Страница:
[826]
В Вашингтоне выяснилось, что Дарданелльская операция американского флота не состоится. Колчаку объяснили это нехваткой транспортного тоннажа. К тому же англичане, в частности Джеллико, сказали ему, решительно против такой операции, опасаясь, что она отразится на снабжении Великобритании из-за океана. [827]Однако, как пишут американские историки, в архивах США не удалось обнаружить каких-то упоминаний об этой операции, так что, очевидно, она и не намечалась, а «Гленнон ходатайствовал о миссии Колчака в Америку ради его спасения». [828]
Предположение довольно странное, так как получается, что Гленнон просто обманул Колчака. Вряд ли такое могло быть, тем более что в Петрограде Колчак никакой опасности тогда не подвергался и о спасении не просил. Возможно, поиски в архивах были не очень тщательными и их следовало бы продолжить. Но скорее всего детальной разработки операции в проливах не производилось и дело ограничилось общими разговорами.
Когда отпала главная причина, почему Колчак согласился ехать в Америку, его миссия приобрела по преимуществу военно-дипломатический характер.
В Вашингтоне Колчак прежде всего сделал визит русскому послу Б. А. Бахметеву. (Позднее в фондах российского МИДа обнаружились выписки из письма Колчака к Тимирёвой; [829]посол, как видно, почитывал его письма, посылавшиеся дипломатической почтой, и отправлял в Россию выписки – то ли по собственному почину, то ли по приказанию Терещенко или Керенского.) Затем были нанесены визиты военному и морскому министрам и государственному секретарю. Русские офицеры посетили главную морскую верфь и провели две недели в Военно-морском колледже в Ньюпорте, штат Род-Айленд. Они основательно изучили уставы ВМС США, особенно в том, что касается дисциплины. Колчак и его спутники знакомили американцев со своим опытом ведения войны на море. Смирнов сделал доклад о методике штабных учений в Русском флоте и об организации его управления. Затем русские офицеры были приглашены на маневры Атлантического флота США. В течение недели они находились на борту флагманского корабля «Пенсильвания». «Американцы были чрезвычайно любезны не только в смысле внешней стороны, но и в смысле ознакомления меня с организацией маневрирования флота, управления им и т. д.», – вспоминал Колчак.
В свою очередь и русский адмирал оставил у американских военных моряков приятные воспоминания. Контр-адмирал Ньютон Маккалли писал позднее: «Среднего роста, очень тёмный, с узким разрезом глаз и непреклонным выражением лица… Он был простым, тактичным, с широким кругозором и полным сильнейшего чувства патриотизма к России. Проявлял заботу к офицерам своего штаба, а также к моряку-ординарцу…»
Колчак выразил желание посетить могилу адмирала Д. Фаррагута. Он совершил специальную поездку, чтобы возложить на неё венок. Американские офицеры, сопровождавшие Колчака, посчитали, что это было знаком уважения к заслугам американцев в полярных исследованиях. Но, возможно, Колчак тем самым хотел также отдать долг памяти «Маленькому Фаррагуту», своему другу Г. Дукельскому, у которого не было своей могилы.
16 октября (н. ст.) русская военно-морская миссия была представлена президенту США Вудро Вильсону.
Трудно сказать, что подтолкнуло президента к тому, чтобы принять русских моряков. Он вёл довольно уединённый образ жизни, редко принимал даже своих министров, а зарубежных гостей – и того реже. Россией прежде никогда не интересовался и мало о ней знал.
Всех, кто шёл на приём в Белый дом, особо предупреждали, что опаздывать нельзя: президент точен, «как астрономические часы». Делегацию провели в зал, где обычно дежурил офицер. Затем надо было пройти через несколько салонов и коридоров. Гостей президента Вильсона обычно поражало отсутствие здесь каких-либо истинно художественных произведений – картин или скульптур. Это говорило о том, насколько мало интересовался искусством 28-й президент США, встретивший русскую делегацию в Овальном кабинете.
Вильсону в ту пору было 60 лет. Он был, как всегда, тщательно одет и застёгнут на все пуговицы – в прямом и переносном смысле. И только очки как-то неуклюже, как плохой всадник, сидели на его крючковатом носу.
Не только разница в возрасте давала о себе знать во время этой короткой беседы. Они расходились едва ли не во всём – президент Вудро Вильсон и его гость адмирал Александр Колчак.
Вильсон – размеренный, холодный, с манерой говорить медленно и степенно. На лице – бесстрастная, непроницаемая маска. У Колчака на лице всегда всё было написано.
Вильсон никогда не курил, а алкоголь принимал только в аптечных дозах – для лечения. Колчак курил и спиртного не чуждался, хотя пьяницей не был. Посещение таких заведений, как «Привал комедиантов», Вильсон счёл бы неприличным.
Вильсон имел плохое здоровье и никогда не занимался спортом. Колчак в Морском корпусе был неплохим спортсменом, имел хороший запас здоровья, но растратил его в арктических экспедициях и двух войнах.
И, наконец, главное – интересы. У Колчака – это сложный и запутанный архипелаг, в центре которого Военное Дело. У Вильсона – широкая и прямая дорога под названием Внутренняя Политика США. Он досконально изучил эту трассу, которая привела его к власти, и сумел поставить на ней свои памятные вехи. А то, что находилось по сторонам, он знал мало и смутно и никогда этим по-настоящему не интересовался.
Аудиенция длилась несколько минут. Президент спросил насчёт военных действий на Балтике. К этому времени завершились сражения за Моонзундские острова и Русский флот потерял Рижский залив. Почему это произошло? Колчак отвечал, что защитники Моонзунда имели хорошо укреплённые позиции, но состояние боевого духа во флоте сейчас таково, что другого исхода ждать было трудно. Ответ был достаточно откровенным, хотя и кратким, но американцам показалось, что русские офицеры не очень разговорчивы в этом вопросе.
Разговора не получилось, приём был окончен. И Колчак не увидел того момента, весьма редкого, когда Вильсон на мгновение вдруг сбрасывал маску и смотрел в глаза собеседника с выражением понимания и тёплого, дружеского участия. А Вильсон не узнал, каким интересным и обаятельным собеседником может быть русский адмирал.
Вообще же Колчак считал, что миссия в Америку не удалась. Надо возвращаться в Россию «и там уже разобраться в том, что делать дальше». В военных условиях ехать домой легче всего было через Тихий океан.
По пути к западному побережью США русские офицеры посетили Большой Каньон в штате Колорадо и Йосемитский национальный парк. В Сан-Франциско Колчак получил телеграмму из России с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное Собрание от кадетской партии по Черноморскому флотскому округу. Колчак ответил согласием, но его телеграмма запоздала. 12 (25) октября Колчак и его офицеры отправились из Сан-Франциско во Владивосток на японском пароходе «Карио-Мару». В Америке задержался только Смирнов. [830]
Из двух известий – большевистский переворот и сепаратный мир – для него самым худшим было второе. Большевиков он называл «хулиганствующими политиками», создавшими правительство «чисто захватного порядка». Но он с ними, возможно, в конце концов даже примирился бы, если бы не сепаратный мир. Ибо по существу это был не мир, а капитуляция, позорное поражение, нанесённое врагом не силой оружия, а рассчитанной политикой внутреннего разложения. «Для меня было ясно, – вспоминал он, – что этот мир обозначает полное наше подчинение Германии, полную нашу зависимость от неё и окончательное уничтожение нашей политической независимости». [831]
Спасительный для другого человека аргумент «а что я могу сделать?» на Колчака не действовал. «…На меня же ложится всё то, что происходит сейчас в России, – говорил он самому себе, – хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, – ведь я адмирал этого флота, я русский…» Выходило так, что он, Колчак, вольный или невольный участник всех этих событий, в том числе и сепаратного мира. Это создавало для него психологически невыносимую ситуацию. Сохранить душевное равновесие, не сорваться в бездну отчасти помогало другое жизненное правило, на котором он утвердился: «…Виноваттот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чём не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, её правосудие не всегда понятно, она признаёт только победу, счастье, успех, удачу – она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем – «горе побеждённым» – вот её первый символ веры». [832]Побеждённым он себя не считал. Значит – надо что-то делать.
Колчак сказал своим офицерам, что предоставляет им полную свободу – ехать в Россию или оставаться за её рубежами. Своё же возвращение на родину в создавшейся обстановке он считает невозможным. Он сообщил им о своём решении обратиться к английскому правительству с просьбой принять его на свою службу, чтобы он мог продолжать войну с Германией. К нему присоединились Вуич и Безуар. Кое-кто из других офицеров, постарше, всё же посчитал нужным вернуться домой, к семье.
Колчак явился на приём к английскому послу в Токио К. Грину и заявил, что он, русский адмирал, и двое его спутников, не признают сепаратного мира, заключаемого большевиками, и просят принять их на английскую службу для активного участия в войне, «как угодно и где угодно», хотя бы в качестве солдат. Английский дипломат с пониманием отнёсся к просьбе и обещал довести её до сведения своего правительства. [833]
Все трое поселились в одной гостинице в Иокогаме. Недели через две Колчака вызвали в английское посольство и сообщили, что правительство Великобритании охотно принимает его предложение. К Колчаку был обращен вопрос: где бы он предпочёл служить? Адмирал отвечал, что у него «нет никаких претензий или желаний относительно положения и места, кроме одного – сражаться». Далее он сказал, что в английском флоте достаточно хороших адмиралов и что он не претендует на место в его рядах: пусть королевское правительство смотрит на него не как на флотоводца, а как на солдата, и «пошлёт туда, куда сочтёт наиболее полезным». Посол попросил Колчака и его спутников не уезжать из Японии до окончательного решения вопроса. [834]Англичане явно не знали, куда пристроить русского адмирала. Ожидание затянулось.
В Иокогаме обосновалась довольно большая русская колония, в основном из военных и гражданских чиновников. Колчак познакомился кое с кем, сделал два-три визита, принял ответных визитёров – и постарался быть от них подальше. [835]Эти люди явно пережидали события, ничего не делая. Они напоминали ему тех аристократов из императорского «Яхт-клуба», которые давали иронические советы и не собирались помочь, когда «Заря» становилась на бочки.
С Вуичем и Безуаром он виделся каждый день, иногда, в качестве гида, показывал им достопримечательности, но предпочитал быть один. В Японии он полюбил одиночество. Приходили письма от Анны Васильевны. Запоздалые, отправленные ещё летом или в начале осени, они были словно голоса из прошлого. Он и сам теперь думал о ней только в прошлом (ревельский сад, белые ночи в Петрограде). Будущее ему представлялось в виде чёрной бездны. Оно не связывалось с Анной Васильевной.
На досуге он стал переводить с английского книгу китайского полководца VI–V веков до н. э. Сунь-цзы. В России в то время она была почти неизвестна. Китайский военный мыслитель писал, что военачальник должен быть прозорлив, обладать беспристрастностью, гуманностью, мужеством и строгостью. Подчёркивалось значение морального состояния войск. С большим знанием дела Сунь писал и о возможности достижения победы без боя – путём натравливания на противника его соседей, разжигания недовольства в его стране, провоцирования вмешательства в военные дела правителей и гражданских властей, доведения неприятельской армии до такого состояния, когда она становится опасной для своего государства. Читая это, Колчак понимал, что развёртывающаяся в России драма – одна из повторяющихся мировых драм. И многое, оказывается, уже описано. Он должен был признать, что книга Суня производит «глубочайшее впечатление»: «В коротких императивных формах заключается такая глубина мысли, такое знание и понимание сущности и природы войны, что… перед Сунем бледнеет Клаузевиц». [836]
Устав от работы над переводом или придя в состояние, когда в голову начинали приходить мысли о том, что японцы иносказательно называют «благополучным выходом», Колчак отправлялся в Камакуру, маленький и древний городок близ Токио. Там, у подножия Большого Будды, он приходил в себя, наполняясь его «экспрессией созерцания и отрешения», размышляя о «счастье покоя небытия» – высшей мечте всех, кто не знал в жизни покоя.
Камакура – это комплекс монастырей и храмов, буддийских и шинтоистских, на берегу Великого океана. По японскому обычаю каждый храм окружает обширный сад. Переходя от храма к храму, Колчак встречал на своём пути многочисленные чайные домики, лёгкие мостики, переброшенные через водоёмы, в которых плескались белые, красные и золотые карпы – и всё это тонуло в зелёных, жёлтых, багряных и фиолетовых красках японской осени.
Русским людям свойственно влюбляться в чужие края, далёкие страны. Колчак полюбил Японию. Ему нравились дисциплинированность и выдержка японского народа, романтическая рыцарственность самурайского духа (хотя он знал и оборотную его сторону). Во время этой почти трёхмесячной эмиграции он вновь заинтересовался философией буддизма. Настоятель одного из монастырей в Камакуре, образованный человек, говоривший по-английски и по-французски, дал некоторые советы относительно литературы. И Колчак погрузился в чтение, которое захватывало его всё более и более. Особенно увлекло его изучение одного из направлений буддизма – дзен-буддизма. Это «странное учение», писал он, представляет собой сочетание «чистого буддийского атеизма с глубочайшей мистикой, суровой морали стоической школы с гуманитарной философией Конфуция». «Свободное добровольное самоотречение чистого буддизма, – продолжал Колчак, – секта Зен заменяет особой дисциплиной в форме, распространяющейся даже на сознание и мышление. Секта Зен смотрит на дисциплину как на известную способность или искусство, которое можно развить определёнными приёмами, и развитие этой способности составляет одну из задач секты».
В том же письме к Анне Васильевне он коротко обмолвился о том, что изучение буддизма «совершенно поколебало» его представление о душе. [837]Колебания в вопросе о бессмертии души, как мы помним, были у Колчака после Порт-Артура. Теперь, видимо, произошло движение в обратную сторону. Неизвестно только, на каком понимании этого вопроса он остановился. По христианскому учению душа имеет начало и не имеет конца. По буддийскому – она не имеет ни начала, ни конца. Она вечна и бесконечна.
С дзен-буддизмом были связаны японские самурайские традиции. Интерес к ним привёл Колчака к новому увлечению – старинным японским оружием. В старых районах Токио он заходил в антикварные лавки, рассматривал в них образцы холодного оружия. «Перед моими глазами, – писал он, – прошли десятки великолепных старых клинков, и надо было сделать большое усилие, чтобы удержаться от покупки…» И он всякий раз удерживался, потому что хотел только одного – купить клинок, изготовленный оружейниками Миочин. Знаменитая династия мастеров, известная в двадцати двух поколениях (1200–1750), снабжала оружием сегунов (военных правителей Японии) и владетельных князей. В критический свой час японский самурай прибегал именно к такому клинку, чтобы сделать себе харакири. Использовать другое оружие для этой цели он считал ниже своего достоинства. Эти клинки, писал Колчак, «действительно – сама поэзия, они изумительно уравновешены и как-то подходят к руке…с железным мягким основанием, великолепно полирующимся, с наварным стальным лезвием, принимающим остроту бритвы, с особым тусклым матовым оттенком и характерной зигзагообразной линией сварки железа и стали».
Однажды, где-то в предместье Токио, он зашёл в довольно убогую лавку. Хозяин по его просьбе принёс несколько старинных сабель и кинжалов в великолепных ножнах, покрытых лаком с бронзовыми украшениями. Колчак, однако, знал, что ножны – всегда позднейшего происхождения. Он в очередной раз отверг всё предложенное. Тогда старый японец, вновь сходив в кладовую, показал ещё один клинок – и посетитель сдался.
Нет, это не было произведение династии Миочин. Это был клинок Гоно-Иосихиро, одного из первоклассных мастеров своего времени – первой половины XIV века. [838]Это оружие предназначалось не для торжественных церемоний и не для самоубийств. Это было оружие для боя, и кто знает, сколько войн оно повидало, сколько воинов сжимало его рукоять.
С тех пор Колчак, когда ему становилось особенно трудно, обычно по вечерам, садился к камину, выключал электричество, брал в руки клинок и начинал его рассматривать. При свете пляшущих языков пламени клинок как бы оживал, по его поверхности скользили тени, появлялись и исчезали какие-то едва различимые образы, потом всё тонуло в тумане и вновь всплывало. Словно и впрямь, как гласило японское предание, в оружии оставалась «часть живой души воина». [839]Это успокаивало. Он ведь тоже воин, и, быть может, когда-нибудь и его тень будет скользить по матовой поверхности этого клинка, скрывающего в себе часть его вечно живой души.
30 декабря 1917 года (ст. ст.) Колчаку сообщили, что он и его спутники направляются на Месопотамский фронт (территория нынешнего Ирака). Решение английского руководства, видимо, было вызвано тем, что Колчак хорошо знал прилегающий к Месопотамии Кавказский военный театр. После взятия Багдада английские войска вели наступление на Мосул, и в дальнейшем предполагалось соединение с русским Кавказским фронтом. Теперь, правда, это отпало в связи с развалом русской армии.
Хотя решение было неожиданным, но Колчак приободрился, ибо эмиграция его всё же сильно тяготила. «Вопрос решён – Месопотамский фронт, – писал он Анне Васильевне. – Я не жду найти там рай, который когда-то был там расположен, я знаю, что это очень нездоровое место с тропическим климатом, большую часть года с холерой, малярией и, кажется, чумой, которые существуют там, как принято медициной выражаться, эндемически, т. е. никогда не прекращаются. Мне известно, что предшественник командующего Месопотамским фронтом умер от холеры. Неважная смерть, но много лучше, чем от рук сознательного пролетариата или красы и гордости революции». [840](Последнее выражение относилось к взбунтовавшимся матросам.)
Это писалось, видимо, уже тогда, когда в газетах появились известия о массовых убийствах офицеров в Черноморском флоте. «Наконец-то Черноморскому флоту не стыдно перед Балтийским», – со злой иронией сказал Колчак.
Первая волна убийств произошла в середине декабря 1917 года. Тех, кто сидел в тюрьме, расстреливали на Малаховом кургане. Попавшихся на улицах города и на вокзале убивали чем попало. За два дня погибло 128 человек. Вторая волна, в феврале 1918 года, была ещё более кровавой. Тогда, по одним данным, было убито около 250 человек, по другим – 800. [841]Истина, наверно, где-то посредине. Лейтенант Левговд, очевидец этих событий, писал, что «50-тысячная матросская масса в слепом оцепенении и смертельном страхе не смела помешать нескольким тысячам преступников в течение многих месяцев наполнять все уголки Черноморского побережья стонами умирающих и слезами осиротевших». [842]
Колчака постоянно занимали мысли о его семье. Последнее известие о ней относилось к началу осени. После этого никаких ответов на свои письма и телеграммы он не получал. Отправлявшихся в Россию офицеров он просил навести справки, передавал с ними письма – и вновь оставался без ответов. [843]
В это время Софья Фёдоровна и Славушка скрывались у разных знакомых и в матросских семьях, которые помнили своего бывшего командующего. Потом Софья Фёдоровна отправила Славушку к своим знакомым в Каменец-Подольский. [844]
Колчак выехал из Японии в первой половине января 1918 года (ст. ст.). Это путешествие от Иокогамы через Шанхай (с длительной задержкой) до Сингапура, где оно прервалось, заняло около двух месяцев.
Он сообщал, что здесь, в Сингапуре, получил настоятельную рекомендацию немедленно возвращаться в Китай для работы в Маньчжурии и Сибири. Новое поручение являлось секретным. Подробно о нём Колчак должен был узнать от русского посланника в Пекине князя Н. А. Кудашева, а пока мог строить только догадки.
«Милая моя Анна Васильевна, – писал Колчак. – …Я сам удивляюсь своему спокойствию, с каким встречаю сюрпризы судьбы, меняющие внезапно все намерения, решения и цели… Я почти успокоился, отправляясь на Месопотамский фронт, на который смотрел почти как на место отдыха… кажется, странное представление об отдыхе, но и этого мне не суждено, но только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание…»
Отсюда, из Сингапура, Россия казалась страшно далёкой. А здесь всё было чужим. «Даже звёзды, на которые я всегда смотрел, думая о Вас, здесь чужие, – писал он, – Южный Крест, нелепый Скорпион, Центавр, Арго с Канопусом – всё это чужое, невидимое для Вас, и только низко стоящая на севере Большая Медведица и Орион напоминают мне о Вас…» [845]По-видимому, Колчак был далёк от астрологии и не знал, что рождён под созвездием Скорпиона, что в его изгибах, казавшихся ему нелепыми, таится новый поворот его судьбы. Впрочем, и собственная судьба ему начинала казаться нелепой, хотя он не страшился её поворотов…
С первым же пароходом Колчак вернулся в Шанхай. На этом закончилась, не успев начаться, его служба английской короне.
В Шанхае Колчак повидался с А. И. Путиловым, председателем Правления Русско-Азиатского банка, в ведении которого находилась КВЖД, построенная в основном на государственные деньги. Путилов отчасти «просветил» его относительно миссии, которую предполагалось на него возложить. [846]
Из Шанхая по железной дороге Колчак отправился в Пекин и там явился к Кудашеву. Возможно, они были знакомы и ранее. Колчак бывал в Ставке, а Кудашев возглавлял там дипломатическую канцелярию. Сослуживцы отзывались о нём с большой похвалой: держит себя просто, перед начальством не заискивает, своим княжеским происхождением не кичится. Алексееву нравилось, что сложные дипломатические вопросы он умел доложить коротко и ясно. [847]
Кудашев сообщил Колчаку, что именно он настоял на его командировке в Китай, надеясь с его помощью решить некоторые задачи. Ближайшая из них заключается в спасении КВЖД как русской собственности. Русско-Азиатский банк национализировали большевики. Правда, Парижское его отделение перехватило власть над зарубежными филиалами, и банк можно считать восстановленным. Но Правление КВЖД, находящееся в Петрограде, арестовано, и китайские власти могут забрать в свои руки дорогу как «бесхозное» предприятие. Во избежание этого надо восстановить Правление здесь, в Китае. В штатном расписании дороги, продолжал Кудашев, числится охранная стража. Наблюдение за ней и предполагается поручить Колчаку.
Далее дипломат перешёл к главной сути возлагаемой на адмирала задачи. Прогерманское правительство большевиков вызывает противодействие во всех концах страны. На Юге генералами М. В. Алексеевым и Л. Г. Корниловым создана Добровольческая армия. Противобольшевистские силы организуются и на Дальнем Востоке, в частности, в полосе отчуждения КВЖД – отчасти на её средства, а также на деньги, получаемые от союзников по борьбе с Германией. Но всё это делается хаотично, отдельные отряды соперничают друг с другом, и генералу М. М. Плешкову не удаётся объединить их и подчинить дисциплине. Главный способ объединить отряды, говорил Кудашев, – добиться того, чтобы все средства шли через одни руки, то есть через правление КВЖД. Когда эти части сформируются в солидную вооружённую силу, их можно будет двинуть против большевиков.
В Вашингтоне выяснилось, что Дарданелльская операция американского флота не состоится. Колчаку объяснили это нехваткой транспортного тоннажа. К тому же англичане, в частности Джеллико, сказали ему, решительно против такой операции, опасаясь, что она отразится на снабжении Великобритании из-за океана. [827]Однако, как пишут американские историки, в архивах США не удалось обнаружить каких-то упоминаний об этой операции, так что, очевидно, она и не намечалась, а «Гленнон ходатайствовал о миссии Колчака в Америку ради его спасения». [828]
Предположение довольно странное, так как получается, что Гленнон просто обманул Колчака. Вряд ли такое могло быть, тем более что в Петрограде Колчак никакой опасности тогда не подвергался и о спасении не просил. Возможно, поиски в архивах были не очень тщательными и их следовало бы продолжить. Но скорее всего детальной разработки операции в проливах не производилось и дело ограничилось общими разговорами.
Когда отпала главная причина, почему Колчак согласился ехать в Америку, его миссия приобрела по преимуществу военно-дипломатический характер.
В Вашингтоне Колчак прежде всего сделал визит русскому послу Б. А. Бахметеву. (Позднее в фондах российского МИДа обнаружились выписки из письма Колчака к Тимирёвой; [829]посол, как видно, почитывал его письма, посылавшиеся дипломатической почтой, и отправлял в Россию выписки – то ли по собственному почину, то ли по приказанию Терещенко или Керенского.) Затем были нанесены визиты военному и морскому министрам и государственному секретарю. Русские офицеры посетили главную морскую верфь и провели две недели в Военно-морском колледже в Ньюпорте, штат Род-Айленд. Они основательно изучили уставы ВМС США, особенно в том, что касается дисциплины. Колчак и его спутники знакомили американцев со своим опытом ведения войны на море. Смирнов сделал доклад о методике штабных учений в Русском флоте и об организации его управления. Затем русские офицеры были приглашены на маневры Атлантического флота США. В течение недели они находились на борту флагманского корабля «Пенсильвания». «Американцы были чрезвычайно любезны не только в смысле внешней стороны, но и в смысле ознакомления меня с организацией маневрирования флота, управления им и т. д.», – вспоминал Колчак.
В свою очередь и русский адмирал оставил у американских военных моряков приятные воспоминания. Контр-адмирал Ньютон Маккалли писал позднее: «Среднего роста, очень тёмный, с узким разрезом глаз и непреклонным выражением лица… Он был простым, тактичным, с широким кругозором и полным сильнейшего чувства патриотизма к России. Проявлял заботу к офицерам своего штаба, а также к моряку-ординарцу…»
Колчак выразил желание посетить могилу адмирала Д. Фаррагута. Он совершил специальную поездку, чтобы возложить на неё венок. Американские офицеры, сопровождавшие Колчака, посчитали, что это было знаком уважения к заслугам американцев в полярных исследованиях. Но, возможно, Колчак тем самым хотел также отдать долг памяти «Маленькому Фаррагуту», своему другу Г. Дукельскому, у которого не было своей могилы.
16 октября (н. ст.) русская военно-морская миссия была представлена президенту США Вудро Вильсону.
Трудно сказать, что подтолкнуло президента к тому, чтобы принять русских моряков. Он вёл довольно уединённый образ жизни, редко принимал даже своих министров, а зарубежных гостей – и того реже. Россией прежде никогда не интересовался и мало о ней знал.
Всех, кто шёл на приём в Белый дом, особо предупреждали, что опаздывать нельзя: президент точен, «как астрономические часы». Делегацию провели в зал, где обычно дежурил офицер. Затем надо было пройти через несколько салонов и коридоров. Гостей президента Вильсона обычно поражало отсутствие здесь каких-либо истинно художественных произведений – картин или скульптур. Это говорило о том, насколько мало интересовался искусством 28-й президент США, встретивший русскую делегацию в Овальном кабинете.
Вильсону в ту пору было 60 лет. Он был, как всегда, тщательно одет и застёгнут на все пуговицы – в прямом и переносном смысле. И только очки как-то неуклюже, как плохой всадник, сидели на его крючковатом носу.
Не только разница в возрасте давала о себе знать во время этой короткой беседы. Они расходились едва ли не во всём – президент Вудро Вильсон и его гость адмирал Александр Колчак.
Вильсон – размеренный, холодный, с манерой говорить медленно и степенно. На лице – бесстрастная, непроницаемая маска. У Колчака на лице всегда всё было написано.
Вильсон никогда не курил, а алкоголь принимал только в аптечных дозах – для лечения. Колчак курил и спиртного не чуждался, хотя пьяницей не был. Посещение таких заведений, как «Привал комедиантов», Вильсон счёл бы неприличным.
Вильсон имел плохое здоровье и никогда не занимался спортом. Колчак в Морском корпусе был неплохим спортсменом, имел хороший запас здоровья, но растратил его в арктических экспедициях и двух войнах.
И, наконец, главное – интересы. У Колчака – это сложный и запутанный архипелаг, в центре которого Военное Дело. У Вильсона – широкая и прямая дорога под названием Внутренняя Политика США. Он досконально изучил эту трассу, которая привела его к власти, и сумел поставить на ней свои памятные вехи. А то, что находилось по сторонам, он знал мало и смутно и никогда этим по-настоящему не интересовался.
Аудиенция длилась несколько минут. Президент спросил насчёт военных действий на Балтике. К этому времени завершились сражения за Моонзундские острова и Русский флот потерял Рижский залив. Почему это произошло? Колчак отвечал, что защитники Моонзунда имели хорошо укреплённые позиции, но состояние боевого духа во флоте сейчас таково, что другого исхода ждать было трудно. Ответ был достаточно откровенным, хотя и кратким, но американцам показалось, что русские офицеры не очень разговорчивы в этом вопросе.
Разговора не получилось, приём был окончен. И Колчак не увидел того момента, весьма редкого, когда Вильсон на мгновение вдруг сбрасывал маску и смотрел в глаза собеседника с выражением понимания и тёплого, дружеского участия. А Вильсон не узнал, каким интересным и обаятельным собеседником может быть русский адмирал.
Вообще же Колчак считал, что миссия в Америку не удалась. Надо возвращаться в Россию «и там уже разобраться в том, что делать дальше». В военных условиях ехать домой легче всего было через Тихий океан.
По пути к западному побережью США русские офицеры посетили Большой Каньон в штате Колорадо и Йосемитский национальный парк. В Сан-Франциско Колчак получил телеграмму из России с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное Собрание от кадетской партии по Черноморскому флотскому округу. Колчак ответил согласием, но его телеграмма запоздала. 12 (25) октября Колчак и его офицеры отправились из Сан-Франциско во Владивосток на японском пароходе «Карио-Мару». В Америке задержался только Смирнов. [830]
* * *
Переход через Тихий океан занял две недели. Ви конце октября (ст. ст.) пароход прибыл в японский порт Иокогама, и здесь Колчак узнал, что в Петрограде произошёл переворот, к власти пришли большевики, которые собираются заключить сепаратный мир. За свою богатую событиями и в общем-то несчастливую жизнь Колчак привык, что обычно сбываются именно худшие опасения. Но происшедшее не укладывалось в рамки его личной жизни. Это уже не только личная катастрофа, считал он, а государственная. Это крушение России.Из двух известий – большевистский переворот и сепаратный мир – для него самым худшим было второе. Большевиков он называл «хулиганствующими политиками», создавшими правительство «чисто захватного порядка». Но он с ними, возможно, в конце концов даже примирился бы, если бы не сепаратный мир. Ибо по существу это был не мир, а капитуляция, позорное поражение, нанесённое врагом не силой оружия, а рассчитанной политикой внутреннего разложения. «Для меня было ясно, – вспоминал он, – что этот мир обозначает полное наше подчинение Германии, полную нашу зависимость от неё и окончательное уничтожение нашей политической независимости». [831]
Спасительный для другого человека аргумент «а что я могу сделать?» на Колчака не действовал. «…На меня же ложится всё то, что происходит сейчас в России, – говорил он самому себе, – хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, – ведь я адмирал этого флота, я русский…» Выходило так, что он, Колчак, вольный или невольный участник всех этих событий, в том числе и сепаратного мира. Это создавало для него психологически невыносимую ситуацию. Сохранить душевное равновесие, не сорваться в бездну отчасти помогало другое жизненное правило, на котором он утвердился: «…Виноваттот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чём не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, её правосудие не всегда понятно, она признаёт только победу, счастье, успех, удачу – она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем – «горе побеждённым» – вот её первый символ веры». [832]Побеждённым он себя не считал. Значит – надо что-то делать.
Колчак сказал своим офицерам, что предоставляет им полную свободу – ехать в Россию или оставаться за её рубежами. Своё же возвращение на родину в создавшейся обстановке он считает невозможным. Он сообщил им о своём решении обратиться к английскому правительству с просьбой принять его на свою службу, чтобы он мог продолжать войну с Германией. К нему присоединились Вуич и Безуар. Кое-кто из других офицеров, постарше, всё же посчитал нужным вернуться домой, к семье.
Колчак явился на приём к английскому послу в Токио К. Грину и заявил, что он, русский адмирал, и двое его спутников, не признают сепаратного мира, заключаемого большевиками, и просят принять их на английскую службу для активного участия в войне, «как угодно и где угодно», хотя бы в качестве солдат. Английский дипломат с пониманием отнёсся к просьбе и обещал довести её до сведения своего правительства. [833]
Все трое поселились в одной гостинице в Иокогаме. Недели через две Колчака вызвали в английское посольство и сообщили, что правительство Великобритании охотно принимает его предложение. К Колчаку был обращен вопрос: где бы он предпочёл служить? Адмирал отвечал, что у него «нет никаких претензий или желаний относительно положения и места, кроме одного – сражаться». Далее он сказал, что в английском флоте достаточно хороших адмиралов и что он не претендует на место в его рядах: пусть королевское правительство смотрит на него не как на флотоводца, а как на солдата, и «пошлёт туда, куда сочтёт наиболее полезным». Посол попросил Колчака и его спутников не уезжать из Японии до окончательного решения вопроса. [834]Англичане явно не знали, куда пристроить русского адмирала. Ожидание затянулось.
В Иокогаме обосновалась довольно большая русская колония, в основном из военных и гражданских чиновников. Колчак познакомился кое с кем, сделал два-три визита, принял ответных визитёров – и постарался быть от них подальше. [835]Эти люди явно пережидали события, ничего не делая. Они напоминали ему тех аристократов из императорского «Яхт-клуба», которые давали иронические советы и не собирались помочь, когда «Заря» становилась на бочки.
С Вуичем и Безуаром он виделся каждый день, иногда, в качестве гида, показывал им достопримечательности, но предпочитал быть один. В Японии он полюбил одиночество. Приходили письма от Анны Васильевны. Запоздалые, отправленные ещё летом или в начале осени, они были словно голоса из прошлого. Он и сам теперь думал о ней только в прошлом (ревельский сад, белые ночи в Петрограде). Будущее ему представлялось в виде чёрной бездны. Оно не связывалось с Анной Васильевной.
На досуге он стал переводить с английского книгу китайского полководца VI–V веков до н. э. Сунь-цзы. В России в то время она была почти неизвестна. Китайский военный мыслитель писал, что военачальник должен быть прозорлив, обладать беспристрастностью, гуманностью, мужеством и строгостью. Подчёркивалось значение морального состояния войск. С большим знанием дела Сунь писал и о возможности достижения победы без боя – путём натравливания на противника его соседей, разжигания недовольства в его стране, провоцирования вмешательства в военные дела правителей и гражданских властей, доведения неприятельской армии до такого состояния, когда она становится опасной для своего государства. Читая это, Колчак понимал, что развёртывающаяся в России драма – одна из повторяющихся мировых драм. И многое, оказывается, уже описано. Он должен был признать, что книга Суня производит «глубочайшее впечатление»: «В коротких императивных формах заключается такая глубина мысли, такое знание и понимание сущности и природы войны, что… перед Сунем бледнеет Клаузевиц». [836]
Устав от работы над переводом или придя в состояние, когда в голову начинали приходить мысли о том, что японцы иносказательно называют «благополучным выходом», Колчак отправлялся в Камакуру, маленький и древний городок близ Токио. Там, у подножия Большого Будды, он приходил в себя, наполняясь его «экспрессией созерцания и отрешения», размышляя о «счастье покоя небытия» – высшей мечте всех, кто не знал в жизни покоя.
Камакура – это комплекс монастырей и храмов, буддийских и шинтоистских, на берегу Великого океана. По японскому обычаю каждый храм окружает обширный сад. Переходя от храма к храму, Колчак встречал на своём пути многочисленные чайные домики, лёгкие мостики, переброшенные через водоёмы, в которых плескались белые, красные и золотые карпы – и всё это тонуло в зелёных, жёлтых, багряных и фиолетовых красках японской осени.
Русским людям свойственно влюбляться в чужие края, далёкие страны. Колчак полюбил Японию. Ему нравились дисциплинированность и выдержка японского народа, романтическая рыцарственность самурайского духа (хотя он знал и оборотную его сторону). Во время этой почти трёхмесячной эмиграции он вновь заинтересовался философией буддизма. Настоятель одного из монастырей в Камакуре, образованный человек, говоривший по-английски и по-французски, дал некоторые советы относительно литературы. И Колчак погрузился в чтение, которое захватывало его всё более и более. Особенно увлекло его изучение одного из направлений буддизма – дзен-буддизма. Это «странное учение», писал он, представляет собой сочетание «чистого буддийского атеизма с глубочайшей мистикой, суровой морали стоической школы с гуманитарной философией Конфуция». «Свободное добровольное самоотречение чистого буддизма, – продолжал Колчак, – секта Зен заменяет особой дисциплиной в форме, распространяющейся даже на сознание и мышление. Секта Зен смотрит на дисциплину как на известную способность или искусство, которое можно развить определёнными приёмами, и развитие этой способности составляет одну из задач секты».
В том же письме к Анне Васильевне он коротко обмолвился о том, что изучение буддизма «совершенно поколебало» его представление о душе. [837]Колебания в вопросе о бессмертии души, как мы помним, были у Колчака после Порт-Артура. Теперь, видимо, произошло движение в обратную сторону. Неизвестно только, на каком понимании этого вопроса он остановился. По христианскому учению душа имеет начало и не имеет конца. По буддийскому – она не имеет ни начала, ни конца. Она вечна и бесконечна.
С дзен-буддизмом были связаны японские самурайские традиции. Интерес к ним привёл Колчака к новому увлечению – старинным японским оружием. В старых районах Токио он заходил в антикварные лавки, рассматривал в них образцы холодного оружия. «Перед моими глазами, – писал он, – прошли десятки великолепных старых клинков, и надо было сделать большое усилие, чтобы удержаться от покупки…» И он всякий раз удерживался, потому что хотел только одного – купить клинок, изготовленный оружейниками Миочин. Знаменитая династия мастеров, известная в двадцати двух поколениях (1200–1750), снабжала оружием сегунов (военных правителей Японии) и владетельных князей. В критический свой час японский самурай прибегал именно к такому клинку, чтобы сделать себе харакири. Использовать другое оружие для этой цели он считал ниже своего достоинства. Эти клинки, писал Колчак, «действительно – сама поэзия, они изумительно уравновешены и как-то подходят к руке…с железным мягким основанием, великолепно полирующимся, с наварным стальным лезвием, принимающим остроту бритвы, с особым тусклым матовым оттенком и характерной зигзагообразной линией сварки железа и стали».
Однажды, где-то в предместье Токио, он зашёл в довольно убогую лавку. Хозяин по его просьбе принёс несколько старинных сабель и кинжалов в великолепных ножнах, покрытых лаком с бронзовыми украшениями. Колчак, однако, знал, что ножны – всегда позднейшего происхождения. Он в очередной раз отверг всё предложенное. Тогда старый японец, вновь сходив в кладовую, показал ещё один клинок – и посетитель сдался.
Нет, это не было произведение династии Миочин. Это был клинок Гоно-Иосихиро, одного из первоклассных мастеров своего времени – первой половины XIV века. [838]Это оружие предназначалось не для торжественных церемоний и не для самоубийств. Это было оружие для боя, и кто знает, сколько войн оно повидало, сколько воинов сжимало его рукоять.
С тех пор Колчак, когда ему становилось особенно трудно, обычно по вечерам, садился к камину, выключал электричество, брал в руки клинок и начинал его рассматривать. При свете пляшущих языков пламени клинок как бы оживал, по его поверхности скользили тени, появлялись и исчезали какие-то едва различимые образы, потом всё тонуло в тумане и вновь всплывало. Словно и впрямь, как гласило японское предание, в оружии оставалась «часть живой души воина». [839]Это успокаивало. Он ведь тоже воин, и, быть может, когда-нибудь и его тень будет скользить по матовой поверхности этого клинка, скрывающего в себе часть его вечно живой души.
30 декабря 1917 года (ст. ст.) Колчаку сообщили, что он и его спутники направляются на Месопотамский фронт (территория нынешнего Ирака). Решение английского руководства, видимо, было вызвано тем, что Колчак хорошо знал прилегающий к Месопотамии Кавказский военный театр. После взятия Багдада английские войска вели наступление на Мосул, и в дальнейшем предполагалось соединение с русским Кавказским фронтом. Теперь, правда, это отпало в связи с развалом русской армии.
Хотя решение было неожиданным, но Колчак приободрился, ибо эмиграция его всё же сильно тяготила. «Вопрос решён – Месопотамский фронт, – писал он Анне Васильевне. – Я не жду найти там рай, который когда-то был там расположен, я знаю, что это очень нездоровое место с тропическим климатом, большую часть года с холерой, малярией и, кажется, чумой, которые существуют там, как принято медициной выражаться, эндемически, т. е. никогда не прекращаются. Мне известно, что предшественник командующего Месопотамским фронтом умер от холеры. Неважная смерть, но много лучше, чем от рук сознательного пролетариата или красы и гордости революции». [840](Последнее выражение относилось к взбунтовавшимся матросам.)
Это писалось, видимо, уже тогда, когда в газетах появились известия о массовых убийствах офицеров в Черноморском флоте. «Наконец-то Черноморскому флоту не стыдно перед Балтийским», – со злой иронией сказал Колчак.
Первая волна убийств произошла в середине декабря 1917 года. Тех, кто сидел в тюрьме, расстреливали на Малаховом кургане. Попавшихся на улицах города и на вокзале убивали чем попало. За два дня погибло 128 человек. Вторая волна, в феврале 1918 года, была ещё более кровавой. Тогда, по одним данным, было убито около 250 человек, по другим – 800. [841]Истина, наверно, где-то посредине. Лейтенант Левговд, очевидец этих событий, писал, что «50-тысячная матросская масса в слепом оцепенении и смертельном страхе не смела помешать нескольким тысячам преступников в течение многих месяцев наполнять все уголки Черноморского побережья стонами умирающих и слезами осиротевших». [842]
Колчака постоянно занимали мысли о его семье. Последнее известие о ней относилось к началу осени. После этого никаких ответов на свои письма и телеграммы он не получал. Отправлявшихся в Россию офицеров он просил навести справки, передавал с ними письма – и вновь оставался без ответов. [843]
В это время Софья Фёдоровна и Славушка скрывались у разных знакомых и в матросских семьях, которые помнили своего бывшего командующего. Потом Софья Фёдоровна отправила Славушку к своим знакомым в Каменец-Подольский. [844]
Колчак выехал из Японии в первой половине января 1918 года (ст. ст.). Это путешествие от Иокогамы через Шанхай (с длительной задержкой) до Сингапура, где оно прервалось, заняло около двух месяцев.
* * *
29 марта 1918 года (окончательно переходим, дорогой читатель, на новый стиль), душной тропической ночью, Колчак сидел на веранде сингапурского отеля «Европа». Перед ним на столе стоял портрет Анны Васильевны, и он писал ей очередное письмо.Он сообщал, что здесь, в Сингапуре, получил настоятельную рекомендацию немедленно возвращаться в Китай для работы в Маньчжурии и Сибири. Новое поручение являлось секретным. Подробно о нём Колчак должен был узнать от русского посланника в Пекине князя Н. А. Кудашева, а пока мог строить только догадки.
«Милая моя Анна Васильевна, – писал Колчак. – …Я сам удивляюсь своему спокойствию, с каким встречаю сюрпризы судьбы, меняющие внезапно все намерения, решения и цели… Я почти успокоился, отправляясь на Месопотамский фронт, на который смотрел почти как на место отдыха… кажется, странное представление об отдыхе, но и этого мне не суждено, но только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание…»
Отсюда, из Сингапура, Россия казалась страшно далёкой. А здесь всё было чужим. «Даже звёзды, на которые я всегда смотрел, думая о Вас, здесь чужие, – писал он, – Южный Крест, нелепый Скорпион, Центавр, Арго с Канопусом – всё это чужое, невидимое для Вас, и только низко стоящая на севере Большая Медведица и Орион напоминают мне о Вас…» [845]По-видимому, Колчак был далёк от астрологии и не знал, что рождён под созвездием Скорпиона, что в его изгибах, казавшихся ему нелепыми, таится новый поворот его судьбы. Впрочем, и собственная судьба ему начинала казаться нелепой, хотя он не страшился её поворотов…
С первым же пароходом Колчак вернулся в Шанхай. На этом закончилась, не успев начаться, его служба английской короне.
В Шанхае Колчак повидался с А. И. Путиловым, председателем Правления Русско-Азиатского банка, в ведении которого находилась КВЖД, построенная в основном на государственные деньги. Путилов отчасти «просветил» его относительно миссии, которую предполагалось на него возложить. [846]
Из Шанхая по железной дороге Колчак отправился в Пекин и там явился к Кудашеву. Возможно, они были знакомы и ранее. Колчак бывал в Ставке, а Кудашев возглавлял там дипломатическую канцелярию. Сослуживцы отзывались о нём с большой похвалой: держит себя просто, перед начальством не заискивает, своим княжеским происхождением не кичится. Алексееву нравилось, что сложные дипломатические вопросы он умел доложить коротко и ясно. [847]
Кудашев сообщил Колчаку, что именно он настоял на его командировке в Китай, надеясь с его помощью решить некоторые задачи. Ближайшая из них заключается в спасении КВЖД как русской собственности. Русско-Азиатский банк национализировали большевики. Правда, Парижское его отделение перехватило власть над зарубежными филиалами, и банк можно считать восстановленным. Но Правление КВЖД, находящееся в Петрограде, арестовано, и китайские власти могут забрать в свои руки дорогу как «бесхозное» предприятие. Во избежание этого надо восстановить Правление здесь, в Китае. В штатном расписании дороги, продолжал Кудашев, числится охранная стража. Наблюдение за ней и предполагается поручить Колчаку.
Далее дипломат перешёл к главной сути возлагаемой на адмирала задачи. Прогерманское правительство большевиков вызывает противодействие во всех концах страны. На Юге генералами М. В. Алексеевым и Л. Г. Корниловым создана Добровольческая армия. Противобольшевистские силы организуются и на Дальнем Востоке, в частности, в полосе отчуждения КВЖД – отчасти на её средства, а также на деньги, получаемые от союзников по борьбе с Германией. Но всё это делается хаотично, отдельные отряды соперничают друг с другом, и генералу М. М. Плешкову не удаётся объединить их и подчинить дисциплине. Главный способ объединить отряды, говорил Кудашев, – добиться того, чтобы все средства шли через одни руки, то есть через правление КВЖД. Когда эти части сформируются в солидную вооружённую силу, их можно будет двинуть против большевиков.