Профессор стеснительно сплюнул себе под ноги. Неудовлетворенный, с одной стороны, ненужным правдоподобием плевка, долженствующим быть не сгустком исторгаемой из уст слюны, а символом глубочайшего презрения к врагу, с другой же, отсутствием в нем подобающей направленности и духовной силы, о. Викентий с укоризной вздохнул:
– Эх ты, чадо…
Но все равно: отречение от сатаны состоялось, и крещаемый Борис обрел право снова обратиться лицом к востоку и опустить руки. Перемена положения (в последующем изъяснении его высокопреподобия) была наполнена высоким смыслом. Она, в частности, означала, что мятеж Бориса Викторовича против Создателя завершился, Борис Викторович осознал тщету своего бунта и глубочайшую неправоту своих представлений о бытии и отныне являл собой пример смирения, покорности и послушания. Следующий вопрос трижды задал ему священник и трижды получил требуемый ответ.
– Сочетаваеши ли ся Христу?
– Сочетаваюся.
Тот же вопрос был затем поставлен в прошедшем времени, и ответ на него подтверждал, что великое духовное событие свершилось.
– Сочетахся, – промолвил Борис Викторович с чрезвычайной серьезностью.
– И веруеши ли Ему?
Страшный, если вдуматься, был вопрос! Ибо утвердительный ответ требовал от человека коренных и необратимых перемен его жизни. А есть ли в твоем сердце, о человече, силы, способные вытянуть тебя из наезженной колеи и поставить на каменистую тропу христианского жития? Возможно ли тебе совладать с привычными страстями и страстишками, вырвать из себя корень лжи, жало похоти, занозу уязвленного самолюбия, стрелу гордыни, копье превозношения, от коего померкли прежде сиявшие непорочной белизной ризы апостольской Церкви? Способен ли ты отворить двери своего дома нищему с лицом свекольного цвета и трясущимися руками? Возлить елей и вино на раны беспутного бродяги? Приютить обитающее в подвале дитя, которое мать лишила любви, улица – непорочности, общество – помощи? Очистить сердце, дабы узреть Господа во всей славе Его? Ежели ты готов взвалить на себя бремена, столь неудобоносимые, что от них, как от огня, бежит подавляющая часть канонически верно окрещенного человечества; или, во всяком случае, надеешься, что они придутся тебе впору, тогда глаголь: «Верую, яко Царю и Богу». Искренность твоих побуждений, о брате возлюбленный, несколько смягчит угрызения твоей совести, когда ты с печалью обнаружишь собственную немощь в преодолении самого себя. Но берегись лукавства в священную для тебя минуту! Кого думаешь обмануть? Того, Кто знал о тебе еще до бытия твоего? И Кто ведает, для вечной ли жизни принимаешь ты святое крещение или в силу каких-то иных причин и обстоятельств, которые в любом случае выставят тебя перед Ним в непригляднейшем свете?
Что в данном случае можно было сказать о профессоре, за которым с неясным чувством наблюдал Сергей Павлович?
Вне всякого сомнения, он испытывал подлинные переживания, о чем свидетельствовали волны яркого румянца, то и дело накатывающие на его бледное по природе лицо. И голубые глаза его изредка подергивались светлой влагой, что в соответствии с происходящим даже закоренелыми недоброжелателями Бориса Викторовича могло быть истолковано исключительно в положительном для него смысле. Но вместе с тем в них подчас мелькало выражение глубокого изумления крещаемого Бориса перед тем, чтó говорят ему и чтó отвечает и делает он.
Какие размышления возникали в связи с этим у невольного свидетеля и отчасти участника таинства, коим оказался Сергей Павлович Боголюбов? Чтó именно думал он о том, что, вероятно, думал о себе без пяти минут новый раб Божий, дипломированный врач, успешно практикующий в области травматологии и ортопедии, признанный мастер лечения болезненных растяжений, вывихов, порывов связок, повреждений сухожилий, разрывов мышц и переломов?
Скорее всего, Борис Викторович должен был спросить у себя: он ли это, профессор, доктор наук, заместитель начальника четвертого главного управления, более известного как «кремлевка», весьма неглупый по общему мнению, а по мнению супруги Клавдии умнейший человек, без какого бы то ни было принуждения, а исключительно по собственной воле стоит здесь, перед полным воды красным пластмассовым тазом, и безропотно подчиняется довольно странному субъекту с позолоченным крестом на груди, сумасшедшими глазами и шитой бисером шапке, напоминающей нахлобученный на голову ночной горшок, только без ручки? Или некто другой в его обличии покорно снял ботинки, галстук, вытащил из брюк пояс, за пятьдесят долларов купленный в Барселоне, в магазине неподалеку от их сто лет строящегося собора с жуткими химерами на стенах, выпустил рубашку, с любовью отглаженную Клавой, и вслед за священником слово в слово повторял все, вплоть до последнего: «Верую Ему, яко Царю и Богу»? Что его заставило? Какая сила неведомая занесла на задворки Москвы, в квартирку, где он принимает крещение под вой и лай запертого на кухне пса? Но самое главное: почему, во имя каких целей поставил он себя в это нелепое с общепринятой точки зрения положение?
Исключены:
Раздвоение личности, ибо перед купелью, то бишь перед тазом с тремя прилепленными, но еще не возженными свечками пребывала личность весьма цельная, без единой трещины в своем составе, не знающая благотворных сомнений, спасительных колебаний и неразумных порывов.
Духовные поиски, ибо все было проверено, взвешено, измерено и найдено уже к первому, в крайнем случае – ко второму курсу института.
Неуверенность в себе и связанная с этим необходимость опоры вовне, ибо стремление при всяком подходящем случае приобрести полезное знакомство должно быть истолковано как свидетельство жизненной цепкости, крепкой хватки и разветвленных корней.
Возможны:
Пробудившееся, пока еще неясное и неосознанное чувство надзирающей за всеми Высшей Силы, которое следовало узаконить издревле существующим обрядом.
Пришедшие с возрастом мысли о смерти, о вероятности существования за гробом, дрожь перед небытием и страх воздаяния за многочисленные неприглядные поступки, низкие дела и бессовестные слова.
Желание на всякий случай заключить своего рода соглашение со Всевышним, в котором бы присяга на верность Ему в виде крещения уравновешивалась ответным обязательством неизменного покровительственно-снисходительного отношения.
Правдоподобны:
Влияние крещеной в младенчестве Клавдии, с наступлением перестройки настойчиво подталкивающей супруга к венчанию где-нибудь в маленькой деревенской церкви, в присутствии узкого круга ближайших родственников и друзей, что вкупе со штампом ЗАГСа и подрастающим сыном Гавриком до гробовой доски свяжет их неразрывными узами.
Пример непосредственного начальника, который в последнее время при совместном посещении бани перед заходом в парилку снимал через голову крест на массивной золотой цепочке, а по возвращении за стол преспокойно его надевал.
Обостренный годами службы вблизи верхов нюх, подсказывающий, что в ближайшее время участие в церковных празднованиях Пасхи, Троицы, Рождества Христова, демонстративное соблюдение постов, священник, духовно опекающий все семейство, станут такими же признаками государственности и патриотизма, каким ныне еще является хранящаяся в сейфе красная книжечка с портретом Владимира Ильича на обложке.
Что касается Сергея Павловича, то в качестве основополагающего объяснения он принял бы, пожалуй, все три предположения из раздела «Правдоподобны», присовокупив к ним пункт третий раздела «Возможны».
– Чти, чадо, Символ веры, – велел о. Викентий профессору.
– Верую… – робко начал тот и замялся.
– Не выучил, – осуждающе покачал головой священник. – Плохо же ты готовишься к Царствию Небесному!
Борис Викторович виновато направил взор на стоящий перед ним на табурете таз с водой.
– Давай тогда ты как восприемник, – обернулся о. Викентий к доктору Боголюбову. – Гляди, где первая закладка.
– Я и так помню, – отозвался Сергей Павлович и от начала до конца без запинки прочел Символ веры. – …Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь, – медленно произнес он последние слова, вообразив себя после смерти в обществе деда Петра Ивановича и белого старичка, преподобного Симеона Шатровского, и задумчиво улыбнувшись непостижимой возможности такого свидания.
И еще дважды читал он Символ (в общей сложности, таким образом, получилось три чтения), и всякий раз после заключительного «Аминь» о. Викентий вопрошал крещаемого Бориса, сочетался ли он Христу, верует ли Ему и, наконец, смахнув выступивший на лбу, под митрой, пот, промолвил с некоторым утомлением в голосе:
– И поклонися Ему.
Пока профессор старательно и низко кланялся, о. Викентий наставлял его:
– Говори так…
Борис Викторович послушно повторял:
– Покланяюся Отцу, и Сыну, и Святому Духу, Троице Единосущней и Нераздельней…
Сергей Павлович тем временем успел взглянуть на часы и похолодел: ровно семь! Ему добираться отсюда до Теплого Стана, все равно, через город или по окружной, не меньше часа. Отчаяние охватило его. Аня ждет. Ему нельзя опаздывать. Его опоздание (какими бы причинами оно ни было вызвано) может быть истолковано как естественный поступок мужчины, для которого любовные победы – дело привычное. Ибо состоявшееся обладание женщиной внушает записному соблазнителю нечто вроде хозяйского чувства – словно их близость обусловила некий кабальный договор, определяющий заведомое неравенство сторон.
«Анечка! – взмолился Сергей Павлович. – Ну как ты могла даже подумать о таком! Ведь ты мне жена, а я тебе муж. Сейчас профессора окрестим – и я помчусь».
– Ты заснул? – толкнул доктора о. Викентий. – Свечи зажигай.
Сергей Павлович чиркнул зажигалкой. Одна за другой бледным пламенем загорелись три свечи.
– Иди сюда, – поманил священник Бориса Викторовича, – и встань за мной. А ты, чадо, – указал он Сергею Павловичу, – позади него. Вот так.
Расположив крещаемого Бориса и назначенного ему в восприемники доктора Боголюбова в нужном порядке и посетовав на отсутствие кадильницы, что не дает возможности согласно последованию таинства окадить комнату и – главное – купель благовонным дымом, он грозно нахмурился и возгласил:
– Благословено Царство Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веко-о-в…
– Р-р-р… Гав! – горько пожаловался на свое одиночество запертый на кухне дог Гриша.
– Тихо там! – яростно крикнул о. Викентий и загремел во всю мощь, призывая Святого Духа, благословение Иордана и очищающее действие Троицы на воду, которой почти до краев наполнен был красный таз.
– Гав! – радостно отвечал ему Гриша.
– Таинство крещения, – потряс рукой с молитвенником ученый монах, – и кабысдох! Где это видано!
Профессор виновато потупил голову.
– Хм-м-м, – рыкнул, прочищая горло, о. Викентий и продолжил. – О еже быти ему воде сей банею пакибытия…
Когда сложенными, как для благословения, перстами он трижды прочертил по воде крест и трижды, забирая в грудь поболее воздуха, дунул на нее в четырех точках – так, чтобы из соединения их мысленными линиями тоже образовался крест.
Когда все тем же спасительным знаком, напевая «Аллилуиа» и призывая Сергея Павловича этим ангельским песнопением вместе прославить Творца всего сущего, он трижды провел по воде кисточкой, которую всякий раз макал в баночку с надписью «св. елей».
Когда той же кисточкой, приговаривая: «Помазуется раб Божий Борис елеем радования…», о. Викентий изобразил крест на покорно подставленном лбу профессора, на его груди (для чего раб Божий непослушными пальцами, торопясь, расстегнул рубашку), на ушах, властным жестом повелев Борису Викторовичу повернуть голову сначала в одну сторону, затем в другую, на руках и, наконец, нагнувшись и покряхтывая, на ступнях – дабы ходить крещаемому по стопам заповедей Господних.
Тогда, распрямившись и окинув бледного профессора вдумчивым взором черных глаз, он, как Бог Отец, оценил собственную работу:
– Хорошо весьма. Ныне воссоздан человек по образу Божию.
После чего, передав молитвенник Сергею Павловичу, пригнул голову Бориса Викторовича к тазу.
– Крещается раб Божий Борис во имя Отца… – согнутой в ковш ладонью о. Викентий почерпнул воду, излил ее на темя профессора с явственно обозначившейся круглой лысинкой и молвил, возведя глаза: – Аминь.
И еще раз.
– И Сына…
И еще.
– И Святого Духа… Ныне и присно и во веки веков…
– Аминь! – с веселым облегчением возгласил священноинок. – И ты, чадо, – обернулся он к Сергею Павловичу, – глаголь со мной: аминь!
– Аминь, – взглянув на часы, скорбно промолвил доктор Боголюбов.
С видом труженика, добросовестно выполнившего порученное ему дело, о. Викентий потер ладонь о ладонь. Так-так. Славно.
– Я, – сообщил он, – вроде снайпера: считаю людей, мною приведенных ко Господу через молитву и купель. Ты, чадо, – его высокопреподобие открыл объятия и прижал безмолвного профессора к груди, – если память меня не подводит… а она не подводит! – бросил он победный взгляд на понурившегося Сергея Павловича, – …у меня, так сказать, юбилейный. Трехсотый! И в какие годы!
– В глухую пору листопада, – вспомнив роман Юрия Давыдова, пробормотал себе под нос крестный отец Боголюбов.
Отец Викентий услышал.
– Именно! В самую глухую. И в храмах Божиих, и тайнообразующе, как сегодня… Худейшему и недостойнейшему, мне до Иоанна Златоуста далеко – он крестил тысячами. Но и моя лепта – приношение чистое для Господа моего.
Тут, наконец, подал голос профессор, чуть порозовевший, обувшийся и опоясавшийся купленным в Барселоне брючным ремнем.
– У нас, таким образом, двойной повод, – и с этими словами он извлек из шкафа бутылку виски.
Завидев ее, священноинок издал сдавленный стон.
– Виски! Возлюбленный Джонни! Рекох ныне: жажду!
Он вдруг звучно шлепнул себя по лбу. Крестик! Чуть не забыл. Задрав полу подрясника, он нашарил в кармане пиджачка медный крест на витой веревочке, им лично освященный третьего дня, во время литургии в храме Воскресения Словущего, что на улице Неждановой в стольном граде Москва, и велел крещеному Борису преклонить главу.
– Аще кто хощет по Мне ити, – говорил о. Викентий, завязывая на шее профессора концы веревочки в крепкий узелок, – да отвержется себе, и возмет крест свой и по Мне грядет. Ты понял, чадо?
Минуту спустя таз водворен был на место, в ванную, где в нем, без сомнения, может быть, даже завтра будут стирать или мыть ноги, и в ванну вылита была из него вода крещения. Все это, как ни прискорбно, явно свидетельствовало о грубейшем, на грани кощунства, пренебрежении каноном, повелевавшим сей, к примеру, таз более не употреблять в хозяйственных или иных сугубо мирских и, возможно, даже санитарно-гигиенических целях, воду же ни в коем случае не выливать в скверные канализационные трубы, а токмо в место чисто, место сокровенно, место, не попираемое ногами человеков и скотов: под дерево, или под храм Божий, или в быстробегущую речку. Его высокопреподобие покаянно вздохнул. Боже милостивый, не вмени рабам Твоим во грех содеянное ими, ибо не по злому умыслу было совершено, а по жестокой необходимости. Мегаполис, будь он проклят. Вавилон иными словами. Куда, Господи, прикажешь с двенадцатого этажа тащить полный воды таз? Все вокруг истоптано, изъезжено, изгажено. А сам сосуд крещальный, красный, пластмассовый? Огню его предать? Не представляется возможным. Сей продукт химии при горении испускает отвратительную вонь и не менее отвратительный черный дым с копотью, обнаруживая тем самым темную природу своего происхождения. Рассматривая это явление в совокупности с прочими, не следует ли сделать вывод, что божественное присутствие вытеснено на задворки современной цивилизации? Кем? В морщинах, проступивших на лбу ученого монаха, скрывалась горечь всезнания. (Он, кстати, снял и спрятал в походную свою сумку съезжавшую ему по самые брови митру, фелонь, подрясник и наперсный крест и остался в кургузом пиджачке и лоснящихся брюках, что, однако, не лишало его значительности, усвоенной им вместе с благодатью Святого Духа и священническим служением.) Не спрашивайте – кем, ибо слишком страшен будет ответ для мыслящего человека и смешон для глупца.
Таковы были горестные размышления совершившего таинство крещения священника, которые изобличал его блуждающий и страдающий взгляд. Казалось, он совершенно забыл о готовящемся в честь знаменательного события возлиянии, но в конце концов его внимание привлек стол, усилиями новокрещеного Бориса и не иначе как свыше определенного ему в крестные отцы доктора Боголюбова водворенный на прежнее место, иными словами, туда, где только что находилась помянутая купель. И «Казачка» выставил Сергей Павлович с дурной, надо признать, мыслью, что где и в каком состоянии окажутся ученый монах и профессор, если одолеют английский самогон и русскую водку? Сам он намеревался тотчас бежать.
– Лепота, – окинув стол утратившим страдальческое выражение взором молвил о. Викентий. – И вино, и брашно… Весьма.
На кухне взвыл Гриша. Борис Викторович, медленно роняя слова, высказал всего лишь предположение, что, поскольку крещение благополучно завершилось, собаку можно… Был прерван властным движением руки его высокопреподобия. Собака – друг человека, но не священнослужителя, остро чувствующего ее инфернальную мистику. Кто из присутствующих может поручиться, что черный дог не состоит в свойстве с дьяволом? Никто не мог поручиться. Профессор задумчиво кивнул и сквозь рубашку потрогал висящий на груди крестик, размышляя, являться ли завтра в баню с ним или без него. Сергей Павлович также не принял вызов, хотя был уверен как в общем нравственном превосходстве собачьего племени над племенем людей, так и в том, что подвывающего на кухне Гришу не связывают с дьяволом родственные узы. Обстоятельства вынуждают его незамедлительно покинуть этот дом, объявил он. Важнейшее дело, добавил он и, подумав, уточнил: дело жизни.
– Чадо! – остановил его порыв о. Викентий. – Отпустим тебя по глаголу твоему с миром, но не причиняй нам досаждения и прежде, чем удалиться, подними чару. Благословляю.
С нехорошим предчувствием Сергей Павлович принял из рук его высокопреподобия стакан виски с двумя пузырящимися кубиками льда. Звонкие голоса детей, знающих страшную тайну напитка и в сердечной простоте остерегающих добра молодца дружными криками из партера, амфитеатра и всех ярусов: «Не пей! Не пей!», слышались ему. Проще, однако, выпить, чем долго сопротивляться. Восемь часов. Он явится к международным новостям, чем навлечет на себя скрытый гнев будущей тещи.
– Что ж, – вздохнул Сергей Павлович, – послушник не ослушник. Сын мой, – сохраняя полнейшую серьезность, обратился он к профессору, – желаю тебе доброй христианской жизни. Как твой крестный отец всегда готов наставить тебя на истинный путь… Дело только за тем, чтобы его обрести.
– Христос – путь, истина и жизнь! Или тебе это неведомо?! – возгласил о. Викентий, щедрой рукой наливая себе и профессору, не без опасения наблюдавшим за стремительным опустошением бутылки и столь же стремительным наполнением стаканов. – Не робей, Борис! – ободрил его ученый монах. – Ты теперь православный, а православного хмель не берет!
– Не только в этом, – оттягивая роковую минуту, медленно излагал профессор, – великие достоинства православия… А его участие – и, может быть, решающее – в строительстве государства Российского? Воспитание патриотизма в народе? Укрепление воинского духа? Известно, что Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского…
– Кому известно?! – рыкнул о. Викентий, подобно льву, выбежавшему из леса и вдруг заговорившему человеческим голосом. – Сочинили сказку и носятся с ней, как дурни с писаной торбой. Преподобный Сергий – Христа чадо любимое. И он благословляет человекоубийство?! Войну?! Кровь?! Окстись. Вредными глупостями не искушайся и тем паче не разноси их вроде сороки. И выпей за христианский здравый смысл.
– Аллилуйя, – подвел итог Сергей Павлович, первым осушил свой стакан, бросил в рот кружок колбасы, поклонился честной компании и вышел вон.
5
– Эх ты, чадо…
Но все равно: отречение от сатаны состоялось, и крещаемый Борис обрел право снова обратиться лицом к востоку и опустить руки. Перемена положения (в последующем изъяснении его высокопреподобия) была наполнена высоким смыслом. Она, в частности, означала, что мятеж Бориса Викторовича против Создателя завершился, Борис Викторович осознал тщету своего бунта и глубочайшую неправоту своих представлений о бытии и отныне являл собой пример смирения, покорности и послушания. Следующий вопрос трижды задал ему священник и трижды получил требуемый ответ.
– Сочетаваеши ли ся Христу?
– Сочетаваюся.
Тот же вопрос был затем поставлен в прошедшем времени, и ответ на него подтверждал, что великое духовное событие свершилось.
– Сочетахся, – промолвил Борис Викторович с чрезвычайной серьезностью.
– И веруеши ли Ему?
Страшный, если вдуматься, был вопрос! Ибо утвердительный ответ требовал от человека коренных и необратимых перемен его жизни. А есть ли в твоем сердце, о человече, силы, способные вытянуть тебя из наезженной колеи и поставить на каменистую тропу христианского жития? Возможно ли тебе совладать с привычными страстями и страстишками, вырвать из себя корень лжи, жало похоти, занозу уязвленного самолюбия, стрелу гордыни, копье превозношения, от коего померкли прежде сиявшие непорочной белизной ризы апостольской Церкви? Способен ли ты отворить двери своего дома нищему с лицом свекольного цвета и трясущимися руками? Возлить елей и вино на раны беспутного бродяги? Приютить обитающее в подвале дитя, которое мать лишила любви, улица – непорочности, общество – помощи? Очистить сердце, дабы узреть Господа во всей славе Его? Ежели ты готов взвалить на себя бремена, столь неудобоносимые, что от них, как от огня, бежит подавляющая часть канонически верно окрещенного человечества; или, во всяком случае, надеешься, что они придутся тебе впору, тогда глаголь: «Верую, яко Царю и Богу». Искренность твоих побуждений, о брате возлюбленный, несколько смягчит угрызения твоей совести, когда ты с печалью обнаружишь собственную немощь в преодолении самого себя. Но берегись лукавства в священную для тебя минуту! Кого думаешь обмануть? Того, Кто знал о тебе еще до бытия твоего? И Кто ведает, для вечной ли жизни принимаешь ты святое крещение или в силу каких-то иных причин и обстоятельств, которые в любом случае выставят тебя перед Ним в непригляднейшем свете?
Что в данном случае можно было сказать о профессоре, за которым с неясным чувством наблюдал Сергей Павлович?
Вне всякого сомнения, он испытывал подлинные переживания, о чем свидетельствовали волны яркого румянца, то и дело накатывающие на его бледное по природе лицо. И голубые глаза его изредка подергивались светлой влагой, что в соответствии с происходящим даже закоренелыми недоброжелателями Бориса Викторовича могло быть истолковано исключительно в положительном для него смысле. Но вместе с тем в них подчас мелькало выражение глубокого изумления крещаемого Бориса перед тем, чтó говорят ему и чтó отвечает и делает он.
Какие размышления возникали в связи с этим у невольного свидетеля и отчасти участника таинства, коим оказался Сергей Павлович Боголюбов? Чтó именно думал он о том, что, вероятно, думал о себе без пяти минут новый раб Божий, дипломированный врач, успешно практикующий в области травматологии и ортопедии, признанный мастер лечения болезненных растяжений, вывихов, порывов связок, повреждений сухожилий, разрывов мышц и переломов?
Скорее всего, Борис Викторович должен был спросить у себя: он ли это, профессор, доктор наук, заместитель начальника четвертого главного управления, более известного как «кремлевка», весьма неглупый по общему мнению, а по мнению супруги Клавдии умнейший человек, без какого бы то ни было принуждения, а исключительно по собственной воле стоит здесь, перед полным воды красным пластмассовым тазом, и безропотно подчиняется довольно странному субъекту с позолоченным крестом на груди, сумасшедшими глазами и шитой бисером шапке, напоминающей нахлобученный на голову ночной горшок, только без ручки? Или некто другой в его обличии покорно снял ботинки, галстук, вытащил из брюк пояс, за пятьдесят долларов купленный в Барселоне, в магазине неподалеку от их сто лет строящегося собора с жуткими химерами на стенах, выпустил рубашку, с любовью отглаженную Клавой, и вслед за священником слово в слово повторял все, вплоть до последнего: «Верую Ему, яко Царю и Богу»? Что его заставило? Какая сила неведомая занесла на задворки Москвы, в квартирку, где он принимает крещение под вой и лай запертого на кухне пса? Но самое главное: почему, во имя каких целей поставил он себя в это нелепое с общепринятой точки зрения положение?
Исключены:
Раздвоение личности, ибо перед купелью, то бишь перед тазом с тремя прилепленными, но еще не возженными свечками пребывала личность весьма цельная, без единой трещины в своем составе, не знающая благотворных сомнений, спасительных колебаний и неразумных порывов.
Духовные поиски, ибо все было проверено, взвешено, измерено и найдено уже к первому, в крайнем случае – ко второму курсу института.
Неуверенность в себе и связанная с этим необходимость опоры вовне, ибо стремление при всяком подходящем случае приобрести полезное знакомство должно быть истолковано как свидетельство жизненной цепкости, крепкой хватки и разветвленных корней.
Возможны:
Пробудившееся, пока еще неясное и неосознанное чувство надзирающей за всеми Высшей Силы, которое следовало узаконить издревле существующим обрядом.
Пришедшие с возрастом мысли о смерти, о вероятности существования за гробом, дрожь перед небытием и страх воздаяния за многочисленные неприглядные поступки, низкие дела и бессовестные слова.
Желание на всякий случай заключить своего рода соглашение со Всевышним, в котором бы присяга на верность Ему в виде крещения уравновешивалась ответным обязательством неизменного покровительственно-снисходительного отношения.
Правдоподобны:
Влияние крещеной в младенчестве Клавдии, с наступлением перестройки настойчиво подталкивающей супруга к венчанию где-нибудь в маленькой деревенской церкви, в присутствии узкого круга ближайших родственников и друзей, что вкупе со штампом ЗАГСа и подрастающим сыном Гавриком до гробовой доски свяжет их неразрывными узами.
Пример непосредственного начальника, который в последнее время при совместном посещении бани перед заходом в парилку снимал через голову крест на массивной золотой цепочке, а по возвращении за стол преспокойно его надевал.
Обостренный годами службы вблизи верхов нюх, подсказывающий, что в ближайшее время участие в церковных празднованиях Пасхи, Троицы, Рождества Христова, демонстративное соблюдение постов, священник, духовно опекающий все семейство, станут такими же признаками государственности и патриотизма, каким ныне еще является хранящаяся в сейфе красная книжечка с портретом Владимира Ильича на обложке.
Что касается Сергея Павловича, то в качестве основополагающего объяснения он принял бы, пожалуй, все три предположения из раздела «Правдоподобны», присовокупив к ним пункт третий раздела «Возможны».
– Чти, чадо, Символ веры, – велел о. Викентий профессору.
– Верую… – робко начал тот и замялся.
– Не выучил, – осуждающе покачал головой священник. – Плохо же ты готовишься к Царствию Небесному!
Борис Викторович виновато направил взор на стоящий перед ним на табурете таз с водой.
– Давай тогда ты как восприемник, – обернулся о. Викентий к доктору Боголюбову. – Гляди, где первая закладка.
– Я и так помню, – отозвался Сергей Павлович и от начала до конца без запинки прочел Символ веры. – …Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь, – медленно произнес он последние слова, вообразив себя после смерти в обществе деда Петра Ивановича и белого старичка, преподобного Симеона Шатровского, и задумчиво улыбнувшись непостижимой возможности такого свидания.
И еще дважды читал он Символ (в общей сложности, таким образом, получилось три чтения), и всякий раз после заключительного «Аминь» о. Викентий вопрошал крещаемого Бориса, сочетался ли он Христу, верует ли Ему и, наконец, смахнув выступивший на лбу, под митрой, пот, промолвил с некоторым утомлением в голосе:
– И поклонися Ему.
Пока профессор старательно и низко кланялся, о. Викентий наставлял его:
– Говори так…
Борис Викторович послушно повторял:
– Покланяюся Отцу, и Сыну, и Святому Духу, Троице Единосущней и Нераздельней…
Сергей Павлович тем временем успел взглянуть на часы и похолодел: ровно семь! Ему добираться отсюда до Теплого Стана, все равно, через город или по окружной, не меньше часа. Отчаяние охватило его. Аня ждет. Ему нельзя опаздывать. Его опоздание (какими бы причинами оно ни было вызвано) может быть истолковано как естественный поступок мужчины, для которого любовные победы – дело привычное. Ибо состоявшееся обладание женщиной внушает записному соблазнителю нечто вроде хозяйского чувства – словно их близость обусловила некий кабальный договор, определяющий заведомое неравенство сторон.
«Анечка! – взмолился Сергей Павлович. – Ну как ты могла даже подумать о таком! Ведь ты мне жена, а я тебе муж. Сейчас профессора окрестим – и я помчусь».
– Ты заснул? – толкнул доктора о. Викентий. – Свечи зажигай.
Сергей Павлович чиркнул зажигалкой. Одна за другой бледным пламенем загорелись три свечи.
– Иди сюда, – поманил священник Бориса Викторовича, – и встань за мной. А ты, чадо, – указал он Сергею Павловичу, – позади него. Вот так.
Расположив крещаемого Бориса и назначенного ему в восприемники доктора Боголюбова в нужном порядке и посетовав на отсутствие кадильницы, что не дает возможности согласно последованию таинства окадить комнату и – главное – купель благовонным дымом, он грозно нахмурился и возгласил:
– Благословено Царство Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне и присно и во веки веко-о-в…
– Р-р-р… Гав! – горько пожаловался на свое одиночество запертый на кухне дог Гриша.
– Тихо там! – яростно крикнул о. Викентий и загремел во всю мощь, призывая Святого Духа, благословение Иордана и очищающее действие Троицы на воду, которой почти до краев наполнен был красный таз.
– Гав! – радостно отвечал ему Гриша.
– Таинство крещения, – потряс рукой с молитвенником ученый монах, – и кабысдох! Где это видано!
Профессор виновато потупил голову.
– Хм-м-м, – рыкнул, прочищая горло, о. Викентий и продолжил. – О еже быти ему воде сей банею пакибытия…
Когда сложенными, как для благословения, перстами он трижды прочертил по воде крест и трижды, забирая в грудь поболее воздуха, дунул на нее в четырех точках – так, чтобы из соединения их мысленными линиями тоже образовался крест.
Когда все тем же спасительным знаком, напевая «Аллилуиа» и призывая Сергея Павловича этим ангельским песнопением вместе прославить Творца всего сущего, он трижды провел по воде кисточкой, которую всякий раз макал в баночку с надписью «св. елей».
Когда той же кисточкой, приговаривая: «Помазуется раб Божий Борис елеем радования…», о. Викентий изобразил крест на покорно подставленном лбу профессора, на его груди (для чего раб Божий непослушными пальцами, торопясь, расстегнул рубашку), на ушах, властным жестом повелев Борису Викторовичу повернуть голову сначала в одну сторону, затем в другую, на руках и, наконец, нагнувшись и покряхтывая, на ступнях – дабы ходить крещаемому по стопам заповедей Господних.
Тогда, распрямившись и окинув бледного профессора вдумчивым взором черных глаз, он, как Бог Отец, оценил собственную работу:
– Хорошо весьма. Ныне воссоздан человек по образу Божию.
После чего, передав молитвенник Сергею Павловичу, пригнул голову Бориса Викторовича к тазу.
– Крещается раб Божий Борис во имя Отца… – согнутой в ковш ладонью о. Викентий почерпнул воду, излил ее на темя профессора с явственно обозначившейся круглой лысинкой и молвил, возведя глаза: – Аминь.
И еще раз.
– И Сына…
И еще.
– И Святого Духа… Ныне и присно и во веки веков…
– Аминь! – с веселым облегчением возгласил священноинок. – И ты, чадо, – обернулся он к Сергею Павловичу, – глаголь со мной: аминь!
– Аминь, – взглянув на часы, скорбно промолвил доктор Боголюбов.
С видом труженика, добросовестно выполнившего порученное ему дело, о. Викентий потер ладонь о ладонь. Так-так. Славно.
– Я, – сообщил он, – вроде снайпера: считаю людей, мною приведенных ко Господу через молитву и купель. Ты, чадо, – его высокопреподобие открыл объятия и прижал безмолвного профессора к груди, – если память меня не подводит… а она не подводит! – бросил он победный взгляд на понурившегося Сергея Павловича, – …у меня, так сказать, юбилейный. Трехсотый! И в какие годы!
– В глухую пору листопада, – вспомнив роман Юрия Давыдова, пробормотал себе под нос крестный отец Боголюбов.
Отец Викентий услышал.
– Именно! В самую глухую. И в храмах Божиих, и тайнообразующе, как сегодня… Худейшему и недостойнейшему, мне до Иоанна Златоуста далеко – он крестил тысячами. Но и моя лепта – приношение чистое для Господа моего.
Тут, наконец, подал голос профессор, чуть порозовевший, обувшийся и опоясавшийся купленным в Барселоне брючным ремнем.
– У нас, таким образом, двойной повод, – и с этими словами он извлек из шкафа бутылку виски.
Завидев ее, священноинок издал сдавленный стон.
– Виски! Возлюбленный Джонни! Рекох ныне: жажду!
Он вдруг звучно шлепнул себя по лбу. Крестик! Чуть не забыл. Задрав полу подрясника, он нашарил в кармане пиджачка медный крест на витой веревочке, им лично освященный третьего дня, во время литургии в храме Воскресения Словущего, что на улице Неждановой в стольном граде Москва, и велел крещеному Борису преклонить главу.
– Аще кто хощет по Мне ити, – говорил о. Викентий, завязывая на шее профессора концы веревочки в крепкий узелок, – да отвержется себе, и возмет крест свой и по Мне грядет. Ты понял, чадо?
Минуту спустя таз водворен был на место, в ванную, где в нем, без сомнения, может быть, даже завтра будут стирать или мыть ноги, и в ванну вылита была из него вода крещения. Все это, как ни прискорбно, явно свидетельствовало о грубейшем, на грани кощунства, пренебрежении каноном, повелевавшим сей, к примеру, таз более не употреблять в хозяйственных или иных сугубо мирских и, возможно, даже санитарно-гигиенических целях, воду же ни в коем случае не выливать в скверные канализационные трубы, а токмо в место чисто, место сокровенно, место, не попираемое ногами человеков и скотов: под дерево, или под храм Божий, или в быстробегущую речку. Его высокопреподобие покаянно вздохнул. Боже милостивый, не вмени рабам Твоим во грех содеянное ими, ибо не по злому умыслу было совершено, а по жестокой необходимости. Мегаполис, будь он проклят. Вавилон иными словами. Куда, Господи, прикажешь с двенадцатого этажа тащить полный воды таз? Все вокруг истоптано, изъезжено, изгажено. А сам сосуд крещальный, красный, пластмассовый? Огню его предать? Не представляется возможным. Сей продукт химии при горении испускает отвратительную вонь и не менее отвратительный черный дым с копотью, обнаруживая тем самым темную природу своего происхождения. Рассматривая это явление в совокупности с прочими, не следует ли сделать вывод, что божественное присутствие вытеснено на задворки современной цивилизации? Кем? В морщинах, проступивших на лбу ученого монаха, скрывалась горечь всезнания. (Он, кстати, снял и спрятал в походную свою сумку съезжавшую ему по самые брови митру, фелонь, подрясник и наперсный крест и остался в кургузом пиджачке и лоснящихся брюках, что, однако, не лишало его значительности, усвоенной им вместе с благодатью Святого Духа и священническим служением.) Не спрашивайте – кем, ибо слишком страшен будет ответ для мыслящего человека и смешон для глупца.
Таковы были горестные размышления совершившего таинство крещения священника, которые изобличал его блуждающий и страдающий взгляд. Казалось, он совершенно забыл о готовящемся в честь знаменательного события возлиянии, но в конце концов его внимание привлек стол, усилиями новокрещеного Бориса и не иначе как свыше определенного ему в крестные отцы доктора Боголюбова водворенный на прежнее место, иными словами, туда, где только что находилась помянутая купель. И «Казачка» выставил Сергей Павлович с дурной, надо признать, мыслью, что где и в каком состоянии окажутся ученый монах и профессор, если одолеют английский самогон и русскую водку? Сам он намеревался тотчас бежать.
– Лепота, – окинув стол утратившим страдальческое выражение взором молвил о. Викентий. – И вино, и брашно… Весьма.
На кухне взвыл Гриша. Борис Викторович, медленно роняя слова, высказал всего лишь предположение, что, поскольку крещение благополучно завершилось, собаку можно… Был прерван властным движением руки его высокопреподобия. Собака – друг человека, но не священнослужителя, остро чувствующего ее инфернальную мистику. Кто из присутствующих может поручиться, что черный дог не состоит в свойстве с дьяволом? Никто не мог поручиться. Профессор задумчиво кивнул и сквозь рубашку потрогал висящий на груди крестик, размышляя, являться ли завтра в баню с ним или без него. Сергей Павлович также не принял вызов, хотя был уверен как в общем нравственном превосходстве собачьего племени над племенем людей, так и в том, что подвывающего на кухне Гришу не связывают с дьяволом родственные узы. Обстоятельства вынуждают его незамедлительно покинуть этот дом, объявил он. Важнейшее дело, добавил он и, подумав, уточнил: дело жизни.
– Чадо! – остановил его порыв о. Викентий. – Отпустим тебя по глаголу твоему с миром, но не причиняй нам досаждения и прежде, чем удалиться, подними чару. Благословляю.
С нехорошим предчувствием Сергей Павлович принял из рук его высокопреподобия стакан виски с двумя пузырящимися кубиками льда. Звонкие голоса детей, знающих страшную тайну напитка и в сердечной простоте остерегающих добра молодца дружными криками из партера, амфитеатра и всех ярусов: «Не пей! Не пей!», слышались ему. Проще, однако, выпить, чем долго сопротивляться. Восемь часов. Он явится к международным новостям, чем навлечет на себя скрытый гнев будущей тещи.
– Что ж, – вздохнул Сергей Павлович, – послушник не ослушник. Сын мой, – сохраняя полнейшую серьезность, обратился он к профессору, – желаю тебе доброй христианской жизни. Как твой крестный отец всегда готов наставить тебя на истинный путь… Дело только за тем, чтобы его обрести.
– Христос – путь, истина и жизнь! Или тебе это неведомо?! – возгласил о. Викентий, щедрой рукой наливая себе и профессору, не без опасения наблюдавшим за стремительным опустошением бутылки и столь же стремительным наполнением стаканов. – Не робей, Борис! – ободрил его ученый монах. – Ты теперь православный, а православного хмель не берет!
– Не только в этом, – оттягивая роковую минуту, медленно излагал профессор, – великие достоинства православия… А его участие – и, может быть, решающее – в строительстве государства Российского? Воспитание патриотизма в народе? Укрепление воинского духа? Известно, что Сергий Радонежский благословил Дмитрия Донского…
– Кому известно?! – рыкнул о. Викентий, подобно льву, выбежавшему из леса и вдруг заговорившему человеческим голосом. – Сочинили сказку и носятся с ней, как дурни с писаной торбой. Преподобный Сергий – Христа чадо любимое. И он благословляет человекоубийство?! Войну?! Кровь?! Окстись. Вредными глупостями не искушайся и тем паче не разноси их вроде сороки. И выпей за христианский здравый смысл.
– Аллилуйя, – подвел итог Сергей Павлович, первым осушил свой стакан, бросил в рот кружок колбасы, поклонился честной компании и вышел вон.
5
В долгой дороге от Высоковольтного проезда до Теплого Стана доктора Боголюбова развезло, он это чувствовал и клял себя, не проявившего твердости характера, и о. Викентия, накатившего ему, целый день не имевшему во рту ни крошки, стакан вискаря общим весом не менее двухсот граммов. Голова соображала, но язык тяжелел и губы немели. Не забыть, внушал он себе, борясь с дремотой, маму зовут Нина Гавриловна. Ей четко сказать: «Дорогая Нина Гавриловна, прошу руку вашей дочери». Он попробовал вымолвить всю фразу от начала до конца, но изо рта у него вместо полнозвучных и благородных слов вырвалось нечленораздельное мычание. М-м-м… др-р-я… Ни-гавр…на… пр-р-р-р… ваш… ери… Водитель обернулся. Не так едем, что ли? Т-т-ак. Ещ-щ-е… м-м-м… пр-пр… я-я-мо… и… и… и… пр-пр… на-пр-пр-а-а-во…
– Пыр-пыр, – передразнил Сергея Павловича водитель. – Накушался?
Не в силах более говорить, он кивнул. Да. Позволил. Обстоятельства. Боже. Спаси. Меня. Но тут в отяжелевшей его голове возникла и потребовала немедленных действий тревожная мысль о недопустимости появления в доме любимой с пустыми руками. Цветы. Шампанское. Торт. Ас-с-с-с… о-о-р-р-т-т… Сложное слово. Чем проще, тем легче. Например: набор, подобающий случаю. Друг Макарцев, где ты? С немалыми усилиями он оторвался от спинки сидения и неверной рукой коснулся плеча водителя.
– Чего тебе? – не оборачиваясь, спросил тот. Сергей Павлович изобразил рукой волнистую линию.
– Выйти, что ли? Приспичило?
– Ц-ц-веты, – собрав волю в кулак, он более или менее преодолел трудности произношения. – Торт, – уже совсем твердо проговорил доктор Боголюбов. – Ш… ш… шам… шампанское!
– Забудь, – кратко и резко отвечал неприятный человек за рулем. – Тоже мне… женишок!
Невзначай, но в самую точку. В десятку, можно сказать. А еще лучше – прямо в сердце, полное нежности и любви. Оскорбленное глупой насмешкой чувство вдохнуло в Сергея Павловича веру в себя, решительность и силу, благодаря чему он смог внятно промолвить, что да, о да, без сомнения, не отрицает и счастлив.
– Щас-с-с-с-т-лив, – почти просвистел он. Именно – жених. Ее зовут Аня.
– То-то рада будет, – отсчитав сдачу, ядовито простился с ним водитель.
И еще раз воззвав ко Господу и всецело предав себя в Его отеческие руки, старательно-твердым шагом (по которому всякий мало-мальски сведущий по части пития гражданин – а таковых в нашем Отечестве подавляющее большинство, и среди них, к прискорбию и к свидетельству о крушении нравов почище, чем в Римской империи эпохи упадка, лица не только сильного, но и прелестно-слабого пола – гражданин, таким образом, и гражданка могли почти безошибочно определить, какого градуса достиг сей джентльмен, имеющий на деревянных от напряжения ногах черные штиблеты и несмотря на духоту июньского вечера облаченный в костюм темно-серого цвета) Сергей Павлович приблизился к подъезду, вдохнул, выдохнул и вошел. На шестом этаже Аня ему тотчас открыла – будто давно уже караулила его приход, стоя у двери.
– Ты опоздал… Что-нибудь случилось? – Затем она всмотрелась в него своими мягкими, темными, прекрасными глазами и ахнула. – Сережа! Да ты пьян!
– К-к-к-рестили проф-ф-фессора… М-м-м-еня… – к-к-крестным… отцом… Отец… Викентий… пр-про-сил… Я не мог…
– Отказаться? – облегчая его муки, продолжила она, и Сергей Павлович благодарно кивнул. – Пойдем, пойдем… – Аня повлекла его на кухню. – Мама пусть досмотрит новости, а я тебя напою чаем.
– П-п-о-о-нн-и-маешь, – уже сидя на кухне, за столом, покрытым цветной клеенкой, старался объяснить ей он, – к-ка-а-ка-ая б-была… чушь…
– Крещение?
Он кивнул.
– Чушь?! – изумилась она.
Он снова кивнул.
– Т-тайны… не б-было… И в-веры… Б-был… таз… красный… п-пластмассовый. И т-три свечки. И Г-гриша…
– А это кто?
– С-собака. Кобель. Дог. Ч-черный, – словно гору свалил с плеч Сергей Павлович и облегченно вздохнул. – Ч-чай меня с-спасает… Нет. Ты меня спасаешь. – Он не мог оторвать от нее восхищенного взгляда – так невыразимо, до слез она была мила ему, и так он любил ее, любил и платье на ней с короткими рукавами, и легкий платочек на плечах, и серьги с алыми камешками в маленьких ушах. – Я тебя люблю, – без малейшей запинки сказал он. – Я все в тебе люблю. Тебе хорошо со мной? Ты… не раскаиваешься?
Склонившись над ним, она прикоснулась губами к уголку его рта.
– Ты мой любимый, – едва слышно шепнула Аня, словно сообщая Сергею Павловичу великую и сокровенную тайну. – Тебе я принадлежу, другу моему…
– Анечка! – с трепещущим от счастья сердцем вымолвил он.
Она засмеялась и снова поцеловала его.
– Не помнишь… А дальше там так: положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою… Ибо крепка, как смерть, любовь… – Она села с ним рядом и прижалась головой к его плечу. – Ты меня не покидай никогда.
– Я?! – возмутился он. – Тебя?!
– Пыр-пыр, – передразнил Сергея Павловича водитель. – Накушался?
Не в силах более говорить, он кивнул. Да. Позволил. Обстоятельства. Боже. Спаси. Меня. Но тут в отяжелевшей его голове возникла и потребовала немедленных действий тревожная мысль о недопустимости появления в доме любимой с пустыми руками. Цветы. Шампанское. Торт. Ас-с-с-с… о-о-р-р-т-т… Сложное слово. Чем проще, тем легче. Например: набор, подобающий случаю. Друг Макарцев, где ты? С немалыми усилиями он оторвался от спинки сидения и неверной рукой коснулся плеча водителя.
– Чего тебе? – не оборачиваясь, спросил тот. Сергей Павлович изобразил рукой волнистую линию.
– Выйти, что ли? Приспичило?
– Ц-ц-веты, – собрав волю в кулак, он более или менее преодолел трудности произношения. – Торт, – уже совсем твердо проговорил доктор Боголюбов. – Ш… ш… шам… шампанское!
– Забудь, – кратко и резко отвечал неприятный человек за рулем. – Тоже мне… женишок!
Невзначай, но в самую точку. В десятку, можно сказать. А еще лучше – прямо в сердце, полное нежности и любви. Оскорбленное глупой насмешкой чувство вдохнуло в Сергея Павловича веру в себя, решительность и силу, благодаря чему он смог внятно промолвить, что да, о да, без сомнения, не отрицает и счастлив.
– Щас-с-с-с-т-лив, – почти просвистел он. Именно – жених. Ее зовут Аня.
– То-то рада будет, – отсчитав сдачу, ядовито простился с ним водитель.
И еще раз воззвав ко Господу и всецело предав себя в Его отеческие руки, старательно-твердым шагом (по которому всякий мало-мальски сведущий по части пития гражданин – а таковых в нашем Отечестве подавляющее большинство, и среди них, к прискорбию и к свидетельству о крушении нравов почище, чем в Римской империи эпохи упадка, лица не только сильного, но и прелестно-слабого пола – гражданин, таким образом, и гражданка могли почти безошибочно определить, какого градуса достиг сей джентльмен, имеющий на деревянных от напряжения ногах черные штиблеты и несмотря на духоту июньского вечера облаченный в костюм темно-серого цвета) Сергей Павлович приблизился к подъезду, вдохнул, выдохнул и вошел. На шестом этаже Аня ему тотчас открыла – будто давно уже караулила его приход, стоя у двери.
– Ты опоздал… Что-нибудь случилось? – Затем она всмотрелась в него своими мягкими, темными, прекрасными глазами и ахнула. – Сережа! Да ты пьян!
– К-к-к-рестили проф-ф-фессора… М-м-м-еня… – к-к-крестным… отцом… Отец… Викентий… пр-про-сил… Я не мог…
– Отказаться? – облегчая его муки, продолжила она, и Сергей Павлович благодарно кивнул. – Пойдем, пойдем… – Аня повлекла его на кухню. – Мама пусть досмотрит новости, а я тебя напою чаем.
– П-п-о-о-нн-и-маешь, – уже сидя на кухне, за столом, покрытым цветной клеенкой, старался объяснить ей он, – к-ка-а-ка-ая б-была… чушь…
– Крещение?
Он кивнул.
– Чушь?! – изумилась она.
Он снова кивнул.
– Т-тайны… не б-было… И в-веры… Б-был… таз… красный… п-пластмассовый. И т-три свечки. И Г-гриша…
– А это кто?
– С-собака. Кобель. Дог. Ч-черный, – словно гору свалил с плеч Сергей Павлович и облегченно вздохнул. – Ч-чай меня с-спасает… Нет. Ты меня спасаешь. – Он не мог оторвать от нее восхищенного взгляда – так невыразимо, до слез она была мила ему, и так он любил ее, любил и платье на ней с короткими рукавами, и легкий платочек на плечах, и серьги с алыми камешками в маленьких ушах. – Я тебя люблю, – без малейшей запинки сказал он. – Я все в тебе люблю. Тебе хорошо со мной? Ты… не раскаиваешься?
Склонившись над ним, она прикоснулась губами к уголку его рта.
– Ты мой любимый, – едва слышно шепнула Аня, словно сообщая Сергею Павловичу великую и сокровенную тайну. – Тебе я принадлежу, другу моему…
– Анечка! – с трепещущим от счастья сердцем вымолвил он.
Она засмеялась и снова поцеловала его.
– Не помнишь… А дальше там так: положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою… Ибо крепка, как смерть, любовь… – Она села с ним рядом и прижалась головой к его плечу. – Ты меня не покидай никогда.
– Я?! – возмутился он. – Тебя?!