Де Чарльз. Городские легенды

   Наверное, это потому, что я всегда показывал ему черновики рукописей, прежде чем отослать их в редакцию. Мы оба интересовались всем странным и необычным, именно это нас и сблизило задолго до того, как Джилли стала его студенткой, и до того, как он сам оставил университет. Но люди все равно называли его профессором; по-другому было как-то непривычно.
   Этот сморщенный старичок с копной седых завитков и в очках обожал длинные беседы за чашкой чаю или даже, если час был подходящий, за стаканом доброго ирландского виски. По меньшей мере раз в полмесяца мы встречались в его уютном кабинете, где он читал мой новый рассказ, а я просматривал его последнюю статью, которую он собирался отправить в какой-нибудь журнал. Когда я в третий раз пришел к нему с пустыми руками, он наконец решился заговорить.
   — Ты выглядишь счастливым в последнее время, Кристи.
   — Так оно и есть.
   Он улыбнулся:
   — Так, значит, правду говорят люди — чтобы творить, художник должен страдать?
   Я не сразу понял, к чему он клонит.
   — В это не веришь ни ты, ни я, — сказал я.
   — Тогда ты, наверное, влюблен.
   — Я...
   Я не знал, как ответить. Стоило ему произнести эти слова, как мой желудок ухнул куда-то вниз. Видит Бог, он не ошибался, но по какой-то причине, вероятно по той же, которая не давала мне последовать за Талли, когда мы расставались после ночных свиданий, мной овладел суеверный страх, что если наш секрет станет известен людям, она перестанет быть частью моей жизни.
   — Нет ничего стыдного в том, чтобы влюбиться, — сказал профессор, ошибочно приписав мои колебания смущению.
   — Дело не в этом, — начал я, зная, что мне нечего сказать, кроме лжи, а лгать профессору я не умею.
   — Никогда не бойся, — сказал он. — Ты имеешь полное право на личную жизнь — и, осмелюсь добавить, хорошо, что она у тебя есть. В моем возрасте твоим эскападам можно только позавидовать. Но меня беспокоит твое творчество.
   — Писать я не перестал, — успокоил я его. И тут у меня вырвалось: — Я подумываю о романе.
   Я не солгал. Мне всегда хотелось написать роман; я только сомневался, получится ли. Я хорошо чувствовал себя в рамках малой прозы, и даже циклы связанных между собой рассказов, такие как «Рыжая ворона», давались мне легко, но роман представлялся мне проектом настолько грандиозным, который даже умом не охватить, не говоря уже о том, чтобы на него отважиться. Прежде чем начать писать что-то, мне надо представить эту вещь целиком, но перспектива изобрести что-нибудь подлиннее рассказа меня пугала. К тому же я обнаружил — к своему разочарованию, ведь мне и в самом деле хотелось попробовать, — что чем длиннее написанный мною кусок, тем меньше в нем... сути, что ли. Такое впечатление, будто сила, которую я вкладываю во все, что пишу, растворялась в многословии романа.
   Мои друзья, которые пишут романы, говорили мне, что я просто испугался; вот у них сплошные провалы в короткой прозе, они ее как чумы боятся. Я твердо верил в одно: что лучше получается, того и держись, но, может быть, я просто смирился с поражением.
   — Какого рода роман? — спросил профессор заинтересованно, поскольку он знал, какие чувства я испытываю по этому поводу.
   Я, как мне хотелось надеяться, небрежно пожал плечами.
   — Вот это я как раз и пытаюсь решить, — сказал я и поспешил перевести разговор в другое русло.
   И все же, покидая дом профессора, я чувствовал страх, точно то немногое, что я рассказал, могло послужить ключом к потайной двери, которую я сам боялся открыть. Плотина, сдерживавшая тайну наших ночных свиданий, дала течь. Я боялся, что брешь станет шире, и тогда реальность ринется в нее и разлучит меня с моей призрачной возлюбленной.
   Но, как я уже говорил, призраком она не была. Остренькое личико пикси и копна спутанных волос скрывали нечто еще более загадочное.
   Раньше я часто задумывался, да и теперь еще задумываюсь над тем, насколько происходящее с нами зависит от нас самих. Покинула меня Талли из-за странного суеверия, которое я питал на ее счет, или она собралась уйти еще до того, как я успел обмолвиться профессору хоть словом? А может, просто так совпало, что именно в ту ночь она сказала мне «прощай»?
   Я вспоминаю сумку, которая висела у нее через плечо в самый первый вечер, и думаю, а может быть, она уже тогда собиралась уходить? Возможно, она была в начале пути, который прервала ненадолго наша встреча.
   — Ты ведь уже знаешь, правда? — сказала она, как только я увидел ее в ту ночь.
   Возможно ли, чтобы совпадение зашло так далеко, что мы и расстаемся на той самой площади у реки, где встретились впервые?
   — Ты знаешь, что мне пора уходить, — добавила она, когда я промолчал.
   Я кивнул. Я знал. Но вот чего я не знал, так это...
   — Почему? — спросил я.
   Она снова стала жесткой — как в ту, первую, ночь. От мягкости, которая делалась тем более заметной, чем дольше мы были вместе, осталось одно воспоминание, лицо осунулось так, что кости, казалось, вот-вот начнут выпирать из-под кожи. И только в глазах осталось немного тепла, да еще в улыбке. Все остальное скрылось под налетом грубости.
   — Это все из-за города, из-за того, как с ним поступают, — сказала она. — Из-за ненависти, злобы и ограниченности; из-за бродяг, наркоманов и бандитов; из-за того, что тихих зеленых уголков становится все меньше, а темные, страшные подворотни множатся; из-за того, что милая, уютная старина повсюду вынуждена уступать колючей и ненадежной новизне; из-за духа зла, который завладел улицами города и ранит меня, как острый нож. Все это меняет меня, Кристи, и я не хочу, чтобы ты видел, какой я стану потом. Ты меня не узнаешь, да я и не хочу, чтобы узнавал.
   Вот почему мне надо уходить.
   Когда она сказала это, я понял, что она собирается оставить меня, но не город.
   — Но...
   — Ты помог мне забыть обо всем на время, правда помог, но этого недостаточно. Ни у тебя, ни у меня не хватит сил сопротивляться злу постоянно. То, что между нами было, украдено у тьмы. Но больше она не позволит себя обворовывать.
   Я хотел было заговорить, но она прижала пальцы к моим губам. Я заметил ее спальный мешок, он лежал под скамейкой. Она вытащила его и расстелила на мостовой. Я вспомнил про обращенные к площади темные окна домов. Сотни глаз могли наблюдать, как она нежно притянула меня к себе и мы улеглись на мешок, но мне было наплевать.
 
   Я старался не заснуть. Я лежал на локте рядом с ней и гладил ее плечо, ее волосы. Дивился нежности ее кожи и шелковистости волос. Теперь, когда ее лицо было в покое, жесткие складки на нем снова разгладились. Мне хотелось придумать, как прогнать все ее несчастья, мне хотелось бодрствовать и защищать ее всегда, но сон незаметно подкрался и сморил меня.
   Погружаясь в него, я, кажется, услышал ее голос:
   — У тебя будут еще возлюбленные.
   Но не такие, как она. Нет, такой больше не будет.
 
   Когда я проснулся утром, в спальном мешке не было никого, кроме меня и Бена, который лежал на ее месте и громко мурчал.
   Стояла такая рань, что в окружающих площадь домах наверняка еще никто не проснулся, но если бы даже и проснулся, мне было наплевать. Я вылез нагишом на мороз и не спеша оделся. Бен возмущенно мяукнул, когда я согнал его и принялся сворачивать мешок.
   Зажав сложенный спальный мешок под мышкой, я направился домой, и никогда еще дорога туда не казалась мне такой долгой.
 
   Нет, Талли не призрак, хотя она и бродит по ночным улицам города — в моей памяти и наяву.
   Теперь я ее знаю. Она точно старый розовый куст, запущенный и одичалый; люди годами забывали подстригать его ветви, и они покрылись длинными острыми шипами; молодые побеги, буйно разросшиеся, тянутся во все стороны, а середина глохнет и чахнет без солнечного света. Цветы еще есть, но они измельчали и потерялись в этой буйной поросли, напоминания о былом.
   Теперь я ее знаю. Она тот дух, что соединяет в мелодию ноты, она — тишина между звуками; она — эхо, которым отзываются строки, что выходят из-под моего пера. Не призрак, но все-таки дух: душа и сердце города.
   Я не думаю о том, откуда она пришла. Я не задаюсь вопросом, как это было: город ли вырос вокруг нее или она родилась вместе с городом. Она существует, и этого достаточно.
   Таллула. Талли. Время платить по счетам ^[41].
   Были в старину такие разносчики, которые ходили по домам и продавали свои товары в кредит: часть денег брали сразу, часть — на обратном пути. Их называли таллименами.
   Наш долг перед ней давно уже оброс немыслимыми процентами, и даже монет, в которых она ждет от нас уплаты, больше не чеканят. Поэтому она меняется; так же как и мы. Я еще помню времена, когда жизнь в городе была относительно безопасной, в моем детстве мы никогда не запирали дверей и знали всех соседей по улице. Нынешним детям этого не понять; мои ровесники уже позабыли. Старики еще помнят, да кто их слушает? Они всех только раздражают; убрались бы куда-нибудь и сидели там тихонько, не мешали бы нам жить своей жизнью, думают многие.
   Не все перемены к лучшему.
   Я все так же брожу по улицам, почти каждую ночь. Надеюсь на тайную встречу, а сам только и делаю, что пишу. По мере того как заполняются тетради, я начинаю понимать, что мои герои казались такими живыми потому, что я хотел стать ближе к людям, лучше узнать их. На бумаге это было проще, чем наяву.
   Я пытаюсь измениться.
   В своих блужданиях я все время ищу ее. Она, разумеется, всегда рядом, в каждом кирпичике каждого дома, в каждом вздохе ветра, пролетающего по пустынным улицам. Она — свет фар такси в три часа утра, сирена перед зарей, старуха кошелочница, которая шаркает по улице, толкая скрипучую тележку, кошка с загадочными глазами, сидящая на темном крыльце.
   Она всегда рядом, но мне никак ее не найти. Я верю, что узнал бы ее в любом обличье...
    Я не хочу, чтобы ты увидел меня такой, какой я стану.
   ... и все же сомневаюсь. Город может быть всем, чем угодно. Это такое место, где не успеешь глазом моргнуть, как все знакомое станет чужим. А если бы я даже ее увидел...
    Ты не узнал бы меня, да я бы и не хотела, чтобы это было иначе.
   ... то что бы я сделал? Она вернулась бы ко мне, если бы могла, но зло не отпускает город. Я читаю его в лицах людей, чувствую в той холодности, которая угнездилась в их сердцах. Наверное, я бы ее не узнал; а может, и не захотел бы. Память о ней живет в моей душе, как талисман; старый спальный мешок хранится в глубине шкафа у меня в прихожей; если понадоблюсь, она знает, где меня искать.
 
   Мне хочется верить, что еще не поздно; что мы еще можем прогнать дух зла с наших улиц и не подпускать его к ним никогда. Жизнь в городе стала бы уютнее, и, думается, в этом и состоит наш долг перед ней. Я делаю, что могу. Пишу о ней...
    Они обо мне. Это твои рассказы, я чувствую твое присутствие в каждом слове, и все же в каждом есть частичка меня.
   ... о том, как она удивительна, чудесна, волшебна и так далее. Пишу о том, как она изменила мою суть, открыла мне глаза на то, что, хотя близость людей иногда ранит, все, что нас ждет без них, — это неизбывная боль одиночества. Я не поучаю; я просто пишу рассказы.
   Жаль все-таки, что не проходит боль. Воспоминания, этот талисман, благодаря которому Талли живет в моем сердце, пусть останутся, но не боль. Без нее я вполне могу обойтись.
   Иногда я жалею, что встретил ее.
   Быть может, настанет день, когда я сам поверю в эту ложь, но все-таки надеюсь, что нет.