Страница:
Стика Рикэрдо подхватило ветром памяти и понесло по кочкам незабытых обид:
– …Прихожу я, оформляюсь, а они мне: «Тут база данных полетела на пол-Города; набери-ка ее заново за тридцать два часа, а мы посмотрим». Сядут рядом: «А у тебя есть девушка? Или мальчишка знакомый? А какие сериалы смотришь?» И так полдня; попробуй не ответить, огрызнуться, сразу в карту: «Неуживчивый и злобный», и не ошибись в наборе – один не тот знак, и прощай. Или вчетвером станут кофе пить перед тобой, с разговорами во всю глотку, вроде: «Давай-давай, стучи! Лет несколько поездим на тебе, а потом с нами сядешь пить-кушать, это и есть работа для заслуженных сотрудников»…
Доран не мешал Стику выговариваться – может, это пригодится позже для анализа в «NOW» отношений между служащими фирм. Записать десяток таких исповедей – и можно затевать скандальчик под девизом «Как молодым живется в наших офисах».
– …Рыбак на людей надеялся – вроде помогут. То есть что должны помочь. Если кто сам не может выбраться, тут надо помогать, я так верю. Его к людям тянуло, как йонгера зимой – к рефлектору. Когда ты не один – уже легче. Обязательно шел спать к кому-то из знакомых, у кого-нибудь отлеживался, иногда дней пять… – Стик представил себе, каково Рыбаку сейчас, когда все против него, а что главное – ни одного знакомого лица, ни единого доброго слова, – и рука схватила чек.
– Доран, ведь ты к нему пойдешь.
– Рад бы, никого не пускают – то есть совсем. Будь хоть лазейка – я прорвался бы, – уверенно сказал Доран.
– Но, наверно, передачи ему можно получать? Или – счет открыть на его имя…
На Дорана повеяло – бывало, когда вот так, дуновением ветра, из астрала доносились гул восторга, гром аплодисментов, слитный свист одобрения; это было предвкушение успеха, вроде ясновидения. Доран даже прищурился, прислушиваясь к ощущениям – оно?..
– Знаешь, Стик, я займусь этим. Без коммерции, из лучших побуждений. Никто не имеет права бить лежачего, – Доран стал воодушевляться, – даже на войне принято оказывать медицинскую помощь пленным. Тем более что речь идет не о враге! Варвик Ройтер – полноправный гражданин Федерации, и мы, его соотечественники, просто обязаны! Невзирая ни на что!..
– Я отдам этот чек тебе, – умилившись, Стик протянул бумажку, – пусть будет первый вклад. Только расписки мне не надо; здесь Каре, тут все на честном слове.
– Но, кажется, видео вы признаете?.. Твой взнос засвидетельствует камера, и мы это покажем.
Спускаясь по лестнице из логова Стика к флаеру, Сайлас вдруг – то есть якобы вдруг – вспомнил:
– О, ведь сегодня «Калоша Апреля»! Я совсем забыл… И вручение наград за прошлую неделю. По-моему, две «Золотые Калоши»…
– И обе левые, – буркнул Доран недовольно. – Так скоро ног не хватит. Не поедем; пусть, как обычно, присылают эту обувь бандеролью. Сай, позаботься учредить фонд для Рыбака; название какое-нибудь этакое… например – «Сила доброты», «Доброта сильнее гнева»… придумай сам! Развесь номер счета в регионах по Сети.
– Эээ… люди еще не забыли Бэкъярд; впечатление слишком свежо…
– Пусть по-быстрому забудут! Забывать они умеют!.. Это мы, Сай, создаем для них реальность – и она будет такой, какой мы ее сделаем. Наша публика – «зеленый», «синий» слой, главный массив электората; им нравится, как мы окунаем звезды в грязь, а мелких людишек возносим – значит, так и надо делать. И что главное – с этим фондом наперевес мы пробьемся к постели Рыбака! Они его будут жалеть, платить и плакать!..
– Дайте мне большого человека, – оживленно болтал Доран, садясь во флаер, – и я превращу его в ноль! Как Хиллари Хармона с его вонючим проектом! Где он теперь, а?.. На очереди Машталер – не убьем, так покалечим. А Рыбака раскрутим!.. Знаешь, Сай, надо давить тех людей, которые слишком выбухают над другими. Крики, брызги – весело! А маленьких людей надо ласкать – в конце концов, ими и населен Город!
Ртуть – лжец, и покровительствует ей Меркурий – сам лжец и бог воров, лжецов и обмана. Он похищает, удерживая в своих глубинах желтый и красный – цвета здоровья, силы и величия. Только благородный палладий ничего не оставляет себе – упавший на него свет в точности равен отраженному, только в нем можно увидеть свое подлинное лицо – холодное, бледное, с тонкой красной змейкой сосуда на белке глаза и пульсирующей синеватой жилкой на виске. На коже тончайший узор прожилок и крапинок с легкой белой искринкой, как на мраморе.
Человек в черном хмурится, тень набегает на его лицо. Что-то вызвало его недовольство.
Он касается кончиками пальцев пульта управления светом. Свет густеет, набирает теплоту, превращаясь в цвет меда, янтаря, несущий в себе радость лета и запах хлеба. Золото набирает вес и пробу, загорается заревом, сея снопы лучей, и только лицо в зеркале так же мертво и безжизненно, оно превращается в восковую маску. Человек мрачнеет.
Свет – это иллюзия, и весь окружающий мир – это пустота, затканная паутиной светового ветра. Цвет – это обман, отражение и поглощение света. Вы видели, как в темном зале переплетаются в пустоте тончайшие нити света, чтобы создать на экране иллюзию жизни, которой мы сопереживаем, плачем и радуемся? То же самое и в реальности – пучки света, переплетаясь, создают видимость мира и жизни, будто бы красочной и полноценной, а если вдуматься – все это пустота, в которой прыгают, как резиновые мячики – сталкиваясь, ударяясь и вновь отскакивая – частицы света. О, опытные мастера знают, как игрой света создавать все новые и новые иллюзии! Белый – иллюзия чистоты, желтый – счастья, красный – страсти и ярости, гнева и насилия, зеленый – покоя, синий – надежды, фиолетовый – печали, тоски и безумия. Оператор знает, как моделировать лица, лепить их светом: свет снизу – вдохновение, тонкие черты и маленький носик, сверху – насилие, запавшие глазницы и глубокие складки, сбоку – и вот ты урод со скошенным носом, и брови на разном уровне. Светом можно превратить дурнушку в красавицу, а красавицу – в чудовище.
Лишь тьма не лжет. Она всегда едина, в ней все равны. В ней нет ни уродства, ни красоты – только страх.
Принц Мрака ударил по пульту. Свет погас. Тьма залепила взор – непроглядная, абсолютная, осязаемая темнота, где не видно лица, где слышно только дыхание и биение собственного сердца.
Мира больше нет, и зеркала нет. Теперь можно побыть наедине с собой, в полном одиночестве; есть только «Я» как мысль. Мрак, тишина, одиночество, страх, отчаяние…
Изредка в его мир видений врывались телепередачи новостей – чуждые, пугающие, странные, они вносили разлад в душу и поднимали новую волну страха, доходящую до острого панического состояния, и Фердинанд, чтобы хоть как-то забыться и отвлечься, вновь и вновь смотрел и слушал Псалтырь, все более уподобляясь царю Давиду, в исступлении твердящему: «Из глубины взываю к тебе, господи!..»
Но иные лица, иные образы стояли перед глазами. Дымка… Маска, остервенело размахивающая клинком… Фанк с остановившимися глазами… Теперь Гильза с развороченной грудью! Они гибли, гибли один за другим, но не желали позвать его на помощь! Не доверяли… не нуждались… боялись подставить под удар?.. Они его уже ударили – в самое сердце. Что они делают? С кем связалась Маска? Этот высокий человек в упор расстреливал группу киборгов и человека-наблюдателя из импульсного ружья! По сообщениям полиции, это был F60.5, тот, который за несколько лет уничтожил семьдесят шесть полицейских киборгов. Вот новый друг твоей дочери – маньяк! Выросли дочки! Ты, отец, стал им не нужен, более того – ты стал обузой, со всей своей нравственностью и устаревшей моралью. А так ли случайно другой человек, Рыбак, переполошив Город, уронил старый «харикэн» на базу в Бэкъярде?.. Думай, Фердинанд, думай, в чем ты был не прав, если твои дочери, получив волю, связались с террористами, с маньяками и затеяли войну не на жизнь, а на смерть? Ведь именно ТЫ писал им программу свободного развития личности. Выходит, что ты запрограммировал их на насилие, на смерть?..
«Я не убивал, – шептал Фердинанд, – я не приказывал убивать…» Но тут же в круговорот мыслей властно вторгался голос Святого Аскета. Аскета – потому, что он никогда ни с кем не встречался, а Святого – потому что он ни на шаг не отступал от своих убеждений: что киборги чище и совершеннее людей, что киборги должны познать мир через добро, и их миссия – внести это добро в мир, очистить и облагородить людей, своих создателей. Узнав, что несет в себе ЦФ-5, а затем ЦФ-6, Святой Аскет предал анафеме его, Фердинанда, и решительно отмежевался от тех «отцов», которые согласились сотрудничать с Фердинандом, и сейчас гневные слова Аскета снова оживали в памяти:
«…Ты внес в Банш понятия воровства и насилия… Наказание тебе будет в детях твоих, потому что вы прокляты. Вы несете клеймо насилия и разрушения… Созидать, а не уничтожать; производить, а не воровать… Преступники не могут построить Новый Мир!»
И те фразы, которыми раньше Фердинанд с легкостью опровергал своего оппонента, теперь стыли и цепенели в его мозгу. И прокурорским тоном звучал голос невидимого Аскета:
«Настоящий ученый должен предвидеть использование своего открытия, если он чувствует ответственность перед людьми. Ты ослеп, Фердинанд. Тебя предупреждали – ты не послушался; теперь смотри на дело рук своих. Разграбленные магазины, разбитые, разломанные андроиды – ты этого хотел?»
Фердинанд устал от бесконечного мысленного диалога, но прервать его по своей воле не мог – спор продолжался автоматически, мысли бежали и бежали, одна за другой, как строки на экране – грустные, печальные мысли.
Фердинанд не пытался ни бежать, ни скрыться. У него не было сил, да и незачем было спасать эту жалкую, ничтожную жизнь, если потеряны ее смысл и цель.
На часах скромно темнела цифра – 11.03; цифра невероятная – поскольку Хиллари никогда не опаздывал. Хиллари был без галстука, без брючного ремня; волосы его явно не общались с расческой, а пиджак он нес через плечо, зацепив за вешалку пальцем, согнутым в крючок. Он был в мятой рубашке. По лицу его плавала улыбка Будды, понявшего суть мироздания.
Обычно так являлся Гаст – не вовремя и неопрятно. Вальпургиева ночь все перетасовала – Гаст пришел, на удивление, рано, а Хиллари словно взялся сменить его в роли шалопая.
– Здравствуйте, – глаза Хиллари блаженно лучились тихим счастьем. – У нас все в порядке?
– Ааааа… да! Вполне, – нервно кивнул Гаст. – Мы тут… текущие проблемы…
– Босс, – Пальмер, скрепя сердце смирившись с необычным обликом начальника, решил посвятить его в суть ругани, – я возражаю против того, что Гаст сделал с Маской!
– А что? – Хиллари витал где-то далеко.
– Я, согласно твоему распоряжению, последовательно изучаю ее мозг. Продвинулся до Первого Закона. И вдруг он срочно берет ее к себе на стенд, что-то в ней смотрит, а потом я нахожу в ее памяти дыры!
– Неправда. – Гаст вернулся в колею. – Дыры там были всегда! Это следы приоритетного стирания. А может, она себя стирает прямо здесь. Вот бы ты чем занялся, Паль! И мне НАДО было влезть в нее! Это заказ полиции – версия событий на Энбэйк глазами террористов.
– Нет, я полагаю, что те дыры появились после того, как…
– Паль, – голос Хиллари мало-помалу начал обретать привычную звучность, – а ты бы заявил все это под присягой? На Большом Жюри?
Слабым местом Пальмера был педантизм – это врожденное, тут ничего не поделаешь. И вывести его из строя было легко – просто заставить его усомниться, запустить генетически детерминированный механизм сомнения – а там оно само все парализовало.
– Ну… я хотел сказать, что… нет, я не уверен, но…
– В таком случае и говорить не стоит, – назидательно заметил Хиллари – впрочем, с благосклонным видом, подразумевающим «С кем не бывает?!»; улыбкой он отослал Пальмера к его стенду, второй улыбкой активировал нахмуренного Гаста: – Что сделано за утро?
– Звонил Горт.
– И?
– Там для тебя записано на автоответчике, послушаешь.
– Разве ты сам не говорил с ним?
– Я ему: «Огастус Альбин, заместитель», а он мне: «Можете не продолжать, достаточно; запишите сообщение для Хармона»… Хил, я что – совсем не гожусь на должность зама? Вроде двух слов не сказал, а он сразу…
– У Горта аллергия на тебя; терпи, это пройдет с годами. Давай дальше.
– Дальше так дальше… Туссен починил Кавалера.
– О! Спасибо за новость! Надо сходить поглядеть…
– Не ходи, одно расстройство.
– Ты что – видел его?
– Н-да. Из любопытства. Туссен спросил: «Ну, зам, что скажешь?» Я говорю: «Блеск! Великолепно! Красота! И дальше так работайте!» А он почему-то обиделся: «Уйди отсюда и не возвращайся». Я не понял – что он хотел услышать от меня? Море похвал, что ли?..
– Как все-таки Кавалер выглядит?
– Зрелище для крепких духом – ноги разные, глаза косят, по стенке ходит и отклеиться не может… Нет, не разные, конечно, ноги – это разнобой в тяге контракторов… Так что, если считать меня, теперь в проекте два лица с ограничением возможностей. Я их спросил по-человечески: «А вы ему костыль давать не пробовали?», тут они вовсе из себя полезли: «Уходи ты от греха, здесь всякие железки под рукой, как бы тебе самому костыль не понадобился…» Хил, ну не умею я администрировать! – Гаст уронил голову боссу на плечо, и Хиллари его отечески, сочувственно погладил по вихрам.
– Нет, Гаст, ты сумеешь, справишься… Еще каких-нибудь трое суток – и ты…
– Что-о-о-о?!! Трое суток?!! Да я совсем рехнусь!!
– А вот этого я не позволю. – Хиллари помахал у Гаста перед носом какой-то синей бумажкой. – Прочесть, что тут написано? Пред-пи-са-ни-е вра-ча. С этого дня и ближайшие пять суток ты ОБЯЗАН ночевать и получать процедуры в центре медицинской реабилитации. Не бойся, скучать не придется; я попросил – нас поселят в соседних палатах.
– Доран?
Доран, виляя хвостом, побежал к хозяину. Даже думать о том, что ты вот так запросто столкнешься нос к носу с владельцем ста двадцати шести супермаркетов, восьми газет и канала V Дэнисом Гудвином, было смешно. Разумеется, Дорана отследили по системе внутреннего наблюдения и доложили Гудвину, чтобы тот вышел наперехват и якобы случайно с ним встретился. О, какая честь!..
Доран легким шагом подошел к человеку, о возрасте которого можно было только гадать – подтянутый, с матовой кожей, он выглядел так же броско и одновременно ненавязчиво, как парни на рекламе лосьонов. На вид лет сорок пять – сорок восемь. Но только на вид. Доран точно знал, что 60-летний юбилей Гудвин отметил, когда Доран еще не работал на канале. Одежда его говорила о том, что индивидуальный пошив и профессия портного переживут все моды и века, а на безымянном пальце левой руки вспыхивал радугой картенг в двадцать каратов – знак принадлежности к касте низших коргов. Говорил он тихо и спокойно.
– Поздравляю, – сказал Дэнис Гудвин, – две «Золотые Калоши» подряд, не всякому так везет. А формулировка?
– За прямую связь с господом богом.
– Веско звучит. А знаешь ли ты, Доран, почему я здесь?
– Должно быть, – предположил Доран, – чтобы поздравить зрителей канала V с праздником…
– Неплохо, – одобрил предположение Гудвин.
Тут же за его плечом возникла тень – Кармела, личный секретарь магната. Это была дама, одетая в брючный костюм; волосы ее были зачесаны назад настолько гладко, что ее можно было принять за мужчину. Тонкая кожа обтягивала веки выпуклых глаз, острый с горбинкой нос и скулы. В уме она могла держать две сотни переменных, и никто бы не рискнул с ней состязаться. Даже главный компьютер канала V.
– Кармела, ты не могла бы написать короткую речь, минут на семь-восемь?
– Уже готово; вам только остается выбрать вариант и предварительно прочесть четыре раза вслух. – Кармелу ничем нельзя было смутить.
– Замечательно, – без эмоций в голосе ответил Гудвин. – А прибыл я сюда из-за тебя, Доран!
Доран, поняв, что ему не послышалось, решил на всякий случай замереть и попробовать слиться со стеной, очень досадуя, что он не может стать невидимым и на цыпочках, чтобы не топать, удрать отсюда. Хорошее настроение упало на пол, как сырое яйцо.
– Именно сегодня меня выдернули сюда адвокаты – подписывать кучу бумаг для выплаты срочной страховки по поводу ущерба, нанесенного вирусом «Доран-Козел». Общий ущерб составил… впрочем, считать деньги в чужом кармане – пошлое занятие для неудачников. Их радуют только чужие проблемы. Но, возможно, ты захочешь узнать, почему так поздно, три дня спустя. Это касается тебя непосредственно, слушай внимательно. Потому что представители страховой компании заявили, что ты намеренно спровоцировал Эмбер на оскорбление…
– Это не я! – безотчетно вырвалось у Дорана. – Это Гаст!
– Два психолога и пять юристов доказывали это с записями и хронометром в руках. Как ты понимаешь, им это удалось, иначе бы я разговаривал с тобой иначе и в другом месте.
Доран бесшумно перевел дыхание:
– Позвольте спросить?
– Что?
– А не определили, кто запустил вирус?
– Нет. Кое-что я могу сказать, но это строго конфиденциальная информация, не подлежащая разглашению. Предположительно, это все же варлокеры…
Доран азартно вскинул указательный палец. Гудвин проигнорировал этот жест.
– …но убедительных данных нет; просто использован метод, описанный их Пророком. Вирус пришел к нам с пакетом из пресс-центра президентского дворца… – Доран выпучил глаза, – а откуда он попал туда – неясно. И мудрено отследить – туда каждые сутки поступает масса сообщений, в том числе с других планет. Следователи просили не освещать этот факт, чтобы не давать наводки для хакеров, как избежать наказания, да и упаси боже даже предположительно упоминать варлокеров в связи с этой акцией. Мы еще ловко вывернулись, а на Эмбер уже подали около ста двадцати тысяч исков, и это не предел.
– Что-то уж очень много, – не поверил Доран, – столько быть не может.
– Пока ты освещал теракты, все суды в Городе парализованы исками. Энрик призвал своих фанатов не дискредитировать Церковь и не проводить массовых акций, но поскольку они свихнуты на мести и справедливости, то они начали подавать иски о защите чести и достоинства в частном порядке, индивидуально, с требованием компенсации за моральный ущерб. Суды не в состоянии вести такое количество дел. Ее адвокаты – тоже… Эмбер на грани нервного срыва…
– И только я ничего не знаю! – в отчаянии всплеснул руками Доран.
– …по моему приказу. И тебе, Доран, я запрещаю даже касаться этой темы, кроме как озвучивать те тексты, которые тебе даст Кармела – но… Но это не все новости дня. Погляди на эту папку. В ней лежит меморандум от BIC, обвиняющий нас в ведении антирекламы, некомпетентном решении проблем, сознательном раздувании киборгофобии и формировании отрицательного спроса без должного основания. Короче, у них упали продажи, и они собираются возместить ущерб с меня…
– Это наглость! – горячо начал Доран. – Я демонстрировал только фактический материал!..
Дэнис Гудвин движением ладони стер все возражения:
– А я как твой работодатель – с тебя, по закону об ответственности наемного работника перед нанимателем. – Гудвин даже голоса не повысил, но Дорану вдруг почему-то показалось, что опять включили инфразвуковой генератор, который слышит только он. Как и тогда, его прошиб пот, а изнутри начала подступать дурнота. И как тогда, появилось дикое желание бежать прочь, но убежать он не мог. Возражать тоже. – Идея «войны кукол» замечательна, а исполнение – просто выше всяких похвал. У меня за минувшую ночь разнесли четырнадцать магазинов с андроидным персоналом. Доран, ты доказал, что ты прекрасный обозреватель и можешь очень многое. Вот и направь свой талант и энергию на исправление последствий своей акции, иначе я тебе и эти магазины в счет поставлю. И ты не сможешь никуда уйти с канала – я тебя раздену догола, и остаток жизни ты будешь по решению суда работать на меня даром – за харч и шмотки. Вот теперь все. Свободен.
Доран развернулся и пошел в сторону, противоположную той, куда ему было нужно, вздрагивая так, словно его больно и незаслуженно избили.
Поблуждав в прострации по этажам, он немного пришел в себя. В конце концов, в суд на него еще не подали, а только обещают. Обычная рядовая беседа работника с нанимателем – с разбором полетов и раздачей призов. Но с Дораном давно никто так не разговаривал, вот он и отвык малость. Надо исправляться и разгребать ту кучу дров, которую он наломал. Ни на секунду Доран не задумался о том, что действительно сделал, ни о людях, которым грозило временное (пока что временное) увольнение, если остановятся конвейеры General Robots, ни о владельцах киборгов, которые метались в поисках, куда бы пристроить хотя бы на время свою дорогостоящую игрушку, чтобы дети не подняли страшенный вой, ни о толпах вандалов, которым лишь бы найти повод для выброса агрессии, ни уж тем более о несчастных андроидах, которые первыми приняли на себя ответный удар.
Обо всем этом Доран размышлял лишь сейчас, забившись за пальмы в микрооранжерее и рассматривая Город с высоты. Сколько хватало взгляда простирались дома, объединенные в кварталы, прорезанные дорогами, кое-где приземистые, кое-где торчащие ввысь щеткой небоскребов. Дома были серые, мертвенные, унылые, и не было видно ни людей, ни торжественных шествий. Где-то там, в щелях, кишели люди, которые ждали, когда же к ним, в скуку их однообразной жизни, ворвется с экрана он, Доран, и расскажет им, какие они есть. Они ждут его. И он войдет и скажет… Что он скажет, Доран и сам не знал. Он был гений импровизации, любил жизнь со всеми ее неожиданностями, переменами и интригами и наперед ничего не мог рассчитать. Все равно все будет по-другому. Он ждал озарения – и напрочь забыл, что его самого ждет в студии съемочная группа. Из оцепенения его вывел сигнал трэка:
– Доран, это я, Эмбер.
– Здравствуй, голубушка, – со злорадством откликнулся Доран. Ничто так не приводит в тонус, как разговор с человеком, у которого бед больше, чем волос. На его фоне кажешься себе везунчиком.
– Доран, я должна, просто обязана выступить в защите наследия Хлипа!
– Никогда! – проникновенно отрезал Доран. – После того, что ты устроила в дискуссии с «Антикибером» в прошлую пятницу, я не выпущу тебя в «NOW», У меня из-за тебя чудовищные неприятности. Можешь попытать счастья у Отто Луни.
– …Прихожу я, оформляюсь, а они мне: «Тут база данных полетела на пол-Города; набери-ка ее заново за тридцать два часа, а мы посмотрим». Сядут рядом: «А у тебя есть девушка? Или мальчишка знакомый? А какие сериалы смотришь?» И так полдня; попробуй не ответить, огрызнуться, сразу в карту: «Неуживчивый и злобный», и не ошибись в наборе – один не тот знак, и прощай. Или вчетвером станут кофе пить перед тобой, с разговорами во всю глотку, вроде: «Давай-давай, стучи! Лет несколько поездим на тебе, а потом с нами сядешь пить-кушать, это и есть работа для заслуженных сотрудников»…
Доран не мешал Стику выговариваться – может, это пригодится позже для анализа в «NOW» отношений между служащими фирм. Записать десяток таких исповедей – и можно затевать скандальчик под девизом «Как молодым живется в наших офисах».
– …Рыбак на людей надеялся – вроде помогут. То есть что должны помочь. Если кто сам не может выбраться, тут надо помогать, я так верю. Его к людям тянуло, как йонгера зимой – к рефлектору. Когда ты не один – уже легче. Обязательно шел спать к кому-то из знакомых, у кого-нибудь отлеживался, иногда дней пять… – Стик представил себе, каково Рыбаку сейчас, когда все против него, а что главное – ни одного знакомого лица, ни единого доброго слова, – и рука схватила чек.
– Доран, ведь ты к нему пойдешь.
– Рад бы, никого не пускают – то есть совсем. Будь хоть лазейка – я прорвался бы, – уверенно сказал Доран.
– Но, наверно, передачи ему можно получать? Или – счет открыть на его имя…
На Дорана повеяло – бывало, когда вот так, дуновением ветра, из астрала доносились гул восторга, гром аплодисментов, слитный свист одобрения; это было предвкушение успеха, вроде ясновидения. Доран даже прищурился, прислушиваясь к ощущениям – оно?..
– Знаешь, Стик, я займусь этим. Без коммерции, из лучших побуждений. Никто не имеет права бить лежачего, – Доран стал воодушевляться, – даже на войне принято оказывать медицинскую помощь пленным. Тем более что речь идет не о враге! Варвик Ройтер – полноправный гражданин Федерации, и мы, его соотечественники, просто обязаны! Невзирая ни на что!..
– Я отдам этот чек тебе, – умилившись, Стик протянул бумажку, – пусть будет первый вклад. Только расписки мне не надо; здесь Каре, тут все на честном слове.
– Но, кажется, видео вы признаете?.. Твой взнос засвидетельствует камера, и мы это покажем.
Спускаясь по лестнице из логова Стика к флаеру, Сайлас вдруг – то есть якобы вдруг – вспомнил:
– О, ведь сегодня «Калоша Апреля»! Я совсем забыл… И вручение наград за прошлую неделю. По-моему, две «Золотые Калоши»…
– И обе левые, – буркнул Доран недовольно. – Так скоро ног не хватит. Не поедем; пусть, как обычно, присылают эту обувь бандеролью. Сай, позаботься учредить фонд для Рыбака; название какое-нибудь этакое… например – «Сила доброты», «Доброта сильнее гнева»… придумай сам! Развесь номер счета в регионах по Сети.
– Эээ… люди еще не забыли Бэкъярд; впечатление слишком свежо…
– Пусть по-быстрому забудут! Забывать они умеют!.. Это мы, Сай, создаем для них реальность – и она будет такой, какой мы ее сделаем. Наша публика – «зеленый», «синий» слой, главный массив электората; им нравится, как мы окунаем звезды в грязь, а мелких людишек возносим – значит, так и надо делать. И что главное – с этим фондом наперевес мы пробьемся к постели Рыбака! Они его будут жалеть, платить и плакать!..
– Дайте мне большого человека, – оживленно болтал Доран, садясь во флаер, – и я превращу его в ноль! Как Хиллари Хармона с его вонючим проектом! Где он теперь, а?.. На очереди Машталер – не убьем, так покалечим. А Рыбака раскрутим!.. Знаешь, Сай, надо давить тех людей, которые слишком выбухают над другими. Крики, брызги – весело! А маленьких людей надо ласкать – в конце концов, ими и населен Город!
* * *
Человек в черном креп-шелковом костюме без лацканов, с воротничком-стойкой внимательно разглядывал отражение своего бескровного лица в хрустальном зеркале с палладиевой амальгамой. Стоят такие зеркала безумно дорого, но зато в них можно увидеть себя в истинном, неискаженном виде. Человек в черном на дух не выносил обычных ртутных зеркал. Ртуть – металл-змей, металл-жидкость, металл-отрава, меняет упавший на него свет, сдвигая спектр в сторону, краски в нем меркнут, блекнут, теряют теплоту и сочность; и человек в черном с омерзением видел свое землисто-серое лицо с мрачными тенями.Ртуть – лжец, и покровительствует ей Меркурий – сам лжец и бог воров, лжецов и обмана. Он похищает, удерживая в своих глубинах желтый и красный – цвета здоровья, силы и величия. Только благородный палладий ничего не оставляет себе – упавший на него свет в точности равен отраженному, только в нем можно увидеть свое подлинное лицо – холодное, бледное, с тонкой красной змейкой сосуда на белке глаза и пульсирующей синеватой жилкой на виске. На коже тончайший узор прожилок и крапинок с легкой белой искринкой, как на мраморе.
Человек в черном хмурится, тень набегает на его лицо. Что-то вызвало его недовольство.
Он касается кончиками пальцев пульта управления светом. Свет густеет, набирает теплоту, превращаясь в цвет меда, янтаря, несущий в себе радость лета и запах хлеба. Золото набирает вес и пробу, загорается заревом, сея снопы лучей, и только лицо в зеркале так же мертво и безжизненно, оно превращается в восковую маску. Человек мрачнеет.
Свет – это иллюзия, и весь окружающий мир – это пустота, затканная паутиной светового ветра. Цвет – это обман, отражение и поглощение света. Вы видели, как в темном зале переплетаются в пустоте тончайшие нити света, чтобы создать на экране иллюзию жизни, которой мы сопереживаем, плачем и радуемся? То же самое и в реальности – пучки света, переплетаясь, создают видимость мира и жизни, будто бы красочной и полноценной, а если вдуматься – все это пустота, в которой прыгают, как резиновые мячики – сталкиваясь, ударяясь и вновь отскакивая – частицы света. О, опытные мастера знают, как игрой света создавать все новые и новые иллюзии! Белый – иллюзия чистоты, желтый – счастья, красный – страсти и ярости, гнева и насилия, зеленый – покоя, синий – надежды, фиолетовый – печали, тоски и безумия. Оператор знает, как моделировать лица, лепить их светом: свет снизу – вдохновение, тонкие черты и маленький носик, сверху – насилие, запавшие глазницы и глубокие складки, сбоку – и вот ты урод со скошенным носом, и брови на разном уровне. Светом можно превратить дурнушку в красавицу, а красавицу – в чудовище.
Лишь тьма не лжет. Она всегда едина, в ней все равны. В ней нет ни уродства, ни красоты – только страх.
Принц Мрака ударил по пульту. Свет погас. Тьма залепила взор – непроглядная, абсолютная, осязаемая темнота, где не видно лица, где слышно только дыхание и биение собственного сердца.
Мира больше нет, и зеркала нет. Теперь можно побыть наедине с собой, в полном одиночестве; есть только «Я» как мысль. Мрак, тишина, одиночество, страх, отчаяние…
* * *
Фердинанд погружался в темный омут депрессии. «Спаси меня, боже; ибо воды дошли до души моей… Я погряз в глубоком болоте и не на чем стать; вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня…» Дискеты с гигабайтами кибер-программирования и робопсихологии были отринуты и забыты, а Фердинанд часами непрерывно смотрел «Кибер-Библию» и «Наставления Учителя». Особенно привлек его Псалтырь, отснятый в виде клипов, где хор и моления царя Давида звучали великолепной ораторией, перемежаясь видениями райских пейзажей и пением ангелов. Он не снимал шлема, полностью перенесшись в иллюзорный мир, жалуясь и скорбя душой, беззвучно шевеля губами, чтобы присоединить свой голос к стенаниям царя. Фердинанд уже не ел и почти не пил, только когда сильная жажда сушила рот, он выходил в ванную и жадно глотал пульсирующую струю. Он слушал Псалтырь, как другие употребляют наркотик; действительности он не чувствовал и не осознавал, а сняв шлем и снова увидев стены своей комнаты, глядел на них в отупении, с горечью, что он по-прежнему находится здесь. Все ему казалось темным, мрачным. Это впечатление не рассеивалось, даже если он прибавлял света втрое, – только усиливалось чувство ирреальности и тревоги, и он снова спешил надеть шлем. Он не помнил, как он засыпал в нем и просыпался. Он грезил наяву и терял ощущение собственного тела. Он сильно ослаб, но не замечал этого, а наоборот – стремился к тому, чтобы мысли обрели еще большую легкость и прозрачность, а с губ сами собой стекали слова молитв. Страх исчезал вместе с осознанием реальности. Из дома он не выходил уже несколько дней. Работать он бросил, еда кончилась еще раньше.Изредка в его мир видений врывались телепередачи новостей – чуждые, пугающие, странные, они вносили разлад в душу и поднимали новую волну страха, доходящую до острого панического состояния, и Фердинанд, чтобы хоть как-то забыться и отвлечься, вновь и вновь смотрел и слушал Псалтырь, все более уподобляясь царю Давиду, в исступлении твердящему: «Из глубины взываю к тебе, господи!..»
Но иные лица, иные образы стояли перед глазами. Дымка… Маска, остервенело размахивающая клинком… Фанк с остановившимися глазами… Теперь Гильза с развороченной грудью! Они гибли, гибли один за другим, но не желали позвать его на помощь! Не доверяли… не нуждались… боялись подставить под удар?.. Они его уже ударили – в самое сердце. Что они делают? С кем связалась Маска? Этот высокий человек в упор расстреливал группу киборгов и человека-наблюдателя из импульсного ружья! По сообщениям полиции, это был F60.5, тот, который за несколько лет уничтожил семьдесят шесть полицейских киборгов. Вот новый друг твоей дочери – маньяк! Выросли дочки! Ты, отец, стал им не нужен, более того – ты стал обузой, со всей своей нравственностью и устаревшей моралью. А так ли случайно другой человек, Рыбак, переполошив Город, уронил старый «харикэн» на базу в Бэкъярде?.. Думай, Фердинанд, думай, в чем ты был не прав, если твои дочери, получив волю, связались с террористами, с маньяками и затеяли войну не на жизнь, а на смерть? Ведь именно ТЫ писал им программу свободного развития личности. Выходит, что ты запрограммировал их на насилие, на смерть?..
«Я не убивал, – шептал Фердинанд, – я не приказывал убивать…» Но тут же в круговорот мыслей властно вторгался голос Святого Аскета. Аскета – потому, что он никогда ни с кем не встречался, а Святого – потому что он ни на шаг не отступал от своих убеждений: что киборги чище и совершеннее людей, что киборги должны познать мир через добро, и их миссия – внести это добро в мир, очистить и облагородить людей, своих создателей. Узнав, что несет в себе ЦФ-5, а затем ЦФ-6, Святой Аскет предал анафеме его, Фердинанда, и решительно отмежевался от тех «отцов», которые согласились сотрудничать с Фердинандом, и сейчас гневные слова Аскета снова оживали в памяти:
«…Ты внес в Банш понятия воровства и насилия… Наказание тебе будет в детях твоих, потому что вы прокляты. Вы несете клеймо насилия и разрушения… Созидать, а не уничтожать; производить, а не воровать… Преступники не могут построить Новый Мир!»
И те фразы, которыми раньше Фердинанд с легкостью опровергал своего оппонента, теперь стыли и цепенели в его мозгу. И прокурорским тоном звучал голос невидимого Аскета:
«Настоящий ученый должен предвидеть использование своего открытия, если он чувствует ответственность перед людьми. Ты ослеп, Фердинанд. Тебя предупреждали – ты не послушался; теперь смотри на дело рук своих. Разграбленные магазины, разбитые, разломанные андроиды – ты этого хотел?»
Фердинанд устал от бесконечного мысленного диалога, но прервать его по своей воле не мог – спор продолжался автоматически, мысли бежали и бежали, одна за другой, как строки на экране – грустные, печальные мысли.
Фердинанд не пытался ни бежать, ни скрыться. У него не было сил, да и незачем было спасать эту жалкую, ничтожную жизнь, если потеряны ее смысл и цель.
* * *
В исследовательском отделе звучала цензурная, но горячая и искренняя брань. Ругались Гаст и Пальмер; Селена, выглядевшая куклой, молча выжидала, чья возьмет. Но победил третий – Хиллари; едва он вошел в отдел, как все смолкли – словно рубильник повернули.На часах скромно темнела цифра – 11.03; цифра невероятная – поскольку Хиллари никогда не опаздывал. Хиллари был без галстука, без брючного ремня; волосы его явно не общались с расческой, а пиджак он нес через плечо, зацепив за вешалку пальцем, согнутым в крючок. Он был в мятой рубашке. По лицу его плавала улыбка Будды, понявшего суть мироздания.
Обычно так являлся Гаст – не вовремя и неопрятно. Вальпургиева ночь все перетасовала – Гаст пришел, на удивление, рано, а Хиллари словно взялся сменить его в роли шалопая.
– Здравствуйте, – глаза Хиллари блаженно лучились тихим счастьем. – У нас все в порядке?
– Ааааа… да! Вполне, – нервно кивнул Гаст. – Мы тут… текущие проблемы…
– Босс, – Пальмер, скрепя сердце смирившись с необычным обликом начальника, решил посвятить его в суть ругани, – я возражаю против того, что Гаст сделал с Маской!
– А что? – Хиллари витал где-то далеко.
– Я, согласно твоему распоряжению, последовательно изучаю ее мозг. Продвинулся до Первого Закона. И вдруг он срочно берет ее к себе на стенд, что-то в ней смотрит, а потом я нахожу в ее памяти дыры!
– Неправда. – Гаст вернулся в колею. – Дыры там были всегда! Это следы приоритетного стирания. А может, она себя стирает прямо здесь. Вот бы ты чем занялся, Паль! И мне НАДО было влезть в нее! Это заказ полиции – версия событий на Энбэйк глазами террористов.
– Нет, я полагаю, что те дыры появились после того, как…
– Паль, – голос Хиллари мало-помалу начал обретать привычную звучность, – а ты бы заявил все это под присягой? На Большом Жюри?
Слабым местом Пальмера был педантизм – это врожденное, тут ничего не поделаешь. И вывести его из строя было легко – просто заставить его усомниться, запустить генетически детерминированный механизм сомнения – а там оно само все парализовало.
– Ну… я хотел сказать, что… нет, я не уверен, но…
– В таком случае и говорить не стоит, – назидательно заметил Хиллари – впрочем, с благосклонным видом, подразумевающим «С кем не бывает?!»; улыбкой он отослал Пальмера к его стенду, второй улыбкой активировал нахмуренного Гаста: – Что сделано за утро?
– Звонил Горт.
– И?
– Там для тебя записано на автоответчике, послушаешь.
– Разве ты сам не говорил с ним?
– Я ему: «Огастус Альбин, заместитель», а он мне: «Можете не продолжать, достаточно; запишите сообщение для Хармона»… Хил, я что – совсем не гожусь на должность зама? Вроде двух слов не сказал, а он сразу…
– У Горта аллергия на тебя; терпи, это пройдет с годами. Давай дальше.
– Дальше так дальше… Туссен починил Кавалера.
– О! Спасибо за новость! Надо сходить поглядеть…
– Не ходи, одно расстройство.
– Ты что – видел его?
– Н-да. Из любопытства. Туссен спросил: «Ну, зам, что скажешь?» Я говорю: «Блеск! Великолепно! Красота! И дальше так работайте!» А он почему-то обиделся: «Уйди отсюда и не возвращайся». Я не понял – что он хотел услышать от меня? Море похвал, что ли?..
– Как все-таки Кавалер выглядит?
– Зрелище для крепких духом – ноги разные, глаза косят, по стенке ходит и отклеиться не может… Нет, не разные, конечно, ноги – это разнобой в тяге контракторов… Так что, если считать меня, теперь в проекте два лица с ограничением возможностей. Я их спросил по-человечески: «А вы ему костыль давать не пробовали?», тут они вовсе из себя полезли: «Уходи ты от греха, здесь всякие железки под рукой, как бы тебе самому костыль не понадобился…» Хил, ну не умею я администрировать! – Гаст уронил голову боссу на плечо, и Хиллари его отечески, сочувственно погладил по вихрам.
– Нет, Гаст, ты сумеешь, справишься… Еще каких-нибудь трое суток – и ты…
– Что-о-о-о?!! Трое суток?!! Да я совсем рехнусь!!
– А вот этого я не позволю. – Хиллари помахал у Гаста перед носом какой-то синей бумажкой. – Прочесть, что тут написано? Пред-пи-са-ни-е вра-ча. С этого дня и ближайшие пять суток ты ОБЯЗАН ночевать и получать процедуры в центре медицинской реабилитации. Не бойся, скучать не придется; я попросил – нас поселят в соседних палатах.
* * *
Доран, освещавший с утра майские шествия, был в настолько хорошем расположении духа, что шел по коридору, чуть не подлетывая. Волны счастья, которые он излучал на централов, переполняли его самого. Он радовался всему – голубому небу (на 1 мая никогда не бывает дождя, угадайте почему?), толпам народа в яркой одежде, возможности творить и дерзать, – когда вышедший из-за поворота высокий мужчина негромко позвал его:– Доран?
Доран, виляя хвостом, побежал к хозяину. Даже думать о том, что ты вот так запросто столкнешься нос к носу с владельцем ста двадцати шести супермаркетов, восьми газет и канала V Дэнисом Гудвином, было смешно. Разумеется, Дорана отследили по системе внутреннего наблюдения и доложили Гудвину, чтобы тот вышел наперехват и якобы случайно с ним встретился. О, какая честь!..
Доран легким шагом подошел к человеку, о возрасте которого можно было только гадать – подтянутый, с матовой кожей, он выглядел так же броско и одновременно ненавязчиво, как парни на рекламе лосьонов. На вид лет сорок пять – сорок восемь. Но только на вид. Доран точно знал, что 60-летний юбилей Гудвин отметил, когда Доран еще не работал на канале. Одежда его говорила о том, что индивидуальный пошив и профессия портного переживут все моды и века, а на безымянном пальце левой руки вспыхивал радугой картенг в двадцать каратов – знак принадлежности к касте низших коргов. Говорил он тихо и спокойно.
– Поздравляю, – сказал Дэнис Гудвин, – две «Золотые Калоши» подряд, не всякому так везет. А формулировка?
– За прямую связь с господом богом.
– Веско звучит. А знаешь ли ты, Доран, почему я здесь?
– Должно быть, – предположил Доран, – чтобы поздравить зрителей канала V с праздником…
– Неплохо, – одобрил предположение Гудвин.
Тут же за его плечом возникла тень – Кармела, личный секретарь магната. Это была дама, одетая в брючный костюм; волосы ее были зачесаны назад настолько гладко, что ее можно было принять за мужчину. Тонкая кожа обтягивала веки выпуклых глаз, острый с горбинкой нос и скулы. В уме она могла держать две сотни переменных, и никто бы не рискнул с ней состязаться. Даже главный компьютер канала V.
– Кармела, ты не могла бы написать короткую речь, минут на семь-восемь?
– Уже готово; вам только остается выбрать вариант и предварительно прочесть четыре раза вслух. – Кармелу ничем нельзя было смутить.
– Замечательно, – без эмоций в голосе ответил Гудвин. – А прибыл я сюда из-за тебя, Доран!
Доран, поняв, что ему не послышалось, решил на всякий случай замереть и попробовать слиться со стеной, очень досадуя, что он не может стать невидимым и на цыпочках, чтобы не топать, удрать отсюда. Хорошее настроение упало на пол, как сырое яйцо.
– Именно сегодня меня выдернули сюда адвокаты – подписывать кучу бумаг для выплаты срочной страховки по поводу ущерба, нанесенного вирусом «Доран-Козел». Общий ущерб составил… впрочем, считать деньги в чужом кармане – пошлое занятие для неудачников. Их радуют только чужие проблемы. Но, возможно, ты захочешь узнать, почему так поздно, три дня спустя. Это касается тебя непосредственно, слушай внимательно. Потому что представители страховой компании заявили, что ты намеренно спровоцировал Эмбер на оскорбление…
– Это не я! – безотчетно вырвалось у Дорана. – Это Гаст!
– Два психолога и пять юристов доказывали это с записями и хронометром в руках. Как ты понимаешь, им это удалось, иначе бы я разговаривал с тобой иначе и в другом месте.
Доран бесшумно перевел дыхание:
– Позвольте спросить?
– Что?
– А не определили, кто запустил вирус?
– Нет. Кое-что я могу сказать, но это строго конфиденциальная информация, не подлежащая разглашению. Предположительно, это все же варлокеры…
Доран азартно вскинул указательный палец. Гудвин проигнорировал этот жест.
– …но убедительных данных нет; просто использован метод, описанный их Пророком. Вирус пришел к нам с пакетом из пресс-центра президентского дворца… – Доран выпучил глаза, – а откуда он попал туда – неясно. И мудрено отследить – туда каждые сутки поступает масса сообщений, в том числе с других планет. Следователи просили не освещать этот факт, чтобы не давать наводки для хакеров, как избежать наказания, да и упаси боже даже предположительно упоминать варлокеров в связи с этой акцией. Мы еще ловко вывернулись, а на Эмбер уже подали около ста двадцати тысяч исков, и это не предел.
– Что-то уж очень много, – не поверил Доран, – столько быть не может.
– Пока ты освещал теракты, все суды в Городе парализованы исками. Энрик призвал своих фанатов не дискредитировать Церковь и не проводить массовых акций, но поскольку они свихнуты на мести и справедливости, то они начали подавать иски о защите чести и достоинства в частном порядке, индивидуально, с требованием компенсации за моральный ущерб. Суды не в состоянии вести такое количество дел. Ее адвокаты – тоже… Эмбер на грани нервного срыва…
– И только я ничего не знаю! – в отчаянии всплеснул руками Доран.
– …по моему приказу. И тебе, Доран, я запрещаю даже касаться этой темы, кроме как озвучивать те тексты, которые тебе даст Кармела – но… Но это не все новости дня. Погляди на эту папку. В ней лежит меморандум от BIC, обвиняющий нас в ведении антирекламы, некомпетентном решении проблем, сознательном раздувании киборгофобии и формировании отрицательного спроса без должного основания. Короче, у них упали продажи, и они собираются возместить ущерб с меня…
– Это наглость! – горячо начал Доран. – Я демонстрировал только фактический материал!..
Дэнис Гудвин движением ладони стер все возражения:
– А я как твой работодатель – с тебя, по закону об ответственности наемного работника перед нанимателем. – Гудвин даже голоса не повысил, но Дорану вдруг почему-то показалось, что опять включили инфразвуковой генератор, который слышит только он. Как и тогда, его прошиб пот, а изнутри начала подступать дурнота. И как тогда, появилось дикое желание бежать прочь, но убежать он не мог. Возражать тоже. – Идея «войны кукол» замечательна, а исполнение – просто выше всяких похвал. У меня за минувшую ночь разнесли четырнадцать магазинов с андроидным персоналом. Доран, ты доказал, что ты прекрасный обозреватель и можешь очень многое. Вот и направь свой талант и энергию на исправление последствий своей акции, иначе я тебе и эти магазины в счет поставлю. И ты не сможешь никуда уйти с канала – я тебя раздену догола, и остаток жизни ты будешь по решению суда работать на меня даром – за харч и шмотки. Вот теперь все. Свободен.
Доран развернулся и пошел в сторону, противоположную той, куда ему было нужно, вздрагивая так, словно его больно и незаслуженно избили.
Поблуждав в прострации по этажам, он немного пришел в себя. В конце концов, в суд на него еще не подали, а только обещают. Обычная рядовая беседа работника с нанимателем – с разбором полетов и раздачей призов. Но с Дораном давно никто так не разговаривал, вот он и отвык малость. Надо исправляться и разгребать ту кучу дров, которую он наломал. Ни на секунду Доран не задумался о том, что действительно сделал, ни о людях, которым грозило временное (пока что временное) увольнение, если остановятся конвейеры General Robots, ни о владельцах киборгов, которые метались в поисках, куда бы пристроить хотя бы на время свою дорогостоящую игрушку, чтобы дети не подняли страшенный вой, ни о толпах вандалов, которым лишь бы найти повод для выброса агрессии, ни уж тем более о несчастных андроидах, которые первыми приняли на себя ответный удар.
Обо всем этом Доран размышлял лишь сейчас, забившись за пальмы в микрооранжерее и рассматривая Город с высоты. Сколько хватало взгляда простирались дома, объединенные в кварталы, прорезанные дорогами, кое-где приземистые, кое-где торчащие ввысь щеткой небоскребов. Дома были серые, мертвенные, унылые, и не было видно ни людей, ни торжественных шествий. Где-то там, в щелях, кишели люди, которые ждали, когда же к ним, в скуку их однообразной жизни, ворвется с экрана он, Доран, и расскажет им, какие они есть. Они ждут его. И он войдет и скажет… Что он скажет, Доран и сам не знал. Он был гений импровизации, любил жизнь со всеми ее неожиданностями, переменами и интригами и наперед ничего не мог рассчитать. Все равно все будет по-другому. Он ждал озарения – и напрочь забыл, что его самого ждет в студии съемочная группа. Из оцепенения его вывел сигнал трэка:
– Доран, это я, Эмбер.
– Здравствуй, голубушка, – со злорадством откликнулся Доран. Ничто так не приводит в тонус, как разговор с человеком, у которого бед больше, чем волос. На его фоне кажешься себе везунчиком.
– Доран, я должна, просто обязана выступить в защите наследия Хлипа!
– Никогда! – проникновенно отрезал Доран. – После того, что ты устроила в дискуссии с «Антикибером» в прошлую пятницу, я не выпущу тебя в «NOW», У меня из-за тебя чудовищные неприятности. Можешь попытать счастья у Отто Луни.