Де Чарльз. Городские легенды

   Помоги мне, мысленно попросила Лесли у порхающей чаровницы. Пожалуйста, помоги...
   Она забыла обо всем, кроме музыки и крохотной феи за окном. И не слышала шагов ни на лестнице, ни в квартире. Но звук открывающейся двери привлек ее внимание.
   Флейта споткнулась, и фея тут же исчезла, точно и не появлялась. Опустив инструмент, Лесли повернулась к двери — сердце бешено колотилось в ее груди, но она запретила себе бояться. Страх — это именно то, что нужно таким, как Каттер. Они хотят, чтобы все их боялись. И делали все, что они прикажут. Но нет, больше не выйдет.
   «Так просто я не дамся, — думала она. — Даже если мне придется разбить флейту о его тупую башку. Даже...»
   В дверях стоял незнакомец, при одном взгляде на которого у Лесли все перепуталось в голове. И. тут же она поняла, что звуки арфы, мелодия, которая так легко приняла в себя песенку ее флейты, вовсе не стихла, а наоборот, звучит еще громче, чем прежде.
   — Кто... кто вы такой? — заикаясь, выдавила она.
   Верткая флейта так и норовила выскользнуть из ее покрывшихся испариной ладоней. У человека, который стоял на пороге, были длинные волосы, длиннее, чем у Каттера. И они были заплетены в косу, которая спускалась через плечо ему на грудь. Он носил окладистую бороду, а его костюм — обыкновенные джинсы, куртка и рубашка — казалось, не принадлежал ни к какому времени и все же наверняка одинаково уместно выглядел бы в любую эпоху. «Так же одевается и Мэран», — мелькнуло в голове у Лесли.
   Но больше всего ее заворожили его глаза: даже не их поразительная яркость, а пламя, дрожавшее в их глубине, — его ритмические вспышки, казалось, задавали темп мелодии, которая по-прежнему звучала вокруг.
   — Вы пришли... помочь мне? — вырвалось у нее прежде, чем незнакомец успел ответить на первый вопрос.
   — Не думаю, — ответил он, — что такая храбрая девушка, как ты, нуждается в чьей-то помощи.
   Лесли покачала головой:
   — Что вы, я ужасная трусиха.
   — О нет, ты гораздо смелее, чем тебе самой кажется: немногие смогли бы так спокойно играть на флейте, чувствуя приближение грозы. Меня зовут Сирин Келледи; я муж Мэран и пришел, чтобы отвести тебя домой.
   Он подождал, пока она разберет флейту и сложит ее в рюкзак, потом протянул руку и помог ей подняться на ноги. Когда она встала, он подхватил ее рюкзак, перекинул его через плечо и повел девушку к двери. Тут только Лесли заметила, что звуки арфы стали куда тише.
   Когда они проходили мимо гостиной, внимание Лесли привлекли двое мужчин: они скорчились у дальней стены комнаты, их глаза переполнял ужас. Один был Каттер, другой — бизнесмен в плаще и деловом костюме, Лесли никогда раньше его не видела. Она замешкалась на пороге, ее пальцы, лежавшие в ладони Сирина, напряглись, когда она обернулась, чтобы посмотреть, что их так сильно напугало. Но в углу, с которого они не спускали безумных глаз, оказалось пусто.
   — Что... что это с ними? — спросила она у своего спутника. — Что они там видят?
   — Ночной кошмар, — ответил он. — Каким-то образом тьма, которая наполняет их сердца, обрела плоть и стала реальной.
   Тон, которым Сирин произнес это «каким-то образом», подсказал Лесли, что ему-то хорошо известно, каким именно.
   — Они умрут? — задала она другой вопрос. Поскольку она отнюдь не считала себя первой и единственной жертвой Каттера, то, скажи Сирин «да», она бы не огорчилась.
   Но он только покачал головой:
   —  Зрениеостанется с ними навсегда. И до тех пор пока они не изменят свою жизнь, оно всегда будет показывать им фей только с темной стороны.
   Лесли вздрогнула.
   — Счастливых концов не бывает, — продолжал Сирин. — Точнее, концов вообще не бывает, никаких. Просто у каждого из нас своя история, которая вплетена в одну Историю, общую для фей и для людей. Иногда мы делаем шаг и попадаем в чужую жизнь, из которой выходим через несколько минут или задерживаемся в ней на много лет. А большая История идет себе и идет своим чередом.
   В тот раз Лесли не поняла, о чем говорил Сирин.
    Запись из дневника Лесли от 24 ноября:Все вышло совсем не так, как я ожидала. Что-то случилось с мамой. Все твердят, что я тут ни при чем, но это произошло как раз когда я убежала из дома, и потому я не могу не чувствовать себя виноватой. Папа говорит, что у нее нервный срыв, поэтому она в санатории. С ней и раньше такое бывало, и в этот раз она давно уже чувствовала приближение нового приступа. Но мама говорит совсем другое.
   Каждый день после школы я захожу к ней. Иногда она бывает не в себе от таблеток, но как-то раз, в один из хороших дней, она рассказала мне все про бабушку Нелл, про Келледи и про фей. И еще она сказала, что мир устроен в точности так, как я написала в том сочинении по английскому. Феи существуют на самом деле, они никуда не ушли; просто теперь они свободны от человеческих представлений о них и делают что хотят.
   И это ее пугает.
   А еще она думает, что Келледи — это какие-то духи земли.
   — На этот раз я ничего не могу забыть, — пожаловалась она.
   — Но если ты знаешь, что феи есть, — спросила я у нее, — если ты веришь в них, то почему ты в санатории? Может, и мое место здесь?
   И знаешь, что она мне ответила?
   — Я не хочу в них верить, меня от них тошнит. И в то же время я не могу забыть, что они повсюду, все эти волшебные твари и разные ночные страхи. Они — реальность.
   Помню, я сразу же подумала про Каттера и того другого парня у него в квартире и о том, что сказал про них Сирин. Но тогда получается, что моя мама тоже плохой человек? Нет, в это я не могу поверить.
   — И в то же время их не должно бытьвообще, — продолжала она. — Это-то и сводит меня с ума. В нормальном мире, в который я привыкла верить с детства, их просто не могло быть.Келледи предлагали помочь мне забыть, но тогда я бы опять жила и думала, что же такое важное я никак не могу вспомнить. Тоже своего рода безумие — как будто что-то болит без всякой причины и боль никуда не девается. Лучше уж пусть все остается как сейчас, а
   чтобы совсем не сойти с ума, буду глотать таблетки.
   Она повернула голову к окну. Я тоже посмотрела туда и увидела похожего на обезьяну человечка, он шагал через лужайку перед санаторием и тянул за собой свинью. Свинья была нагружена всякой всячиной, на манер вьючной лошади.
   — Не могла бы ты... не могла бы ты вызвать сестру, мне нужно принять лекарство, — сказала мама.
   Я пыталась объяснить ей, что нужно просто взять и раз и навсегда принять мир таким, какой он есть, но она и слушать не хотела. Все просила вызвать сестру, так что в конце концов я встала и пошла ее разыскивать.
   И все-таки это я во всем виновата.
 
   Теперь я живу у Келледи. Папа хотел отдать меня в школу-интернат, потому что его все равно почти не бывает дома и он не смог бы заботиться обо мне так, как нужно. Я никогда раньше об этом не думала, но когда он это сказал, я вдруг поняла, что мы с ним совсем друг друга не знаем.
   Мэран сама предложила мне пожить в их доме. В день рождения я переехала.
   У них в библиотеке есть одна книга — ха, сказала тоже, одна! Скорее уж миллион! Но ту, которую я имею в виду, написал один парень из нашего города, его зовут Кристи Риделл.
   Речь в ней идет о феях и о том, что их считают духами тьмы и ветра. «Музыка фей — ветер, — пишет он. — Их танцы — игра теней при свете луны, или звезд, или даже во тьме. Феи, как духи, всегда стоят у нас за спиной, хотя помнят их только улицы города. Но ведь они вообще ничего не забывают».
   Не уверена, принадлежат Келледи к этому миру духов или нет. Одно я знаю наверняка: когда я вижу, как они заботятся друг о друге, живут и дышат друг другом, у меня появляется надежда, что все еще наладится. Мы с родителями не то чтобы не ладили, а скорее не интересовались друг другом. Дошло до того, что я стала думать, будто у всех так, — другого-то я никогда не видела.
   Вот почему я так стараюсь быть внимательной к маме. Я не говорю с ней о том, чего она не хочет слышать, хотя сама и верю в это. В конце концов, как сказал Сирин, мы ведь только две ниточки одной большой Истории. Иногда наши пути встречаются, иногда расходятся. Но какими бы разными мы ни были, обе наши истории — правда.
   И все-таки жаль, что счастливых концов не бывает.

Чародеи

   Не думаю, чтобы у него нашлись еще друзья или плакальщики, кроме меня да пары сов.

Дж. Р. Р. Толкин. «Дерево и Лист»

   Вы только и видите, что дерево в свете фонаря. Настанет ли тот день, когда вы увидите наконец фонарь в свете дерева.

Г. К. Честертон. «Человек, который был Четвергом»

   Чародей ездил на красном старомодном велосипеде с толстыми шинами и одной-единственной скоростью. Над его передним колесом крепилась маленькая ивовая корзинка, откуда выглядывала неопределенной породы собачонка — кажется, в основном терьер. Место позади седока, на багажнике, занимал видавший виды коричневый ранец — в нем, подальше от любопытных глаз, лежало все, чем владел чародей в этом мире.
   Пожиток у него было всего ничего, но ему хватало. Да и потом зря, что ли, он чародеем назывался: при случае и наколдовать что-нибудь нужное мог.
   Сложения он был скорее плотного, чем наоборот, в окладистой бороде пробивалась седина, серебряные кудри спускались из-под полей высокой черной шляпы, точно плющ из-под свеса крыши. На тулье этой самой шляпы, за лентой, примостились букетик засохших полевых цветов и три пера: белое, лебединое, черное, воронье, и коричневое, совиное. Чародей носил куртку цвета безоблачного утреннего неба в разгаре лета — стоило на нее посмотреть, и душа радовалась. Из-под нее выглядывала рубашка, изумрудно-зеленая, как только что скошенная лужайка. Коричневые штаны из ткани в рубчик пестрели заплатами где из кожи, а где из шотландки; башмаки на нем были того глубокого тускло-золотого цвета, который отличает близкие к увяданию лютики.
   Его возраст оставался загадкой — никто не знал, то ли ему пятьдесят лет, то ли семьдесят. Люди чаще всего принимали его за бездомного — не такого запущенного и, уж конечно, куда более жизнерадостного, чем остальные, но все же бродягу — и потому очень удивлялись, когда им доводилось, проходя мимо, вдохнуть аромат свежих яблок, который следовал за ним повсюду, или заглянуть в его ярко-голубые глаза, добродушные и проницательные одновременно. Его взгляд, стоило ему поднять голову и поглядеть на кого-нибудь из-под полей своей шляпы, действовал безотказно: человек сбивался с шага и застывал с открытым ртом, точно пачку долларов на асфальте увидел.
   Звали его Джон Уиндл, из чего любители поискать скрытый смысл могли извлечь следующую информацию: «возлюбленный богом» — это имя, а вот с фамилией сложнее — здесь и «корзина», и «дрозд краснокрылый», и даже глагол «утратить бодрость, силу; завять». Не исключено, что правильно было и то, и другое, и третье, ибо жизнь он вел зачарованную; сокровищницу его памяти в равных количествах заполняли жизненный опыт, слухи и правдивые истории; его высокий чистый голос как нельзя лучше подходил для веселых песен, а небольшой рост — всего метр шестьдесят вместе с каблуками — нисколько его не огорчал, ведь он уже успел побывать высоким.
   — Я был великаном, — любил говорить он, — когда мир был еще совсем молод. Но чародейство просто не дается. Вот почему Джон так устал и состарился. А с ним и весь мир. — Тут он обыкновенно вздыхал, качал головой, и привычная грусть туманила его пронзительный взор. — А с ним и весь мир.
   Есть вещи, которые даже чародею исправить не под силу.
 
   Живя в городе, привыкаешь даже к самым чудаковатым его обитателям настолько, что, встречая их, радуешься, будто родственникам: старушке голубятнице в полинявших платьях от Лоры Эшли, с тележкой для покупок, нагруженной мешочками с птичьим кормом и хлебными крошками. Бумажному Джеку, старику негру, который искусно мастерит китайские игрушки-предсказания и фигурки оригами. Немцу ковбою, который одевается, как статист из итальянского вестерна, и вечно произносит громогласные речи на своем родном языке, немало не смущаясь тем, что их никто не слушает.
   И конечно, чародею.
   Венди Сент-Джеймс встречала его раз сто — она жила и работала в центре, где он появлялся чаще всего, — но говорила с ним только однажды, ярким сентябрьским днем, когда деревья только начинали менять свои зеленые платья на маскарадные наряды осени.
   Она сидела на скамейке в парке на берегу реки Кикаха, в Феррисайде, — маленькая, тоненькая женщина, почти ребенок, в джинсах и белой футболке, накинутой на плечи коричневой кожаной куртке и высоких ботинках. Рядом с ней лежал потрепанный рюкзачок, служивший ей вместо сумочки, на коленях — раскрытая тетрадь в твердом переплете, в которую она больше смотрела, чем записывала. Густые обесцвеченные волосы, подстриженные в каре, отросли и спускались на воротник, темные корни выступили вдоль пробора. Женщина грызла ручку, словно надеялась высосать немножко вдохновения из пластмассы.
   Стихотворение — вот что заставило ее споткнуться на полушаге и упасть на эту скамью. Оно сверкало и переливалось в ее голове, но лишь до тех пор, пока она не достала ручку и бумагу. В ту же секунду оно исчезло, неуловимое, как сон поутру. И чем дольше она пыталась пробудить в себе тот первый импульс, от которого ее рука сама потянулась за ручкой, тем сильнее сомневалась, а был ли он на самом деле или ей только пригрезилось. А тут еще трое мальчишек-подростков на траве возню затеяли — попробуй сосредоточься.
   Она как раз послала им самый мрачный взгляд, на какой была способна, когда один из них схватил палку и швырнул ее так, что она угодила прямо между спиц переднего колеса велосипеда, на котором чародей катил по дорожке вдоль реки. Собачонка успела выскочить из корзины, а вот волшебник, смешно взмахнув руками, полетел на землю, где его накрыл велосипед. Мальчишки, хохоча во все горло, помчались прочь, собачонка, захлебываясь визгливым лаем, погналась за ними, но скоро бросила эту затею и вернулась к упавшему хозяину.
   Венди, которая уже давно отложила ручку и тетрадь, и собака подбежали к лежащему одновременно, только с разных сторон.
   — Вы не ушиблись? — спросила Венди, помогая чародею выбраться из-под велосипеда.
   Прошлым летом она тоже упала. Переднее колесо ее десятискоростного велика наехало на камень, руль повело в сторону, Венди схватилась за тормоза, но, как назло, пальцы сомкнулись сначала на тормозе переднего колеса, да еще и сжали его слишком сильно. Велосипед взбрыкнул и перекинул ее через руль, так что у нее еще неделю голова раскалывалась.
   Чародей задержался с ответом. Он провожал взглядом убегающих мальчишек.
   — То и пожнешь, — пробормотал он.
   Проследив взгляд волшебника, Венди увидела, как мальчишка, который кинул палку, вдруг споткнулся и растянулся на траве во весь рост. Холодок змейкой скользнул у нее по спине. Подозрительно все это: не успел чародей договорить, а мальчишка уже лежит на земле, как будто тот и впрямь его сглазил.
    Что посеешь, то и пожнешь.
   Она снова взглянула на чародея, но тот уже сидел на земле, ощупывая новую дыру в штанах, которые и без того походили на старое лоскутное одеяло. Он улыбнулся ей, не только губами, но и глазами, и она вдруг вспомнила про Санта Клауса. Собачонка потыкалась мордочкой в руку хозяина, и он убрал ее с дыры. Но дыра исчезла.
   «Наверное, это была просто складка материи, — подумала Венди. — Мне просто показалось».
   Она помогла чародею дохромать до скамейки, усадила его и вернулась за велосипедом. Подняла его, подкатила к скамье и прислонила к спинке, и только потом уселась рядом с волшебником. Собачонка уже лежала у него на коленях.
   — Какой милый песик, — сказала Венди и погладила собаку по спинке. — Как его зовут?
   — Пряник, — ответил чародей таким тоном, как будто у собаки это было на лбу написано и он искренне недоумевал, зачем еще спрашивать.
   Венди посмотрела на пса внимательнее. Он был такой же черно-серый, как борода его хозяина, без какого-либо намека на коричневый оттенок, который обычно ассоциируется с пряником.
   — Но пряники же не такого цвета, — возразила Венди к собственному удивлению.
   Чародей покачал головой:
   — Он сам из пряника, поэтому я его так и зову. Пряничный пес. На, держи. — С этими словами он выдернул из спины песика шерстинку, отчего тот вздрогнул и недовольно покосился на хозяина, и протянул ее Венди. — Попробуй.
   Венди скорчила гримаску:
   — Что-то не хочется.
   — Дело твое, — ответил чародей. Пожал плечами, закинул шерстинку в рот и стал с явным наслаждением жевать.
   «Так, приехали, — подумала Венди. — Только сумасшедшего мне и не хватало».
   — А как по-твоему, из чего делают пряники? — поинтересовался волшебник.
   — Какие, настоящие или собак?
   — Да нет, настоящие.
   Венди пожала плечами:
   — Не знаю. Из какой-нибудь муки особой, наверное.
   — А вот и нет. Нужно взять собаку такую, как мой Пряник к примеру, подстричь ее и смолоть шерсть в порошок, мелкий-мелкий. Потом его надо рассыпать на солнцепеке и оставить дня на полтора-два, чтобы он стал золотисто-коричневым, — вот откуда у пряников такой цвет.
   Венди с трудом удержалась, чтобы не закатить глаза. Пора уже и честь знать, мелькнуло у нее в голове. Давно пора. В конце концов, свое дело она сделала, удостоверилась, что с ним все в порядке, хуже ему, кажется, не стало...
   — Эй! — возмутилась она, когда он взял ее тетрадь и принялся бесцеремонно переворачивать листок за листком. — Это мое.
   Он спокойно отвел в сторону руку, которую она протянула к тетради, и продолжал, как ни в чем не бывало, читать.
   — Стихи, — сказал он. — И очень даже неплохие.
   — Пожалуйста...
   — Что-нибудь напечатали?
   Венди опустила руку и со вздохом откинулась на спинку скамьи.
   — Два сборника, — ответила она, потом добавила: — И еще в журналы кое-что продала.
   Правда, мысленно поправила она себя, слово «продала» здесь не слишком уместно, если учесть, что журналы расплатились экземплярами. Да и те два сборника, которые сейчас в печати, публикует «Ист-стритпресс», маленькое местное издательство, а значит, ее стихи можно будет найти только в книжных магазинах Ньюфорда, и больше нигде в мире.
   — Романтизм, но с существенной долей оптимизма, — заметил чародей, спокойно перелистывая ее тетрадь, полную огрехов, неоконченных набросков и черновиков. — Никакой «бури и натиска», как у ранних романтиков, скорее похоже на Йейтса с его «кельтскими сумерками» или даже на Честертона. Как это у него там, «овип», кажется? Это когда он говорит о том, какими странными могут показаться привычные вещи, стоит посмотреть на них с непривычной стороны.
   Венди не поверила своим ушам. Кто он такой? Профессор английской словесности, забросивший свою кафедру и живущий подаянием, подобно философам древности? «Дикость какая, — подумала она, — сижу тут на скамье в парке и слушаю его рассуждения».
   Волшебник повернулся и одарил ее чарующей улыбкой.
   — Но ведь в этом и есть наша единственная надежда, правда? В воображении, которое рвется за пределы настоящего не столько ради того, чтобы постичь смысл окружающего нас мира, сколько для того, чтобы просто его увидеть, ведь так?
   — Я... не знаю даже, что и сказать, — ответила Венди.
   Пряник уснул у чародея на коленях. Тот закрыл тетрадь, его глаза, невероятно синие и яркие в тени полей причудливой старой шляпы, долго и пристально смотрели на Венди.
   — Джон хочет тебе что-то показать, — сказал он.
   Венди моргнула.
   — Джон? — переспросила она, оглядываясь по сторонам.
   Чародей постучал себя по груди пальцем:
   — Джон Уиндл — так зовут меня те, кому известно мое имя.
   — А-а.
   Легкость, с которой он переходил от речи образованного человека к простым, даже простоватым выражениям, включая упоминание о себе в третьем лице, показалась Венди необычной. С другой стороны, если как следует подумать, в нем вообще нет ничего обычного.
   — И что же это такое? — осторожно спросила она.
   — Это здесь недалеко.
   Венди взглянула на часы. Было около двух, ее смена начнется в четыре, так что времени у нее предостаточно. Однако она не могла избавиться от чувства, что, каким бы интересным человеком ни казался новый знакомый, лучше бы ей не связываться с ним впредь. Во всем, что он говорил, полнейшая бессмыслица противоречиво мешалась с глубоким смыслом, и это ужасно ее смущало.
   Не то чтобы она считала его опасным типом. Просто, пока он говорил, ей все время казалось, будто она идет по болоту, где сделай один неверный шаг и сгинешь в трясине на веки вечные. И хотя они были едва знакомы, она не сомневалась, что любой разговор с ним чреват неверными шагами.
   — Мне очень жаль, — сказала она, — но у меня совсем нет времени.
   — По-моему, ты — единственная из всех людей, кто сможет это что-то если не понять, то по крайней мере оценить.
   — Все это, конечно, ужасно интересно, хотя я и не знаю, о чем идет речь, только...
   — Ну так пошли, — заявил он.
   Он отдал ей тетрадь и встал, бесцеремонно стряхнув с колен Пряника, который, приземлившись на все четыре лапы, возмущенно вякнул. Чародей сгреб песика в охапку, сунул в плетеную корзинку, которая болталась на руле, вывел велосипед из-за скамейки и остановился, поджидая Венди.
   Девушка открыла было рот, чтобы возразить, но только пожала плечами. Почему бы и нет, в конце концов? Вид у него и в самом деле нисколько не опасный, надо только все время оставаться на людях.
   Она запихнула тетрадкув рюкзак и зашагала за чародеем на юг по дорожке, которая вывела их из парка на лужайку перед зданием городского комитета, откуда плавно нырнула в другой парк, вокруг университета Батлера. Венди хотела было поинтересоваться, как его нога, ведь раньше он прихрамывал, однако теперь он шагал легко и упруго как молодой, и она решила не спрашивать — видимо, падение с велосипеда ему нисколько не повредило.
   Они ступили на территорию университета, где свернули с тропы и пошли к библиотеке имени Г. Смизерса прямиком через газон, лавируя между кучками студентов, которые сидели на траве и занимались чем угодно, только не учебой. Поравнявшись с библиотекой, они обогнули ее поросшую плющом стену и оказались за зданием. Там чародей остановился.
   — Смотри, — сказал он и сделал рукой жест, охватывающий все пространство позади библиотеки. — Что ты тут видишь?
   Перед ними лежала широкая полоса земли, за которой вставали университетские корпуса. Венди, которая и сама здесь училась, сразу их узнала: студенческий центр, факультет естественных наук и общежитие, правда какое именно, она забыла. Их громоздкие, не похожие друг на друга силуэты замыкали пейзаж, над которым, судя по всему, кто-то основательно потрудился. От сирени и боярышника не осталось и воспоминаний, вместо кустов и травы отовсюду торчала жесткая щетина газонного покрытия, комья сырой земли валялись там, где еще совсем недавно росли деревья, а посреди всего этого красовался огромный пень.
   С тех пор как Венди в последний раз приходила сюда, прошло лет пятнадцать, не меньше. И как же все изменилось. Картина, которая сохранилась в ее памяти, так разительно отличалась от всего вокруг, что она невольно подумала словами из детского журнала: «Найди десять различий». Раньше, когда она училась в Батлере, здесь был уголок дикого леса, непонятно как уцелевший в зеленом лабиринте тщательно подстриженных газонов и кустарников, которые придавали университету столь живописный вид. Она еще не забыла, как пробиралась сюда украдкой и усаживалась со своей тетрадью на траву, под шатром развесистого...
   — Здесь все переменилось, — сказала она медленно. — Кусты выкорчевали и дуб срубили...
   Кто-то говорил ей однажды, что этот дуб, — большая редкость, точнее, былбольшой редкостью. Деревья такой породы — Quercus robur,или дуб европейский обыкновенный, — не растут в Северной Америке; его привезли и посадили здесь четыреста лет тому назад, когда самого Ньюфорда еще в помине не было.
   — Как же они могли... просто взять и срубить его?.. — спросила она недоуменно.
   Чародей ткнул большим пальцем себе за плечо, в сторону библиотеки.
   — Тот человек, который книгами заведует, приказал это сделать: ему не нравилось, что у него в кабинете всегда темно. А еще ему не нравилось, что каждый раз, выглядывая в окно, он упирался взглядом в клочок дикой природы — это противоречило его чувству порядка.
   — Главный библиотекарь? — переспросила Венди.
   Чародей только плечами пожал.
   — Но почему... почему же все молчали? Разве студенты не могли...
   В ее время студенты наверняка протестовали бы. Они окружили бы дерево живой цепью, не подпуская никого близко. Они поставили бы палатки и дежурили бы вокруг него день и ночь. Они...
   Она снова посмотрела на пень и почувствовала, как ей сдавило грудь, точно ее завернули в мокрые кожи, которые начали засыхать и стягиваться вокруг нее.
   — Этот дуб был другом Джона, — сказал чародей. — Последним, который остался в живых. Ему было десять тысяч лет, а люди просто пришли и спилили его.
   Венди недоверчиво покосилась на своего спутника. «Десять тысяч лет? А ты, дружок, часом, не обсчитался?»