Страница:
[1157]Всё это не нравилось верховному правителю, который подозревал, что многие из этих перестановок вызваны не делом, а борьбой чьих-то амбиций и сиюминутных интересов. Но он явно не знал, как навести порядок в Совете министров.
В апреле в Омск из Харбина приехал генерал барон А. П. Будберг. В его дневнике содержится ряд резких, порой уничтожающих характеристик многих деятелей омского режима. Одно из немногих исключений – это Адмирал: «30 апреля:…Являлся к верховному правителю… Вынес симпатичное впечатление: несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив – озабоченность, подавленность и иногда бурный протест против происходящего – вот то, что дало мне наше первое свидание для его характеристики». [1158]Потом, правда, Будберг стал называть Колчака «полярным мечтателем» и «полярным идеалистом».
В марте-апреле правительство приняло ряд важных постановлений, не все из которых оказались вполне удачными.
Инициатором одного из них был верховный правитель, в марте снова побывавший на фронте и ещё раз воочию убедившийся, что армия снабжается очень плохо – вплоть до отсутствия у солдат нижнего белья. 18 марта, за подписью Колчака и Вологодского, был издан указ «О реквизиции белья у населения к востоку от линии Екатеринбург – Челябинск – Троицк, не исключая и сих городов». Всё мужское население в городах, в зависимости от своих доходов, должно было «в кратчайший срок» сдать от одного до четырех комплектов белья. «Бельё должно быть совершенно годное к носке и представлено в исправном виде, – говорилось в указе. – Каждый комплект белья состоит из рубашки, кальсон и пары носков или пары портянок». [1159]
Мера была явно непопулярная и исполнялась туго. В апреле акмолинскому губернатору пришлось продлить крайний срок сдачи белья до 15 мая. [1160]Нехватка белья в армии нисколько не уменьшилась.
Однажды в июне Колчак вернулся с фронта очень рассерженным. М. А. Иностранцев, в то время – генерал для особых поручений при Ставке, срочно был вызван к верховному правителю и уже в приёмной мог слышать, какой силы «шторм» разразился в его кабинете. Разносу подвергался начальник интендантского ведомства. Когда Иностранцев прошёл в кабинет, он увидел, что у Колчака глаза «нервно блистали, брови сумрачно сдвинулись, говорил он весьма резко и отрывисто». «Рука с перочинным ножом беспощадно резала рукоятку кресла, на котором он сидел» (скверная привычка, появившаяся у Колчака в Омске).
«У армии нет белья, – говорил Адмирал, – люди снашивают рубашки до того, что их приходится прямо бросать, все люди завшивели, а интендантство уверяет меня, что всё есть, но только будто бы неумело доставляется к армии». Колчак был убеждён, что интенданты всё разворовывают. Другим объектом его гнева была сибирская буржуазия. «Если бы тут были большевики, – говорил он, – они бы не церемонились. Они бы мигом обобрали этих разжиревших сибирских купцов, и в Красной армии было бы всё, а мы – церемонимся, а они спекулируют и наживаются, и до армии им нет никакого дела».
Иностранцеву поручалось на следующее же утро произвести внезапную реквизицию у торговцев всех материалов, пригодных для шитья белья, вплоть до шёлка «Пусть лучше армия носит шёлк, чем зазнавшиеся омские купцы», – говорил Адмирал. Добытый материал предполагалось передать благотворительным дамским кружкам для шитья кальсон и рубашек, а потом Колчак хотел сам отвезти эти изделия на фронт для раздачи помимо интендантов. План был прост и наивен – по крайней мере, в изображении Иностранцева.
Будберг, в то время уже военный министр, был категорически против и даже не хотел скреплять подписанный Адмиралом приказ. Личный его доклад ничего не дал. Колчак, как писал Иностранцев, в своём упорстве доходил подчас до упрямства.
Реквизиция была проведена по всем правилам военного искусства. Неприятель был застигнут врасплох и почти не оказал сопротивления. Изъяли более 60 тысяч аршин разного полотна, на следующий день – ещё 20 тысяч. Адмирал остался доволен, омские дамы получили возможность приложить своё старание. «Шторм» утих, и Адмирал теперь смог более внимательно выслушать доклад военного министра. Оказалось, что на интендантских складах действительно имеются большие запасы и полотна, и готового белья. Но Ставка не заявляла на них требований, и потому они лежали без движения. [1161]
Большевистские методы руководства обладали большой притягательной силой даже для Колчака, ярого противника большевиков. Но обычно оказывалось, что такие методы провоцировала элементарная нераспорядительность кого-то из его ближайшего окружения.
Продвижение колчаковских войск в глубь Европейской России остро ставило вопрос о земле. От этого во многом зависел успех всего дела. В первую очередь следовало решить, кому будет принадлежать урожай с бывших помещичьих земель. 3 апреля Совет министров принял постановление о том, что урожай будет принадлежать тем, кто сеял. Это был первый шаг в правильном направлении.
Далее следовало всенародно объявить о целях и намерениях правительства в аграрном вопросе. Министерство земледелия представило проект декларации, и в Совете министров разгорелись жаркие споры. Гинс и некоторые другие члены кабинета требовали, чтобы в документе чётко было сказано, что «восстановления помещичьих земель производиться не будет». В ответ были высказаны сомнения, что такое заявление подтолкнёт к их захватам там, где они ещё уцелели. Тогда была предложена другая редакция: «Восстановление тех владений помещиков и казны, которые в течение 1917 и 1918 годов перешли в фактическое обладание крестьян, производиться не будет». Не прошла и эта редакция.
Генерал Лебедев специально пришёл на заседание Совета министров, чтобы настоять на отсрочке, а фактически на непринятии декларации. В армии, говорил он, сражается много офицеров-помещиков – подобный документ снизит их боевой дух. В правительстве знали, что многие бывшие помещики, бежавшие в Омск, ищут покровительства в Ставке, а некоторые офицеры в освобождённых от большевиков районах действительно пытались возвращать помещикам их земли. Тем не менее Лебедева поддержали Михайлов и Сукин. И всё же большинством голосов декларация была утверждена. Лебедев демонстративно ушёл с заседания, а потом подал письменный протест. Несмотря на это, Колчак подписал её на следующий же день, 8 апреля.
Декларация, принятая с таким скандалом, сама по себе получилась документом весьма слабым. Наиболее удачным её местом было ещё раз сделанное заявление о том, что «урожай будет принадлежать тем, кто сейчас пользуется землёй, кто её запахал и засеял». Далее следовавший пассаж звучал гораздо менее определённо: «…Правительство примет меры для обеспечения безземельных, малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь частновладельческой и казённой землёй, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян».
Общее впечатление ослаблялось и ещё одним пунктом, где говорилось, что земли хуторян, отрубников, укрепленцев «подлежат возвращению их законным владельцам». Министр земледелия Н. И. Петров хотел сохранить результаты Столыпинской аграрной реформы, не зная, что по деревням уже прокатилась волна переделов, которая смела хутора, отруба и укреплённые участки. Восстановить всё это было уже невозможно.
В окончательном виде, подчёркивалось в декларации, земельный вопрос будет решён Национальным собранием.
Вообще же декларация, многословная и недостаточно определённая, не могла произвести большого впечатления на тех, кому была адресована.
Ещё менее удачным, с точки зрения политики, был закон о временной передаче помещичьих земель в руки государства. Захваченные крестьянами земли следовало обмерить и описать, а сами крестьяне становились с этого момента арендаторами. Конечно, всё это должно было вызвать у них самые неприятные подозрения: земли отнимут. В то же время были недовольны и изгнанные помещики, считая, что власти хотят узаконить захват их земель. Закон остался на бумаге, но наделал много шуму и подпортил репутацию Омского правительства.
Позднее, в конце июля, Колчак, стараясь исправить ошибки, заявил, что правительство и лично он считают «справедливым и необходимым отдать всю землю трудящемуся народу». Однако такое заявление прозвучало уже несколько поздновато. [1162]
Вообще же белым вождям трудно было состязаться с красными по части обещаний – ведь красные сулили ни более ни менее, как рай на земле. И Колчак, наверно, не раз вспоминал, как Толль в первой северной экспедиции кричал собакам: «Вперед! Вперёд! Там тёплое жильё! Там много вкусного корма!» А когда переставал обманывать, стая останавливалась. Человек, как индивидуум, конечно, далеко ушёл от животных. Обустроенное, сытое общество с помощью таких призывов не поднять. А вот орды голодных, ошалевших от бесконечных бедствий людей поднять и увлечь в нужном направлении, оказывается, можно – важно только всё время поддерживать напряжение, нагнетать обман.
Апрель 1919 года был отмечен ещё одним важным законом – в области денежного обращения.
По мере того как белые войска шли в глубь Советской России, в обратном направлении – из занятых территорий в Сибирь катилась огромная масса напечатанных большевиками денег, в основном «керенок». Это не только поддерживало порочную практику финансирования большевистских расходов, но и подхлёстывало инфляцию и расстраивало экономику. Министр финансов Михайлов пошёл на жёсткие и неординарные меры.
16 апреля было объявлено, что через месяц, с 15 мая, будут изъяты из обращения казначейские знаки 20– и 40-рублёвого достоинства («керенки»). Их надлежало сдавать в банки в обмен на именные квитанции. Половина принятой суммы возвращалась в виде сибирских знаков, вторую же половину можно было получить не ранее чем через 20 лет.
Всё это было как гром среди ясного неба, ибо «керенки» были самой ходкой валютой. Изгнание их на какое-то время внесло расстройство в экономическую жизнь. Особенно были недовольны китайские и японские торговцы, являвшиеся самыми крупными держателями «керенок» и доселе видевшие в русском рубле нечто незыблемое, независимое от политических бурь. Однако Михайлов твёрдо и настойчиво проводил свой курс. И «керенки» были побеждены.
Плоды этой победы оказались довольно горькими. Престиж русского рубля был подорван. С изгнанием «керенок» инфляция всей своей тяжестью навалилась на сибирские знаки. И, наконец, военные в один голос утверждали, что денежная реформа сильно понизила боевой порыв армии – как раз в период решающих боёв.
Приходится признать то, что прежде стыдливо замалчивалось – в годы Гражданской войны военная добыча являлась важным стимулом для той и другой армии. Красноармейцы, набранные из голодных губерний, не щадя жизни, рвались в сытую Сибирь, где, как им говорили, булки растут чуть ли не на деревьях. Солдатам Белой армии в Советской России взять было нечего… – кроме денег. Красноармейцы получали более высокое жалованье, а кроме того за ту или иную победу им раздавали большие премии. У некоторых красноармейцев, попавших в плен, солдаты Белой армии отнимали десятки тысяч рублей. Теперь это всё превращалось в мусор.
«Закон о керенках в общем принёс больше вреда, чем добра», – писал А. А. Никольский, крупный чиновник омского министерства финансов. [1163]
Наслушавшись жалоб со стороны заготовительных органов на то, что предприниматели не справляются с государственными заказами, а со стороны последних – на то, что заказы распределяются бессистемно, Колчак поручил правительству провести в Екатеринбурге съезд представителей фабрично-заводской промышленности Урала и Приуралья. Открытие съезда было назначено на 10 мая.
Первые дни по прибытии в Екатеринбург Колчак был занят в штабе Гайды. Так что подготовкой своего доклада он смог заняться только утром в день открытия съезда. Вместе с Гинсом они наметили общий план. Адмирал, как вспоминал Гинс, без колебаний отверг поступавшие от некоторых военных предложения о милитаризации заводов и о прикреплении к ним рабочих.
Речь Адмирала в переполненном зале (собралось до 600 человек) имела несомненный успех. Колчак говорил по заготовленному плану, а потом сказал несколько слов и сверх того, «и вышло это у него очень хорошо», вспоминал Гинс. «Обеспечение рабочего продовольствием и предметами первой необходимости, установление для него надлежащих норм оплаты труда, извлечение из армии незаменимых квалифицированных рабочих с сохранением их военнослужащими, – тезисно пересказывал Гинс речь Колчака, – сделают больше, чем милитаризация заводов или их военное управление».
Дальнейшая работа съезда пошла по десяти секциям: горно-заводской, кожевенной, овчинно-шубной, мукомольной, лесопромышленной, золото– и платинопромышленной, химической и мыловаренной, кустарной, сельскохозяйственной и текстильной. Ставилась задача не только отказаться, с помощью уральской промышленности, от части поставок из-за рубежа, но и сделать восстановленный и реконструированный Урал опорой в деле будущего восстановления экономики всей страны.
Генерал Будберг, посетивший ряд секций, утверждал, что там было много публики эсеровского типа, говорилось много пустяков, ораторы «упражнялись в любимом российском обывательском занятии – начальству в нос гусара запускать». У генерала возникло желание посадить всех этих ораторов в один вагон и отправить на ту сторону фронта – «пусть попробуют там побрехать». Но даже ворчливый Будберг отмечал в целом деловой характер съезда и его резолюций, направленных «к решительному улучшению положения уральской фабрично-заводской промышленности». В свою очередь представителями правительства тут же было решено отпустить заводам хлеб из казённых запасов, предоставить в их распоряжение некоторые транспортные средства, отпустить из армии квалифицированных рабочих. [1164]
Удачный опыт работы с общественностью в Екатеринбурге подтолкнул Адмирала к мысли о расширении компетенции и состава Экономического совещания. Теперь оно стало называться Государственным экономическим совещанием. Кроме министров, представителей промышленности и кооперации в его состав вошли представители земств и городов (20 человек), которые назначались верховным правителем по представлению соответствующих органов самоуправления, казачьих войск, профсоюзов и научных организаций. Совещанию было предоставлено право делать представления правительству о необходимости тех или иных мероприятий в социально-экономической области, рассматривать роспись доходов и расходов, обсуждать представленные ведомствами законопроекты, касающиеся социальной сферы. Все подобного рода законопроекты должны были поступать на отзыв Государственного экономического совещания. Не считая возможным вводить парламентский строй во время Гражданской войны, правительство стремилось рядом последовательных шагов подготовить переход к нему в будущем.
Первое заседание в обновлённом составе Совещание провело 19 июня. Председателем его стал Г. К. Гинс. Адмирал обычно утверждал всех представленных ему кандидатов в члены Совещания. Так что в его составе оказались члены Учредительного собрания, эсеры А. Н. Алексеевский и Н. П. Огановский. [1165]Первый из них, по-видимому, никогда не прекращал оппозиционной деятельности, а второй, по крайней мере до осени, стремился к конструктивному сотрудничеству с правительством и возглавлял земельную комиссию.
В мировоззрении сибирских крестьян как-то странно сочетались элементы монархизма и анархизма: царь, конечно, нужен, но такой, который не брал бы податей, не призывал в армию и позволял бы рубить лес, где угодно и сколько хочется. [1166]
Сопротивление властям имело следствием прибытие карательных отрядов и массовые порки. «Большевики нас не пороли», – говорили выпоротые крестьяне, подтягивая штаны. Откуда было им знать, что большевики в аналогичных случаях предпочитали расстреливать? Первый их приход в Сибирь был кратковременным, они не успели проникнуть далеко в сибирскую глубинку.
Сибирское повстанческое движение – это сложное явление. Не надо, наверно, сваливать всё в одну кучу (бунты, партизанщину, внутренние фронты). Деревенские бунты – это, конечно, дело самих крестьян. А вот партизанщина сплошь и рядом замешана на обычном бандитизме. Мало их – действительно «идейных» партизанских отрядов. После падения старого режима для разбойников тоже наступила свобода – и чем дальше, тем было свободнее. А ведь Сибирь – место каторги и ссылки. Бывшие каторжники взялись за старое, и возникли многочисленные разбойничьи отряды, для коих особенный простор был в деревенской глубинке, где почти не было милиции, откуда можно было выходить, делать своё дело и обратно туда возвращаться. Отнюдь не всегда, конечно, такие отряды возглавляли уголовники, но уголовный элемент всюду присутствовал. Даже эсер Е. Е. Колосов признавал, что в повстанцы шла прежде всего «бродячая Русь». [1167]
Мощное пополнение партизаны получали от дезертиров, среди которых было много бывших фронтовиков. Именно они придавали «идейную» окраску отдельным отрядам – большевистскую, эсеровскую, анархистскую. Но близкое сотрудничество с уголовным миром и суровая обстановка жизни в отряде быстро стирали разницу между теми и другими.
Крестьяне, конечно, не испытывали чувства радости, когда такой отряд являлся в их деревню: хлеб выгребут, скотину порежут, лошадей заберут, баб изнасилуют, церковь сожгут. Если отряд был небольшой – старались отбиться. [1168]Если же, на беду, отряд был внушительный, приходилось оказывать вынужденное гостеприимство.
И опять же – разница. Некоторые сёла почти не давали пополнения в партизанские отряды и крайне неохотно их принимали, у других же – в отрядах была половина своих. Тут секрет был простой – не давали казаки и старожилы. Переселенческие же деревни сплошь были красными. 18 мая 1919 года Будберг записал в дневнике: «Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири; говорят, что главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников, не приспособившихся к сибирской жизни и охочих на то, чтобы поживиться за счёт богатых старожилов». [1169]Особое тяготение столыпинских переселенцев к бунтам и партизанщине отмечал позднее и красный комиссар В. М. Косарев, посланный в завоеванную уже Сибирь. [1170]
Странная, конечно, сложилась история. Переселенческое управление при старом режиме было мощной организацией. Оно прокладывало дороги в глухие места (потом эти дороги так и назывались – «переселенческими»). Строило для переселенцев больницы – лучшие в сибирской деревне. Давало ссуды. Но либо помощь оказывалась бюрократически неумело, не шла на пользу, либо люди разбаловались и привыкли к подачкам, либо вообще нехозяйственный элемент в массе своей ехал в Сибирь. Как бы то ни было, многие из переселенцев, если не большинство, к началу описываемых событий не смогли как следует устроиться на новом месте и расстаться с бедностью.
Обосновавшись в переселенческих волостях, партизанские отряды устанавливали там свою власть, распространяли её на соседние волости и проводили мобилизацию. Так создавались партизанские армии. Вооружены они были на первых порах чем попало – берданки, дробовики, пики. Но основной отряд, как правило, вооружён был хорошо, имел один-два пулемёта и сидел на лошадях. Дело начинало принимать нешуточный оборот.
Особенного размаха движение приняло в Енисейской губернии. Вблизи Сибирской магистрали, грозя её перерезать, образовалось три фронта – с севера Тасеевский (с центром в селе Тасееве Канского уезда), с юга Камарчагский (близ станции Камарчага) и восточнее – Тайшетский.
В марте во внутренних губерниях Сибири побывал Пепеляев, вернувшийся в бодром настроении. «Народ бунтовать не хочет, – докладывал он Колчаку. – Он сильно раскачался и не может сразу остановиться. Беспорядки носят бандитско-большевистский характер. Население парализовано и как бы отрезано бандитами от власти. Власть должна туда проникнуть, уничтожив бандитов, и тогда море окончательно утихнет». [1171]
Пепеляев предлагал слишком простое решение, но верховный правитель, видимо, ему поверил. В Енисейскую губернию был послан генерал С. Н. Розанов, бывший начальник штаба при Болдыреве. 23 марта в Иркутский военный округ была отправлена телеграмма военного министра Степанова: «Передаю следующее повеление верховного правителя: „Возможно скорее и решительнее окончить с Енисейским восстанием, не останавливаясь перед самыми строгими, даже жестокими мерами в отношении не только восставших, но и населения, поддерживавшего их…“» 31 марта Розанову были присвоены права генерал-губернатора. [1172]
В распоряжении Розанова были 3-я чехословацкая дивизия, итальянские, румынские и сербские части и казаки из отряда Красильникова.
Наибольшую опасность для железнодорожной магистрали представлял Тайшетский партизанский район, где действовало несколько отрядов, не объединённых единым командованием. Начиная с февраля, здесь участились диверсии против воинских эшелонов и грабежи пассажирских поездов. В связи с этим пришлось перейти на дневной график работы и выделять бронепоезда для сопровождения. Начались нападения на чехословацкие посты, охранявшие дорогу. Всё это вынудило чехов начать операции по очищению от партизан близлежащих деревень. На помощь им были посланы румынские и казачьи части. Попавшихся в плен партизан чехи вешали на деревьях и телеграфных столбах. Жестом отчаяния со стороны повстанцев было нападение огромного их отряда (до тысячи человек) на станцию Тайшет. Застигнутые врасплох, чехи быстро пришли в себя и дали отпор. Летом тайшетская «пробка» была ликвидирована. [1173]
Сложнее обстояло дело с Камарчагским фронтом, проходившим верстах в пяти от железной дороги и прикрывавшим партизанскую «республику» со столицей в селе Степной Баджей Красноярского уезда. Эта «республика» просуществовала около полугода. Жители Степного Баджея с гордостью называли своё село «Петроградом». Здесь собирались крестьянские съезды, издавалась на гектографе газета «Крестьянская правда», работал кустарный заводик, делавший патроны. [1174]
Войсками двух волостей, образовавших единое «государство», командовали А. Д. Кравченко и П. Е. Щетинкин. Оба были офицерами и подлежали мобилизации, но бежали в тайгу с группой своих приверженцев. Кравченко по образованию был агрономом и имел здесь же неподалёку хутор, но, как говорили, водил дружбу с зелёным змием. А потому главной фигурой был его помощник Щетинкин, человек чапаевского склада, выдвинувшийся из солдат, военный самородок, обладавший к тому же даром демагогии. Он был большевиком ещё с фронтовых лет, выступал за советскую власть, но вёл пропаганду с учётом крестьянских взглядов. Во Владивосток, говорил он, приехал великий князь Николай Николаевич и взял власть в свои руки, ему уже подчинились Ленин и Троцкий, которых он назначил своими министрами, и только «вампир Колчак» оказывает сопротивление, а потому надо всем встать на борьбу за царя и советскую власть. [1175]
В мае чехословацкая дивизия перешла в наступление. Противник был отодвинут от железной дороги, и Камарчагский фронт превратился в Манский, по имени реки Маны, на границе безлюдного таёжного района, куда стремились загнать повстанцев правительственные и союзные войска.
Повстанцы оказывали отчаянное сопротивление, цепляясь за каждый пригорок или речку, а рельеф местности по направлению к Мане становился всё сложнее. Но к середине июня повстанческая армия, число бойцов в коей доходило до шести – восьми тысяч, была разбита, а таёжный «Петроград» сгорел во время боёв. «Моральное состояние армии к этому времени сделалось ужасным, – писал Колосов. – Разыгрывались потрясающие картины при отступлении в тайгу». Многие погибли в боях, другие разбежались по домам. Кравченко и Щетинкин со своими отрядами отступили в тайгу, где, как казалось, их ожидала неминуемая гибель. Но они сумели найти лазейку, обойти заставы, расставленные вокруг таёжного района, и выйти в Минусинский уезд.
В апреле в Омск из Харбина приехал генерал барон А. П. Будберг. В его дневнике содержится ряд резких, порой уничтожающих характеристик многих деятелей омского режима. Одно из немногих исключений – это Адмирал: «30 апреля:…Являлся к верховному правителю… Вынес симпатичное впечатление: несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив – озабоченность, подавленность и иногда бурный протест против происходящего – вот то, что дало мне наше первое свидание для его характеристики». [1158]Потом, правда, Будберг стал называть Колчака «полярным мечтателем» и «полярным идеалистом».
В марте-апреле правительство приняло ряд важных постановлений, не все из которых оказались вполне удачными.
Инициатором одного из них был верховный правитель, в марте снова побывавший на фронте и ещё раз воочию убедившийся, что армия снабжается очень плохо – вплоть до отсутствия у солдат нижнего белья. 18 марта, за подписью Колчака и Вологодского, был издан указ «О реквизиции белья у населения к востоку от линии Екатеринбург – Челябинск – Троицк, не исключая и сих городов». Всё мужское население в городах, в зависимости от своих доходов, должно было «в кратчайший срок» сдать от одного до четырех комплектов белья. «Бельё должно быть совершенно годное к носке и представлено в исправном виде, – говорилось в указе. – Каждый комплект белья состоит из рубашки, кальсон и пары носков или пары портянок». [1159]
Мера была явно непопулярная и исполнялась туго. В апреле акмолинскому губернатору пришлось продлить крайний срок сдачи белья до 15 мая. [1160]Нехватка белья в армии нисколько не уменьшилась.
Однажды в июне Колчак вернулся с фронта очень рассерженным. М. А. Иностранцев, в то время – генерал для особых поручений при Ставке, срочно был вызван к верховному правителю и уже в приёмной мог слышать, какой силы «шторм» разразился в его кабинете. Разносу подвергался начальник интендантского ведомства. Когда Иностранцев прошёл в кабинет, он увидел, что у Колчака глаза «нервно блистали, брови сумрачно сдвинулись, говорил он весьма резко и отрывисто». «Рука с перочинным ножом беспощадно резала рукоятку кресла, на котором он сидел» (скверная привычка, появившаяся у Колчака в Омске).
«У армии нет белья, – говорил Адмирал, – люди снашивают рубашки до того, что их приходится прямо бросать, все люди завшивели, а интендантство уверяет меня, что всё есть, но только будто бы неумело доставляется к армии». Колчак был убеждён, что интенданты всё разворовывают. Другим объектом его гнева была сибирская буржуазия. «Если бы тут были большевики, – говорил он, – они бы не церемонились. Они бы мигом обобрали этих разжиревших сибирских купцов, и в Красной армии было бы всё, а мы – церемонимся, а они спекулируют и наживаются, и до армии им нет никакого дела».
Иностранцеву поручалось на следующее же утро произвести внезапную реквизицию у торговцев всех материалов, пригодных для шитья белья, вплоть до шёлка «Пусть лучше армия носит шёлк, чем зазнавшиеся омские купцы», – говорил Адмирал. Добытый материал предполагалось передать благотворительным дамским кружкам для шитья кальсон и рубашек, а потом Колчак хотел сам отвезти эти изделия на фронт для раздачи помимо интендантов. План был прост и наивен – по крайней мере, в изображении Иностранцева.
Будберг, в то время уже военный министр, был категорически против и даже не хотел скреплять подписанный Адмиралом приказ. Личный его доклад ничего не дал. Колчак, как писал Иностранцев, в своём упорстве доходил подчас до упрямства.
Реквизиция была проведена по всем правилам военного искусства. Неприятель был застигнут врасплох и почти не оказал сопротивления. Изъяли более 60 тысяч аршин разного полотна, на следующий день – ещё 20 тысяч. Адмирал остался доволен, омские дамы получили возможность приложить своё старание. «Шторм» утих, и Адмирал теперь смог более внимательно выслушать доклад военного министра. Оказалось, что на интендантских складах действительно имеются большие запасы и полотна, и готового белья. Но Ставка не заявляла на них требований, и потому они лежали без движения. [1161]
Большевистские методы руководства обладали большой притягательной силой даже для Колчака, ярого противника большевиков. Но обычно оказывалось, что такие методы провоцировала элементарная нераспорядительность кого-то из его ближайшего окружения.
Продвижение колчаковских войск в глубь Европейской России остро ставило вопрос о земле. От этого во многом зависел успех всего дела. В первую очередь следовало решить, кому будет принадлежать урожай с бывших помещичьих земель. 3 апреля Совет министров принял постановление о том, что урожай будет принадлежать тем, кто сеял. Это был первый шаг в правильном направлении.
Далее следовало всенародно объявить о целях и намерениях правительства в аграрном вопросе. Министерство земледелия представило проект декларации, и в Совете министров разгорелись жаркие споры. Гинс и некоторые другие члены кабинета требовали, чтобы в документе чётко было сказано, что «восстановления помещичьих земель производиться не будет». В ответ были высказаны сомнения, что такое заявление подтолкнёт к их захватам там, где они ещё уцелели. Тогда была предложена другая редакция: «Восстановление тех владений помещиков и казны, которые в течение 1917 и 1918 годов перешли в фактическое обладание крестьян, производиться не будет». Не прошла и эта редакция.
Генерал Лебедев специально пришёл на заседание Совета министров, чтобы настоять на отсрочке, а фактически на непринятии декларации. В армии, говорил он, сражается много офицеров-помещиков – подобный документ снизит их боевой дух. В правительстве знали, что многие бывшие помещики, бежавшие в Омск, ищут покровительства в Ставке, а некоторые офицеры в освобождённых от большевиков районах действительно пытались возвращать помещикам их земли. Тем не менее Лебедева поддержали Михайлов и Сукин. И всё же большинством голосов декларация была утверждена. Лебедев демонстративно ушёл с заседания, а потом подал письменный протест. Несмотря на это, Колчак подписал её на следующий же день, 8 апреля.
Декларация, принятая с таким скандалом, сама по себе получилась документом весьма слабым. Наиболее удачным её местом было ещё раз сделанное заявление о том, что «урожай будет принадлежать тем, кто сейчас пользуется землёй, кто её запахал и засеял». Далее следовавший пассаж звучал гораздо менее определённо: «…Правительство примет меры для обеспечения безземельных, малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь частновладельческой и казённой землёй, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян».
Общее впечатление ослаблялось и ещё одним пунктом, где говорилось, что земли хуторян, отрубников, укрепленцев «подлежат возвращению их законным владельцам». Министр земледелия Н. И. Петров хотел сохранить результаты Столыпинской аграрной реформы, не зная, что по деревням уже прокатилась волна переделов, которая смела хутора, отруба и укреплённые участки. Восстановить всё это было уже невозможно.
В окончательном виде, подчёркивалось в декларации, земельный вопрос будет решён Национальным собранием.
Вообще же декларация, многословная и недостаточно определённая, не могла произвести большого впечатления на тех, кому была адресована.
Ещё менее удачным, с точки зрения политики, был закон о временной передаче помещичьих земель в руки государства. Захваченные крестьянами земли следовало обмерить и описать, а сами крестьяне становились с этого момента арендаторами. Конечно, всё это должно было вызвать у них самые неприятные подозрения: земли отнимут. В то же время были недовольны и изгнанные помещики, считая, что власти хотят узаконить захват их земель. Закон остался на бумаге, но наделал много шуму и подпортил репутацию Омского правительства.
Позднее, в конце июля, Колчак, стараясь исправить ошибки, заявил, что правительство и лично он считают «справедливым и необходимым отдать всю землю трудящемуся народу». Однако такое заявление прозвучало уже несколько поздновато. [1162]
Вообще же белым вождям трудно было состязаться с красными по части обещаний – ведь красные сулили ни более ни менее, как рай на земле. И Колчак, наверно, не раз вспоминал, как Толль в первой северной экспедиции кричал собакам: «Вперед! Вперёд! Там тёплое жильё! Там много вкусного корма!» А когда переставал обманывать, стая останавливалась. Человек, как индивидуум, конечно, далеко ушёл от животных. Обустроенное, сытое общество с помощью таких призывов не поднять. А вот орды голодных, ошалевших от бесконечных бедствий людей поднять и увлечь в нужном направлении, оказывается, можно – важно только всё время поддерживать напряжение, нагнетать обман.
Апрель 1919 года был отмечен ещё одним важным законом – в области денежного обращения.
По мере того как белые войска шли в глубь Советской России, в обратном направлении – из занятых территорий в Сибирь катилась огромная масса напечатанных большевиками денег, в основном «керенок». Это не только поддерживало порочную практику финансирования большевистских расходов, но и подхлёстывало инфляцию и расстраивало экономику. Министр финансов Михайлов пошёл на жёсткие и неординарные меры.
16 апреля было объявлено, что через месяц, с 15 мая, будут изъяты из обращения казначейские знаки 20– и 40-рублёвого достоинства («керенки»). Их надлежало сдавать в банки в обмен на именные квитанции. Половина принятой суммы возвращалась в виде сибирских знаков, вторую же половину можно было получить не ранее чем через 20 лет.
Всё это было как гром среди ясного неба, ибо «керенки» были самой ходкой валютой. Изгнание их на какое-то время внесло расстройство в экономическую жизнь. Особенно были недовольны китайские и японские торговцы, являвшиеся самыми крупными держателями «керенок» и доселе видевшие в русском рубле нечто незыблемое, независимое от политических бурь. Однако Михайлов твёрдо и настойчиво проводил свой курс. И «керенки» были побеждены.
Плоды этой победы оказались довольно горькими. Престиж русского рубля был подорван. С изгнанием «керенок» инфляция всей своей тяжестью навалилась на сибирские знаки. И, наконец, военные в один голос утверждали, что денежная реформа сильно понизила боевой порыв армии – как раз в период решающих боёв.
Приходится признать то, что прежде стыдливо замалчивалось – в годы Гражданской войны военная добыча являлась важным стимулом для той и другой армии. Красноармейцы, набранные из голодных губерний, не щадя жизни, рвались в сытую Сибирь, где, как им говорили, булки растут чуть ли не на деревьях. Солдатам Белой армии в Советской России взять было нечего… – кроме денег. Красноармейцы получали более высокое жалованье, а кроме того за ту или иную победу им раздавали большие премии. У некоторых красноармейцев, попавших в плен, солдаты Белой армии отнимали десятки тысяч рублей. Теперь это всё превращалось в мусор.
«Закон о керенках в общем принёс больше вреда, чем добра», – писал А. А. Никольский, крупный чиновник омского министерства финансов. [1163]
Наслушавшись жалоб со стороны заготовительных органов на то, что предприниматели не справляются с государственными заказами, а со стороны последних – на то, что заказы распределяются бессистемно, Колчак поручил правительству провести в Екатеринбурге съезд представителей фабрично-заводской промышленности Урала и Приуралья. Открытие съезда было назначено на 10 мая.
Первые дни по прибытии в Екатеринбург Колчак был занят в штабе Гайды. Так что подготовкой своего доклада он смог заняться только утром в день открытия съезда. Вместе с Гинсом они наметили общий план. Адмирал, как вспоминал Гинс, без колебаний отверг поступавшие от некоторых военных предложения о милитаризации заводов и о прикреплении к ним рабочих.
Речь Адмирала в переполненном зале (собралось до 600 человек) имела несомненный успех. Колчак говорил по заготовленному плану, а потом сказал несколько слов и сверх того, «и вышло это у него очень хорошо», вспоминал Гинс. «Обеспечение рабочего продовольствием и предметами первой необходимости, установление для него надлежащих норм оплаты труда, извлечение из армии незаменимых квалифицированных рабочих с сохранением их военнослужащими, – тезисно пересказывал Гинс речь Колчака, – сделают больше, чем милитаризация заводов или их военное управление».
Дальнейшая работа съезда пошла по десяти секциям: горно-заводской, кожевенной, овчинно-шубной, мукомольной, лесопромышленной, золото– и платинопромышленной, химической и мыловаренной, кустарной, сельскохозяйственной и текстильной. Ставилась задача не только отказаться, с помощью уральской промышленности, от части поставок из-за рубежа, но и сделать восстановленный и реконструированный Урал опорой в деле будущего восстановления экономики всей страны.
Генерал Будберг, посетивший ряд секций, утверждал, что там было много публики эсеровского типа, говорилось много пустяков, ораторы «упражнялись в любимом российском обывательском занятии – начальству в нос гусара запускать». У генерала возникло желание посадить всех этих ораторов в один вагон и отправить на ту сторону фронта – «пусть попробуют там побрехать». Но даже ворчливый Будберг отмечал в целом деловой характер съезда и его резолюций, направленных «к решительному улучшению положения уральской фабрично-заводской промышленности». В свою очередь представителями правительства тут же было решено отпустить заводам хлеб из казённых запасов, предоставить в их распоряжение некоторые транспортные средства, отпустить из армии квалифицированных рабочих. [1164]
Удачный опыт работы с общественностью в Екатеринбурге подтолкнул Адмирала к мысли о расширении компетенции и состава Экономического совещания. Теперь оно стало называться Государственным экономическим совещанием. Кроме министров, представителей промышленности и кооперации в его состав вошли представители земств и городов (20 человек), которые назначались верховным правителем по представлению соответствующих органов самоуправления, казачьих войск, профсоюзов и научных организаций. Совещанию было предоставлено право делать представления правительству о необходимости тех или иных мероприятий в социально-экономической области, рассматривать роспись доходов и расходов, обсуждать представленные ведомствами законопроекты, касающиеся социальной сферы. Все подобного рода законопроекты должны были поступать на отзыв Государственного экономического совещания. Не считая возможным вводить парламентский строй во время Гражданской войны, правительство стремилось рядом последовательных шагов подготовить переход к нему в будущем.
Первое заседание в обновлённом составе Совещание провело 19 июня. Председателем его стал Г. К. Гинс. Адмирал обычно утверждал всех представленных ему кандидатов в члены Совещания. Так что в его составе оказались члены Учредительного собрания, эсеры А. Н. Алексеевский и Н. П. Огановский. [1165]Первый из них, по-видимому, никогда не прекращал оппозиционной деятельности, а второй, по крайней мере до осени, стремился к конструктивному сотрудничеству с правительством и возглавлял земельную комиссию.
* * *
Весной 1919 года повстанческое движение в белом тылу, конечно, было слабее, чем в красном. Однако оно, начавшись осенью 1918 года с отдельных бунтов, фактически никогда не прекращалось. Много существовало причин, которые толкали население к противодействию властям: налоги, ограничения в пользовании казённым лесом, мобилизации и, наконец, последнее по счёту, но не по важности – изъятие милицией самогонных аппаратов. Вызывало раздражение также то, что правительство, закупая хлеб по казённым ценам, не обеспечило доставку в деревню нужных ей товаров. Из всех перечисленных причин главной, по крайней мере на первых порах, надо считать мобилизацию.В мировоззрении сибирских крестьян как-то странно сочетались элементы монархизма и анархизма: царь, конечно, нужен, но такой, который не брал бы податей, не призывал в армию и позволял бы рубить лес, где угодно и сколько хочется. [1166]
Сопротивление властям имело следствием прибытие карательных отрядов и массовые порки. «Большевики нас не пороли», – говорили выпоротые крестьяне, подтягивая штаны. Откуда было им знать, что большевики в аналогичных случаях предпочитали расстреливать? Первый их приход в Сибирь был кратковременным, они не успели проникнуть далеко в сибирскую глубинку.
Сибирское повстанческое движение – это сложное явление. Не надо, наверно, сваливать всё в одну кучу (бунты, партизанщину, внутренние фронты). Деревенские бунты – это, конечно, дело самих крестьян. А вот партизанщина сплошь и рядом замешана на обычном бандитизме. Мало их – действительно «идейных» партизанских отрядов. После падения старого режима для разбойников тоже наступила свобода – и чем дальше, тем было свободнее. А ведь Сибирь – место каторги и ссылки. Бывшие каторжники взялись за старое, и возникли многочисленные разбойничьи отряды, для коих особенный простор был в деревенской глубинке, где почти не было милиции, откуда можно было выходить, делать своё дело и обратно туда возвращаться. Отнюдь не всегда, конечно, такие отряды возглавляли уголовники, но уголовный элемент всюду присутствовал. Даже эсер Е. Е. Колосов признавал, что в повстанцы шла прежде всего «бродячая Русь». [1167]
Мощное пополнение партизаны получали от дезертиров, среди которых было много бывших фронтовиков. Именно они придавали «идейную» окраску отдельным отрядам – большевистскую, эсеровскую, анархистскую. Но близкое сотрудничество с уголовным миром и суровая обстановка жизни в отряде быстро стирали разницу между теми и другими.
Крестьяне, конечно, не испытывали чувства радости, когда такой отряд являлся в их деревню: хлеб выгребут, скотину порежут, лошадей заберут, баб изнасилуют, церковь сожгут. Если отряд был небольшой – старались отбиться. [1168]Если же, на беду, отряд был внушительный, приходилось оказывать вынужденное гостеприимство.
И опять же – разница. Некоторые сёла почти не давали пополнения в партизанские отряды и крайне неохотно их принимали, у других же – в отрядах была половина своих. Тут секрет был простой – не давали казаки и старожилы. Переселенческие же деревни сплошь были красными. 18 мая 1919 года Будберг записал в дневнике: «Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири; говорят, что главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников, не приспособившихся к сибирской жизни и охочих на то, чтобы поживиться за счёт богатых старожилов». [1169]Особое тяготение столыпинских переселенцев к бунтам и партизанщине отмечал позднее и красный комиссар В. М. Косарев, посланный в завоеванную уже Сибирь. [1170]
Странная, конечно, сложилась история. Переселенческое управление при старом режиме было мощной организацией. Оно прокладывало дороги в глухие места (потом эти дороги так и назывались – «переселенческими»). Строило для переселенцев больницы – лучшие в сибирской деревне. Давало ссуды. Но либо помощь оказывалась бюрократически неумело, не шла на пользу, либо люди разбаловались и привыкли к подачкам, либо вообще нехозяйственный элемент в массе своей ехал в Сибирь. Как бы то ни было, многие из переселенцев, если не большинство, к началу описываемых событий не смогли как следует устроиться на новом месте и расстаться с бедностью.
Обосновавшись в переселенческих волостях, партизанские отряды устанавливали там свою власть, распространяли её на соседние волости и проводили мобилизацию. Так создавались партизанские армии. Вооружены они были на первых порах чем попало – берданки, дробовики, пики. Но основной отряд, как правило, вооружён был хорошо, имел один-два пулемёта и сидел на лошадях. Дело начинало принимать нешуточный оборот.
Особенного размаха движение приняло в Енисейской губернии. Вблизи Сибирской магистрали, грозя её перерезать, образовалось три фронта – с севера Тасеевский (с центром в селе Тасееве Канского уезда), с юга Камарчагский (близ станции Камарчага) и восточнее – Тайшетский.
В марте во внутренних губерниях Сибири побывал Пепеляев, вернувшийся в бодром настроении. «Народ бунтовать не хочет, – докладывал он Колчаку. – Он сильно раскачался и не может сразу остановиться. Беспорядки носят бандитско-большевистский характер. Население парализовано и как бы отрезано бандитами от власти. Власть должна туда проникнуть, уничтожив бандитов, и тогда море окончательно утихнет». [1171]
Пепеляев предлагал слишком простое решение, но верховный правитель, видимо, ему поверил. В Енисейскую губернию был послан генерал С. Н. Розанов, бывший начальник штаба при Болдыреве. 23 марта в Иркутский военный округ была отправлена телеграмма военного министра Степанова: «Передаю следующее повеление верховного правителя: „Возможно скорее и решительнее окончить с Енисейским восстанием, не останавливаясь перед самыми строгими, даже жестокими мерами в отношении не только восставших, но и населения, поддерживавшего их…“» 31 марта Розанову были присвоены права генерал-губернатора. [1172]
В распоряжении Розанова были 3-я чехословацкая дивизия, итальянские, румынские и сербские части и казаки из отряда Красильникова.
Наибольшую опасность для железнодорожной магистрали представлял Тайшетский партизанский район, где действовало несколько отрядов, не объединённых единым командованием. Начиная с февраля, здесь участились диверсии против воинских эшелонов и грабежи пассажирских поездов. В связи с этим пришлось перейти на дневной график работы и выделять бронепоезда для сопровождения. Начались нападения на чехословацкие посты, охранявшие дорогу. Всё это вынудило чехов начать операции по очищению от партизан близлежащих деревень. На помощь им были посланы румынские и казачьи части. Попавшихся в плен партизан чехи вешали на деревьях и телеграфных столбах. Жестом отчаяния со стороны повстанцев было нападение огромного их отряда (до тысячи человек) на станцию Тайшет. Застигнутые врасплох, чехи быстро пришли в себя и дали отпор. Летом тайшетская «пробка» была ликвидирована. [1173]
Сложнее обстояло дело с Камарчагским фронтом, проходившим верстах в пяти от железной дороги и прикрывавшим партизанскую «республику» со столицей в селе Степной Баджей Красноярского уезда. Эта «республика» просуществовала около полугода. Жители Степного Баджея с гордостью называли своё село «Петроградом». Здесь собирались крестьянские съезды, издавалась на гектографе газета «Крестьянская правда», работал кустарный заводик, делавший патроны. [1174]
Войсками двух волостей, образовавших единое «государство», командовали А. Д. Кравченко и П. Е. Щетинкин. Оба были офицерами и подлежали мобилизации, но бежали в тайгу с группой своих приверженцев. Кравченко по образованию был агрономом и имел здесь же неподалёку хутор, но, как говорили, водил дружбу с зелёным змием. А потому главной фигурой был его помощник Щетинкин, человек чапаевского склада, выдвинувшийся из солдат, военный самородок, обладавший к тому же даром демагогии. Он был большевиком ещё с фронтовых лет, выступал за советскую власть, но вёл пропаганду с учётом крестьянских взглядов. Во Владивосток, говорил он, приехал великий князь Николай Николаевич и взял власть в свои руки, ему уже подчинились Ленин и Троцкий, которых он назначил своими министрами, и только «вампир Колчак» оказывает сопротивление, а потому надо всем встать на борьбу за царя и советскую власть. [1175]
В мае чехословацкая дивизия перешла в наступление. Противник был отодвинут от железной дороги, и Камарчагский фронт превратился в Манский, по имени реки Маны, на границе безлюдного таёжного района, куда стремились загнать повстанцев правительственные и союзные войска.
Повстанцы оказывали отчаянное сопротивление, цепляясь за каждый пригорок или речку, а рельеф местности по направлению к Мане становился всё сложнее. Но к середине июня повстанческая армия, число бойцов в коей доходило до шести – восьми тысяч, была разбита, а таёжный «Петроград» сгорел во время боёв. «Моральное состояние армии к этому времени сделалось ужасным, – писал Колосов. – Разыгрывались потрясающие картины при отступлении в тайгу». Многие погибли в боях, другие разбежались по домам. Кравченко и Щетинкин со своими отрядами отступили в тайгу, где, как казалось, их ожидала неминуемая гибель. Но они сумели найти лазейку, обойти заставы, расставленные вокруг таёжного района, и выйти в Минусинский уезд.