1905 году, когда ему было 19 лет. В 1908 году вышел первый сборник его рассказов – «Золотые яблоки». Критика отмечала «кабинетную романтику» и «книжное вдохновение» автора. Любимыми его героями были «мечтатели и поэты», которых он противопоставлял «дельцам». [1458]
Оказавшись в Омске и по роду журналистских своих занятий соприкоснувшись с Колчаком, он и в нем разглядел черты «неустанного мечтателя и закаленного бойца». А потому брошюра о Колчаке была написана вовсе не в силу заказа (хотя таковой, несомненно, был), а как воплощение творческого замысла. Потому и дух романтики, патетические обороты, свойственные вообще его писательской манере, выглядят в ней естественно и уместно:
«Адмирал! О нем ходят уже легенды. Его имя уже давно повторяют кто с пламенной надеждой, кто со смертельным страхом.
Жизнь его, наполненная сражениями и упорными трудами, жизнь моряка и реформатора Русского флота, становится достоянием истории, и я, с детства влюбленный в старые книги с выцветающими гравюрами, на которых я тоже видел такие опаленные внутренним пламенем, изысканно тонкие лица далеких победителей, я не могу не развернуть книги наших фантастических дней и не сделать краткой записи жизни одного из замечательных наших современников». [1459]
Как ни странно, по совокупности фактов и по логике их изложения брошюра Ауслендера сильно напоминает иркутский «Допрос» Колчака. Видимо, автор лично беседовал с верховным правителем и записывал буквально с его слов. А Колчак на допросе уже во многом воспроизводил прежний свой рассказ – в расширенном варианте. Но Ауслендер, как видно, беседовал не только с ним, но и с некоторыми людьми, более или менее близко знавшими его и в прежние годы, в основном с моряками. Из их рассказов, например, перекочевала в брошюру известная уже нам легенда, связанная с прибытием Колчака в Севастополь.
По окончании Гражданской войны Ауслендер поселился в Москве и вновь занялся литературным трудом. Теперь он писал для детей – о бунтарях и революционерах, наших и зарубежных. В 1928 году успел издать пятитомное собрание своих сочинений. Но печататься становилось все труднее. Последняя его книга вышла в Саратове в 1936 году. Это была пьеса для детей «Мальчик-невидимка». В 1937 он был арестован, а 3 января 1943-го – расстрелян. Ныне, к сожалению, его творчество почти забыто.
Что же касается иркутского допроса, то в 1923 году его стенограмма была опубликована в издававшемся в Берлине под редакцией И. В. Гессена «Архиве русской революции» (том X). Как попал к Гессену этот документ, остается загадкой. Эта публикация подтолкнула советские власти к ответной публикации, и в 1925 году в Ленинграде, под редакцией и с предисловием известного нам К. А. Попова, была издана книга «Допрос Колчака». Издатели настаивали на том, что именно они представили читателю «единственно точное и достоверное воспроизведение подлинных протоколов». Однако сличение текстов обеих публикаций обнаруживает лишь небольшие расхождения. Практически исследователи вправе пользоваться и тем и другим изданием. Надо лишь помнить, что «Архив русской революции» опубликовал неправленые стенограммы, многие фамилии даются с искажениями, да и сам верховный правитель не всегда был точен в изложении фактов своей жизни.
В белой эмиграции, особенно в Китае и особенно среди офицерства, имя «белого Адмирала» было овеяно легендами:
7 февраля 1921 года, в годовщину расстрела верховного правителя, парижская эмигрантская газета «Общее дело» дала о нем подборку статей, в том числе двух замечательных наших писателей – И. А. Бунина и А. И. Куприна.
И умолкает командир полка,
И слышен ветра делается шорох.
И облик Адмирала Колчака
(Иль тень его!) всплывает в наших взорах. [1460]
В статье Бунина говорилось: «Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской Земли».
В этом же духе высказался Куприн:
«Я благоговейно верю рассказу о том, что Колчак отклонил предложенные ему попытки к бегству. Моряк душою и телом, он – по неписаному величественному морскому закону, – остался в качестве капитана, последним на палубе тонущего корабля.
Но если когда-нибудь, очнувшись, Россия воздвигнет ему памятник, достойный его святой любви к родине, то пусть начертают на подножии горькие евангельские слова: «И враги человеку домашние его „“.
Действительно, ведь Колчака, патриота и неутомимого работника на благо России, погубили не внешние недруги, а свои, «домашние» люди: большевики, эсеры, партизаны, атаманы… Чехи и Жанен лишь воспользовались моментом, чтобы свести с ним счеты. И войну с большевиками он проиграл вовсе не оттого, что будто бы был неспособен или были совсем бездарны его генералы. Но потому, что либо им, либо его предшественниками был упущен момент, какой-нибудь месяц или менее, а потом большевики уже сумели использовать более значительные людские ресурсы и экономический потенциал контролируемой ими территории.
В СССР, едва ли не до самого его распада, имя Колчака замалчивалось или же упоминалось в «разоблачительном» контексте. В 1924 году остров Колчака (название, данное Толлем) был переименован в остров Расторгуева (каюра, который не выполнил данное Толлю обещание вернуться в экспедицию, прельстившись на более выгодное предложение). И лишь в наши дни справедливость восторжествовала, и острову было возвращено прежнее его имя.
Ныне Колчак возвращается в Россию, и ему уже ставят памятники. Но возвращение одного не означает изгнание другого. Белые и красные в России должны уживаться. Тем более что и тогда они не были абсолютными антиподами. Колчак всегда был государственником. Большевики стали жесткими государственниками, оказавшись у власти. Разница в основном состояла в том, что Колчак хотел восстановить Российское государство на основаниях, по возможности близких к его вековым традициям, чтобы не было разрыва в историческом развитии. Большевики же на первое место ставили свои социалистические эксперименты. И слишком большое развитие получили у них карательные органы.
Борьба с «атаманщиной» во всех ее видах, за восстановление государственности – такова была главная задача народов России в те годы. К сожалению, решение ее затянулось из-за отсутствия внутреннего согласия о вариантах государственности.
Колчак прожил необыкновенную жизнь, полную борьбы, увлечений, стремлений и разочарований. Отчасти – вследствие бурного характера той эпохи, а с другой стороны – благодаря личному своему темпераменту.
Трагически закончился для Колчака этот разговор с «всеблагими», этот бесстрашный вызов Судьбе. Но античная трагедийность его жизни и античные черты его образа всегда будут привлекать внимание будущих поколений. Настоящая книга – лишь бледное отражение жизни этого замечательного человека.
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир. [1461]
Работа выполнена в Институте российской истории РАН (Москва) и Центре славянских исследований университета Хоккайдо (Саппоро, Япония). В сборе материалов для книги принимал участие кандидат исторических наук О. В. Ратушняк (Краснодар). В оформлении книги использованы открытки из собрания П. Д. Цуканова (Москва).
Приложение
Письма А. В. Колчака А. В. Тимирёвой
№ 1
11 марта 1917 г.Линейный кораблъ
«Императрица Екатерина»,
на ходу в море
Глубокоуважаемая Анна Васильевна,
Несколько дней тому назад я получил письмо Ваше из Петрограда, написанное 27 февраля. Я пришёл 1-го марта вечером из Батума и получил телеграмму от Родзянко, в которой сообщалось о падении старого правительства, а через день пала сама династия. При возникновении событий, известных Вам в деталях, несомненно, лучше, чем мне, я поставил первой задачей сохранить в целости вооружённую силу, крепость и порт, тем более, что я получил основание ожидать появления неприятеля в море после 8 месяцев пребывания его в Босфоре. Для этого надо было удержать командование, возможность управлять людьми и дисциплину. Как хорошо я это выполнил – судить не мне, но до сего дня Черноморский флот был управляем мною решительно, как всегда; занятия, подготовка и оперативные работы ничем не были нарушены, и обычный режим не прерывался ни на один час. Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов. Не берусь судить, насколько это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят. Мне очень помог в ориентировке генерал Алексеев, который держал меня в курсе событий и тем дал возможность правильно оценить их, овладеть начавшимся движением, готовым перейти в бессмысленную дикую вспышку, и подчинить его своей воле. Мне удалось прежде всего объединить около себя всех сильных и решительных людей, а дальше уже было легче. Правда, были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву пороховом погребе, и я не поручусь, что таковые положения не возникнут в будущем, но самые опасные моменты, по-видимому, прошли. Ужасное состояние – приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания, кроме собственного авторитета, но до сих пор мои приказания выполнялись, как всегда. Десять дней я почти не спал, и теперь в открытом море в тёмную мглистую ночь я чувствую себя смертельно уставшим, по крайней мере физически, но мне хочется говорить с Вами, хотя лучше бы лечь спать. Ваше письмо, в котором Вы описываете начало петроградских событий, я получил в один из очень тяжёлых дней, и оно, как всегда, явилось для меня радостью и облегчением, как указание, что Вы помните и думаете обо мне. За эти дни я написал Вам короткое письмо, которое послал в Ревель с капитаном 1-го ранга Домбровским, но Вы, видимо, очутились в Петрограде и письма мои Вы получите только в Ревеле. Но я думал о Вас, как это было всегда, в те часы, когда наступали перерывы между событиями, телеграммами, радио– и телеграфными вызовами, требующими тех или иных поступков или распоряжений. Могу сказать, что если я тревожился, то только о Вас, да это и понятно, т. к. я не знал ничего о Вас, где Вы находитесь и что там делается, но к обстановке, в которой я находился, я относился действительно «холодно и спокойно», оценивая её без всякой художественной тенденции. За эти 10 дней я много передумал и перестрадал, и никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дёшевы её восторги, как жалки лавры её руководителей, и я не изменил себе и не пошёл за ними. Я не создан быть демагогом – хотя легко бы мог им сделаться, – я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении массы организованной и приведённой в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика – повеление власти, которая может повелевать мною. Но её не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести её в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии.