Страница:
– Может быть, достаточно? – перебивал его Прахов, но из зала назло Прахову кричали:
– Пусть продолжает!
– Не перебивайте депутата!
– Не затыкайте депутату рот, – и Мармеладов продолжал:
– Были коллегии торговцев оливковым маслом, дынями, овощами, пшеницей, но, чтобы были когда-нибудь в Древнем Риме коллегии палачества, – это, знаете, нонсенс. Да еще учреждать коллегию международного класса. Кого палачествовать? Нас с вами? Или народ?
Прахов ерзал на стуле, бросал косой взгляд в сторону председателя полиции, точно говоря: "Это твоя недоработка! Видишь – мешает нам делом заниматься, а мог бы убрать эту рухлядь", – и в адрес Шубкина: "Ну когда это кончится?!"
Нет, Мармеладов сильно мешал. Он лез на рожон даже тогда, когда все были с чем-нибудь согласны и уже готовы были проголосовать "за", он выбегал на трибуну, выворачивал свою кривую голову и делал противоборствующее заявление.
В кулуарах Прахов шипел:
– Он же юродствует! Он же эксплуатирует наше доверие!
– Жидовская подсадная утка, – пояснял Шубкин.
– Так примите меры, наконец! – уже не выдерживал Прахов, и вскоре, а точнее на следующий день, Мармеладова не стало. Он умер в съездовском буфете, когда пил чай. Говорят, его отравили. А чтобы не было слухов, его в тот же день спрятали в самый тайный холодильник, а на второй день с большими почестями похоронили.
Диана по этому поводу сказала Прахову:
– Это была роковая твоя ошибка, Николай. Помяни мое слово.
– Заткнись, – нервно ответил Прахов, даже ему после смерти Мармеладова стало как-то неуютно, а народ орал на всех перекрестках:
– Нашу совесть убили! Убийц к ответу! Да здравствует Мармеладов!
На званом вечере, куда были приглашены послы разных государств, Прахов первым предложил почтить память выдающегося ученого и общественного деятеля Ивана Дмитриевича Мармеладова.
Потом, уже в разгар вечера, когда подали нумидийских кур и испанское вино с горячим медом, Прахов, отщипывая полоску белого мяса, шепнул Шубкину:
– Ты расскажи этим надутым индюкам, что такое Международная коллегия палачества…
И Шубкин встал.
– Дамы и господа, – начал он, – если демократия стала приобретать всеобъемлющее значение, то палачество как форма коррекции демократических движений требует возведения его в ранг международного статуса. Мы не можем переходить на искусственные способы умерщвления. Нам нужны естественные методы смертельных экзекуций, но непременно с гуманизированным оттенком, как это было в Древнем Риме, в Древнем Египте и в Древнем Китае… – Шубкин перечислил все государства, представители которых сидели здесь за столом, – но тут возникает проблема неподготовленности кадров. В мире нет ни одного высшего заведения, где бы готовили квалифицированных палачей. В школах не ориентируют молодежь на выбор такого рода благородных профессий. А ведь здесь и нюансы: нужны палачи широкого профиля, а не узкие специалисты-ремесленники. Одно дело голову отрубить наотмашь и другое дело – с некоторой протяженностью, ласково, экзальтированно, чтобы связь была с культурными ценностями века, чтобы с аудиторией была связь…
– Регламент! – крикнул Прахов, улыбаясь, – а то Андрей Иванович так распишет свое палачество, что мы все побежим записываться к нему на прием.
Острота была удачной, и в зале повис смех. И все было бы совсем замечательно в тот прекрасный вечер, если бы не отвратительный, как считал Прахов, Хобот, который выскочил из своего дальнего угла и закричал:
– Позвольте мне несколько слов добавить по этому поводу. Как вы знаете, наша группа категорически против учреждения такого органа, как Коллегия палачества. Я не знаю, почему молчат народы в лице присутствующих здесь послов?! Рядом со мной сидит посол Греции Мордобонис. Мы с ним обменялись мнениями. Он категорически против учреждения такого нелепого органа. Довольно заниматься смертью. Давайте заниматься жизнью, как требовал того наш великий и славный гуманист, наша совесть и надежда Иван Дмитриевич Мармеладов!
Прахов позеленел от злости, однако, улыбнувшись, пригубил карбункуловый бокал с испанским вином…
Я подумал, как же все похоже на то, что происходило в такой же час, в такой же день и в такой же светлый майский вечер в пятьдесят восьмом году первой эры, когда прокуратор Феликс легкой шаркающей походкой (все они, подлецы, шаркали) в плаще с красным подбоем подошел к столу…
18
19
20
21
22
– Пусть продолжает!
– Не перебивайте депутата!
– Не затыкайте депутату рот, – и Мармеладов продолжал:
– Были коллегии торговцев оливковым маслом, дынями, овощами, пшеницей, но, чтобы были когда-нибудь в Древнем Риме коллегии палачества, – это, знаете, нонсенс. Да еще учреждать коллегию международного класса. Кого палачествовать? Нас с вами? Или народ?
Прахов ерзал на стуле, бросал косой взгляд в сторону председателя полиции, точно говоря: "Это твоя недоработка! Видишь – мешает нам делом заниматься, а мог бы убрать эту рухлядь", – и в адрес Шубкина: "Ну когда это кончится?!"
Нет, Мармеладов сильно мешал. Он лез на рожон даже тогда, когда все были с чем-нибудь согласны и уже готовы были проголосовать "за", он выбегал на трибуну, выворачивал свою кривую голову и делал противоборствующее заявление.
В кулуарах Прахов шипел:
– Он же юродствует! Он же эксплуатирует наше доверие!
– Жидовская подсадная утка, – пояснял Шубкин.
– Так примите меры, наконец! – уже не выдерживал Прахов, и вскоре, а точнее на следующий день, Мармеладова не стало. Он умер в съездовском буфете, когда пил чай. Говорят, его отравили. А чтобы не было слухов, его в тот же день спрятали в самый тайный холодильник, а на второй день с большими почестями похоронили.
Диана по этому поводу сказала Прахову:
– Это была роковая твоя ошибка, Николай. Помяни мое слово.
– Заткнись, – нервно ответил Прахов, даже ему после смерти Мармеладова стало как-то неуютно, а народ орал на всех перекрестках:
– Нашу совесть убили! Убийц к ответу! Да здравствует Мармеладов!
На званом вечере, куда были приглашены послы разных государств, Прахов первым предложил почтить память выдающегося ученого и общественного деятеля Ивана Дмитриевича Мармеладова.
Потом, уже в разгар вечера, когда подали нумидийских кур и испанское вино с горячим медом, Прахов, отщипывая полоску белого мяса, шепнул Шубкину:
– Ты расскажи этим надутым индюкам, что такое Международная коллегия палачества…
И Шубкин встал.
– Дамы и господа, – начал он, – если демократия стала приобретать всеобъемлющее значение, то палачество как форма коррекции демократических движений требует возведения его в ранг международного статуса. Мы не можем переходить на искусственные способы умерщвления. Нам нужны естественные методы смертельных экзекуций, но непременно с гуманизированным оттенком, как это было в Древнем Риме, в Древнем Египте и в Древнем Китае… – Шубкин перечислил все государства, представители которых сидели здесь за столом, – но тут возникает проблема неподготовленности кадров. В мире нет ни одного высшего заведения, где бы готовили квалифицированных палачей. В школах не ориентируют молодежь на выбор такого рода благородных профессий. А ведь здесь и нюансы: нужны палачи широкого профиля, а не узкие специалисты-ремесленники. Одно дело голову отрубить наотмашь и другое дело – с некоторой протяженностью, ласково, экзальтированно, чтобы связь была с культурными ценностями века, чтобы с аудиторией была связь…
– Регламент! – крикнул Прахов, улыбаясь, – а то Андрей Иванович так распишет свое палачество, что мы все побежим записываться к нему на прием.
Острота была удачной, и в зале повис смех. И все было бы совсем замечательно в тот прекрасный вечер, если бы не отвратительный, как считал Прахов, Хобот, который выскочил из своего дальнего угла и закричал:
– Позвольте мне несколько слов добавить по этому поводу. Как вы знаете, наша группа категорически против учреждения такого органа, как Коллегия палачества. Я не знаю, почему молчат народы в лице присутствующих здесь послов?! Рядом со мной сидит посол Греции Мордобонис. Мы с ним обменялись мнениями. Он категорически против учреждения такого нелепого органа. Довольно заниматься смертью. Давайте заниматься жизнью, как требовал того наш великий и славный гуманист, наша совесть и надежда Иван Дмитриевич Мармеладов!
Прахов позеленел от злости, однако, улыбнувшись, пригубил карбункуловый бокал с испанским вином…
Я подумал, как же все похоже на то, что происходило в такой же час, в такой же день и в такой же светлый майский вечер в пятьдесят восьмом году первой эры, когда прокуратор Феликс легкой шаркающей походкой (все они, подлецы, шаркали) в плаще с красным подбоем подошел к столу…
18
Между тем подали нумидийских кур и в карбункуловых бокалах испанское вино с горячим медом. Феликс пригубил вино и отщипнул полоску белого мяса.
Рядом с ним сидели римский легат Проперций и греческий философ Агафон.
– Нерон – истинный демократ, он любит Грецию, – рассуждал Агафон. – Ах, как он играл Эдипа!
– Но не в Афинах. Демократия нужна, чтобы сильнее держать в руках тех, кто должен повиноваться, – отвечал Проперций. – Народу нужна не демократия, а крепкая рука…
Агафон привстал и процитировал чьи-то стихи:
О, народ! Как же может другой гражданин тебя жарче
любить и сильнее?
Ведь с тех пор как сижу я в совете, казну я деньгами
наполнил доверху.
Я одних заморил, а других задушил, запугал, обобрал и опутал,
Никого не жалел я из граждан, тебе одному угодить помышляя.
Последние слова Агафон произнес почти шепотом. Стихоплет. Отъелся и разжирел, как вавилонский павлин. А поди же, и этот с намеками полез к римскому легату. И этого надо прикончить. Этой же ночью. В храме иудейском. И пусть иудеи на него свалят вину за убийство Иннотана. Пусть греков пощипают, как этих нумидийских кур.
В серебряных чашках подали рубленые кишки с яйцами и орехами, а в горшочках – печенку с волчьими бобами в византийском соусе. Эфиопские девочки принесли горячий хлеб-самопек и тающий во рту козий сыр.
Феликс прислушался к сидящим слева.
– Заткни свою блеялку, лягушка дохлая! – шипел начальник когорты Месип. – Если бы мы не подоспели, эти проклятые иудеи и тебя бы сожгли вместе с твоим гнусным поместьем.
– Ох, лучше бы сожгли, чтоб глаза мои не видели, как погибло все мое богатство. Я кормил сто ртов, не считая восьми собак, и все они разбежались! О горе мне, я теперь, как коршун с перебитой лапой и со сломанным крылом, злюсь, а ничего не могу поделать с собой!
– Да что ты суетишься, как мышь в ночном горшке, тыква волосатая, найдем мы твоих рабов и собак отыщем, и заставим этих вонючих иудеев возместить тебе убытки. Так распорядился наш великий прокуратор Феликс Марк Антоний!
– Да здравствует наш великий прокуратор! – заорал вдруг погорелец Дамид. – О великий прокуратор, ведомо тебе мое горе? Я потерял все, чтобы наказать этих проклятых иудеев.
– Пусть тебя потери не слишком огорчают, – успокоил Дамида Феликс. – Сейчас как никогда хранить нам надо единство. Город кишит заговорщиками и разбойниками. Но мы загоним их в расставленные сети. Поверьте мне. Они замутили воду на свою голову. Нам легче отловить рыбку покрупнее в мутной воде…
– Отлично сказано! – рявкнул начальник когорты.
В это время рабы убрали столы и внесли в триклиний новые, уже накрытые столы. На этот раз пикантность превзошла ожидания: на блюде с изображением эротических сцен были свиные матки, бараньи яйца, рядом красовались жареные улитки и в греческих старых амфорах хорошо запечатанное вино со знаками, свидетельствующими о его почтенном возрасте. Александрийские рабы облили руки гостей ароматной водой и вытерли светлыми полотняными полотенцами. Затем прибежали македонские рабыни и поставили у ног каждого серебряные тазы. Девушки натерли благовониями ноги каждого, затем обтерли конечности всех пирующих шерстяными тонкими простынями.
– Все дозволенное – противно, – начал спор Агафон. – Все дозволенное утратило чистоту и первозданную свежесть. Эти юные девочки, чьи руки с такой нежностью растирают мои лапы, мне сию минуту дороже моего Отечества, и я хотел бы до конца испить чашу моего прекрасного ощущения.
Рядом с ним сидели римский легат Проперций и греческий философ Агафон.
– Нерон – истинный демократ, он любит Грецию, – рассуждал Агафон. – Ах, как он играл Эдипа!
– Но не в Афинах. Демократия нужна, чтобы сильнее держать в руках тех, кто должен повиноваться, – отвечал Проперций. – Народу нужна не демократия, а крепкая рука…
Агафон привстал и процитировал чьи-то стихи:
О, народ! Как же может другой гражданин тебя жарче
любить и сильнее?
Ведь с тех пор как сижу я в совете, казну я деньгами
наполнил доверху.
Я одних заморил, а других задушил, запугал, обобрал и опутал,
Никого не жалел я из граждан, тебе одному угодить помышляя.
Последние слова Агафон произнес почти шепотом. Стихоплет. Отъелся и разжирел, как вавилонский павлин. А поди же, и этот с намеками полез к римскому легату. И этого надо прикончить. Этой же ночью. В храме иудейском. И пусть иудеи на него свалят вину за убийство Иннотана. Пусть греков пощипают, как этих нумидийских кур.
В серебряных чашках подали рубленые кишки с яйцами и орехами, а в горшочках – печенку с волчьими бобами в византийском соусе. Эфиопские девочки принесли горячий хлеб-самопек и тающий во рту козий сыр.
Феликс прислушался к сидящим слева.
– Заткни свою блеялку, лягушка дохлая! – шипел начальник когорты Месип. – Если бы мы не подоспели, эти проклятые иудеи и тебя бы сожгли вместе с твоим гнусным поместьем.
– Ох, лучше бы сожгли, чтоб глаза мои не видели, как погибло все мое богатство. Я кормил сто ртов, не считая восьми собак, и все они разбежались! О горе мне, я теперь, как коршун с перебитой лапой и со сломанным крылом, злюсь, а ничего не могу поделать с собой!
– Да что ты суетишься, как мышь в ночном горшке, тыква волосатая, найдем мы твоих рабов и собак отыщем, и заставим этих вонючих иудеев возместить тебе убытки. Так распорядился наш великий прокуратор Феликс Марк Антоний!
– Да здравствует наш великий прокуратор! – заорал вдруг погорелец Дамид. – О великий прокуратор, ведомо тебе мое горе? Я потерял все, чтобы наказать этих проклятых иудеев.
– Пусть тебя потери не слишком огорчают, – успокоил Дамида Феликс. – Сейчас как никогда хранить нам надо единство. Город кишит заговорщиками и разбойниками. Но мы загоним их в расставленные сети. Поверьте мне. Они замутили воду на свою голову. Нам легче отловить рыбку покрупнее в мутной воде…
– Отлично сказано! – рявкнул начальник когорты.
В это время рабы убрали столы и внесли в триклиний новые, уже накрытые столы. На этот раз пикантность превзошла ожидания: на блюде с изображением эротических сцен были свиные матки, бараньи яйца, рядом красовались жареные улитки и в греческих старых амфорах хорошо запечатанное вино со знаками, свидетельствующими о его почтенном возрасте. Александрийские рабы облили руки гостей ароматной водой и вытерли светлыми полотняными полотенцами. Затем прибежали македонские рабыни и поставили у ног каждого серебряные тазы. Девушки натерли благовониями ноги каждого, затем обтерли конечности всех пирующих шерстяными тонкими простынями.
– Все дозволенное – противно, – начал спор Агафон. – Все дозволенное утратило чистоту и первозданную свежесть. Эти юные девочки, чьи руки с такой нежностью растирают мои лапы, мне сию минуту дороже моего Отечества, и я хотел бы до конца испить чашу моего прекрасного ощущения.
19
– Сегодня в гостях у нас, – объявил конферансье, – знаменитый наш режиссер Цезарь Агенобарбов. – Как вы знаете, часть имени не менее знаменитого императора Нерона была Агенобарб. Для римлян будет особенно интересно узнать, что нынешний Агенобарбов находится в дальнем родстве с родом императора, и, может быть, поэтому, а он сам об этом скажет, его новая пьеса называется "Нерон вчера, сегодня, завтра". Прошу, маэстро!
На сцену вышли Агенобарбов, Шурочка в роли Поппеи, жены императора, Любаша в роли Лигии; их сопровождали восемнадцать очаровательнейших весталок, пятьдесят фракийских рабынь, сто нежнейших эфиопок и пятнадцать современных представительниц красоты и доброжелательности, не уступавших по степени обнаженности своим древним подругам.
Погас свет, и рой очаровательных созданий, помахивая воздушными крылышками, впорхнул в зал, и не было ни одного гостя, который бы остался равнодушным к очаровательным движениям юных созданий, кружившихся рядом, – и тихая волшебная музыка лилась откуда-то сверху, и робкий голос Агенобарбова, а затем Шурочки, а затем и Любаши возвестил о том, что особенность спектакля – это полное слияние искусства и жизни, о чем так страстно мечтал великий император Нерон…
На сцену вышли Агенобарбов, Шурочка в роли Поппеи, жены императора, Любаша в роли Лигии; их сопровождали восемнадцать очаровательнейших весталок, пятьдесят фракийских рабынь, сто нежнейших эфиопок и пятнадцать современных представительниц красоты и доброжелательности, не уступавших по степени обнаженности своим древним подругам.
Погас свет, и рой очаровательных созданий, помахивая воздушными крылышками, впорхнул в зал, и не было ни одного гостя, который бы остался равнодушным к очаровательным движениям юных созданий, кружившихся рядом, – и тихая волшебная музыка лилась откуда-то сверху, и робкий голос Агенобарбова, а затем Шурочки, а затем и Любаши возвестил о том, что особенность спектакля – это полное слияние искусства и жизни, о чем так страстно мечтал великий император Нерон…
20
– Ох, уж эти пылкие греки! – сказала Друзилла и хлопнула в ладоши. – У нас игра, и прелюбопытная. Она придумана нашими рабами. Феликс, не сердись, мы поиграем в Дафниса и Хлою.
Феликс улыбнулся.
Вошла девочка шести-семи лет.
– Ее на самом деле зовут Хлоей. Не правда ли, очаровательный ребенок? – на Хлое был прозрачный хитон из белых роз. Если бы не маленький рост, ей можно было дать и все двенадцать. Она была изящна и тонка. – А вот и Дафнис.
В триклиний вбежал стройный эфиоп, мальчик лет шестнадцати. Рабыня накинула на Хлою небесного цвета фату. Два раба, одетые в доспехи греческих воинов, зажгли факелы. Девушки-рабыни, подруги Хлои, несли непристойное брачное покрывало. Свадебная процессия двинулась в приготовленные комнаты. Агафон был, однако, возмущен, когда дверь перед его носом закрылась.
– Согласно обычаю древних греков таинство совершается при закрытых дверях, – сказала Друзилла.
– Ну, немножко приоткрыть дверь можно все-таки, – пропела Сабина, жена начальника когорты.
– Ну хоть чуть-чуть, – присоединилась к ней Дорида, подруга Агафона.
– Одно мгновение! – крикнула Друзилла. Дверь на секунду приоткрылась, и тут же громадный стражник захлопнул ее. Однако гости успели увидеть те интимные подробности, которые привели их в бешеный восторг. И когда закрылась дверь, долго еще слышен был ласковый нежный голос Хлои и тяжелое всхлипывание мальчика-эфиопа.
– И все-таки Хлоя – совсем ребенок.
– Не скажите. Признаюсь, в шесть лет я уж точно не была девушкой.
– Клянусь Юноной, я не помню, чтобы я была девушкой.
– Кто поднимал теленка, тот поднимет и быка.
– Я не любила путаться с ровесниками, всегда предпочитала мужчин.
– Старый бык борозды никогда не испортит, – это Друзилла рассмеялась, целуя Феликса в его седые виски. – А теперь вторая часть игры. Станьте парами. Неважно, кто с кем. Каждой паре придется выбрать из двух слов одно. Агафон с Сабиной? Прекрасно. Огонь и вода.
– Я – огонь, – сказал Агафон.
– А я – вода, – сказала Сабина.
Раздался звук трубы, и в комнату вошли девочка и мальчик. Им было по тринадцать лет, и они должны были сделать выбор. Мальчик сказал:
– Вода, – и под дружные рукоплескания отправился в брачные комнаты вместе с Сабиной.
– Огонь, – сказала девочка и отправилась с Агафоном, на ходу целуя и обнимая старого философа.
Когда в триклинии никого не осталось, Феликс сказал мрачно:
– Друзилла, у меня из головы не выходит этот Савл. Мне только что передали письмо от тысяченачальника Клавдия Лисия. Послушай, что пишет Лисий: "Сего человека иудеи схватили и готовы были убить. Я пришел с воинами и отнял его, узнав, что он римлянин. Потом, желая узнать, в чем его обвиняли, я привел его в их синедрион и нашел, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся их закона, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков. А как до меня дошло, что иудеи злоумышляют на этого человека, я немедленно послал его к тебе, приказав и обвинителям говорить на него пред тобою. Будь здоров, достопочтенный наш правитель Феликс".
– Я поговорю с ним по-еврейски. Надо узнать, чем он дышит, – сказала Друзилла. – А пока разреши мне отправить ему фрукты, сыр и вот эти лепешки.
Друзилла вызвала рабыню и сказала Фиолине по-еврейски:
– Отнесешь это пленнику Савлу. Дверь к нему не заперта. Скажешь стражнику, что это воля Феликса. И скажешь ему, госпожа помнит о нем.
Фиолина удалилась. Через несколько минут она возвратилась.
– Он молится и к еде не притронулся, – сказала Фиолина.
– Что он тебе сказал?
– Он сказал, что будет молиться за тебя, госпожа, и за нашего господина. И еще он сказал, что осталось ждать не так уж много.
– Чего ждать?
– Этого он не сказал. Он стал писать, и ему некогда было со мной болтать.
– Чего она там говорит? – спросил Феликс.
– Он молится, чтобы с нами не случилось беды, – ответила Друзилла.
Феликс вытянулся на ложе и сладко зевнул.
– Что-то наша Фемида не торопится убегать, – сказал Феликс.
В это время как раз и раздался грохот за дверьми, где находился Проперций с Фемидой. С диким визгом Фемида, растрепанная и с разорванным хитоном, выскочила в коридор, за нею выбежал полуголый Проперций.
– Что случилось, милая Хлоя? – спросила Друзилла.
Фемида молчала, искоса поглядывая на растерявшегося патриция.
– Это не Хлоя, это натуральная Немезида, – сказал Проперций.
– Хлои бывают разные, – улыбнулась Друзилла. – Это же игра, Проперций. Я ее накажу, Проперций. Ста ударами плетьми. Вот это будет та игра, которая из любой Немезиды сделает настоящую Хлою.
– Я не хотел бы, чтобы ее так жестоко наказали из-за меня, – сказал Проперций. – А потом у нее такая прекрасная кожа.
– Кожу мы не испортим. Я прикажу ее хлестать через покрывало.
– А что по этому поводу напишет ваш друг, сатирик Петроний? – съязвила Друзилла. – А если Нерон скажет, что Проперций это тот патриций, от которого бегут женщины и не соглашаются с ним быть даже под страхом смертной казни?…
Феликс улыбнулся. Он был отомщен. Он сказал:
– Ладно. Пусть эта дикая ослица убирается вон. И отправить ее из моего дворца немедленно. Пусть трудится под палящим солнцем в самом дальнем моем поместье! Сейчас два моих массажиста снимут с твоей души тяжкий груз неутоленной похоти, а мы тем временем побеседуем с тобой.
В триклиний вошли массажисты. Проперций подчинился воле хозяина.
– На каждую казнь иудеи отвечают новым мятежом, говоришь? – сказал Проперций. – А что делали наши древние предки? Они расставляли кресты с казненными рабами на тысячи километров. И после этого все стихало.
– У римских рабов не было такой веры, какая есть у этих проклятых иудеев. В Иудее сегодня нет ни одного холма, на котором бы не красовался казненный мятежник. А это еще больше злит.
Феликс улыбнулся.
Вошла девочка шести-семи лет.
– Ее на самом деле зовут Хлоей. Не правда ли, очаровательный ребенок? – на Хлое был прозрачный хитон из белых роз. Если бы не маленький рост, ей можно было дать и все двенадцать. Она была изящна и тонка. – А вот и Дафнис.
В триклиний вбежал стройный эфиоп, мальчик лет шестнадцати. Рабыня накинула на Хлою небесного цвета фату. Два раба, одетые в доспехи греческих воинов, зажгли факелы. Девушки-рабыни, подруги Хлои, несли непристойное брачное покрывало. Свадебная процессия двинулась в приготовленные комнаты. Агафон был, однако, возмущен, когда дверь перед его носом закрылась.
– Согласно обычаю древних греков таинство совершается при закрытых дверях, – сказала Друзилла.
– Ну, немножко приоткрыть дверь можно все-таки, – пропела Сабина, жена начальника когорты.
– Ну хоть чуть-чуть, – присоединилась к ней Дорида, подруга Агафона.
– Одно мгновение! – крикнула Друзилла. Дверь на секунду приоткрылась, и тут же громадный стражник захлопнул ее. Однако гости успели увидеть те интимные подробности, которые привели их в бешеный восторг. И когда закрылась дверь, долго еще слышен был ласковый нежный голос Хлои и тяжелое всхлипывание мальчика-эфиопа.
– И все-таки Хлоя – совсем ребенок.
– Не скажите. Признаюсь, в шесть лет я уж точно не была девушкой.
– Клянусь Юноной, я не помню, чтобы я была девушкой.
– Кто поднимал теленка, тот поднимет и быка.
– Я не любила путаться с ровесниками, всегда предпочитала мужчин.
– Старый бык борозды никогда не испортит, – это Друзилла рассмеялась, целуя Феликса в его седые виски. – А теперь вторая часть игры. Станьте парами. Неважно, кто с кем. Каждой паре придется выбрать из двух слов одно. Агафон с Сабиной? Прекрасно. Огонь и вода.
– Я – огонь, – сказал Агафон.
– А я – вода, – сказала Сабина.
Раздался звук трубы, и в комнату вошли девочка и мальчик. Им было по тринадцать лет, и они должны были сделать выбор. Мальчик сказал:
– Вода, – и под дружные рукоплескания отправился в брачные комнаты вместе с Сабиной.
– Огонь, – сказала девочка и отправилась с Агафоном, на ходу целуя и обнимая старого философа.
Когда в триклинии никого не осталось, Феликс сказал мрачно:
– Друзилла, у меня из головы не выходит этот Савл. Мне только что передали письмо от тысяченачальника Клавдия Лисия. Послушай, что пишет Лисий: "Сего человека иудеи схватили и готовы были убить. Я пришел с воинами и отнял его, узнав, что он римлянин. Потом, желая узнать, в чем его обвиняли, я привел его в их синедрион и нашел, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся их закона, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков. А как до меня дошло, что иудеи злоумышляют на этого человека, я немедленно послал его к тебе, приказав и обвинителям говорить на него пред тобою. Будь здоров, достопочтенный наш правитель Феликс".
– Я поговорю с ним по-еврейски. Надо узнать, чем он дышит, – сказала Друзилла. – А пока разреши мне отправить ему фрукты, сыр и вот эти лепешки.
Друзилла вызвала рабыню и сказала Фиолине по-еврейски:
– Отнесешь это пленнику Савлу. Дверь к нему не заперта. Скажешь стражнику, что это воля Феликса. И скажешь ему, госпожа помнит о нем.
Фиолина удалилась. Через несколько минут она возвратилась.
– Он молится и к еде не притронулся, – сказала Фиолина.
– Что он тебе сказал?
– Он сказал, что будет молиться за тебя, госпожа, и за нашего господина. И еще он сказал, что осталось ждать не так уж много.
– Чего ждать?
– Этого он не сказал. Он стал писать, и ему некогда было со мной болтать.
– Чего она там говорит? – спросил Феликс.
– Он молится, чтобы с нами не случилось беды, – ответила Друзилла.
Феликс вытянулся на ложе и сладко зевнул.
– Что-то наша Фемида не торопится убегать, – сказал Феликс.
В это время как раз и раздался грохот за дверьми, где находился Проперций с Фемидой. С диким визгом Фемида, растрепанная и с разорванным хитоном, выскочила в коридор, за нею выбежал полуголый Проперций.
– Что случилось, милая Хлоя? – спросила Друзилла.
Фемида молчала, искоса поглядывая на растерявшегося патриция.
– Это не Хлоя, это натуральная Немезида, – сказал Проперций.
– Хлои бывают разные, – улыбнулась Друзилла. – Это же игра, Проперций. Я ее накажу, Проперций. Ста ударами плетьми. Вот это будет та игра, которая из любой Немезиды сделает настоящую Хлою.
– Я не хотел бы, чтобы ее так жестоко наказали из-за меня, – сказал Проперций. – А потом у нее такая прекрасная кожа.
– Кожу мы не испортим. Я прикажу ее хлестать через покрывало.
– А что по этому поводу напишет ваш друг, сатирик Петроний? – съязвила Друзилла. – А если Нерон скажет, что Проперций это тот патриций, от которого бегут женщины и не соглашаются с ним быть даже под страхом смертной казни?…
Феликс улыбнулся. Он был отомщен. Он сказал:
– Ладно. Пусть эта дикая ослица убирается вон. И отправить ее из моего дворца немедленно. Пусть трудится под палящим солнцем в самом дальнем моем поместье! Сейчас два моих массажиста снимут с твоей души тяжкий груз неутоленной похоти, а мы тем временем побеседуем с тобой.
В триклиний вошли массажисты. Проперций подчинился воле хозяина.
– На каждую казнь иудеи отвечают новым мятежом, говоришь? – сказал Проперций. – А что делали наши древние предки? Они расставляли кресты с казненными рабами на тысячи километров. И после этого все стихало.
– У римских рабов не было такой веры, какая есть у этих проклятых иудеев. В Иудее сегодня нет ни одного холма, на котором бы не красовался казненный мятежник. А это еще больше злит.
21
– У председателя тайной полиции срочное донесение, – сказал Прахову Барбаев. – Он просит ваших указаний.
– Пусть войдет. Только тихо…
Вошел начальник тайной полиции Кабулов.
– Ну что там у тебя? – нервным шепотом спросил Прахов.
– В Кагалии бастуют все заводы, все шахты и все химические предприятия. Бастующие захватили склады с оружием. Угрожают выступить против Центра…
– Пусть только попробуют!
– Может быть, схватить зачинщиков?
– Ни в коем случае. Надо оцепить Кагалию. Блокировать ее экономически. На сколько дней у них запасов продуктов?
– На две недели.
– Вот и хорошо. Оцепление держать два месяца. Пусть половина передохнет, а остальная спустится тогда в шахты и пойдет на заводы.
– Туда отправился хоботовский представитель Зиновий Шифлер. Он пообещал бастующим всяческую поддержку.
– Что нужно этому еврею?
– Он отработал с бастующим стачкомом новую программу. Теперь они требуют отставки правительства, отставки президента и немедленного наказания виновников атомной катастрофы, требуют очищения Кагалии от цезия и стронция, а это невозможно…
– Надо с Хоботом попробовать договориться.
– Он готов к переговорам.
– Просит вашего внимания государственный секретарь Заокеании, – сказал Барбаев.
– Проси его.
Вошел Джеймс Куг.
– Обстоятельства так складываются, дорогой господин Прахов, что мы вынуждены помочь беззащитным евреям. Арабы все больше и больше притесняют израильтян, мы вынуждены ввести коалиционные войска…
– Мы всегда готовы поддержать избранный народ, – улыбнулся Прахов. – Не хотел бы господин посол взглянуть на мое собрание живописи? Мне недавно удалось приобрести две замечательные работы Караваджо, право, прелестные вещички. Я не поклонник обнаженной натуры, но эти две вещички просто очаровательные…
К Прахову снова подбежал Барбаев:
– Ваш сын просится…
– Гони его в три шеи.
– На него дело завели, опять поймали мертвецки пьяного. Весь побит. Синяки под глазом.
– Запереть в шестую палату и держать, пока не образумится!
– Сказать ему, что он под домашним арестом?
– Именно так и скажи.
– Мистер Куг, – обратился с улыбкой Прахов к государственному секретарю Заокеании. – У нас ходят упорные слухи, что вы хорошо финансируете израильских евреев, а те в свою очередь поддерживают наших возмутителей спокойствия. Я в это не верю, но хотелось бы знать ваше мнение по этому вопросу.
– У Израиля сейчас, господин Прахов, другие заботы. Они ждут нового Мессию.
– Есть кандидаты на эту роль?
– Господин Прахов, я человек глубоко верующий и в этих вопросах чрезвычайно щепетилен… Скажу вам, ваш Караваджо восхитителен. Поздравляю вас с прекрасным приобретением!
Когда Куг ушел, Прахов заорал на Барбаева:
– Немедленно ко мне Шубкина, Ханыгина и Шмутцика!
Когда ответственные лица вбежали в комнату, Прахов сказал уже спокойно:
– Где этот ваш Сечкин? Еще раз тщательнейшим образом проверьте все, что связано с его мессианской ролью. Евреи уже готовят своего кандидата. Предстоит серьезное и неслыханное по своим размерам идеологическое состязание. Мы должны выиграть в этой борьбе!
– Пусть войдет. Только тихо…
Вошел начальник тайной полиции Кабулов.
– Ну что там у тебя? – нервным шепотом спросил Прахов.
– В Кагалии бастуют все заводы, все шахты и все химические предприятия. Бастующие захватили склады с оружием. Угрожают выступить против Центра…
– Пусть только попробуют!
– Может быть, схватить зачинщиков?
– Ни в коем случае. Надо оцепить Кагалию. Блокировать ее экономически. На сколько дней у них запасов продуктов?
– На две недели.
– Вот и хорошо. Оцепление держать два месяца. Пусть половина передохнет, а остальная спустится тогда в шахты и пойдет на заводы.
– Туда отправился хоботовский представитель Зиновий Шифлер. Он пообещал бастующим всяческую поддержку.
– Что нужно этому еврею?
– Он отработал с бастующим стачкомом новую программу. Теперь они требуют отставки правительства, отставки президента и немедленного наказания виновников атомной катастрофы, требуют очищения Кагалии от цезия и стронция, а это невозможно…
– Надо с Хоботом попробовать договориться.
– Он готов к переговорам.
– Просит вашего внимания государственный секретарь Заокеании, – сказал Барбаев.
– Проси его.
Вошел Джеймс Куг.
– Обстоятельства так складываются, дорогой господин Прахов, что мы вынуждены помочь беззащитным евреям. Арабы все больше и больше притесняют израильтян, мы вынуждены ввести коалиционные войска…
– Мы всегда готовы поддержать избранный народ, – улыбнулся Прахов. – Не хотел бы господин посол взглянуть на мое собрание живописи? Мне недавно удалось приобрести две замечательные работы Караваджо, право, прелестные вещички. Я не поклонник обнаженной натуры, но эти две вещички просто очаровательные…
К Прахову снова подбежал Барбаев:
– Ваш сын просится…
– Гони его в три шеи.
– На него дело завели, опять поймали мертвецки пьяного. Весь побит. Синяки под глазом.
– Запереть в шестую палату и держать, пока не образумится!
– Сказать ему, что он под домашним арестом?
– Именно так и скажи.
– Мистер Куг, – обратился с улыбкой Прахов к государственному секретарю Заокеании. – У нас ходят упорные слухи, что вы хорошо финансируете израильских евреев, а те в свою очередь поддерживают наших возмутителей спокойствия. Я в это не верю, но хотелось бы знать ваше мнение по этому вопросу.
– У Израиля сейчас, господин Прахов, другие заботы. Они ждут нового Мессию.
– Есть кандидаты на эту роль?
– Господин Прахов, я человек глубоко верующий и в этих вопросах чрезвычайно щепетилен… Скажу вам, ваш Караваджо восхитителен. Поздравляю вас с прекрасным приобретением!
Когда Куг ушел, Прахов заорал на Барбаева:
– Немедленно ко мне Шубкина, Ханыгина и Шмутцика!
Когда ответственные лица вбежали в комнату, Прахов сказал уже спокойно:
– Где этот ваш Сечкин? Еще раз тщательнейшим образом проверьте все, что связано с его мессианской ролью. Евреи уже готовят своего кандидата. Предстоит серьезное и неслыханное по своим размерам идеологическое состязание. Мы должны выиграть в этой борьбе!
22
Прокуратор Феликс сбросил плащ с красным подбоем и прилег на ложе.
– А что эти христианские евреи? – спросил Проперций.
– Они со дня на день ждут нового Мессию. Должен тебе сказать, что только за пятьдесят седьмой год нами казнено более полуста новоявленных пророков.
– Поверь мне, мессианство – это тот ключ, который не нашли ни Рим, ни Афины. Рим не сумел дать миру ни одного Мессии из числа императоров. Казалось бы, все делали, чтобы Клавдий стал Божественным Цезарем, а он, шут и размазня, стал всего лишь обожествленной тыквой.
– Нерон стал уже Божественным Августом, но римской знати опять не угодил. Пойдем, мой друг, в мою пинакотеку, я покажу тебе новые мои полотна.
Они вошли в пинакотеку.
– О, эта великолепная эротика придется по вкусу Нерону, если он к тебе пожалует, – сказал Проперций, рассматривая холст, на котором были изображены нимфы, сопровождавшие прекрасного юношу. Юноша смахивал на императора. По этому поводу Проперций заметил: "Прекрасные девы благословляют божественного императора на удачливые дела".
На следующем холсте прелестная нимфа ласкала двух мальчиков, один был несколько старше, с венком на голове, веселый и сильный, другой, который поменьше, грустил, и на его головке не было венка.
– А эту картину я бы не осмелился показывать императору. Она может напоминать ему смерть его любимого брата Германика.
– Болтают, что сам Нерон отправил братца на тот свет, как и свою мать, – сказала Друзилла шепотом.
Проперций сделал вид, что не расслышал реплики жены Феликса.
– А вот это совсем чудо. Плачу тебе за этот холст пять тысяч сестерциев, – воскликнул Проперций, рассматривая полотно, на котором была изображена прекрасная царская дочь Психея в объятиях своего жениха Амура.
– Друг мой, Проперций, я буду счастливее Бога, если ты примешь от меня этот скромный подарок. Ты даже не представляешь, насколько мне приятно доставить тебе радость, если это полотно действительно пришлось тебе по душе.
– Твоя щедрость безгранична, Феликс, и я доложу о тебе императору. Он питает к тебе добрые чувства, и ему будет приятно услышать о тебе добрые слова.
– И если он при этом позволит мне взять дополнительные налоги с иудейских храмов, я буду ему премного благодарен.
Тем временем из триклиния раздались голоса и гонг возвестил о трапезе.
– Мы на священной земле, – сказал Феликс, – и наш ужин будет неполным, если мы не отведаем тех блюд, которыми славится прекрасная Иудея, истинная родина нашей прекрасной Друзиллы. Но прежде чем приступить к трапезе, я готов предложить вашему вниманию, дорогой Проперций, давний смешной сюжет, который изволил ваш друг Петроний посвятить нашей семье, полагая, что, изобразив Тримальхиона, он высмеял нас. Напротив, он придал нашей кухне настоящую популярность. Теперь легенда о трех поросенках перестала быть вымыслом. Вымысел стал обычным делом нашей повседневной трапезы. Феликс хлопнул в ладоши, двери триклиния растворились, и в проеме широких дверей показалась упряжка, запряженная тремя поросятами. Поросята в соответствии с описанием придворного Арбитра изящных искусств были украшены сбруей из блестящей желтой кожи, на ней висели серебряные колокольчики.
– Какую из этих свинок вы предпочитаете увидеть на нашем столе, разумеется, в жареном виде? Затрудняетесь? Все три очаровательны? Но я думаю, средняя отличается особой грацией, чистотой тона и живым взглядом. Взгляните же еще раз на это прелестное создание. Азир, среднюю, – сказал Феликс, обращаясь к повару.
Двери триклиния закрылись. Но через секунду они снова были распахнуты. Шесть эфиопов внесли подносы с дымящейся едой. В бокалы было налито фалернское вино.
– Эсик-флейш, кисло-сладкое мясо. Заметьте, ломтики мяса в румяных корочках, а внутри удивительный кисло-сладкий сок… – пояснила Друзилла. – Рекомендую съесть не более двух кусочков, потому что я вижу на подносах молодых тушеных курочек с "цимесом". Пикантность куриным ломтикам придают обжаренная морковь, изюм и чернослив. Не увлекайтесь, однако, потому что вы должны еще попробовать курочку-онгифилц. Способ ее приготовления чрезвычайно сложен. Молодую курочку надо опалить, промыть и хорошо просушить, затем ее кладут на разделочный стол грудкой вниз, ножом делают надрез и снимают кожу…
Я слушал Друзиллу и ушам своим не верил. Вот она, эксдермация, откуда пошла! Паразитарий, оказывается, складывался еще задолго до первого века. А Друзилла между тем продолжала:
– Затем от костей отделяют мясо и мелко нарезают его, добавляя в фарш рубленый чеснок и яйцо. Этим фаршем начиняют курицу, а затем ее зашивают, и вот в таком виде она предстает перед вами.
Два эфиопа поставили на стол блюда с курами.
– Однако должен вам сказать, что не все куры набиты собственным мясом. Петушки начинены тестом, сметаной, луком и гусиными потрошками – не каждому может прийтись по вкусу такого рода петушки.
Гости восхищались еврейской кухней. Через несколько минут от кур ничего не осталось. И Друзилла сказала:
– А для любителей рыбных блюд приготовлен чолнт-фиш. Рыба с пассерованным луком, жареной свеклой и морковкой. Под чолнт-фиш рекомендуется белое вино. Три рослых раба принесли старые греческие кувшины, а три раба-эфиопа держали в руках греческие ритоны в виде головы быка. Белое вино разлили в приземистые золотые плошки с изображением природы древней Иудеи.
Держа в руках такой сосуд, Проперций сказал:
– Очевидно, еврейскому народу есть за что бороться, раз они имеют такую кухню и такие бокалы для вина.
– Сражаются они не за это, – сказала Друзилла. – Они верят своим богам.
– Но еврейские боги привередливы. Они покровительствуют только иудеям. Между тем как наши боги милостивы ко всем. Нет благомыслия без Бога. Боги живут с людьми и входят в жизнь людей, входят в человеческие сердца. Между Богом и римлянином нет пропасти. В Риме говорят: "Юпитер может не больше, чем муж, сделать добра". Поистине добрый человек и есть наш Бог, если хотите.
– А что эти христианские евреи? – спросил Проперций.
– Они со дня на день ждут нового Мессию. Должен тебе сказать, что только за пятьдесят седьмой год нами казнено более полуста новоявленных пророков.
– Поверь мне, мессианство – это тот ключ, который не нашли ни Рим, ни Афины. Рим не сумел дать миру ни одного Мессии из числа императоров. Казалось бы, все делали, чтобы Клавдий стал Божественным Цезарем, а он, шут и размазня, стал всего лишь обожествленной тыквой.
– Нерон стал уже Божественным Августом, но римской знати опять не угодил. Пойдем, мой друг, в мою пинакотеку, я покажу тебе новые мои полотна.
Они вошли в пинакотеку.
– О, эта великолепная эротика придется по вкусу Нерону, если он к тебе пожалует, – сказал Проперций, рассматривая холст, на котором были изображены нимфы, сопровождавшие прекрасного юношу. Юноша смахивал на императора. По этому поводу Проперций заметил: "Прекрасные девы благословляют божественного императора на удачливые дела".
На следующем холсте прелестная нимфа ласкала двух мальчиков, один был несколько старше, с венком на голове, веселый и сильный, другой, который поменьше, грустил, и на его головке не было венка.
– А эту картину я бы не осмелился показывать императору. Она может напоминать ему смерть его любимого брата Германика.
– Болтают, что сам Нерон отправил братца на тот свет, как и свою мать, – сказала Друзилла шепотом.
Проперций сделал вид, что не расслышал реплики жены Феликса.
– А вот это совсем чудо. Плачу тебе за этот холст пять тысяч сестерциев, – воскликнул Проперций, рассматривая полотно, на котором была изображена прекрасная царская дочь Психея в объятиях своего жениха Амура.
– Друг мой, Проперций, я буду счастливее Бога, если ты примешь от меня этот скромный подарок. Ты даже не представляешь, насколько мне приятно доставить тебе радость, если это полотно действительно пришлось тебе по душе.
– Твоя щедрость безгранична, Феликс, и я доложу о тебе императору. Он питает к тебе добрые чувства, и ему будет приятно услышать о тебе добрые слова.
– И если он при этом позволит мне взять дополнительные налоги с иудейских храмов, я буду ему премного благодарен.
Тем временем из триклиния раздались голоса и гонг возвестил о трапезе.
– Мы на священной земле, – сказал Феликс, – и наш ужин будет неполным, если мы не отведаем тех блюд, которыми славится прекрасная Иудея, истинная родина нашей прекрасной Друзиллы. Но прежде чем приступить к трапезе, я готов предложить вашему вниманию, дорогой Проперций, давний смешной сюжет, который изволил ваш друг Петроний посвятить нашей семье, полагая, что, изобразив Тримальхиона, он высмеял нас. Напротив, он придал нашей кухне настоящую популярность. Теперь легенда о трех поросенках перестала быть вымыслом. Вымысел стал обычным делом нашей повседневной трапезы. Феликс хлопнул в ладоши, двери триклиния растворились, и в проеме широких дверей показалась упряжка, запряженная тремя поросятами. Поросята в соответствии с описанием придворного Арбитра изящных искусств были украшены сбруей из блестящей желтой кожи, на ней висели серебряные колокольчики.
– Какую из этих свинок вы предпочитаете увидеть на нашем столе, разумеется, в жареном виде? Затрудняетесь? Все три очаровательны? Но я думаю, средняя отличается особой грацией, чистотой тона и живым взглядом. Взгляните же еще раз на это прелестное создание. Азир, среднюю, – сказал Феликс, обращаясь к повару.
Двери триклиния закрылись. Но через секунду они снова были распахнуты. Шесть эфиопов внесли подносы с дымящейся едой. В бокалы было налито фалернское вино.
– Эсик-флейш, кисло-сладкое мясо. Заметьте, ломтики мяса в румяных корочках, а внутри удивительный кисло-сладкий сок… – пояснила Друзилла. – Рекомендую съесть не более двух кусочков, потому что я вижу на подносах молодых тушеных курочек с "цимесом". Пикантность куриным ломтикам придают обжаренная морковь, изюм и чернослив. Не увлекайтесь, однако, потому что вы должны еще попробовать курочку-онгифилц. Способ ее приготовления чрезвычайно сложен. Молодую курочку надо опалить, промыть и хорошо просушить, затем ее кладут на разделочный стол грудкой вниз, ножом делают надрез и снимают кожу…
Я слушал Друзиллу и ушам своим не верил. Вот она, эксдермация, откуда пошла! Паразитарий, оказывается, складывался еще задолго до первого века. А Друзилла между тем продолжала:
– Затем от костей отделяют мясо и мелко нарезают его, добавляя в фарш рубленый чеснок и яйцо. Этим фаршем начиняют курицу, а затем ее зашивают, и вот в таком виде она предстает перед вами.
Два эфиопа поставили на стол блюда с курами.
– Однако должен вам сказать, что не все куры набиты собственным мясом. Петушки начинены тестом, сметаной, луком и гусиными потрошками – не каждому может прийтись по вкусу такого рода петушки.
Гости восхищались еврейской кухней. Через несколько минут от кур ничего не осталось. И Друзилла сказала:
– А для любителей рыбных блюд приготовлен чолнт-фиш. Рыба с пассерованным луком, жареной свеклой и морковкой. Под чолнт-фиш рекомендуется белое вино. Три рослых раба принесли старые греческие кувшины, а три раба-эфиопа держали в руках греческие ритоны в виде головы быка. Белое вино разлили в приземистые золотые плошки с изображением природы древней Иудеи.
Держа в руках такой сосуд, Проперций сказал:
– Очевидно, еврейскому народу есть за что бороться, раз они имеют такую кухню и такие бокалы для вина.
– Сражаются они не за это, – сказала Друзилла. – Они верят своим богам.
– Но еврейские боги привередливы. Они покровительствуют только иудеям. Между тем как наши боги милостивы ко всем. Нет благомыслия без Бога. Боги живут с людьми и входят в жизнь людей, входят в человеческие сердца. Между Богом и римлянином нет пропасти. В Риме говорят: "Юпитер может не больше, чем муж, сделать добра". Поистине добрый человек и есть наш Бог, если хотите.