Страница:
Слушай же, ничтожный человечишко!
13
14
15
16
17
18
13
За мудрость свою Гамалиил был назван славою еврейского закона и раввином. Савл видел, как одного мановения руки было достаточно, чтобы оступившиеся евреи были преданы позорной казни – распятию. Распятию подвергались только изменники и великие злодеи.
– Всяк, кто висит на дереве, проклят Богом, – часто повторял Гамалиил, поясняя мне, юному Савлу, назначение распятий. – Закон повелевает строго соблюдать обряд казни. Осужденный непременно должен быть обнажен с оставлением узкого предпоясания вокруг чресел, он подвергается бичеванию прутьями или бичами, сделанными из кожаных полос. После бичевания преступник должен нести свой крест или часть оного. Кресты могут быть различной формы: в виде греческой буквы "тау", квадратный, продолговатый или косвенный. Крест должен быть сделан из кипариса, певга или кедра.
Когда Савл стал римским воином, он нередко руководил казнью. Строго следил за тем, чтобы крест врывали в землю так, чтобы ноги распятого были в трех-четырех футах от земли. Да и сам крест должен был соответствовать размерам – в высоту от 10- 15 футов, а поперечная перекладина не менее семи футов и не более восьми. На поперечную перекладину положено было поднимать преступника с помощью веревок. Осужденного сначала привязывали к кресту веревками, а затем его руки и ноги пригвождали к кресту острыми гвоздями. Казнь совершали четыре римских солдата, которым отдавалась после казни одежда преступника. По римскому обычаю преступление осужденного писалось на дощечке, которая закреплялась на самом верху креста. Согласно иудейскому обычаю, преступник висел на кресте до заката солнца, а у римлян осужденный мог висеть на кресте до тех пор, пока тело его не падало на землю от собственной тяжести. Присутствуя на казнях, фарисей и воин Савл особенно был беспощаден к евреям, впавшим в ересь! Он не выносил упоминаний о некоем лже-Мессии Христе. Неистовствовал, когда Христа называли божественным и неповинным Страдальцем, который пролил свою кровь на этом позорном орудии мучения за грехи всего рода человеческого. Он возмущался, когда христиане называли крест символом высочайшей благодати, спасения и вечной жизни. Однажды, когда он участвовал в одной из казней еврея-отступника Никодима, осужденный ему сказал перед смертью:
– Как истинные последователи Христа, почитаем за высшее счастье быть распятыми на кресте со всеми своими страстями и похотями. Да простит тебя Господь, фарисей Савл…
Между тем воины подложили огонь. Дали мученику уксуса и вина, чтобы легче перенести смерть.
Этот случай потряс Савла. Он прибежал к своему учителю Гамалиилу.
– Я снова у ног твоих, Равви, – сказал Савл. – Кто они, эти христиане? Почему они на меня действуют сильнее, чем проповеди фарисеев и саддукеев в храме нашем?
– Знай же, сын мой. Они не враги иудейской вере. Не враги учению Моисеева. Они – истинные почитатели законов Моисеевых. Фарисеи и саддукеи стали рабами лицемерия и ханжества, их наружное благочестие и внутренняя нечистота приносят вред иудейской вере. Христиане правду говорят, когда утверждают: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры и хищники, не уподобляйтесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты! Не верь фарисеям, сын мой! Будет проклят великий Иерусалим, если и впредь станем побивать камнями пророков своих!"
Фарисеи и саддукеи всех готовы распять, лишь бы сохранить свое благополучие!
– Ты боишься их, отец мой?
– Они шпионят за мной! Они не верят мне. Они ненавидят меня за то, что я не обманываю Бога, за то, что правду несу людям!
– А почему ты считаешь христиан истинными исполнителями законов Моисея?
– Потому что они за наши законы готовы пойти на казнь.
Я вслушивался в этот потрясающий диалог, изредка поглядывая в сторону врача, вросшего в стену. У моих ног сидели два щенка. Я почему-то был уверен, что это вовсе не щенки, а мои знакомые подростки, поэтому я и обратился к тому, кто постарше:
– Он говорит, как твой отец.
– А он и есть мой отец, – будто ответил щенок. – Отец мне всегда говорил: "Нам, евреям, надо скрывать свою мессианскую роль в этой жизни". – Я спросил: "А почему?" – Он ответил: "Иначе нас убьют. Нас и так убьют, но так убьют быстрее. Евреев всегда убивали. Человечество не сможет жить, если не будет убивать евреев". – "Но это же несправедливо", – сказал я. – "Несправедливость – основной закон этой жизни, и тут ничего не поделаешь".
– Давай послушаем…
– Всяк, кто висит на дереве, проклят Богом, – часто повторял Гамалиил, поясняя мне, юному Савлу, назначение распятий. – Закон повелевает строго соблюдать обряд казни. Осужденный непременно должен быть обнажен с оставлением узкого предпоясания вокруг чресел, он подвергается бичеванию прутьями или бичами, сделанными из кожаных полос. После бичевания преступник должен нести свой крест или часть оного. Кресты могут быть различной формы: в виде греческой буквы "тау", квадратный, продолговатый или косвенный. Крест должен быть сделан из кипариса, певга или кедра.
Когда Савл стал римским воином, он нередко руководил казнью. Строго следил за тем, чтобы крест врывали в землю так, чтобы ноги распятого были в трех-четырех футах от земли. Да и сам крест должен был соответствовать размерам – в высоту от 10- 15 футов, а поперечная перекладина не менее семи футов и не более восьми. На поперечную перекладину положено было поднимать преступника с помощью веревок. Осужденного сначала привязывали к кресту веревками, а затем его руки и ноги пригвождали к кресту острыми гвоздями. Казнь совершали четыре римских солдата, которым отдавалась после казни одежда преступника. По римскому обычаю преступление осужденного писалось на дощечке, которая закреплялась на самом верху креста. Согласно иудейскому обычаю, преступник висел на кресте до заката солнца, а у римлян осужденный мог висеть на кресте до тех пор, пока тело его не падало на землю от собственной тяжести. Присутствуя на казнях, фарисей и воин Савл особенно был беспощаден к евреям, впавшим в ересь! Он не выносил упоминаний о некоем лже-Мессии Христе. Неистовствовал, когда Христа называли божественным и неповинным Страдальцем, который пролил свою кровь на этом позорном орудии мучения за грехи всего рода человеческого. Он возмущался, когда христиане называли крест символом высочайшей благодати, спасения и вечной жизни. Однажды, когда он участвовал в одной из казней еврея-отступника Никодима, осужденный ему сказал перед смертью:
– Как истинные последователи Христа, почитаем за высшее счастье быть распятыми на кресте со всеми своими страстями и похотями. Да простит тебя Господь, фарисей Савл…
Между тем воины подложили огонь. Дали мученику уксуса и вина, чтобы легче перенести смерть.
Этот случай потряс Савла. Он прибежал к своему учителю Гамалиилу.
– Я снова у ног твоих, Равви, – сказал Савл. – Кто они, эти христиане? Почему они на меня действуют сильнее, чем проповеди фарисеев и саддукеев в храме нашем?
– Знай же, сын мой. Они не враги иудейской вере. Не враги учению Моисеева. Они – истинные почитатели законов Моисеевых. Фарисеи и саддукеи стали рабами лицемерия и ханжества, их наружное благочестие и внутренняя нечистота приносят вред иудейской вере. Христиане правду говорят, когда утверждают: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры и хищники, не уподобляйтесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты! Не верь фарисеям, сын мой! Будет проклят великий Иерусалим, если и впредь станем побивать камнями пророков своих!"
Фарисеи и саддукеи всех готовы распять, лишь бы сохранить свое благополучие!
– Ты боишься их, отец мой?
– Они шпионят за мной! Они не верят мне. Они ненавидят меня за то, что я не обманываю Бога, за то, что правду несу людям!
– А почему ты считаешь христиан истинными исполнителями законов Моисея?
– Потому что они за наши законы готовы пойти на казнь.
Я вслушивался в этот потрясающий диалог, изредка поглядывая в сторону врача, вросшего в стену. У моих ног сидели два щенка. Я почему-то был уверен, что это вовсе не щенки, а мои знакомые подростки, поэтому я и обратился к тому, кто постарше:
– Он говорит, как твой отец.
– А он и есть мой отец, – будто ответил щенок. – Отец мне всегда говорил: "Нам, евреям, надо скрывать свою мессианскую роль в этой жизни". – Я спросил: "А почему?" – Он ответил: "Иначе нас убьют. Нас и так убьют, но так убьют быстрее. Евреев всегда убивали. Человечество не сможет жить, если не будет убивать евреев". – "Но это же несправедливо", – сказал я. – "Несправедливость – основной закон этой жизни, и тут ничего не поделаешь".
– Давай послушаем…
14
– Тогда почему ты казнишь их, Отче?
– Только таким образом можно очистить наше учение от греховности. Крест – спасение нашей веры. Древо учения Моисеева гаснет и сохнет. Если не будет привита ему новая ветвь, оно погибнет окончательно. Христиане ценою своих страданий спасают нашу веру, наш великий еврейский народ.
– За это их ненавидят фарисеи?
– За это.
– Они и тебя могут распять?
– Они могут распять и сына, и дочь, и отца, и мать. Они всех могут распять, лишь бы насытиться чужой кровью, лишь бы утолить жажду своей дикой злобности. Тише, сын мой. Вот они как раз в полном сборе. Сюда идут… Остерегайся этих двоих – Богдаи и Кизаи.
Богдаи, косолапый и лупоглазый фарисей, и Кизаи, краснолобый, ходили с закрытыми глазами, чтобы не видеть женщин. Первый волочил ноги, натыкаясь коленками на камни и изгороди, а второй ударялся лбом о стены и так сильно, что был постоянно окровавлен. Он умышленно размазывал кровь по лицу, вертел головой, чтобы всем было видно, как он страдает. Богдаи же часто падал, обнажая сбитые коленки, страшная гримаса искажала его и без того безобразное лицо. За ними следовал Шикми, это прозвище означало "плечистый фарисей". Он был согнут в три погибели. Руки его волочились по земле, а спина образовывала плоскость, точно он нес на ней тяжесть всех иудейских законов. Шествие замыкал "крашеный фарисей" по кличке "Что изволите?". Он шел пританцовывая, лицемерно улыбаясь. Едва не плакал, когда сильно ударялся лбом о каменную стену. Через каждые семь шагов группа фарисеев останавливалась, и все усердно молились. Затем Шикми давал сигнал, и фарисеи кричали:
– Смерть ему! Смерть!
– Кого они проклинают? – спросил Савл.
– Дьякона Стефана. Они хотят его казнить до суда, – ответил Гамалиил.
– За что казнить?
– За преданность законам Моисеевым.
– Разве за это казнят?
– Пойдем посмотрим на этого дьякона.
Стефана вывели на площадь. Он молил Бога помочь фарисеям и саддукеям образумиться. Молился за то, чтобы прозрел народ, увидел, где есть истина. Он говорил о равенстве и братстве, о том, что любить Бога надо сердцем, а не жертвоприношениями. Он звал к любви и всепрощению. Разъяренные фарисеи стали бросать в Стефана каменьями. А Стефан и не пытался защищаться. Он кричал в толпу:
– Опомнитесь! Нет и не может быть среди нас учителей, ибо один у нас Учитель – Иисус Христос! Горе вам, вожди слепые, для которых дороже всего не сам храм, а золото в храме! Горе вам, безумные и слепые, отцеживающие комара, но верблюда съедающие!
Богдаи поднял большой камень и швырнул им в Стефана. Шикми и Кизаи угодили мученику в голову почти одновременно.
– Смерть ему! Смерть! – кричали фарисеи.
– Смерть! – закричал Савл, поднимая с земли кирпич.
Гамалиил сделал попытку увести с площади своего ученика, но Савл сказал:
– Я буду уничтожать еретиков-назореев, пока хватит сил. Прикажи дать мне письмо от Синедриона, чтобы я отправился в Дамаск, где хочу учинить кровавые погромы ученикам Христа.
Савл был иудеем-фанатиком. Идя в Дамаск, он думал о Христе с ненавистью, как думали о Христе большинство иудеев. Что раздражало Савла в Христе? Почему именно он? Кто позволил? Какая наглость?!
Христос противоречил самой идее Мессии. Он рожден был в смутьянской Галилее, а не в доблестной и смиренной Иудее. Христос был щуплым, слабым, болезненным, нежным, мягким человеком, что тоже не соответствовало представлениям о Мессии-герое, Мессии-великане и силаче. Мессия, рассуждал Савл вместе с иудеями, должен был родиться в самом сердце Иудеи, в Иерусалиме, воспитываться фарисеями, вырасти в могучего и непобедимого воина, должен был повести народ на победную войну с язычниками. А потом это позорное распятие. Это окружение нищих и обездоленных, эта проповедь Царства Божия, куда будут иметь доступ лишь бедные, неважно, кем они будут: язычниками или евреями, обрезанными или необрезанными, армянами или греками, сирийцами или парфянами.
И вот на тридцатом году своей жизни, когда он шел в Дамаск с твердым намерением уничтожать христиан, его осиял Божественный свет. Ослепленный Савл упал на землю и услышал голос:
– Савл, что ты гонишь меня?
– Кто ты? – спросил Савл.
– Я – Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.
Страх и ужас охватили Савла. Он смиренно признал явившегося Господом, а себя – рабом.
– Встань, – сказал Христос. – Ты избранный Мной сосуд, чтобы возвещать имя Мое пред народами, и царями, и сынами израилевыми.
Содрогнулось сердце у Савла: на первое место Господь поставил народы, а на последнее – сынов израилевых. Значит, сначала язычники, греки, парфяне, армяне, римляне, а потом уже евреи – и он, Савл, должен нести народам Божью Благодать.
И стал славить Павел Христа, и иудеи решили убить его, и ученики пришли на помощь ему и помогли бежать в Иерусалим. Но в вечном городе все боялись бывшего воина и фарисея, не веря, что он ученик Христа. А Савл открыто и смело проповедовал Господа, вступая в состязание с противниками, которые и здесь, как в Дамаске, решили убить его. Особенно его возненавидели эллинисты, то есть иудеи, говорившие на греческом языке. Павел и сам был эллинистом, поэтому легко вступал в поединки на греческом языке. Но вскоре опасность увеличилась, и Господь повелел ему бежать в Кесарию. Повсюду Павел обращался с проповедями к язычникам, что злило иудеев, решивших во что бы то ни стало убить Апостола.
– Только таким образом можно очистить наше учение от греховности. Крест – спасение нашей веры. Древо учения Моисеева гаснет и сохнет. Если не будет привита ему новая ветвь, оно погибнет окончательно. Христиане ценою своих страданий спасают нашу веру, наш великий еврейский народ.
– За это их ненавидят фарисеи?
– За это.
– Они и тебя могут распять?
– Они могут распять и сына, и дочь, и отца, и мать. Они всех могут распять, лишь бы насытиться чужой кровью, лишь бы утолить жажду своей дикой злобности. Тише, сын мой. Вот они как раз в полном сборе. Сюда идут… Остерегайся этих двоих – Богдаи и Кизаи.
Богдаи, косолапый и лупоглазый фарисей, и Кизаи, краснолобый, ходили с закрытыми глазами, чтобы не видеть женщин. Первый волочил ноги, натыкаясь коленками на камни и изгороди, а второй ударялся лбом о стены и так сильно, что был постоянно окровавлен. Он умышленно размазывал кровь по лицу, вертел головой, чтобы всем было видно, как он страдает. Богдаи же часто падал, обнажая сбитые коленки, страшная гримаса искажала его и без того безобразное лицо. За ними следовал Шикми, это прозвище означало "плечистый фарисей". Он был согнут в три погибели. Руки его волочились по земле, а спина образовывала плоскость, точно он нес на ней тяжесть всех иудейских законов. Шествие замыкал "крашеный фарисей" по кличке "Что изволите?". Он шел пританцовывая, лицемерно улыбаясь. Едва не плакал, когда сильно ударялся лбом о каменную стену. Через каждые семь шагов группа фарисеев останавливалась, и все усердно молились. Затем Шикми давал сигнал, и фарисеи кричали:
– Смерть ему! Смерть!
– Кого они проклинают? – спросил Савл.
– Дьякона Стефана. Они хотят его казнить до суда, – ответил Гамалиил.
– За что казнить?
– За преданность законам Моисеевым.
– Разве за это казнят?
– Пойдем посмотрим на этого дьякона.
Стефана вывели на площадь. Он молил Бога помочь фарисеям и саддукеям образумиться. Молился за то, чтобы прозрел народ, увидел, где есть истина. Он говорил о равенстве и братстве, о том, что любить Бога надо сердцем, а не жертвоприношениями. Он звал к любви и всепрощению. Разъяренные фарисеи стали бросать в Стефана каменьями. А Стефан и не пытался защищаться. Он кричал в толпу:
– Опомнитесь! Нет и не может быть среди нас учителей, ибо один у нас Учитель – Иисус Христос! Горе вам, вожди слепые, для которых дороже всего не сам храм, а золото в храме! Горе вам, безумные и слепые, отцеживающие комара, но верблюда съедающие!
Богдаи поднял большой камень и швырнул им в Стефана. Шикми и Кизаи угодили мученику в голову почти одновременно.
– Смерть ему! Смерть! – кричали фарисеи.
– Смерть! – закричал Савл, поднимая с земли кирпич.
Гамалиил сделал попытку увести с площади своего ученика, но Савл сказал:
– Я буду уничтожать еретиков-назореев, пока хватит сил. Прикажи дать мне письмо от Синедриона, чтобы я отправился в Дамаск, где хочу учинить кровавые погромы ученикам Христа.
Савл был иудеем-фанатиком. Идя в Дамаск, он думал о Христе с ненавистью, как думали о Христе большинство иудеев. Что раздражало Савла в Христе? Почему именно он? Кто позволил? Какая наглость?!
Христос противоречил самой идее Мессии. Он рожден был в смутьянской Галилее, а не в доблестной и смиренной Иудее. Христос был щуплым, слабым, болезненным, нежным, мягким человеком, что тоже не соответствовало представлениям о Мессии-герое, Мессии-великане и силаче. Мессия, рассуждал Савл вместе с иудеями, должен был родиться в самом сердце Иудеи, в Иерусалиме, воспитываться фарисеями, вырасти в могучего и непобедимого воина, должен был повести народ на победную войну с язычниками. А потом это позорное распятие. Это окружение нищих и обездоленных, эта проповедь Царства Божия, куда будут иметь доступ лишь бедные, неважно, кем они будут: язычниками или евреями, обрезанными или необрезанными, армянами или греками, сирийцами или парфянами.
И вот на тридцатом году своей жизни, когда он шел в Дамаск с твердым намерением уничтожать христиан, его осиял Божественный свет. Ослепленный Савл упал на землю и услышал голос:
– Савл, что ты гонишь меня?
– Кто ты? – спросил Савл.
– Я – Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.
Страх и ужас охватили Савла. Он смиренно признал явившегося Господом, а себя – рабом.
– Встань, – сказал Христос. – Ты избранный Мной сосуд, чтобы возвещать имя Мое пред народами, и царями, и сынами израилевыми.
Содрогнулось сердце у Савла: на первое место Господь поставил народы, а на последнее – сынов израилевых. Значит, сначала язычники, греки, парфяне, армяне, римляне, а потом уже евреи – и он, Савл, должен нести народам Божью Благодать.
И стал славить Павел Христа, и иудеи решили убить его, и ученики пришли на помощь ему и помогли бежать в Иерусалим. Но в вечном городе все боялись бывшего воина и фарисея, не веря, что он ученик Христа. А Савл открыто и смело проповедовал Господа, вступая в состязание с противниками, которые и здесь, как в Дамаске, решили убить его. Особенно его возненавидели эллинисты, то есть иудеи, говорившие на греческом языке. Павел и сам был эллинистом, поэтому легко вступал в поединки на греческом языке. Но вскоре опасность увеличилась, и Господь повелел ему бежать в Кесарию. Повсюду Павел обращался с проповедями к язычникам, что злило иудеев, решивших во что бы то ни стало убить Апостола.
15
Прошло с тех пор много лет, и каждый день ждал Павел решения своей участи, и всякий раз, когда опасность была неминуема, его спасало чудо. И он славил Господа, беззаветно и отважно нес учение Христа народам, ибо строил вместе с другими Апостолами новую веру, новую церковь.
16
Однажды в полдень, когда Павел писал одно из своих знаменитых посланий, в темницу вошли прокуратор Феликс с Друзиллой, философ Агафон и посол в Иудее Проперций.
– Этот человек совершил чудеса. И это мне достоверно известно, – сказал Феликс, – указывая на узника. В Антиохии он дерзновенно проповедовал свое учение, а разъяренные иудеи кричали: "Люди, не верьте ему. Он лжет! Он не знает истины!" Иудеям удалось возбудить народ. Они бросали в этого человека каменьями до тех пор, пока он не упал мертвым. Когда они убедились, что он мертв, взяли его за ноги и вытащили за город.
– Это сущая правда, – отвечал Павел. – Я в Антиохии проповедовал Христа, а меня за это подвергли позорной казни. Бездыханным я лежал на окраине города, и хищные птицы кружились над моим телом. У меня не было сил даже обратиться к Господу, а потому пришли мои ученики, и мы отправились с ними проповедовать Евангелие. Пошли сначала в Зервию, затем в Листру, Иконию и только после этого снова вернулись в Антиохию.
– Не побоялись? – спросил Феликс.
– Нет. Большинство людей Антиохии глубоко раскаялись в совершенном ими преступлении, и Господь простил их. Они молились с нами и уверовали в Царство Божие.
Друзилла подняла фонарь и сказала:
– А что было с вами в Македонии?
– В Македонии нас схватили, привели к воеводам и сказали: "Сии люди, будучи иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которые нам, римлянам, не следует принимать". Тогда воеводы велели сорвать с нас одежды и приказали бить нас палками. Потом заперли в темницу, приказав темничному стражу крепко стеречь. И тогда сделалось великое землетрясение, и узы всех узников ослабли, и каждый мог бежать, потому и двери были раскрыты настежь. Когда темничный увидел раскрытые двери, он, боясь наказания за возможный побег узников, вынул из ножен меч и хотел умертвить себя. Тогда я сказал: "Не делай этого, мы все здесь, никто не убежал".
– А потом что было?
– А потом воеводы испугались, услышавши, что мы римляне, извинились перед нами и выпустили на волю…
– Послушай, Павел, – обратился Агафон к узнику, – мне откровенно нравится все то, что ты проповедуешь. Но мне непонятно, что же нового в твоем учении? Мы, эпикурейцы, утверждаем, что весь смысл жизни человека в духовной радости, в дружестве с другими, в добродетелях. Когда мы говорим: "Живи скрытно", это значит, что мы предпочитаем государственной службе и суете жизнь на лоне природы в кругу близких и доброжелательных друзей. Мы учим презирать смерть, боль, невзгоды. Для нас все люди братья. В школе Эпикура на равных учились женщины и рабы. Мы убеждены, что если исполнять наши заветы, то настанет день, когда не будет на земле страданий, беспокойства человеческих душ, убийств, предательств и клеветы. Разве ты не это же проповедуешь?
– Нет, – ответил Павел. – Вы, эпикурейцы, ведете праздный образ жизни. Помните, до тех пор, пока будут жить праздные люди, будет голод и нищета. Знайте, на одного праздного всегда приходится десять умирающих от нищеты.
– Кого можно назвать праздным? Того, кто не сеет, не пашет, не молотит? Но мы же выполняем крайне нужную работу: пишем и утверждаем законы, создаем образцы искусства, ставим спектакли. Мы – творцы духовной жизни! Разве это не работа?
– Нет. Каждый должен добывать себе пищу в поте лица своего, учит Господь. Мы должны жить, как птицы небесные.
– Но птицы небесные не добывают пищу в поте лица своего.
– Почему же? Птицы трудятся с восходом солнца и ложатся спать с закатом небесного светила. Они трудятся и поют. Кормят своих птенцов и учат их летать. Они не убивают друг друга, не творят зла. Сердце радуется, когда смотришь на них.
– Это уже область поэзии. Я утверждаю: я – эпикуреец, потому что для меня все равны. Я за высшую справедливость на земле. В то же время твое учение стоит за полное разделение на счастливых и несчастных. У вас все поставлено с ног на голову. Вы учите: только бедные являются нравственными добродетельными людьми. А всякий богатый – грабитель и недостоин Царства Божия.
– Да, только бедный человек может быть честным и справедливым.
– С этим я категорически не согласен, как не согласен и с таким утверждением, будто только бедный способен каяться и искупать свою вину.
– Да, только у них есть ощущение своей вины.
– Но почему же богатый не может искупить свою вину?
– Может. Для этого надо, чтобы Он услышал мольбу богатого.
– Но ты же не молил об искуплении?
– Меня избрал Он своим орудием.
– Избранные люди, избранные народы, избранные страны – в этом уже есть какая-то несправедливость.
– Избранное не есть исключительное, – отвечал Павел. – Вам, греческим философам, это должно быть понятно. Первомученик святой Стефан, в смерти которого и я повинен, был избран Богом, чтобы нести Божественный свет всем язычникам, чтобы заставить иудеев задуматься… Избранник Божий есть великомученик человеческий. Высшая радость достигается только через страдания…
– Мы, стоики, утверждаем именно эти мысли. Вот уже несколько столетий как утверждаем, – сказал молчавший до сих пор Проперций. – Мы стоим за всемирное государство, в котором все будут равны – варвары и римляне, евреи и парфяне, женщины и дети, богатые и бедные, рабы и вольноотпущенники. Мир возник из творчества первоогня и погибнет от мирового пожара. Мы считаем, что бедность и самоотречение украшают человеческие добродетели.
Мы, стоики, не боимся умереть, и всякий раз, когда мы умираем, даем образец высокого мужества и высокой добродетели. Тому пример Сенека, Петроний и многие знаменитые римляне. Непонятно, почему мы должны считать учение Христа единственно верным?
– Когда я проповедовал Господа нашего Иисуса Христа в Афинах, – а афиняне очень набожный народ, они всей своей предшествующей историей приуготовлены к восприятию новой веры, – греки тоже мне постоянно задавали именно этот вопрос: "Почему мы должны отбросить наших Богов и принять твоего Бога?" Я им ответил так: "Осматривая ваши святыни, я нашел жертвенник, на котором написано: “НЕВЕДОМОМУ БОГУ”. Так вот, Его-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Как пишут ваши стихотворцы, мы Его род и, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. И сегодня Бог повелевает всем людям покаяться, ибо назначен день, в который Он будет праведно судить вселенную посредством предопределенного им Мужа…"
Как только были произнесены эти слова, раздался такой силы гром, что Друзилла в испуге пала на руки к Феликсу, а остальные, накрыв головы покрывалами, выбежали из темницы…
– Этот человек совершил чудеса. И это мне достоверно известно, – сказал Феликс, – указывая на узника. В Антиохии он дерзновенно проповедовал свое учение, а разъяренные иудеи кричали: "Люди, не верьте ему. Он лжет! Он не знает истины!" Иудеям удалось возбудить народ. Они бросали в этого человека каменьями до тех пор, пока он не упал мертвым. Когда они убедились, что он мертв, взяли его за ноги и вытащили за город.
– Это сущая правда, – отвечал Павел. – Я в Антиохии проповедовал Христа, а меня за это подвергли позорной казни. Бездыханным я лежал на окраине города, и хищные птицы кружились над моим телом. У меня не было сил даже обратиться к Господу, а потому пришли мои ученики, и мы отправились с ними проповедовать Евангелие. Пошли сначала в Зервию, затем в Листру, Иконию и только после этого снова вернулись в Антиохию.
– Не побоялись? – спросил Феликс.
– Нет. Большинство людей Антиохии глубоко раскаялись в совершенном ими преступлении, и Господь простил их. Они молились с нами и уверовали в Царство Божие.
Друзилла подняла фонарь и сказала:
– А что было с вами в Македонии?
– В Македонии нас схватили, привели к воеводам и сказали: "Сии люди, будучи иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которые нам, римлянам, не следует принимать". Тогда воеводы велели сорвать с нас одежды и приказали бить нас палками. Потом заперли в темницу, приказав темничному стражу крепко стеречь. И тогда сделалось великое землетрясение, и узы всех узников ослабли, и каждый мог бежать, потому и двери были раскрыты настежь. Когда темничный увидел раскрытые двери, он, боясь наказания за возможный побег узников, вынул из ножен меч и хотел умертвить себя. Тогда я сказал: "Не делай этого, мы все здесь, никто не убежал".
– А потом что было?
– А потом воеводы испугались, услышавши, что мы римляне, извинились перед нами и выпустили на волю…
– Послушай, Павел, – обратился Агафон к узнику, – мне откровенно нравится все то, что ты проповедуешь. Но мне непонятно, что же нового в твоем учении? Мы, эпикурейцы, утверждаем, что весь смысл жизни человека в духовной радости, в дружестве с другими, в добродетелях. Когда мы говорим: "Живи скрытно", это значит, что мы предпочитаем государственной службе и суете жизнь на лоне природы в кругу близких и доброжелательных друзей. Мы учим презирать смерть, боль, невзгоды. Для нас все люди братья. В школе Эпикура на равных учились женщины и рабы. Мы убеждены, что если исполнять наши заветы, то настанет день, когда не будет на земле страданий, беспокойства человеческих душ, убийств, предательств и клеветы. Разве ты не это же проповедуешь?
– Нет, – ответил Павел. – Вы, эпикурейцы, ведете праздный образ жизни. Помните, до тех пор, пока будут жить праздные люди, будет голод и нищета. Знайте, на одного праздного всегда приходится десять умирающих от нищеты.
– Кого можно назвать праздным? Того, кто не сеет, не пашет, не молотит? Но мы же выполняем крайне нужную работу: пишем и утверждаем законы, создаем образцы искусства, ставим спектакли. Мы – творцы духовной жизни! Разве это не работа?
– Нет. Каждый должен добывать себе пищу в поте лица своего, учит Господь. Мы должны жить, как птицы небесные.
– Но птицы небесные не добывают пищу в поте лица своего.
– Почему же? Птицы трудятся с восходом солнца и ложатся спать с закатом небесного светила. Они трудятся и поют. Кормят своих птенцов и учат их летать. Они не убивают друг друга, не творят зла. Сердце радуется, когда смотришь на них.
– Это уже область поэзии. Я утверждаю: я – эпикуреец, потому что для меня все равны. Я за высшую справедливость на земле. В то же время твое учение стоит за полное разделение на счастливых и несчастных. У вас все поставлено с ног на голову. Вы учите: только бедные являются нравственными добродетельными людьми. А всякий богатый – грабитель и недостоин Царства Божия.
– Да, только бедный человек может быть честным и справедливым.
– С этим я категорически не согласен, как не согласен и с таким утверждением, будто только бедный способен каяться и искупать свою вину.
– Да, только у них есть ощущение своей вины.
– Но почему же богатый не может искупить свою вину?
– Может. Для этого надо, чтобы Он услышал мольбу богатого.
– Но ты же не молил об искуплении?
– Меня избрал Он своим орудием.
– Избранные люди, избранные народы, избранные страны – в этом уже есть какая-то несправедливость.
– Избранное не есть исключительное, – отвечал Павел. – Вам, греческим философам, это должно быть понятно. Первомученик святой Стефан, в смерти которого и я повинен, был избран Богом, чтобы нести Божественный свет всем язычникам, чтобы заставить иудеев задуматься… Избранник Божий есть великомученик человеческий. Высшая радость достигается только через страдания…
– Мы, стоики, утверждаем именно эти мысли. Вот уже несколько столетий как утверждаем, – сказал молчавший до сих пор Проперций. – Мы стоим за всемирное государство, в котором все будут равны – варвары и римляне, евреи и парфяне, женщины и дети, богатые и бедные, рабы и вольноотпущенники. Мир возник из творчества первоогня и погибнет от мирового пожара. Мы считаем, что бедность и самоотречение украшают человеческие добродетели.
Мы, стоики, не боимся умереть, и всякий раз, когда мы умираем, даем образец высокого мужества и высокой добродетели. Тому пример Сенека, Петроний и многие знаменитые римляне. Непонятно, почему мы должны считать учение Христа единственно верным?
– Когда я проповедовал Господа нашего Иисуса Христа в Афинах, – а афиняне очень набожный народ, они всей своей предшествующей историей приуготовлены к восприятию новой веры, – греки тоже мне постоянно задавали именно этот вопрос: "Почему мы должны отбросить наших Богов и принять твоего Бога?" Я им ответил так: "Осматривая ваши святыни, я нашел жертвенник, на котором написано: “НЕВЕДОМОМУ БОГУ”. Так вот, Его-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам. Как пишут ваши стихотворцы, мы Его род и, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого. И сегодня Бог повелевает всем людям покаяться, ибо назначен день, в который Он будет праведно судить вселенную посредством предопределенного им Мужа…"
Как только были произнесены эти слова, раздался такой силы гром, что Друзилла в испуге пала на руки к Феликсу, а остальные, накрыв головы покрывалами, выбежали из темницы…
17
Вкрадчивый, ласкающий голос вот уже седьмой раз повторял слова Серафима Роуза: "Чудеса Антихриста будут происходить главным образом в воздушной стихии, где находится главное владение Сатаны. Знамения будут в основном действовать на чувство зрения, очаровывая и обманывая глаз. Это знамение Антихриста может быть блистательным и прекрасным.
Сознательный православный христианин живет в мире, который, несомненно, пал, и внизу, и на земле, и наверху, среди звезд – все одинаково далеко от потерянного рая, к которому он стремился. Он – частица страдающего человечества, и все одинаково нуждаются в искуплении, даруемом безвозмездно Сыном Божиим через Его спасительную Жертву на Кресте".
Я едва не потерял рассудок, когда увидел в прокураторском кресле Хобота, который говорил…
Сознательный православный христианин живет в мире, который, несомненно, пал, и внизу, и на земле, и наверху, среди звезд – все одинаково далеко от потерянного рая, к которому он стремился. Он – частица страдающего человечества, и все одинаково нуждаются в искуплении, даруемом безвозмездно Сыном Божиим через Его спасительную Жертву на Кресте".
Я едва не потерял рассудок, когда увидел в прокураторском кресле Хобота, который говорил…
18
– Чего вы суетитесь, падлы? Впереди еще, по крайней мере, миллион тысячелетий, а мы протяпали только два – это же мизер. Предупреждаю, ловленный мизер. А не желаете в картишки скинуться, чем бодягу разводить?
Из-за занавески вышел не кто иной, как Тимофеич в сером плаще с перевязанной шеей. В руках у него было два огромных тома в кожаных переплетах. Я еще, глядя на эти два толстенных тома, подумал: "Зачем же он притащил эти два тома? Кажется, один из них был Библией, а другой двадцать четвертым томом одного из изданий безбожника Толстого. Он же этими книжками сразу себя выдаст с головой: не из первого века Тимофеич, а наш, нынешний гражданишко, этакий плут на побегушках у большого начальства". Не успел я так подумать, как Хобот протянул руку и в нее тотчас была вложена Библия.
– Нет, ты мне другую книженцию давай, – сказал Хобот.
– Охотно, – ответил Тимофеич, протягивая толстовское сочинение. – Хотелось бы сразу предупредить: изданьице с купюрами. И купюры сделаны исключительно по еврейскому вопросу. Точнее, сам Толстой в большей мере римлянин, чем христианин. Он тысячу раз готов был оборвать свою жизнь, когда узнавал, что дворянской чести грозит некоторая замарательность…
– Ты поточнее выражайся, – перебил его Хобот. И добавил шепотом, – хорошо, что эти турки не понимают нашей тарабарщины…
– Откуда им понимать? Хорошо, что мы толмача с собой захватили. Чего ему сказать?
– Скажи, чтобы вина побольше притащили. Этого фракийского или лидийского и непременно месопотамской браги пусть доставят три фиакра.
– И закусить, разумеется, не этих попугаев, а настоящих баранов и косуль, и крабов, побольше крабов с маслинами. – Тимофеич тут же набросал на листочке заказ и передал переводчику.
Через десять минут вино и закуски были на столе. Агафон и Проперций стояли разинув рты. Друзилла, обнимая Феликса, кричала:
– Салют, Рим! Салют, Иерусалим! Салют, Афины! Салют, Русь!
– Вот вам и вся истина, – рявкнул Хобот, опрокидывая кубок вина. – Поясню вам, рыбьи головы. Ничего нет в мире, кроме этих четырех великих салютов! Рим и Иерусалим – это две перекладины одного креста! И запомните, тыквенные попугаи: Рим – не Антихрист, а Иерусалим – не Христос, здесь другое сочетание, перекладинное. Горизонтали и вертикали. Земля и небо. Герой и торговец. Душа и расчет. Лед и пламень. Жизнь и смерть. Что там еще следует за этим? – пощелкивая пальцами, спрашивал нетерпеливо Хобот.
– Свет и тьма, рай и ад, мужчина и женщина, – протянул Тимофеич.
– Бабу ты зря сюда приплел. Изыми бабу! – рявкнул Хобот, надкусывая бараний бок. – И поясни, откуда чего и что. Только покороче. Светает.
– Изъял, – поспешно сказал Тимофеич. – А суть вот в чем. Диалог с миром пошел исключительно по двоичной системе: "Да – Нет", "Христос – Антихрист", "Бог – Сатана", "Огонь – Вода", "Господин – Раб". Чем невежественнее человек, тем больше ему подавай определенности. Чем шире и выше человек, тем больше он нуждается в унитарном принципе, тем больше ему нужен Бог, тем острее он испытывает нужду в единстве с Космосом, со Вселенной. Это, так сказать, вертикаль бытия. Ветхозаветный Бог такой же язычник, как и православный Нил или Сергий Радонежский. Он растекается исключительно по горизонтали. Ветхозаветный Бог создал и оправдал рабство. И охранять это рабство поручил безликому Закону. В этом Законе выше всего – обряд, внешнее, ритуальное. Не обрезал – смерть, нарушил субботу – смерть, прикипел сердцем к чужой жене – смерть, не соблюдал обряд – смерть! И поверх этой перекладины, состоящей из сплошной смерти, ветхозаветный Бог создал невидимый рой пчел, эти еврейские души, которые роились, веселились, нарушали субботы и запреты, доказывая, что тем самым они чтут великий Закон и только таким способом утверждают свою исключительность, свою неповторимость в этом мире. Эти тайные нарушения совершаются с благословения Божьего – и это единственная форма выражения своей исключительности, дарованная избранному народу.
– Пояснее, – брякнул вдруг Хобот, наливая третью кружку месопотамской браги. – Нам еще с парфянами предстоит разобраться, а ты заладил с подробностями. Сейчас подробности никому не нужны, бычья печень, век бы мне свободы не видать.
– Согласно этому учению ложь становилась правдой, а правда – ложью. Если Рим и Афины дают однозначное толкование всех проблем, то здесь – бесконечная вариативность, это с одной стороны, с другой – любой вариант может рассматриваться как беззаконие, если он противоречит пользе. Иудеи утверждают – нравственно то, что полезно, божественно то, что выгодно, правдиво то, что приближает к цели.
Когда лучшие из евреев увидели, что иудейство тонет во лжи, фарисействе, догматизме, когда древо иудейской веры стало на глазах сохнуть, они готовы были пойти на любой крест, чтобы спасти Иерусалим. И пошли. И спасли. Кто-то из мудрецов сказал, что только таким образом можно было спасти старую веру. И загадочность еврейского вопроса в том, что вместе с мировым пожаром, который зажгли иудеи, родилось и мировое сердце. Навсегда был положен конец еврейской исключительности, а избранный народ был объявлен в числе прочих равным.
– Это действительно так или очередная профанация? – спросил неожиданно у меня Феликс Трофимович.
– Как вам сказать? – замялся я. – Это вечный вопрос, поскольку Новый Завет отделился от иудейства, однако принял все его учения.
– Такого не бывает. Отвергнул и одновременно принял. – Хобот опрокинул в пасть еще одну кружку фракийского. – Как реально обстоит дело?
– А реально так, – сказал я. – Тимофеич прав. В первом веке рождено было новое сознание. Евреи, вобрав в себя греко-римский космогонизм, решили преодолеть иудейскую ограниченность. Они стали утверждать, что каждый человек есть посредник между Вселенной и самим собой. А тот, кто отсекает от себя Вселенную, а следовательно и Бога, тот враждебен и самому себе, и Богу, а тот, кто пренебрегает собой, тот убивает и не признает в себе богочеловеческое начало. И первым человеком, который показал, насколько прекрасно, упоительно и добродетельно воздвигать в душе своей Храм Божий, был Христос. И Храмом этим является Любовь – любовь к Богу, к Человеку, к врагам, к друзьям, ко всему живому, к траве и деревьям, к земле и птицам, к волкам и черепахам, к бабочкам и попугаям, к рыбам и крокодилам, к детям и женщинам, к армянам и парфянам, к грекам и римлянам, к ворам и убийцам, к живым и мертвым, к тупым и искалеченным, к толстым и тонким, к воинам и безоружным, к рабам и господам – ко всему, что есть в этом подлунном и подсолнечном мире.
– Ну а воров и убийц сам приплел? – рассмеялся Хобот не без ехидства.
– Никак нет, – отвечал я. – Апостол Павел был фарисеем и гонителем христиан. Он убивал христиан. Он вместе с римскими воинами грабил и преследовал, ибо жилище и вещи бежавших и преданных смерти христиан подлежали разграблению…
– И это правда? – обратился Хобот к Тимофеичу.
– Похоже, что правда… – отвечал Тимофеич. – А впрочем, лучше послушать самого Павла. Апостол в пяти шагах отсюда…
Из-за занавески вышел не кто иной, как Тимофеич в сером плаще с перевязанной шеей. В руках у него было два огромных тома в кожаных переплетах. Я еще, глядя на эти два толстенных тома, подумал: "Зачем же он притащил эти два тома? Кажется, один из них был Библией, а другой двадцать четвертым томом одного из изданий безбожника Толстого. Он же этими книжками сразу себя выдаст с головой: не из первого века Тимофеич, а наш, нынешний гражданишко, этакий плут на побегушках у большого начальства". Не успел я так подумать, как Хобот протянул руку и в нее тотчас была вложена Библия.
– Нет, ты мне другую книженцию давай, – сказал Хобот.
– Охотно, – ответил Тимофеич, протягивая толстовское сочинение. – Хотелось бы сразу предупредить: изданьице с купюрами. И купюры сделаны исключительно по еврейскому вопросу. Точнее, сам Толстой в большей мере римлянин, чем христианин. Он тысячу раз готов был оборвать свою жизнь, когда узнавал, что дворянской чести грозит некоторая замарательность…
– Ты поточнее выражайся, – перебил его Хобот. И добавил шепотом, – хорошо, что эти турки не понимают нашей тарабарщины…
– Откуда им понимать? Хорошо, что мы толмача с собой захватили. Чего ему сказать?
– Скажи, чтобы вина побольше притащили. Этого фракийского или лидийского и непременно месопотамской браги пусть доставят три фиакра.
– И закусить, разумеется, не этих попугаев, а настоящих баранов и косуль, и крабов, побольше крабов с маслинами. – Тимофеич тут же набросал на листочке заказ и передал переводчику.
Через десять минут вино и закуски были на столе. Агафон и Проперций стояли разинув рты. Друзилла, обнимая Феликса, кричала:
– Салют, Рим! Салют, Иерусалим! Салют, Афины! Салют, Русь!
– Вот вам и вся истина, – рявкнул Хобот, опрокидывая кубок вина. – Поясню вам, рыбьи головы. Ничего нет в мире, кроме этих четырех великих салютов! Рим и Иерусалим – это две перекладины одного креста! И запомните, тыквенные попугаи: Рим – не Антихрист, а Иерусалим – не Христос, здесь другое сочетание, перекладинное. Горизонтали и вертикали. Земля и небо. Герой и торговец. Душа и расчет. Лед и пламень. Жизнь и смерть. Что там еще следует за этим? – пощелкивая пальцами, спрашивал нетерпеливо Хобот.
– Свет и тьма, рай и ад, мужчина и женщина, – протянул Тимофеич.
– Бабу ты зря сюда приплел. Изыми бабу! – рявкнул Хобот, надкусывая бараний бок. – И поясни, откуда чего и что. Только покороче. Светает.
– Изъял, – поспешно сказал Тимофеич. – А суть вот в чем. Диалог с миром пошел исключительно по двоичной системе: "Да – Нет", "Христос – Антихрист", "Бог – Сатана", "Огонь – Вода", "Господин – Раб". Чем невежественнее человек, тем больше ему подавай определенности. Чем шире и выше человек, тем больше он нуждается в унитарном принципе, тем больше ему нужен Бог, тем острее он испытывает нужду в единстве с Космосом, со Вселенной. Это, так сказать, вертикаль бытия. Ветхозаветный Бог такой же язычник, как и православный Нил или Сергий Радонежский. Он растекается исключительно по горизонтали. Ветхозаветный Бог создал и оправдал рабство. И охранять это рабство поручил безликому Закону. В этом Законе выше всего – обряд, внешнее, ритуальное. Не обрезал – смерть, нарушил субботу – смерть, прикипел сердцем к чужой жене – смерть, не соблюдал обряд – смерть! И поверх этой перекладины, состоящей из сплошной смерти, ветхозаветный Бог создал невидимый рой пчел, эти еврейские души, которые роились, веселились, нарушали субботы и запреты, доказывая, что тем самым они чтут великий Закон и только таким способом утверждают свою исключительность, свою неповторимость в этом мире. Эти тайные нарушения совершаются с благословения Божьего – и это единственная форма выражения своей исключительности, дарованная избранному народу.
– Пояснее, – брякнул вдруг Хобот, наливая третью кружку месопотамской браги. – Нам еще с парфянами предстоит разобраться, а ты заладил с подробностями. Сейчас подробности никому не нужны, бычья печень, век бы мне свободы не видать.
– Согласно этому учению ложь становилась правдой, а правда – ложью. Если Рим и Афины дают однозначное толкование всех проблем, то здесь – бесконечная вариативность, это с одной стороны, с другой – любой вариант может рассматриваться как беззаконие, если он противоречит пользе. Иудеи утверждают – нравственно то, что полезно, божественно то, что выгодно, правдиво то, что приближает к цели.
Когда лучшие из евреев увидели, что иудейство тонет во лжи, фарисействе, догматизме, когда древо иудейской веры стало на глазах сохнуть, они готовы были пойти на любой крест, чтобы спасти Иерусалим. И пошли. И спасли. Кто-то из мудрецов сказал, что только таким образом можно было спасти старую веру. И загадочность еврейского вопроса в том, что вместе с мировым пожаром, который зажгли иудеи, родилось и мировое сердце. Навсегда был положен конец еврейской исключительности, а избранный народ был объявлен в числе прочих равным.
– Это действительно так или очередная профанация? – спросил неожиданно у меня Феликс Трофимович.
– Как вам сказать? – замялся я. – Это вечный вопрос, поскольку Новый Завет отделился от иудейства, однако принял все его учения.
– Такого не бывает. Отвергнул и одновременно принял. – Хобот опрокинул в пасть еще одну кружку фракийского. – Как реально обстоит дело?
– А реально так, – сказал я. – Тимофеич прав. В первом веке рождено было новое сознание. Евреи, вобрав в себя греко-римский космогонизм, решили преодолеть иудейскую ограниченность. Они стали утверждать, что каждый человек есть посредник между Вселенной и самим собой. А тот, кто отсекает от себя Вселенную, а следовательно и Бога, тот враждебен и самому себе, и Богу, а тот, кто пренебрегает собой, тот убивает и не признает в себе богочеловеческое начало. И первым человеком, который показал, насколько прекрасно, упоительно и добродетельно воздвигать в душе своей Храм Божий, был Христос. И Храмом этим является Любовь – любовь к Богу, к Человеку, к врагам, к друзьям, ко всему живому, к траве и деревьям, к земле и птицам, к волкам и черепахам, к бабочкам и попугаям, к рыбам и крокодилам, к детям и женщинам, к армянам и парфянам, к грекам и римлянам, к ворам и убийцам, к живым и мертвым, к тупым и искалеченным, к толстым и тонким, к воинам и безоружным, к рабам и господам – ко всему, что есть в этом подлунном и подсолнечном мире.
– Ну а воров и убийц сам приплел? – рассмеялся Хобот не без ехидства.
– Никак нет, – отвечал я. – Апостол Павел был фарисеем и гонителем христиан. Он убивал христиан. Он вместе с римскими воинами грабил и преследовал, ибо жилище и вещи бежавших и преданных смерти христиан подлежали разграблению…
– И это правда? – обратился Хобот к Тимофеичу.
– Похоже, что правда… – отвечал Тимофеич. – А впрочем, лучше послушать самого Павла. Апостол в пяти шагах отсюда…