Страница:
Цветка давно уже не было, наверняка его подобрал кто-нибудь из уборщиков, но память осталась.
Мэтт подошел к статуе поближе, так близко, что мог бы прижать к ее холодной металлической плоти ладонь.
— Дева, — начал он, но продолжить не смог.
Мэтт Кейси был человек тяжелый и нравился не многим. Он жил ради одной-единственной цели, и целью этой была музыка. Общался он почти исключительно с участниками разных групп, в которых сам переиграл за несколько лет, но даже и эти встречи были крайне редки. Никто из тех, с кем он когда-либо играл, пожалуй, не готов был отдать музыке всего себя, без остатка; им просто нравилось проводить вместе время, как будто они все были друзьями или членами одного клуба.
Музыка заняла в его жизни место людей. Она была его подругой и любовницей, его доверенным лицом и его голосом, его крестной матерью и его утешительницей.
Так было почти всегда.
С раннего детства он страдал от острейшей боязни окружающего мира: для него все люди были чужими. Для наблюдателя, запертого в тюрьме его плоти, посторонними были все. Сам он этого не понимал, в том смысле, что он просто не осознавал это как неудобство; просто он был так устроен. Он никому не доверял — может быть, потому, что так и не научился доверять себе.
Его коллеги-музыканты считали его холодным, равнодушным, циничным — определения, которые никак не сочетались с чувствительностью его пения и теплотой его музыки. Мужчины, с которыми он играл, иногда думали, будто ему не хватает друга, но резкий отказ, на который наталкивались даже самые безобидные предложения дружбы, быстро излечивал их от подобных фантазий. Женщины, с которыми он играл, иногда думали, будто ему не хватает возлюбленной, но хотя он спал со многими, дистанцию между ними и собой сохранял неизменно, что рано или поздно охлаждало пыл даже самых настойчивых.
И всегда в конце концов оставалась одна лишь музыка. Все остальное было ему чуждо.
Вырос он в пригороде, к северу от городского центра, в большой и дружной семье. У него был старший брат и две младшие сестренки, все трое любили компанию сверстников и имели немало друзей. Он же резко отличался от них, даже когда был совсем маленьким, и озабоченные родители без конца водили его к детским врачам и психологам, но никому не удалось пробиться сквозь барьер его отчуждения, никому, кроме учителей музыки, — сначала в школьном оркестре, потом на частных занятиях, за которые его родители с радостью выкладывали деньги.
Ему пророчили большое будущее в музыке, но не такое, которое он выбрал сам. Полагали, что он будет прилежно изучать музыку в университете, потом, избрав инструмент, продолжит свои занятия под крылом какого-нибудь маститого исполнителя и, наконец, сам начнет выступать в больших концертных залах, ездить по всему миру со знаменитыми оркестрами. Вместо этого в шестнадцать лет он ушел из дому. Он пренебрег формальными занятиями, но не обучением, и играл на улицах. Он объехал всю Северную Америку, потом перебрался в Европу, оттуда — на Ближний Восток, затем вернулся домой, в Ньюфорд, где слонялся со своей скрипкой по улицам и играл в клубах.
И по-прежнему оставался чужим для всех; может быть, даже больше, чем прежде.
Нельзя сказать чтобы он вел себя недружелюбно; просто его ничего не интересовало, оживлялся он только в присутствии других музыкантов, да и то лишь для того, чтобы поговорить о загадках какой-нибудь малоизвестной песни, мелодиях и инструментах или поиграть. Он никогда не считал себя одиноким, скорее одиночкой; никогда не рассматривал себя как человека, непригодного для жизни в обществе или отверженного другими людьми, просто он отводил себе роль наблюдателя, который предпочитает следить за мужчинами и женщинами, проходящими через па сложного социального танца, со стороны, а не присоединяться к танцующим.
Изгой.
Одаренный музыкант, вне всякого сомнения, всякий, кто хотя бы раз слышал его игру, готов был подтвердить это, и все-таки изгой.
Так было почти всегда.
В конце семидесятых его постоянной командой были «Кулаки», которые по выходным давали концерты в Нижнем Кроуси в одном фолк-клубе, известном как «Закусочная Финни», — там постоянно тусовались те студенты университета Батлера, кто не признавал ни диско, ни панка, ни новой волны. Состав был такой: Мэтт на бузуки, гитаре, он же — вокалист, Ники Дойл на скрипке, Джонни Райан на теноровом банджо, он же иногда аккомпанировал вокалисту на классическом гибсоновском гибриде мандолины с виолончелью, и Эми Скаллан, с которой Мэтт переиграл уже во многих составах, на уиллеанской волынке и свистках.
Они играли вместе уже полтора года и выработали такой мощный, плотный звук, что за последнее время получили несколько приглашений выступить с концертами в колледжах и на фестивальных площадках в разных концах страны.
«Но этому не бывать», — думала Эми, беря в руки волынку и готовясь к серии рилов, которые завершали первую часть вечера.
Произойдет то же, что и всегда. Уже начало происходить. Не далее чем сегодня днем, она слышала, как Ники и Джонни жаловались на Мэтта, когда они собрались поджемовать с друзьями в «Арфе». Не могут смириться с существованием двух Мэттов: одного на сцене, другого вне ее. Играя с группой, Мэтт производит впечатление приветливого, компанейского парня, с которым хочется познакомиться поближе; сойдя со сцены, он становится замкнутым и молчаливым, теряет интерес ко всему, что не имеет отношения к музыке.
Но это же Мэтт, пыталась объяснить им она. Где вы найдете такого певца и музыканта, да еще с таким даром превращать даже самые заурядные песенки в сногсшибательные композиции. А любить его вам вовсе не обязательно.
Но Ники только упорно тряс головой, так что подпрыгивали русые кудряшки:
— Из-за этого парня весь кайф от игры в группе пропадает.
Джонни согласно кивнул:
— Да, никакого удовольствия. Днем он нас едва замечает, зато на сцене сплошь шуточки да улыбочки. Как ты его терпишь, ума не приложу.
Тогда Эми не нашлась что ответить, да и теперь, взглянув через сцену на Мэтта, который поднял брови, спрашивая, готова ли она, и подмигнул, когда она кивком показала, что да, никакого объяснения у нее не было. Просто за годы работы с ним она поняла, что их объединяет только музыка, которая была несказанно хороша; все остальное, если ей нужно что-то большее, она вольна искать на стороне.
Она научилась принимать как должное то, с чем многие люди не могли или не хотели смириться, но ведь ее вообще трудно было разозлить.
Бузуки в руках Мэтта протяжно загудел на ноте «соль». Он наклонился поближе к микрофону, уголок его рта дрогнул в едва заметной улыбке, когда он увидел, как несколько танцоров, предвкушая то, что последует дальше, выскочили на крохотный пятачок дощатого пола перед сценой. Эми подбросила ему несколько тактов для ритма, а потом пронзительные звуки «Дороги на Запад», рила, с которого они всегда начинали этот сет, галопом рванулись из ее волынки.
Они с Мэттом дважды прошли всю мелодию вдвоем, от начала до конца, и вскоре на площадке перед сценой яблоку было негде упасть, так что танцоры только и могли, что подскакивать на одном месте. Люди едва не толкали друг друга локтями и коленками.
На море подскакивающих, как поплавки на волнах, голов это, пожалуй, не тянет, подумала Эми, глядя на них со сцены. Больше похоже на озерцо или даже пруд.
От этого сравнения она сама заулыбалась. И поддала жару на волынке, когда скрипка и банджо вступили с первыми аккордами «Глен Аллена». Только к середине этой второй мелодии она обратила внимание на молодую женщину, которая танцевала прямо напротив микрофона Мэтта.
Она была небольшого роста, тоненькая, ее волосы напоминали золотую пряжу, а густо-синие глаза сапфирами вспыхивали в свете, который лился со сцены. Ее лицо показалось Эми немного лисьим — черты вытянутые, заостренные, как у фей на рисунках Рэкхэма, но от этого ничуть не менее привлекательные.
Другие танцоры расступались перед ней, точно камыши перед порывом ветра, и скоро вокруг нее образовалось свободное пространство, где колыхалась цветастая юбка ее широкого, без пояса, платья, пока ее крохотные, обутые в черные китайские шлепанцы ножки выписывали на полу замысловатые узоры. Ее движения были одновременно чувственны и невинны. Эми сначала приняла девушку за профессиональную танцовщицу, но, приглядевшись к ней как следует, поняла, что текучая плавность и грация ее движений — качества скорее врожденные, чем приобретенные.
Взгляд танцующей был прикован к Мэтту, и, как ни поворачивала ее мелодия, она не сводила с него глаз, но еще больше Эми удивил Мэтт, который, казалось, был зачарован девушкой не меньше, чем она им. А когда зазвучал «Шееган Рил», третья и последняя мелодия этого сета, она испугалась, что Мэтт просто спрыгнет со сцены и пустится в пляс вместе с девушкой.
— Снова! — выкрикнул Мэтт, когда мелодия уже близилась к концу.
Эми не возражала. Она качала мехи своей волынки, ее длинные пальцы плясали по клапанам дудки, и она готова была наяривать хоть всю ночь, если танцовщица устоит на ногах. Но пружина мелодии развернулась до конца и во второй раз, и вдруг все кончилось. Танцпол опустел, девушку засосала толпа.
Когда замерли аплодисменты, клуб накрыла непривычная тишина. Эми сняла свою волынку, оглянулась и увидела, что Мэтта на сцене уже нет. Она даже не заметила, когда он ушел. Тогда она подняла микрофон своей волынки.
— Мы, э-э, отдохнем немного, ребята, — сказала она в него. В тишине собственный голос показался ей ревом. — Но мы еще вернемся, — добавила она, — и поиграем для вас, так что не уходите.
Болтовня между песнями была работой Мэтта. А поскольку Эми совсем не была уверена в своем сценическом очаровании, то этим простым объявлением она и ограничилась.
Рябь аплодисментов снова пробежала по залу, она ответила на них благодарной улыбкой. Включилась клубная стереосистема, зазвучала мелодия Джексона Брауна, и Эми повернулась к Ники, который укладывал скрипку в футляр.
— Куда это Мэтт девался? — спросила она.
Тот только плечами пожал, вроде как «кто его знает?»:
— Может, пошел ловить ту пташку, которая всю последнюю песню трясла перед ним хвостиком.
— Не завидую я ей, — вставил Джонни.
Эми хорошо знала, что он имел в виду. В последние несколько месяцев они наблюдали, как случайные подружки мотыльками слетались к Мэтту, привлеченные ярким пламенем его сценического образа, но только зря опаляли себе крылышки ледяным холодом его равнодушия. Он очаровывал их в клубе, иногда пускал к себе в постель, но в конце концов единственной его возлюбленной всегда оставалась музыка.
Эми слишком хорошо это знала. Было время...
Тряхнув головой, она оттолкнула воспоминания о прошлом. Сложенной козырьком ладонью она прикрыла от света глаза и стала вглядываться в зал, пока другие двое пошли выпить пива, но ни Мэтта, ни девушки так и не увидела. Зато она углядела черноволосую китаянку, которая сидела одна за маленьким столиком у входа, как раз в тот момент, когда та помахала ей. Она и позабыла, что Люсия появилась как раз в середине первого отделения, слегка опаздывая, как и полагается светской даме, но, вспомнив, тут же подумала, уж не видела ли она танцовщицу, которая появилась примерно в это же время? Может, они даже пришли вместе.
Люсия Хан была художницей, занималась перформансом, жила в Верхнем Фоксвилле и давно дружила с Эми. Когда они только познакомились, многие советовали Эми быть с ней поосторожнее, потому что она лесбиянка и наверняка будет к ней приставать. Но Эми пропустила все это мимо ушей. Прежде всего она ничего не имела против голубых, ну а потом узнала, что единственным основанием, на котором сплетники выстроили свои далеко идущие предположения, служил тот факт, что Люсия предпочитала работать с женщинами. Как объяснила ей позже сама Люсия: «В искусстве слишком мало женщин, вот я и хочу поддержать тех, кто все-таки рискует им заниматься, если, конечно, у них есть хоть какие-то способности».
Эми хорошо ее понимала. Она и сама часто жалела, что так мало женщин играют народную музыку. Ей до смерти надоели сборища, где ее никто не знал. Часто она оказывалась единственной женщиной-музыкантом в большой компании мужчин, и ей приходилось прямо из кожи вон лезть, играя на своей волынке, чтобы только доказать, что она ничем не хуже их. Самыми твердолобыми в этом смысле неизменно оказывались ирландцы.
Но это совсем не означало, что им с Люсией не нравились мужчины, если они были в их вкусе.
— Au contraire [35],— как говаривала Люсия, подражая якобы парижскому акценту, — я их слишком даже люблю.
Эми пробралась к бару, заказала пива и понесла налитую до краев кружку к столику Люсии, лавируя в толпе и стараясь, чтобы на ее новые джинсы попало как можно меньше пены.
— Спорим, ты думала, что я уже не приду, — сказала Люсия, когда Эми со своей относительно полной кружкой садилась за ее столик. Все, что она пролила, попало только на пол, который и без того был уже весь липкий.
Люсия была лет на шесть или семь старше Эми, следовательно, ей было около тридцати пяти. Волосы у нее в тот вечер стояли торчком — без всякого сомнения, под стать разорванной белой футболке и кожаным джинсам. Панковское движение едва начинало проникать с другого берега Атлантики, но Люсия, очевидно, уже записалась в ряды его активистов. Цепочка из булавок болталась у нее в одном ухе; еще несколько сдерживали прорехи на футболке в стратегически важных местах.
— Не помню, чтобы я вообще говорила тебе про этот концерт, — ответила Эми.
Люсия небрежно махнула рукой в направлении небольшой афиши, которая висела у нее за спиной и извещала о том, что группа играет в эти выходные в «Закусочной Финни».
— Вы же теперь знаменитости, ma cherie [36],— сказала она. — Как же могла не узнать? — Потом, уже без всякого акцента, сказала: — Звук у вас, ребята, просто отличный.
— Спасибо.
Эми опустила взгляд на крышку стола. Поставила свою кружку рядом с бокалом белого вина, сигаретами и зажигалкой Люсии и пепельницей, до половины заполненной окурками. Там же стояла пустая чайная чашка, использованный чайный пакетик примостился на краешке блюдца рядом с ней, а рядом сверкал полированными боками стальной чайничек.
— Ты пришла одна? — спросила Эми.
Люсия покачала головой:
— Я привела найденыша — свеженькая, только не знаю откуда. Ты наверняка заметила, как они с Мэттом строили друг другу глазки всю последнюю песню. — И тут же прижала к губам ладонь. — Прости. Я совсем забыла о том, что у вас с ним было.
— Старая история, — сказала Эми. — Я давно с этим справилась. Не знаю, заметил Мэтт или нет, что у нас с ним что-то было, а я уже остыла.
— Тем лучше для тебя.
— Определенно, — согласилась Эми.
— Зря я, наверное, не предупредила мою маленькую подружку насчет его, — сказала Люсия, — но ты ведь сама знаешь, какие они бывают в этом возрасте, предупреждать их — все равно что подзуживать.
— Кто она такая, эта твоя маленькая подружка? Движения у нее как у прирожденной танцовщицы.
— В ней что-то есть, правда? Я повстречала ее на Волчьем острове с неделю тому назад, как раз перед последним паромом, — она была вся мокрая, волосы спутанные, как будто упала за борт и ее прибило к берегу волной. К тому же она была совсем голая, без единой нитки на теле, ну я и подумала сразу самое худшее, понимаешь? Что какой-нибудь козел притащил ее на остров, чтобы быстренько трахнуть, и смылся.
Люсия сделала паузу, чтобы закурить сигарету.
— И? — спросила Эми.
Люсия пожала плечами, выпустила клуб синевато-серого дыма.
— Она действительно упала за борт из лодки, а разделась уже в воде, чтобы одежда не тянула ее ко дну, и так доплыла до берега. Конечно, все это я узнала от нее уже позже.
Тут дверь за ее спиной распахнулась, порыв холодного воздуха ворвался в клуб, подхватил струйку дыма от сигареты Люсии и закружил ее в медленном танце. Сквозь дым Эми разглядела, как Мэтт и девушка вошли в клуб. Похоже, разговор у них был оживленный — по крайней мере, Мэтт был оживлен, значит, речь шла о музыке.
Эми почувствовала слабый укол ревности, увидев Мэтта с танцовщицей, как, впрочем, всегда на первых порах всякой его интрижки с любой из многочисленных девушек, которые прямо-таки вешались на него, не дождавшись конца выступления. Хотя, пожалуй, интрижка — это слишком сильное для него слово, поскольку оно предполагает заинтересованность обоих партнеров.
Девушка смеялась над тем, что он ей говорил, но это был беззвучный смех.
Рот ее был приоткрыт, глаза искрились одобрительным весельем, и все это в молчании. Потом ее пальцы начали плести какой-то сложный узор, и Эми поняла, что это язык жестов глухонемых.
— А тогда у нас с ней была одна забота, — говорила Люсия, — во что ее одеть, чтобы добраться до города. К счастью, на мне был пыльник — ну, знаешь, тот, который остался со времен Сержио Леоне, — так что ей было чем укрыться.
— Так она что, прямо в воде все сняла? — спросила Эми, переводя взгляд на подругу. — Даже белье?
— Наверное. Если оно на ней вообще было.
— Чудно.
— Ты же лифчик не носишь.
— Ты прекрасно знаешь, что я имела в виду, — ответила Эми со смехом.
Люсия кивнула.
— Ну вот, сели мы с ней на паром — я за нее заплатила — и поехали ко мне, потому что, как выяснилось, идти ей некуда. Она никого здесь не знает. Честно говоря, сначала я даже не была уверена, что она понимает по-английски.
Эми взглянула через плечо Люсии на Мэтта, который как раз отвечал на какой-то вопрос, который задали ему руки девушки. «Где же он научился языку жестов?» — подумала она. Он никогда не говорил ей этого, но она вдруг поняла, что все годы их знакомства не знала о нем ровным счетом ничего, только что он отличный музыкант и хорош в постели — вещи, наверное, взаимосвязанные, поскольку она не сомневалась, что и то и другое для него в равной степени шоу.
«Мяу», — подумала она.
— Она ведь глухонемая? — добавила она вслух.
Люсия удивилась:
— Немая, но не глухая. А ты откуда знаешь?
— Я вижу, как она разговаривает с Мэттом.
— Когда я ее нашла, она и этого не умела, — сказала Люсия.
Эми снова уставилась на нее:
— Как это?
— Ну, я знаю язык жестов — научилась, когда сразу после колледжа работала в Институте для глухих на Грейси-стрит, — поэтому, как только я поняла, что она немая, сразу же принялась ее учить. Но она не глухая, просто говорить не может. Сначала она вообще ни на что не реагировала. Я подумала, что это, наверное, шок. Просто сидела рядом со мной и смотрела на воду, а ее глаза раскрывались все шире и шире, пока мы подплывали к причалам. А когда мы сели в автобус и поехали ко мне домой, мне показалось, что она вообще не знает, что такое город. Всю дорогу она сидела рядом со мной, широко раскрыв глаза, а потом взяла меня за руку — не от страха, а так, словно хотела поделиться со мной своим изумлением. И только когда мы добрались до дома, она попросила у меня ручку и бумагу. — Жестом Люсия показала, как она это сделала.
— Странно как-то все это, правда? — сказала Эми.
— Еще бы. Ну как бы там ни было, зовут ее Катрина Людвигсен, она живет в одном из тех городков на Островах, на другом конце озера — там, где в него впадает река Далфер, знаешь?
Эми кивнула.
— Вообще-то ее семья из Норвегии, — продолжала Люсия. — Они лопари, ну это значит лапландцы, — только она не хочет, чтобы ее так называли. Ее народ зовет себя саамами.
— Я об этом слышала, — сказала Эми. — Слово «лопари» для них как оскорбление.
— Вот именно. — Люсия сделала последнюю затяжку и затушила окурок в пепельнице. — Как только она объяснила, кто она и откуда, сразу же попросила меня научить ее языку жестов. И хочешь — верь, хочешь — нет, но она все запомнила за двадня!
— Ну не знаю, — сказала Эми. — Это что, быстро?
— Скажи fantastique, ma cherie [37].
Люсия пожала плечами:
— Она сказала мне, что ищет мужчину, — как будто мы все не тем же самым заняты, ха-ха, — но не знает его имени, знает только, что он живет в Ньюфорде. С ней чуть приступ не случился, когда она увидела фотографию Мэтта на афише этого концерта.
— Значит, она знала его раньше.
— Еще бы, — сказала Люсия.
Эми тряхнула головой:
— Один Мэтт знает, что Мэтт знает.
— Катрина говорит, что ей двадцать два, — продолжала Люсия, — но, по-моему, она намного моложе. Могу поспорить, что она сбежала из дому, пробралась, наверное, на какой-нибудь круизный теплоход, а при входе в гавань сиганула за борт, чтобы ее не поймали и не отправили назад, к родителям.
— Ну и что ты теперь будешь с ней делать?
— Ни черта. Она милая девочка и к тому же, — добавила она, когда Катрина и Мэтт прошли мимо их столика, направляясь к бару, — что-то подсказывает мне, что недолго ей уже оставаться на моем попечении.
— Я бы не стала на это рассчитывать, — сказала Эми. — Ей повезет, если она продержится хотя бы один вечер.
А может быть, и не один. В конце концов, Катрина и правда хорошенькая, и танцевать умеет, так что связь через музыку у них есть, так же, как это было с ней.
Эми вздохнула. Она и сама не знала, что на нее накатывало в такие минуты, как эта. Ей ведь даже не хотелось повторить еще раз то, что у них было с Мэттом.
Люсия протянула через стол руку, накрыла ладонь Эми своей, сжала ее.
— Как ты справляешься, Эми? Я ведь помню, одно время ты от него сама не своя была.
— Ничего, справляюсь.
Ну тогда — как ты говоришь? Больше стерпишь — крепче будешь, хотя я все равно не понимаю, как тебе удалось справиться с собой настолько, что ты даже продолжаешь играть с ним в одной группе.
Эми повернула голову к бару, где Мэтт угощал девушку чаем. Не ревность, но боль кольнула ее, и ей захотелось, чтобы это поскорее прошло.
«Терпение», — сказала она себе. Скольких женщин видела она рядом с Мэттом за эти годы, один бог ведает, и все они были от него без ума. Боль длилась всего одно мгновение — напоминание о прежней муке, но не сама мука. Она уже не вернется.
Будем надеяться.
— Просто надо научиться думать о человеке совсем по-другому, — сказала она через пару минут, пытаясь убедить не только Люсию, но и себя. — Перестать ждать от него того, чего он не может тебе дать, изменить свое представление о нем. Вот и все.
— Тебя послушать, так это совсем легко.
Эми посмотрела на подругу.
— Не легко, — сказала она тихо.
Люсия стиснула ее ладонь.
Девушка была просто очарована Мэттом, догадалась Эми. Другого объяснения ее поведению не существовало.
Весь остаток вечера Эми видела Катрину, которая сидела у дверей рядом с Люсией и, положив подбородок на ладони, слушала, как поет Мэтт. Но не просто слушала. Она упивалась песнями, впитывала их в себя целиком, без остатка. А стоило им заиграть какую-нибудь танцевальную мелодию, как она вскакивала, выбегала на площадку перед сценой, где чувственно и грациозно изгибалась, кружилась, подскакивала, выбивала крошечными ножками огненную дробь, чутко отзываясь на каждую ноту.
Было видно, что Мэтт польщен ее вниманием, по крайней мере, нечто подобное он явно испытывал, — а почему бы, собственно, и нет? Она была самой красивой — после Люсии — девушкой в клубе, но Люсия не подавала сигнал «свободна», наряд не позволял.
Между сетами Мэтт и девушка непрерывно разговаривали, заполняя двадцать минут фонограммы и общения хозяина заведения с гостями лесом слов, он говорил, она отвечала знаками, оба были глухи и слепы ко всему, что их окружало, за исключением друг друга.
«Может быть, Катрина станет для него той единственной», — подумала Эми.
Каждый раз, справившись со своими собственными чувствами, она надеялась именно на это. И хотя Мэтт, сходя со сцены, оставался таким же бесчувственным, как и раньше, она продолжала верить, что ему на самом деле нужен кто-то любящий и заботливый, чтобы вернуть его к жизни. Не может человек, вкладывающий столько души в свою музыку, быть совершенно пустым внутри. Просто ему нужен кто-то — кто-то особенный. Пусть не она, ладно. Но где-то на свете должна быть женщина, которая ему подойдет, — и тогда рухнут стены, сквозь которые до сих пор только его музыка проникала в мир.
Он был так внимателен к Катрине весь вечер, что Эми была уверена в том, что они уйдут из клуба вместе, но он всего лишь пригласил ее погулять с ним на следующий день.
«О'кей», — подумала она, стоя рядом с Люсией, пока Мэтт и Катрина «разговаривали». Начало положено, и, может быть, неплохое.
Руки Катрины двигались, отвечая на вопрос Мэтта.
— Что она говорит? — шепнула Эми, склонившись к Люсии.
— Соглашается, — перевела та. — А теперь она спрашивает его, смогут ли они покататься на пароме.
— Который ходит на Волчий остров? — переспросила Эми. — Но это же там, где ты ее нашла.
— Тс-с-с, — прошипела Люсия.
— Мы будем делать все, что ты захочешь, — говорил в это время Мэтт.
И Катрина сразу же исчезла, ушла вслед за Люсией, обернувшись и взмахнув рукой на прощание перед тем, как мир за стенами клуба проглотил ее и входная дверь захлопнулась за ними.
Мэтт и Эми вернулись на сцену собрать свои инструменты.
Мэтт подошел к статуе поближе, так близко, что мог бы прижать к ее холодной металлической плоти ладонь.
— Дева, — начал он, но продолжить не смог.
Мэтт Кейси был человек тяжелый и нравился не многим. Он жил ради одной-единственной цели, и целью этой была музыка. Общался он почти исключительно с участниками разных групп, в которых сам переиграл за несколько лет, но даже и эти встречи были крайне редки. Никто из тех, с кем он когда-либо играл, пожалуй, не готов был отдать музыке всего себя, без остатка; им просто нравилось проводить вместе время, как будто они все были друзьями или членами одного клуба.
Музыка заняла в его жизни место людей. Она была его подругой и любовницей, его доверенным лицом и его голосом, его крестной матерью и его утешительницей.
Так было почти всегда.
С раннего детства он страдал от острейшей боязни окружающего мира: для него все люди были чужими. Для наблюдателя, запертого в тюрьме его плоти, посторонними были все. Сам он этого не понимал, в том смысле, что он просто не осознавал это как неудобство; просто он был так устроен. Он никому не доверял — может быть, потому, что так и не научился доверять себе.
Его коллеги-музыканты считали его холодным, равнодушным, циничным — определения, которые никак не сочетались с чувствительностью его пения и теплотой его музыки. Мужчины, с которыми он играл, иногда думали, будто ему не хватает друга, но резкий отказ, на который наталкивались даже самые безобидные предложения дружбы, быстро излечивал их от подобных фантазий. Женщины, с которыми он играл, иногда думали, будто ему не хватает возлюбленной, но хотя он спал со многими, дистанцию между ними и собой сохранял неизменно, что рано или поздно охлаждало пыл даже самых настойчивых.
И всегда в конце концов оставалась одна лишь музыка. Все остальное было ему чуждо.
Вырос он в пригороде, к северу от городского центра, в большой и дружной семье. У него был старший брат и две младшие сестренки, все трое любили компанию сверстников и имели немало друзей. Он же резко отличался от них, даже когда был совсем маленьким, и озабоченные родители без конца водили его к детским врачам и психологам, но никому не удалось пробиться сквозь барьер его отчуждения, никому, кроме учителей музыки, — сначала в школьном оркестре, потом на частных занятиях, за которые его родители с радостью выкладывали деньги.
Ему пророчили большое будущее в музыке, но не такое, которое он выбрал сам. Полагали, что он будет прилежно изучать музыку в университете, потом, избрав инструмент, продолжит свои занятия под крылом какого-нибудь маститого исполнителя и, наконец, сам начнет выступать в больших концертных залах, ездить по всему миру со знаменитыми оркестрами. Вместо этого в шестнадцать лет он ушел из дому. Он пренебрег формальными занятиями, но не обучением, и играл на улицах. Он объехал всю Северную Америку, потом перебрался в Европу, оттуда — на Ближний Восток, затем вернулся домой, в Ньюфорд, где слонялся со своей скрипкой по улицам и играл в клубах.
И по-прежнему оставался чужим для всех; может быть, даже больше, чем прежде.
Нельзя сказать чтобы он вел себя недружелюбно; просто его ничего не интересовало, оживлялся он только в присутствии других музыкантов, да и то лишь для того, чтобы поговорить о загадках какой-нибудь малоизвестной песни, мелодиях и инструментах или поиграть. Он никогда не считал себя одиноким, скорее одиночкой; никогда не рассматривал себя как человека, непригодного для жизни в обществе или отверженного другими людьми, просто он отводил себе роль наблюдателя, который предпочитает следить за мужчинами и женщинами, проходящими через па сложного социального танца, со стороны, а не присоединяться к танцующим.
Изгой.
Одаренный музыкант, вне всякого сомнения, всякий, кто хотя бы раз слышал его игру, готов был подтвердить это, и все-таки изгой.
Так было почти всегда.
В конце семидесятых его постоянной командой были «Кулаки», которые по выходным давали концерты в Нижнем Кроуси в одном фолк-клубе, известном как «Закусочная Финни», — там постоянно тусовались те студенты университета Батлера, кто не признавал ни диско, ни панка, ни новой волны. Состав был такой: Мэтт на бузуки, гитаре, он же — вокалист, Ники Дойл на скрипке, Джонни Райан на теноровом банджо, он же иногда аккомпанировал вокалисту на классическом гибсоновском гибриде мандолины с виолончелью, и Эми Скаллан, с которой Мэтт переиграл уже во многих составах, на уиллеанской волынке и свистках.
Они играли вместе уже полтора года и выработали такой мощный, плотный звук, что за последнее время получили несколько приглашений выступить с концертами в колледжах и на фестивальных площадках в разных концах страны.
«Но этому не бывать», — думала Эми, беря в руки волынку и готовясь к серии рилов, которые завершали первую часть вечера.
Произойдет то же, что и всегда. Уже начало происходить. Не далее чем сегодня днем, она слышала, как Ники и Джонни жаловались на Мэтта, когда они собрались поджемовать с друзьями в «Арфе». Не могут смириться с существованием двух Мэттов: одного на сцене, другого вне ее. Играя с группой, Мэтт производит впечатление приветливого, компанейского парня, с которым хочется познакомиться поближе; сойдя со сцены, он становится замкнутым и молчаливым, теряет интерес ко всему, что не имеет отношения к музыке.
Но это же Мэтт, пыталась объяснить им она. Где вы найдете такого певца и музыканта, да еще с таким даром превращать даже самые заурядные песенки в сногсшибательные композиции. А любить его вам вовсе не обязательно.
Но Ники только упорно тряс головой, так что подпрыгивали русые кудряшки:
— Из-за этого парня весь кайф от игры в группе пропадает.
Джонни согласно кивнул:
— Да, никакого удовольствия. Днем он нас едва замечает, зато на сцене сплошь шуточки да улыбочки. Как ты его терпишь, ума не приложу.
Тогда Эми не нашлась что ответить, да и теперь, взглянув через сцену на Мэтта, который поднял брови, спрашивая, готова ли она, и подмигнул, когда она кивком показала, что да, никакого объяснения у нее не было. Просто за годы работы с ним она поняла, что их объединяет только музыка, которая была несказанно хороша; все остальное, если ей нужно что-то большее, она вольна искать на стороне.
Она научилась принимать как должное то, с чем многие люди не могли или не хотели смириться, но ведь ее вообще трудно было разозлить.
Бузуки в руках Мэтта протяжно загудел на ноте «соль». Он наклонился поближе к микрофону, уголок его рта дрогнул в едва заметной улыбке, когда он увидел, как несколько танцоров, предвкушая то, что последует дальше, выскочили на крохотный пятачок дощатого пола перед сценой. Эми подбросила ему несколько тактов для ритма, а потом пронзительные звуки «Дороги на Запад», рила, с которого они всегда начинали этот сет, галопом рванулись из ее волынки.
Они с Мэттом дважды прошли всю мелодию вдвоем, от начала до конца, и вскоре на площадке перед сценой яблоку было негде упасть, так что танцоры только и могли, что подскакивать на одном месте. Люди едва не толкали друг друга локтями и коленками.
На море подскакивающих, как поплавки на волнах, голов это, пожалуй, не тянет, подумала Эми, глядя на них со сцены. Больше похоже на озерцо или даже пруд.
От этого сравнения она сама заулыбалась. И поддала жару на волынке, когда скрипка и банджо вступили с первыми аккордами «Глен Аллена». Только к середине этой второй мелодии она обратила внимание на молодую женщину, которая танцевала прямо напротив микрофона Мэтта.
Она была небольшого роста, тоненькая, ее волосы напоминали золотую пряжу, а густо-синие глаза сапфирами вспыхивали в свете, который лился со сцены. Ее лицо показалось Эми немного лисьим — черты вытянутые, заостренные, как у фей на рисунках Рэкхэма, но от этого ничуть не менее привлекательные.
Другие танцоры расступались перед ней, точно камыши перед порывом ветра, и скоро вокруг нее образовалось свободное пространство, где колыхалась цветастая юбка ее широкого, без пояса, платья, пока ее крохотные, обутые в черные китайские шлепанцы ножки выписывали на полу замысловатые узоры. Ее движения были одновременно чувственны и невинны. Эми сначала приняла девушку за профессиональную танцовщицу, но, приглядевшись к ней как следует, поняла, что текучая плавность и грация ее движений — качества скорее врожденные, чем приобретенные.
Взгляд танцующей был прикован к Мэтту, и, как ни поворачивала ее мелодия, она не сводила с него глаз, но еще больше Эми удивил Мэтт, который, казалось, был зачарован девушкой не меньше, чем она им. А когда зазвучал «Шееган Рил», третья и последняя мелодия этого сета, она испугалась, что Мэтт просто спрыгнет со сцены и пустится в пляс вместе с девушкой.
— Снова! — выкрикнул Мэтт, когда мелодия уже близилась к концу.
Эми не возражала. Она качала мехи своей волынки, ее длинные пальцы плясали по клапанам дудки, и она готова была наяривать хоть всю ночь, если танцовщица устоит на ногах. Но пружина мелодии развернулась до конца и во второй раз, и вдруг все кончилось. Танцпол опустел, девушку засосала толпа.
Когда замерли аплодисменты, клуб накрыла непривычная тишина. Эми сняла свою волынку, оглянулась и увидела, что Мэтта на сцене уже нет. Она даже не заметила, когда он ушел. Тогда она подняла микрофон своей волынки.
— Мы, э-э, отдохнем немного, ребята, — сказала она в него. В тишине собственный голос показался ей ревом. — Но мы еще вернемся, — добавила она, — и поиграем для вас, так что не уходите.
Болтовня между песнями была работой Мэтта. А поскольку Эми совсем не была уверена в своем сценическом очаровании, то этим простым объявлением она и ограничилась.
Рябь аплодисментов снова пробежала по залу, она ответила на них благодарной улыбкой. Включилась клубная стереосистема, зазвучала мелодия Джексона Брауна, и Эми повернулась к Ники, который укладывал скрипку в футляр.
— Куда это Мэтт девался? — спросила она.
Тот только плечами пожал, вроде как «кто его знает?»:
— Может, пошел ловить ту пташку, которая всю последнюю песню трясла перед ним хвостиком.
— Не завидую я ей, — вставил Джонни.
Эми хорошо знала, что он имел в виду. В последние несколько месяцев они наблюдали, как случайные подружки мотыльками слетались к Мэтту, привлеченные ярким пламенем его сценического образа, но только зря опаляли себе крылышки ледяным холодом его равнодушия. Он очаровывал их в клубе, иногда пускал к себе в постель, но в конце концов единственной его возлюбленной всегда оставалась музыка.
Эми слишком хорошо это знала. Было время...
Тряхнув головой, она оттолкнула воспоминания о прошлом. Сложенной козырьком ладонью она прикрыла от света глаза и стала вглядываться в зал, пока другие двое пошли выпить пива, но ни Мэтта, ни девушки так и не увидела. Зато она углядела черноволосую китаянку, которая сидела одна за маленьким столиком у входа, как раз в тот момент, когда та помахала ей. Она и позабыла, что Люсия появилась как раз в середине первого отделения, слегка опаздывая, как и полагается светской даме, но, вспомнив, тут же подумала, уж не видела ли она танцовщицу, которая появилась примерно в это же время? Может, они даже пришли вместе.
Люсия Хан была художницей, занималась перформансом, жила в Верхнем Фоксвилле и давно дружила с Эми. Когда они только познакомились, многие советовали Эми быть с ней поосторожнее, потому что она лесбиянка и наверняка будет к ней приставать. Но Эми пропустила все это мимо ушей. Прежде всего она ничего не имела против голубых, ну а потом узнала, что единственным основанием, на котором сплетники выстроили свои далеко идущие предположения, служил тот факт, что Люсия предпочитала работать с женщинами. Как объяснила ей позже сама Люсия: «В искусстве слишком мало женщин, вот я и хочу поддержать тех, кто все-таки рискует им заниматься, если, конечно, у них есть хоть какие-то способности».
Эми хорошо ее понимала. Она и сама часто жалела, что так мало женщин играют народную музыку. Ей до смерти надоели сборища, где ее никто не знал. Часто она оказывалась единственной женщиной-музыкантом в большой компании мужчин, и ей приходилось прямо из кожи вон лезть, играя на своей волынке, чтобы только доказать, что она ничем не хуже их. Самыми твердолобыми в этом смысле неизменно оказывались ирландцы.
Но это совсем не означало, что им с Люсией не нравились мужчины, если они были в их вкусе.
— Au contraire [35],— как говаривала Люсия, подражая якобы парижскому акценту, — я их слишком даже люблю.
Эми пробралась к бару, заказала пива и понесла налитую до краев кружку к столику Люсии, лавируя в толпе и стараясь, чтобы на ее новые джинсы попало как можно меньше пены.
— Спорим, ты думала, что я уже не приду, — сказала Люсия, когда Эми со своей относительно полной кружкой садилась за ее столик. Все, что она пролила, попало только на пол, который и без того был уже весь липкий.
Люсия была лет на шесть или семь старше Эми, следовательно, ей было около тридцати пяти. Волосы у нее в тот вечер стояли торчком — без всякого сомнения, под стать разорванной белой футболке и кожаным джинсам. Панковское движение едва начинало проникать с другого берега Атлантики, но Люсия, очевидно, уже записалась в ряды его активистов. Цепочка из булавок болталась у нее в одном ухе; еще несколько сдерживали прорехи на футболке в стратегически важных местах.
— Не помню, чтобы я вообще говорила тебе про этот концерт, — ответила Эми.
Люсия небрежно махнула рукой в направлении небольшой афиши, которая висела у нее за спиной и извещала о том, что группа играет в эти выходные в «Закусочной Финни».
— Вы же теперь знаменитости, ma cherie [36],— сказала она. — Как же могла не узнать? — Потом, уже без всякого акцента, сказала: — Звук у вас, ребята, просто отличный.
— Спасибо.
Эми опустила взгляд на крышку стола. Поставила свою кружку рядом с бокалом белого вина, сигаретами и зажигалкой Люсии и пепельницей, до половины заполненной окурками. Там же стояла пустая чайная чашка, использованный чайный пакетик примостился на краешке блюдца рядом с ней, а рядом сверкал полированными боками стальной чайничек.
— Ты пришла одна? — спросила Эми.
Люсия покачала головой:
— Я привела найденыша — свеженькая, только не знаю откуда. Ты наверняка заметила, как они с Мэттом строили друг другу глазки всю последнюю песню. — И тут же прижала к губам ладонь. — Прости. Я совсем забыла о том, что у вас с ним было.
— Старая история, — сказала Эми. — Я давно с этим справилась. Не знаю, заметил Мэтт или нет, что у нас с ним что-то было, а я уже остыла.
— Тем лучше для тебя.
— Определенно, — согласилась Эми.
— Зря я, наверное, не предупредила мою маленькую подружку насчет его, — сказала Люсия, — но ты ведь сама знаешь, какие они бывают в этом возрасте, предупреждать их — все равно что подзуживать.
— Кто она такая, эта твоя маленькая подружка? Движения у нее как у прирожденной танцовщицы.
— В ней что-то есть, правда? Я повстречала ее на Волчьем острове с неделю тому назад, как раз перед последним паромом, — она была вся мокрая, волосы спутанные, как будто упала за борт и ее прибило к берегу волной. К тому же она была совсем голая, без единой нитки на теле, ну я и подумала сразу самое худшее, понимаешь? Что какой-нибудь козел притащил ее на остров, чтобы быстренько трахнуть, и смылся.
Люсия сделала паузу, чтобы закурить сигарету.
— И? — спросила Эми.
Люсия пожала плечами, выпустила клуб синевато-серого дыма.
— Она действительно упала за борт из лодки, а разделась уже в воде, чтобы одежда не тянула ее ко дну, и так доплыла до берега. Конечно, все это я узнала от нее уже позже.
Тут дверь за ее спиной распахнулась, порыв холодного воздуха ворвался в клуб, подхватил струйку дыма от сигареты Люсии и закружил ее в медленном танце. Сквозь дым Эми разглядела, как Мэтт и девушка вошли в клуб. Похоже, разговор у них был оживленный — по крайней мере, Мэтт был оживлен, значит, речь шла о музыке.
Эми почувствовала слабый укол ревности, увидев Мэтта с танцовщицей, как, впрочем, всегда на первых порах всякой его интрижки с любой из многочисленных девушек, которые прямо-таки вешались на него, не дождавшись конца выступления. Хотя, пожалуй, интрижка — это слишком сильное для него слово, поскольку оно предполагает заинтересованность обоих партнеров.
Девушка смеялась над тем, что он ей говорил, но это был беззвучный смех.
Рот ее был приоткрыт, глаза искрились одобрительным весельем, и все это в молчании. Потом ее пальцы начали плести какой-то сложный узор, и Эми поняла, что это язык жестов глухонемых.
— А тогда у нас с ней была одна забота, — говорила Люсия, — во что ее одеть, чтобы добраться до города. К счастью, на мне был пыльник — ну, знаешь, тот, который остался со времен Сержио Леоне, — так что ей было чем укрыться.
— Так она что, прямо в воде все сняла? — спросила Эми, переводя взгляд на подругу. — Даже белье?
— Наверное. Если оно на ней вообще было.
— Чудно.
— Ты же лифчик не носишь.
— Ты прекрасно знаешь, что я имела в виду, — ответила Эми со смехом.
Люсия кивнула.
— Ну вот, сели мы с ней на паром — я за нее заплатила — и поехали ко мне, потому что, как выяснилось, идти ей некуда. Она никого здесь не знает. Честно говоря, сначала я даже не была уверена, что она понимает по-английски.
Эми взглянула через плечо Люсии на Мэтта, который как раз отвечал на какой-то вопрос, который задали ему руки девушки. «Где же он научился языку жестов?» — подумала она. Он никогда не говорил ей этого, но она вдруг поняла, что все годы их знакомства не знала о нем ровным счетом ничего, только что он отличный музыкант и хорош в постели — вещи, наверное, взаимосвязанные, поскольку она не сомневалась, что и то и другое для него в равной степени шоу.
«Мяу», — подумала она.
— Она ведь глухонемая? — добавила она вслух.
Люсия удивилась:
— Немая, но не глухая. А ты откуда знаешь?
— Я вижу, как она разговаривает с Мэттом.
— Когда я ее нашла, она и этого не умела, — сказала Люсия.
Эми снова уставилась на нее:
— Как это?
— Ну, я знаю язык жестов — научилась, когда сразу после колледжа работала в Институте для глухих на Грейси-стрит, — поэтому, как только я поняла, что она немая, сразу же принялась ее учить. Но она не глухая, просто говорить не может. Сначала она вообще ни на что не реагировала. Я подумала, что это, наверное, шок. Просто сидела рядом со мной и смотрела на воду, а ее глаза раскрывались все шире и шире, пока мы подплывали к причалам. А когда мы сели в автобус и поехали ко мне домой, мне показалось, что она вообще не знает, что такое город. Всю дорогу она сидела рядом со мной, широко раскрыв глаза, а потом взяла меня за руку — не от страха, а так, словно хотела поделиться со мной своим изумлением. И только когда мы добрались до дома, она попросила у меня ручку и бумагу. — Жестом Люсия показала, как она это сделала.
— Странно как-то все это, правда? — сказала Эми.
— Еще бы. Ну как бы там ни было, зовут ее Катрина Людвигсен, она живет в одном из тех городков на Островах, на другом конце озера — там, где в него впадает река Далфер, знаешь?
Эми кивнула.
— Вообще-то ее семья из Норвегии, — продолжала Люсия. — Они лопари, ну это значит лапландцы, — только она не хочет, чтобы ее так называли. Ее народ зовет себя саамами.
— Я об этом слышала, — сказала Эми. — Слово «лопари» для них как оскорбление.
— Вот именно. — Люсия сделала последнюю затяжку и затушила окурок в пепельнице. — Как только она объяснила, кто она и откуда, сразу же попросила меня научить ее языку жестов. И хочешь — верь, хочешь — нет, но она все запомнила за двадня!
— Ну не знаю, — сказала Эми. — Это что, быстро?
— Скажи fantastique, ma cherie [37].
Люсия пожала плечами:
— Она сказала мне, что ищет мужчину, — как будто мы все не тем же самым заняты, ха-ха, — но не знает его имени, знает только, что он живет в Ньюфорде. С ней чуть приступ не случился, когда она увидела фотографию Мэтта на афише этого концерта.
— Значит, она знала его раньше.
— Еще бы, — сказала Люсия.
Эми тряхнула головой:
— Один Мэтт знает, что Мэтт знает.
— Катрина говорит, что ей двадцать два, — продолжала Люсия, — но, по-моему, она намного моложе. Могу поспорить, что она сбежала из дому, пробралась, наверное, на какой-нибудь круизный теплоход, а при входе в гавань сиганула за борт, чтобы ее не поймали и не отправили назад, к родителям.
— Ну и что ты теперь будешь с ней делать?
— Ни черта. Она милая девочка и к тому же, — добавила она, когда Катрина и Мэтт прошли мимо их столика, направляясь к бару, — что-то подсказывает мне, что недолго ей уже оставаться на моем попечении.
— Я бы не стала на это рассчитывать, — сказала Эми. — Ей повезет, если она продержится хотя бы один вечер.
А может быть, и не один. В конце концов, Катрина и правда хорошенькая, и танцевать умеет, так что связь через музыку у них есть, так же, как это было с ней.
Эми вздохнула. Она и сама не знала, что на нее накатывало в такие минуты, как эта. Ей ведь даже не хотелось повторить еще раз то, что у них было с Мэттом.
Люсия протянула через стол руку, накрыла ладонь Эми своей, сжала ее.
— Как ты справляешься, Эми? Я ведь помню, одно время ты от него сама не своя была.
— Ничего, справляюсь.
Ну тогда — как ты говоришь? Больше стерпишь — крепче будешь, хотя я все равно не понимаю, как тебе удалось справиться с собой настолько, что ты даже продолжаешь играть с ним в одной группе.
Эми повернула голову к бару, где Мэтт угощал девушку чаем. Не ревность, но боль кольнула ее, и ей захотелось, чтобы это поскорее прошло.
«Терпение», — сказала она себе. Скольких женщин видела она рядом с Мэттом за эти годы, один бог ведает, и все они были от него без ума. Боль длилась всего одно мгновение — напоминание о прежней муке, но не сама мука. Она уже не вернется.
Будем надеяться.
— Просто надо научиться думать о человеке совсем по-другому, — сказала она через пару минут, пытаясь убедить не только Люсию, но и себя. — Перестать ждать от него того, чего он не может тебе дать, изменить свое представление о нем. Вот и все.
— Тебя послушать, так это совсем легко.
Эми посмотрела на подругу.
— Не легко, — сказала она тихо.
Люсия стиснула ее ладонь.
Девушка была просто очарована Мэттом, догадалась Эми. Другого объяснения ее поведению не существовало.
Весь остаток вечера Эми видела Катрину, которая сидела у дверей рядом с Люсией и, положив подбородок на ладони, слушала, как поет Мэтт. Но не просто слушала. Она упивалась песнями, впитывала их в себя целиком, без остатка. А стоило им заиграть какую-нибудь танцевальную мелодию, как она вскакивала, выбегала на площадку перед сценой, где чувственно и грациозно изгибалась, кружилась, подскакивала, выбивала крошечными ножками огненную дробь, чутко отзываясь на каждую ноту.
Было видно, что Мэтт польщен ее вниманием, по крайней мере, нечто подобное он явно испытывал, — а почему бы, собственно, и нет? Она была самой красивой — после Люсии — девушкой в клубе, но Люсия не подавала сигнал «свободна», наряд не позволял.
Между сетами Мэтт и девушка непрерывно разговаривали, заполняя двадцать минут фонограммы и общения хозяина заведения с гостями лесом слов, он говорил, она отвечала знаками, оба были глухи и слепы ко всему, что их окружало, за исключением друг друга.
«Может быть, Катрина станет для него той единственной», — подумала Эми.
Каждый раз, справившись со своими собственными чувствами, она надеялась именно на это. И хотя Мэтт, сходя со сцены, оставался таким же бесчувственным, как и раньше, она продолжала верить, что ему на самом деле нужен кто-то любящий и заботливый, чтобы вернуть его к жизни. Не может человек, вкладывающий столько души в свою музыку, быть совершенно пустым внутри. Просто ему нужен кто-то — кто-то особенный. Пусть не она, ладно. Но где-то на свете должна быть женщина, которая ему подойдет, — и тогда рухнут стены, сквозь которые до сих пор только его музыка проникала в мир.
Он был так внимателен к Катрине весь вечер, что Эми была уверена в том, что они уйдут из клуба вместе, но он всего лишь пригласил ее погулять с ним на следующий день.
«О'кей», — подумала она, стоя рядом с Люсией, пока Мэтт и Катрина «разговаривали». Начало положено, и, может быть, неплохое.
Руки Катрины двигались, отвечая на вопрос Мэтта.
— Что она говорит? — шепнула Эми, склонившись к Люсии.
— Соглашается, — перевела та. — А теперь она спрашивает его, смогут ли они покататься на пароме.
— Который ходит на Волчий остров? — переспросила Эми. — Но это же там, где ты ее нашла.
— Тс-с-с, — прошипела Люсия.
— Мы будем делать все, что ты захочешь, — говорил в это время Мэтт.
И Катрина сразу же исчезла, ушла вслед за Люсией, обернувшись и взмахнув рукой на прощание перед тем, как мир за стенами клуба проглотил ее и входная дверь захлопнулась за ними.
Мэтт и Эми вернулись на сцену собрать свои инструменты.