Страница:
Все, нет больше сил.
В этот миг я жалею, что у меня нет финки, как у Роба, — он вечно совал ее мне под нос, когда думал, что я слишком мало принесла. Хочется кого-нибудь прирезать. Этого копа. Себя. Все равно кого. Только выпустите меня отсюда.
Он садится на корточки, чтобы не смотреть на меня совсем уж сверху вниз, ведь я лежу на земле, и спрашивает:
— Что, сильно плохо?
Я смотрю на него, как на инопланетянина. Сильно ли мне плохо? Да уж куда хуже, хотелось бы мне знать.
— Лучше не бывает, — говорю я ему.
Он кивает так спокойно, как будто мы говорим о погоде.
— Как тебя зовут?
— Джилли, — говорю я.
— А дальше как?
— Э-э-э...
Я вспоминаю родителей, которые от меня отвернулись. Вспоминаю тюрьму для малолеток и приемные семьи. Смотрю на него и вижу у него за спиной, на стене дома, два плаката. На одном реклама лосьона для загара — ну там еще собака нарисована, и она стягивает с девчонки плавки, знаешь? Наверняка педофил какой-нибудь такое выдумал. А на другой Веселый зеленый великан торгует кукурузой. Я беру по одному слову с каждого и предлагаю их копу:
— Джилли Копперкорн [34].
— Как думаешь, Джилли, стоять ты можешь?
«Если бы я могла стоять, валялась бы я разве тут на земле?» — проносится у меня в голове. Но я все же пытаюсь. Он помогает мне, поддерживает, когда меня начинает шатать из стороны в сторону.
— Захомутал, значит? — спрашиваю я его.
— А ты совершила преступление?
Я и не подозревала, что еще могу смеяться, но смех так и рвется из меня наружу. Хотя мне нисколько не весело.
— А как же, — отвечаю я. — Родилась.
Он замечает мою сумку, которая лежит на земле. Прислоняет меня к стене, нагибается, подбирает ее, и на асфальт высыпаются мои рисунки. Он проглядывает их, прежде чем положить обратно.
— Ты рисовала?
Мне хочется презрительно усмехнуться ему в ответ, бросить что-нибудь вроде «не твое собачье дело», но я чувствую, что меня на это просто не хватит. Стоять и не падать — вот все, что я еще могу. Поэтому я отвечаю:
— Да, я.
— Отличная работа.
Ага. Я, видишь ли, гениальная художница, а бомжую так, для вдохновения.
— Жить тебе есть где? — спрашивает он.
Опаньки, неужели я его неправильно прочитала? Может, он решил меня подобрать, отвести к себе, отмыть и оттрахать?
— Джилли? — спрашивает он, когда я не отвечаю.
«Конечно, — просится у меня с языка. — Все дворы и подворотни города в моем распоряжении. Везде меня ждут с распростертыми объятиями. Живу как принцесса гребаная». Но я только качаю головой.
— Я хочу познакомить тебя с одним человеком, — говорит он.
Удивительно, как ему не противно ко мне прикасаться. Меня и саму от себя тошнит. Воняю, как ходячая помойка. А он еще знакомить меня с кем-то собрался.
— Так я арестована? — спрашиваю я опять.
Он мотает головой. Я задумываюсь о том, кто я, что ждет меня впереди, и только пожимаю плечами. Главное, он не собирается меня арестовывать, а там, глядишь, хуже не будет. Может, этот его знакомый дозу ссудит, хоть до рассвета продержусь.
— Ладно, — говорю я. — Согласна.
— Пошли, — отвечает он.
Поддерживая меня за плечи, он уводит меня прочь — так я знакомлюсь с Лу Фучери и его подружкой, Ангелом с Грассо-стрит.
Она не обернулась на звук открывающейся двери. По крыльцу зашаркали кроссовки, дверь закрылась. Мгновение спустя Энни присела рядом с ней.
— Как дела? — спросила Джилли.
— Странно.
— Странно хорошо или странно плохо? — спросила Джилли, когда Энни умолкла. — Или просто неловко?
— Странно хорошо, наверное. Она поставила мне пленку, которую ты наговорила для ее книги. Она сказала, что ты знаешь и не будешь возражать,
Джилли кивнула.
— Я просто поверить не могла, что это ты. То есть я, конечно, узнала твой голос и все такое, но ты там совсем другая.
— Тогда я была девчонкой, — сказала Джилли. — Грязной уличной девчонкой.
— Зато посмотри, кем ты стала сейчас.
— Ничего особенного, — ответила Джилли, отчего-то вдруг застеснявшись. Провела рукой по своей кудрявой гриве. — Анжела тебе рассказала про спонсорскую программу?
Энни кивнула:
— В общем. Сказала, остальное ты объяснишь.
— Анжела занимается тем, что устанавливает контакты между детьми, которым нужна помощь, и теми, кто хочет ее оказать. Каждый раз все происходит не так, как в предыдущий, потому что нет одинаковых случаев. Я своего спонсора не встречала очень долго; он давал деньги, а Анжела была моим связным. Спасительницей, если сказать правду. Не помню, сколько раз я заявлялась к ней на ночь глядя и рыдала на ее плече до самого рассвета.
— А как ты... ну это, очистилась? — спросила Энни. Голос у нее был смущенный.
— Первым делом я отправилась в наркологичку. Когда я вышла оттуда, то поселилась в «Гербе Челси», — мой спонсор платил за стол и комнату, пока я по ускоренной программе заканчивала школу. Я сказала Анжеле, что хочу пойти в колледж, и она помогла мне получить студенческий заем, купить учебники, необходимые вещи и все что полагается. К тому времени я уже начала работать. Подрабатывала в двух магазинах и еще на почте, а потом нашла место официантки, но много я таким образом заработать не могла, я ведь училась полный день.
— А когда ты узнала, кто твой спонсор?
— Когда закончила колледж. Он пришел на мой выпуск.
— Ну и как, странно было узнать наконец, кто это?
Джилли рассмеялась:
— И да, и нет. Я знала его уже много лет: он был нашим профессором истории искусств. Мы с ним давно подружились, и он даже разрешал мне использовать солярий в его доме как мастерскую. Анжела и Лу показали ему ту мазню, которую я делала еще на улице, потому он и стал моим спонсором: считал, что у меня талант, так он мне сам потом сказал. Но он не хотел, чтобы я знала, кто мне помогает, боялся, что это может сказаться на наших отношениях в университете. — Она покачала головой. — По его словам, он сразу понял, что из меня выйдет толк, едва увидел ту пачкотню, которую принесли ему Анжела и Лу.
— Прямо как в сказке, правда? — сказала Энни.
— Да, наверное. Я никогда раньше так об этом не думала.
— Значит, это и правда работает?
— Да, главное — захотеть, — ответила Джилли. — Не скажу, что это просто. Бывает ничего, а бывает и трудно, особенно поначалу.
— И многим это удается?
— Статистика тут ни при чем, — сказала Джилли. — Каждый случай уникален, и так на него и надо смотреть. Но Анжела давно этим занимается, очень давно. И в твоем случае она все сделает как надо, можешь не сомневаться. Ей, кстати, нередко здорово за это достается. Бывает, что родители бесятся, когда она не говорит им, где их дети. Социальные службы жалуются, что она своими действия ми подрывает их авторитет. Она дважды побывала в тюрьме за неуважение к суду: отказывалась сказать, где дети.
— Так ведь у нее же дружок полицейский?
— Ну, это давно было, — ответила Джилли. — Ничего у них не вышло. Так-то они по-прежнему друзья, но у Анжелы было очень тяжелое детство. Это меняет человека на всю жизнь, как бы хорошо он не научился владеть собой. Анжела замечательно ладит со всеми, особенно с детьми, друзей у нее куча, но вот строить отношения с мужчинами у нее не получается. Как только доходит до решающего момента, она перестает им доверять. То есть как друзьям она им верит, а вот как любовникам — нет.
— Она и про тебя что-то такое говорила, — отозвалась Энни. — Сказала, что ты полна любви, но это не секс и не романтика, а доброта ко всем и всему вообще.
— Ну, да... похоже, мы с Анжелой обе слишком много болтаем.
Энни поколебалась немного, потом продолжала:
— А еще она сказала, что ты хочешь быть моим спонсором.
Джилли кивнула:
— Да.
— Не понимаю.
— А что тут непонятного?
— Ну я ведь не такая, как ты или этот твой друг-профессор. Я не художница. Я бы никогда не смогла сделать что-нибудь красивое, хоть меня убей. Да я и вообще-то мало что умею.
Джилли покачала головой:
— Дело совсем не в этом. Красота — она не только по телеку, или в рекламе, или даже в художественных галереях. Все гораздо глубже и проще. Надо лишь видеть скрытую красоту всего на свете и стараться сделать этот мир чуточку лучше, чем он был до тебя. Надо ценить то вдохновение, которое он тебе дарит, и стараться воодушевлятьдругих.
Скульпторы, поэты, художники, музыканты — принято считать, что именно они приносят Красоту в мир. Но ее с такой же легкостью может создавать садовник, фермер, слесарь, сиделка. Главное — делать свою работу с воодушевлением, гордиться ею, в чем бы она ни состояла.
— Ну и что... мне все равно предложить нечего.
Джилли тем больнее было слышать слова Энни, что в них не было ни капли жалости к самой себе, а только констатация фактов, какими они ей представлялись.
— Родить ребенка — тоже значит сотворить Красоту, — сказала она.
— Не знаю, хочу ли я ребенка. Я... я и сама не знаю, чего хочу. Я даже не знаю, кто я такая.
Она повернулась к Джилли. Десятилетия боли и страдания глядели, казалось, из ее глаз, больше, чем она прожила на этой земле. Когда было положено начало этой боли? — подумала Джилли. Кто мог поступить так с ней, с красивым ребенком, каким она наверняка была? Отец, брат, дядя, друг семьи?
Джилли хотелось протянуть руку и приласкать ее, но она удержалась, зная, что люди, подвергавшиеся домогательствам в детстве, часто принимают попытку утешить их за очередное посягательство на их независимость, которая им так отчаянно необходима.
— Помощь мне нужна, — сказала Энни тихо. — Это я знаю. Но не благотворительность.
— Не надо считать, что спонсорская программа — это благотворительность, — ответила Джилли. — Анжела просто делает то, что все мы должны делать каждый день: помогать друг другу, заботиться друг о друге.
Энни вздохнула, потом притихла. Джилли не стала настаивать на продолжении разговора. Они сидели на крылечке, а вокруг них суетилась многолюдная Грассо-стрит.
— А что было труднее всего? — спросила Энни. — Ну, когда ты только что ушла с улицы.
— Научиться считать себя такой же, как все.
Скульптура высотой в три фута выполнена из вертикально стоящего куска цельного дерева прямоугольной формы, с одной стороны которого выдаются лицо, торс и руки ребенка, как будто дерево— это прозрачная материя, к которой он прижимается.
Ребенок застыл от ужаса.
Энни опять спит. Отдых нужен ей сейчас не меньше, чем регулярное питание и сознание того, что она в надежном месте. Я взяла плеер и вышла на пожарную лестницу послушать пленку, которую сегодня ставила ей Анжела. Я почти не узнаю девчонку, чей голос записан на ней, но знаю, что это я.
Забавно, я говорю об Анжеле, она говорит обо мне, обе знаем, что нужно другой, но ни одна не в силах ничего с собой поделать. Я радуюсь, когда мои друзья находят себе пару. Радуюсь, когда вижу, как они любят друг друга. Но я знаю, что это не для меня.
Хотя кого я обманываю? Мне нужно то же самое, что и им, все дело в том, что каждый раз, когда мужчина подходит ко мне близко, у меня перехватывает горло. Я просто не могу перешагнуть этот последний барьер, не могу даже рассказать почему.
По словам Софи, я надеюсь, что они сами догадаются. Жду, что они все поймут и будут терпеливы, и мне не придется ничего рассказывать. Но если я хочу, чтобы все шло по тому сценарию, который я сама себе придумала, то я должна хотя бы объяснить его смысл.
Я знаю, что она права, а поделать ничего не могу.
В переулок из-за угла шмыгнул пес. Он худ, как борзая, но это всего лишь дворняга, которую давно не кормили. Кровь засохла у него на плечах, похоже, кто-то его бил.
Я беру миску с кошачьим кормом и спускаюсь вниз, но пес не подходит, как бы ласково я его ни звала. Он чует запах еды, я знаю, но страх передо мной сильнее голода. Наконец я просто ставлю миску на землю и поднимаюсь по лестнице наверх. Он ждет, когда я снова усядусь на ступеньку возле окна, и только тогда подходит. Мигом все съедает и тут же убегает, виновато поджав хвост.
Наверное, так же веду себя и я, когда встречаю мужчину, который мне нравится. Мне нравится быть рядом с ним, но стоит ему приласкать меня, поцеловать, прижать к себе, как я убегаю, словно сделала что-то дурное.
— Ты и правда считаешь, что от этого что-нибудь изменится? — спросила Энни, перевернув последнюю страницу.
— Ну, смотря какие перемены ты имеешь в виду, — ответила Джилли. — Софи договорилась, что бы одновременно с выставкой прошла серия лекций, а еще она организовала в галерее два дискуссионных вечера, чтобы люди, которые придут посмотреть наши работы, могли поговорить с нами — о своей реакции на выставку, о чувствах, которые она вызвала! может быть, даже рассказать о том, что случилось с ними, если им захочется.
— Да, а как же дети, о которых тут речь? — спросила Энни.
Джилли повернулась от плиты к ней. Энни совсем не походила на юную будущую мать, которая светится радостью в ожидании ребенка. Скорее она походила на обиженную, растерянную девочку с непомерно большим животом, атмосфера вокруг нее, как на картинах Ральфа Стедмана, была насыщена лихорадочным беспокойством.
— Мы смотрим на это дело так, — сказала Джилли, — если хотя бы одному ребенку удастся избежать того ада, через который прошли мы, значит, выставка пройдет не зря.
— Да, но ведь туда наверняка придут только те люди, которые и так знают, что это такое. Будете убеждать тех, кто уже верит.
— Может быть. Но там будут журналисты: о выставке напишут в газетах, может, даже в новостях покажут. И если нам удастся до кого-нибудь достучаться, то только с их помощью.
— Наверное.
Энни еще раз перелистала брошюру, нашла четыре фотографии на последней странице.
— А почему здесь нет Софи? — спросила она.
— Фотоаппараты рядом с ней перестают нормально работать, — сказала Джилли. — Прямо колдовство какое-то, — улыбнулась она.
Уголок рта Энни дрогнул в ответ.
— Расскажи мне об этом, ну знаешь... — Она показала на картины Джилли из серии «Горожане». — Магию. Колдовство всякое.
Джилли поставила рагу на малый огонь, чтобы доходило, взяла блокнот с карандашными набросками для готовых картин, которые выстроились вдоль стены. Городской пейзаж на рисунках был дан только намеком — ничего, кроме резких штрихов и очертаний — зато феи были прорисованы во всех подробностях.
Пока они листали блокнот, Джилли рассказывала о том, где она делала эти наброски и что видела или, точнее, примечала краешком глаза, прежде чем нарисовать их.
— Ты правда видела этих... волшебных человечков? — спросила Энни.
Тон у нее был скептический, но Джилли сразу поняла, что она хочет верить.
— Не всех, — сказала Джилли. — Некоторых я придумала сама, а другие... вот эти, например. — Она показала сделанный в Катакомбах набросок, где возле брошенной машины бродили какие-то странные фигуры, чьи классически правильные, как на картинах прерафаэлитов, лица совсем не вязались с их лохмотьями и развалинами вокруг. — Они существуют.
— Но может, это просто люди. У них ведь нет крыльев и они не такие маленькие, как другие.
Джилли пожала плечами:
— Пусть так, но они не просто люди.
— А чтобы их увидеть, надо и самой быть волшебной?
Джилли покачала головой:
— Просто надо обращать внимание. Иначе их не замечаешь или видишь что-нибудь другое — то, что ожидаешь, а не то, что есть на самом деле. Голоса фей становятся ветром, а бодах, вот такой как этот... — она перевернула страницу и ткнула пальцем в крошечного человечка ростом не выше кошки, который метнулся с тротуара в сторону, — кажется всего лишь обрывком газеты, который подхватила струя воздуха от прошедшего мимо автобуса.
— Обращать внимание, — повторила Энни с сомнением.
Джилли кивнула:
— Так же как мы должны обращать внимание друг на друга, чтобы не упустить то важное, что происходит с нами.
Энни перевернула еще страницу, но на рисунок смотреть не стала. Вместо этого она внимательно вглядывалась в острые, как у пикси, черты лица Джилли.
— Ты правда-правда веришь в магию, да? — сказала она.
— Правда-правда, — ответила Джилли. — Но я не просто принимаю ее на веру. Для меня искусство тоже волшебство. Я показываю другим душу того, что вижу: людей, мест, таинственных существ.
— Ну а если я не умею рисовать? Где же тогда магия?
— Жизнь — это тоже магия. У Клары Хемилл есть в одной песне строчка, которая, по-моему, все объясняет: «Если нет магии, нет и смысла». Без магии — или без чуда, тайны, природной мудрости, как хочешь, так и назови, — все теряет глубину. Остается только поверхность. Ну, что видишь, то и есть на самом деле. Я честно верю, что все на свете имеет более глубокий смысл, хоть картина Моне в какой-нибудь галерее, хоть старый бродяга, спящий в подворотне.
— Не знаю, — сказала Энни. — Я понимаю, что ты говоришь о людях и прочем, но все остальное — это больше похоже на то, что видишь, когда сидишь на кислоте.
Джилли покачала головой:
— Я принимала наркотики, и я видела фей. Это не одно и то же.
Она встала, чтобы помешать рагу. Когда она вернулась к столу, Энни уже закрыла блокнот и сидела, прижав руки ладонями к животу.
— Чувствуешь ребенка? — спросила Джилли.
Энни кивнула.
— Ты уже думала о том, что будешь делать дальше?
— Думала. Я не уверена, хочу ли я оставить этого ребенка.
— Решай сама, — сказала Джилли. — Что бы ты ни выбрала, мы тебя поддержим. В любом случае жилье мы тебе найдем. Если решишь воспитывать ребенка и работать, мы подыщем дневную няню. Захочешь сидеть с ребенком сама, еще что-нибудь придумаем. В этом и заключается спонсорство. Мы не собираемся говорить тебе, что делать; мы просто хотим помочь тебе стать тем, кем ты должна была бы стать.
— Не уверена, что из меня вышло бы что-то хорошее, — сказала Энни.
— Не надо так думать. Это неправда.
Энни пожала плечами:
— Наверное, я боюсь, что сделаю со своим ребенком то же, что моя мать сделала со мной. С этого все и начинается, так ведь? Моя мамка все время драла меня, неважно, за дело или без дела, вот и я буду так же.
— Ты только зря растравляешь себя такими мыслями, — сказала Джилли.
— Но ведь это может быть, разве нет? Господи, да я... Знаешь, я уже два года с ней не живу, а мне до сих пор кажется, что она стоит у меня за спиной или поджидает где-нибудь за углом. Похоже, мне никогда от нее не уйти. Когда я жила дома, у меня было такое чувство, как будто я живу в доме злейшего врага. Я убежала, но ничего не изменилось. Чувствую то же самое, только теперь все вокруг мои враги.
Джилли протянула к девушке руку и положила ладонь поверх ее ладони.
— Не все, — сказала она. — Ты должна в это поверить.
— Это не просто.
— Знаю.
Двое детей сидят на пороге заброшенного дома в Катакомбах. Они нечесаные, неумытые, одеты грязно, с чужого плеча. Оба походят на бродячих лудильщиков-ирландцев рубежа веков. Со всех сторон их окружают отбросы: мусор, который вываливается на мостовую из лопнувших мешков, битые бутылки, матрас, гниющий посреди улицы, смятые консервные банки, мокрые газеты, использованные презервативы.
Детям семь и тринадцать лет, это мальчик и девочка. У них нет дома, нет семьи. У них нет никого, за исключением друг друга.
Следующий месяц прошел ужасно быстро. Энни осталась у меня — она сама так захотела. Но мы с Анжелой все же нашли ей жилье — квартирку с одной спальней на Ландис-авеню, куда она переедет после рождения ребенка. Это совсем близко: из моего окна видно окно ее спальни. Но пока она здесь, со мной.
Она правда отличная девчонка. Художественных наклонностей никаких, зато очень умная. Она сможет стать, кем захочет, только бы ей научиться справляться с тем грузом, который взвалили на ее плечи родители.
Она немножко стесняется Анжелы и некоторых других моих друзей — может быть, потому, что они намного старше, или еще почему, не знаю, — но со мной и Софи она ладит просто отлично. Наверное, все дело в том, что стоит нас с Софи оставить в одной комнате хотя бы на пару минут, как мы начинаем хихикать и вообще вести себя так, словно нам еще и половины наших лет не исполнилось, отчего кажется, будто мы всего на год-два старше самой Энни, по крайней мере с точки зрения умственного развития.
— Вы как будто сестры, — сказала мне однажды Энни, когда мы вернулись от Софи. — Только она посветлее, и погрудастее, и уж точно организованнее, чем ты, но когда я с вами, у меня такое чувство, будто вы моя семья. Настоящая семья, такая как полагается.
— Несмотря на то, что в жилах Софи течет кровь фей? — спросила я у нее.
Она подумала, что я шучу.
— Если в ней есть магия, — сказала Энни, — то и в тебе тоже. Может, вы потому так и похожи на сестер.
— Просто я обращаю внимание на некоторые вещи, — ответила я ей. — Вот и все.
— Ну да, конечно.
Роды начались точно в назначенный день — в три тридцать утра, в воскресенье. Я бы, наверное, голову потеряла от страха, если бы Энни не сделала этого еще раньше. Так что пришлось мне сесть на телефон, позвонить Анжеле, а потом помогать Энни одеваться.
Когда Анжела добралась до нас на своей машине, схватки шли уже вовсю. Но кончилось все как нельзя лучше. Джиллиан София Майкл появилась на свет в центральной больнице Ньюфорда два часа сорок пять минут спустя. Шесть фунтов и пять унций краснолицего чуда. Все прошло без осложнений.
Они наступили позже.
Она стояла на ее мольберте, безымянная, едва намеченная карандашом, одноцветная. Цветовая гамма не давалась Джилли. Она знала, чего хочет, но стоило ей встать у мольберта, и все мысли тут же вылетали у нее из головы. Как будто она вдруг забыла все, что знала о живописи. Сущность картины, которую ей хотелось передать на полотне, призраком возникала перед ее внутренним взором, так близко, что, казалось, протяни руку и дотронешься, но тут же ускользала, точно сон в момент пробуждения, и так день за днем. Все время мешало что-нибудь извне. То стук в дверь. То телефонный звонок.
Выставка открылась ровно через семь дней.
Дочке Энни было уже почти две недели. Она росла здоровым, спокойным ребенком, из тех, которые постоянно воркуют что-то себе под нос, как будто сами с собой разговаривают; она никогда не плакала. Зато сама Энни извелась от волнения.
— Мне страшно, — сказала она Джилли, зайдя в тот день к ней в мансарду. — Все слишком хорошо. Я этого не заслужила.
Они сидели за кухонным столом, а девочка лежала на раскладной кровати меж двух подушек. Энни все время крутила что-то в руках. Наконец она взяла карандаш и стала рисовать на разных листках фигурки из палочек и кружочков.
— Не говори так, — сказала Джилли. — Не смей даже думать так.
— Но это правда. Посмотри на меня. Я не такая, как ты или Софи. Я не такая, как Анжела. Что я могу дать моей дочери? Кого она увидит, когда поглядит на меня?
— Добрую, заботливую мать.
В этот миг я жалею, что у меня нет финки, как у Роба, — он вечно совал ее мне под нос, когда думал, что я слишком мало принесла. Хочется кого-нибудь прирезать. Этого копа. Себя. Все равно кого. Только выпустите меня отсюда.
Он садится на корточки, чтобы не смотреть на меня совсем уж сверху вниз, ведь я лежу на земле, и спрашивает:
— Что, сильно плохо?
Я смотрю на него, как на инопланетянина. Сильно ли мне плохо? Да уж куда хуже, хотелось бы мне знать.
— Лучше не бывает, — говорю я ему.
Он кивает так спокойно, как будто мы говорим о погоде.
— Как тебя зовут?
— Джилли, — говорю я.
— А дальше как?
— Э-э-э...
Я вспоминаю родителей, которые от меня отвернулись. Вспоминаю тюрьму для малолеток и приемные семьи. Смотрю на него и вижу у него за спиной, на стене дома, два плаката. На одном реклама лосьона для загара — ну там еще собака нарисована, и она стягивает с девчонки плавки, знаешь? Наверняка педофил какой-нибудь такое выдумал. А на другой Веселый зеленый великан торгует кукурузой. Я беру по одному слову с каждого и предлагаю их копу:
— Джилли Копперкорн [34].
— Как думаешь, Джилли, стоять ты можешь?
«Если бы я могла стоять, валялась бы я разве тут на земле?» — проносится у меня в голове. Но я все же пытаюсь. Он помогает мне, поддерживает, когда меня начинает шатать из стороны в сторону.
— Захомутал, значит? — спрашиваю я его.
— А ты совершила преступление?
Я и не подозревала, что еще могу смеяться, но смех так и рвется из меня наружу. Хотя мне нисколько не весело.
— А как же, — отвечаю я. — Родилась.
Он замечает мою сумку, которая лежит на земле. Прислоняет меня к стене, нагибается, подбирает ее, и на асфальт высыпаются мои рисунки. Он проглядывает их, прежде чем положить обратно.
— Ты рисовала?
Мне хочется презрительно усмехнуться ему в ответ, бросить что-нибудь вроде «не твое собачье дело», но я чувствую, что меня на это просто не хватит. Стоять и не падать — вот все, что я еще могу. Поэтому я отвечаю:
— Да, я.
— Отличная работа.
Ага. Я, видишь ли, гениальная художница, а бомжую так, для вдохновения.
— Жить тебе есть где? — спрашивает он.
Опаньки, неужели я его неправильно прочитала? Может, он решил меня подобрать, отвести к себе, отмыть и оттрахать?
— Джилли? — спрашивает он, когда я не отвечаю.
«Конечно, — просится у меня с языка. — Все дворы и подворотни города в моем распоряжении. Везде меня ждут с распростертыми объятиями. Живу как принцесса гребаная». Но я только качаю головой.
— Я хочу познакомить тебя с одним человеком, — говорит он.
Удивительно, как ему не противно ко мне прикасаться. Меня и саму от себя тошнит. Воняю, как ходячая помойка. А он еще знакомить меня с кем-то собрался.
— Так я арестована? — спрашиваю я опять.
Он мотает головой. Я задумываюсь о том, кто я, что ждет меня впереди, и только пожимаю плечами. Главное, он не собирается меня арестовывать, а там, глядишь, хуже не будет. Может, этот его знакомый дозу ссудит, хоть до рассвета продержусь.
— Ладно, — говорю я. — Согласна.
— Пошли, — отвечает он.
Поддерживая меня за плечи, он уводит меня прочь — так я знакомлюсь с Лу Фучери и его подружкой, Ангелом с Грассо-стрит.
7
Джилли сидела на крыльце офиса Анжелы на Грассо-стрит и разглядывала прохожих. Блокнот лежал у нее на колене, но она его не открывала. Вместо этого она забавлялась своим любимым делом: придумывала истории о людях, которые шли мимо. Вот прошла молодая женщина с ребенком в коляске, она принцесса в изгнании, скрывается под видом няни в далекой стране, покуда не настанет время занять подобающее положение в каком-нибудь романтичном герцогстве Европы. Чернокожий старик с тростью — ученый-физик, исследует действие теории Хаоса на материале уличного движения на Грассо-стрит. А девочка — латиноамериканка на роликовой доске — на самом деле русалка, которая поменяла родные волны на цемент и бетон.Она не обернулась на звук открывающейся двери. По крыльцу зашаркали кроссовки, дверь закрылась. Мгновение спустя Энни присела рядом с ней.
— Как дела? — спросила Джилли.
— Странно.
— Странно хорошо или странно плохо? — спросила Джилли, когда Энни умолкла. — Или просто неловко?
— Странно хорошо, наверное. Она поставила мне пленку, которую ты наговорила для ее книги. Она сказала, что ты знаешь и не будешь возражать,
Джилли кивнула.
— Я просто поверить не могла, что это ты. То есть я, конечно, узнала твой голос и все такое, но ты там совсем другая.
— Тогда я была девчонкой, — сказала Джилли. — Грязной уличной девчонкой.
— Зато посмотри, кем ты стала сейчас.
— Ничего особенного, — ответила Джилли, отчего-то вдруг застеснявшись. Провела рукой по своей кудрявой гриве. — Анжела тебе рассказала про спонсорскую программу?
Энни кивнула:
— В общем. Сказала, остальное ты объяснишь.
— Анжела занимается тем, что устанавливает контакты между детьми, которым нужна помощь, и теми, кто хочет ее оказать. Каждый раз все происходит не так, как в предыдущий, потому что нет одинаковых случаев. Я своего спонсора не встречала очень долго; он давал деньги, а Анжела была моим связным. Спасительницей, если сказать правду. Не помню, сколько раз я заявлялась к ней на ночь глядя и рыдала на ее плече до самого рассвета.
— А как ты... ну это, очистилась? — спросила Энни. Голос у нее был смущенный.
— Первым делом я отправилась в наркологичку. Когда я вышла оттуда, то поселилась в «Гербе Челси», — мой спонсор платил за стол и комнату, пока я по ускоренной программе заканчивала школу. Я сказала Анжеле, что хочу пойти в колледж, и она помогла мне получить студенческий заем, купить учебники, необходимые вещи и все что полагается. К тому времени я уже начала работать. Подрабатывала в двух магазинах и еще на почте, а потом нашла место официантки, но много я таким образом заработать не могла, я ведь училась полный день.
— А когда ты узнала, кто твой спонсор?
— Когда закончила колледж. Он пришел на мой выпуск.
— Ну и как, странно было узнать наконец, кто это?
Джилли рассмеялась:
— И да, и нет. Я знала его уже много лет: он был нашим профессором истории искусств. Мы с ним давно подружились, и он даже разрешал мне использовать солярий в его доме как мастерскую. Анжела и Лу показали ему ту мазню, которую я делала еще на улице, потому он и стал моим спонсором: считал, что у меня талант, так он мне сам потом сказал. Но он не хотел, чтобы я знала, кто мне помогает, боялся, что это может сказаться на наших отношениях в университете. — Она покачала головой. — По его словам, он сразу понял, что из меня выйдет толк, едва увидел ту пачкотню, которую принесли ему Анжела и Лу.
— Прямо как в сказке, правда? — сказала Энни.
— Да, наверное. Я никогда раньше так об этом не думала.
— Значит, это и правда работает?
— Да, главное — захотеть, — ответила Джилли. — Не скажу, что это просто. Бывает ничего, а бывает и трудно, особенно поначалу.
— И многим это удается?
— Статистика тут ни при чем, — сказала Джилли. — Каждый случай уникален, и так на него и надо смотреть. Но Анжела давно этим занимается, очень давно. И в твоем случае она все сделает как надо, можешь не сомневаться. Ей, кстати, нередко здорово за это достается. Бывает, что родители бесятся, когда она не говорит им, где их дети. Социальные службы жалуются, что она своими действия ми подрывает их авторитет. Она дважды побывала в тюрьме за неуважение к суду: отказывалась сказать, где дети.
— Так ведь у нее же дружок полицейский?
— Ну, это давно было, — ответила Джилли. — Ничего у них не вышло. Так-то они по-прежнему друзья, но у Анжелы было очень тяжелое детство. Это меняет человека на всю жизнь, как бы хорошо он не научился владеть собой. Анжела замечательно ладит со всеми, особенно с детьми, друзей у нее куча, но вот строить отношения с мужчинами у нее не получается. Как только доходит до решающего момента, она перестает им доверять. То есть как друзьям она им верит, а вот как любовникам — нет.
— Она и про тебя что-то такое говорила, — отозвалась Энни. — Сказала, что ты полна любви, но это не секс и не романтика, а доброта ко всем и всему вообще.
— Ну, да... похоже, мы с Анжелой обе слишком много болтаем.
Энни поколебалась немного, потом продолжала:
— А еще она сказала, что ты хочешь быть моим спонсором.
Джилли кивнула:
— Да.
— Не понимаю.
— А что тут непонятного?
— Ну я ведь не такая, как ты или этот твой друг-профессор. Я не художница. Я бы никогда не смогла сделать что-нибудь красивое, хоть меня убей. Да я и вообще-то мало что умею.
Джилли покачала головой:
— Дело совсем не в этом. Красота — она не только по телеку, или в рекламе, или даже в художественных галереях. Все гораздо глубже и проще. Надо лишь видеть скрытую красоту всего на свете и стараться сделать этот мир чуточку лучше, чем он был до тебя. Надо ценить то вдохновение, которое он тебе дарит, и стараться воодушевлятьдругих.
Скульпторы, поэты, художники, музыканты — принято считать, что именно они приносят Красоту в мир. Но ее с такой же легкостью может создавать садовник, фермер, слесарь, сиделка. Главное — делать свою работу с воодушевлением, гордиться ею, в чем бы она ни состояла.
— Ну и что... мне все равно предложить нечего.
Джилли тем больнее было слышать слова Энни, что в них не было ни капли жалости к самой себе, а только констатация фактов, какими они ей представлялись.
— Родить ребенка — тоже значит сотворить Красоту, — сказала она.
— Не знаю, хочу ли я ребенка. Я... я и сама не знаю, чего хочу. Я даже не знаю, кто я такая.
Она повернулась к Джилли. Десятилетия боли и страдания глядели, казалось, из ее глаз, больше, чем она прожила на этой земле. Когда было положено начало этой боли? — подумала Джилли. Кто мог поступить так с ней, с красивым ребенком, каким она наверняка была? Отец, брат, дядя, друг семьи?
Джилли хотелось протянуть руку и приласкать ее, но она удержалась, зная, что люди, подвергавшиеся домогательствам в детстве, часто принимают попытку утешить их за очередное посягательство на их независимость, которая им так отчаянно необходима.
— Помощь мне нужна, — сказала Энни тихо. — Это я знаю. Но не благотворительность.
— Не надо считать, что спонсорская программа — это благотворительность, — ответила Джилли. — Анжела просто делает то, что все мы должны делать каждый день: помогать друг другу, заботиться друг о друге.
Энни вздохнула, потом притихла. Джилли не стала настаивать на продолжении разговора. Они сидели на крылечке, а вокруг них суетилась многолюдная Грассо-стрит.
— А что было труднее всего? — спросила Энни. — Ну, когда ты только что ушла с улицы.
— Научиться считать себя такой же, как все.
8
«Отчий дом», Изабель Коплей. Деревянная скульптура. Ферма Аджани, остров Рен, 1990.Скульптура высотой в три фута выполнена из вертикально стоящего куска цельного дерева прямоугольной формы, с одной стороны которого выдаются лицо, торс и руки ребенка, как будто дерево— это прозрачная материя, к которой он прижимается.
Ребенок застыл от ужаса.
Энни опять спит. Отдых нужен ей сейчас не меньше, чем регулярное питание и сознание того, что она в надежном месте. Я взяла плеер и вышла на пожарную лестницу послушать пленку, которую сегодня ставила ей Анжела. Я почти не узнаю девчонку, чей голос записан на ней, но знаю, что это я.
Забавно, я говорю об Анжеле, она говорит обо мне, обе знаем, что нужно другой, но ни одна не в силах ничего с собой поделать. Я радуюсь, когда мои друзья находят себе пару. Радуюсь, когда вижу, как они любят друг друга. Но я знаю, что это не для меня.
Хотя кого я обманываю? Мне нужно то же самое, что и им, все дело в том, что каждый раз, когда мужчина подходит ко мне близко, у меня перехватывает горло. Я просто не могу перешагнуть этот последний барьер, не могу даже рассказать почему.
По словам Софи, я надеюсь, что они сами догадаются. Жду, что они все поймут и будут терпеливы, и мне не придется ничего рассказывать. Но если я хочу, чтобы все шло по тому сценарию, который я сама себе придумала, то я должна хотя бы объяснить его смысл.
Я знаю, что она права, а поделать ничего не могу.
В переулок из-за угла шмыгнул пес. Он худ, как борзая, но это всего лишь дворняга, которую давно не кормили. Кровь засохла у него на плечах, похоже, кто-то его бил.
Я беру миску с кошачьим кормом и спускаюсь вниз, но пес не подходит, как бы ласково я его ни звала. Он чует запах еды, я знаю, но страх передо мной сильнее голода. Наконец я просто ставлю миску на землю и поднимаюсь по лестнице наверх. Он ждет, когда я снова усядусь на ступеньку возле окна, и только тогда подходит. Мигом все съедает и тут же убегает, виновато поджав хвост.
Наверное, так же веду себя и я, когда встречаю мужчину, который мне нравится. Мне нравится быть рядом с ним, но стоит ему приласкать меня, поцеловать, прижать к себе, как я убегаю, словно сделала что-то дурное.
9
Энни проснулась, когда Джилли начала готовить обед. Помогла нарезать овощи для вегетарианского рагу, которое затеяла Джилли, послонялась немного по студии и остановилась у рабочего стола, который тянулся вдоль всей задней стены комнаты, где стоял мольберт. Нашла среди разного бумажного мусора, журналов, набросков и засохших кистей брошюру о выставке «Студии пяти поющих койотов», взяла ее и принесла на кухню, где села за стол и перелистывала ее, пока Джилли заканчивала приготовления к обеду.— Ты и правда считаешь, что от этого что-нибудь изменится? — спросила Энни, перевернув последнюю страницу.
— Ну, смотря какие перемены ты имеешь в виду, — ответила Джилли. — Софи договорилась, что бы одновременно с выставкой прошла серия лекций, а еще она организовала в галерее два дискуссионных вечера, чтобы люди, которые придут посмотреть наши работы, могли поговорить с нами — о своей реакции на выставку, о чувствах, которые она вызвала! может быть, даже рассказать о том, что случилось с ними, если им захочется.
— Да, а как же дети, о которых тут речь? — спросила Энни.
Джилли повернулась от плиты к ней. Энни совсем не походила на юную будущую мать, которая светится радостью в ожидании ребенка. Скорее она походила на обиженную, растерянную девочку с непомерно большим животом, атмосфера вокруг нее, как на картинах Ральфа Стедмана, была насыщена лихорадочным беспокойством.
— Мы смотрим на это дело так, — сказала Джилли, — если хотя бы одному ребенку удастся избежать того ада, через который прошли мы, значит, выставка пройдет не зря.
— Да, но ведь туда наверняка придут только те люди, которые и так знают, что это такое. Будете убеждать тех, кто уже верит.
— Может быть. Но там будут журналисты: о выставке напишут в газетах, может, даже в новостях покажут. И если нам удастся до кого-нибудь достучаться, то только с их помощью.
— Наверное.
Энни еще раз перелистала брошюру, нашла четыре фотографии на последней странице.
— А почему здесь нет Софи? — спросила она.
— Фотоаппараты рядом с ней перестают нормально работать, — сказала Джилли. — Прямо колдовство какое-то, — улыбнулась она.
Уголок рта Энни дрогнул в ответ.
— Расскажи мне об этом, ну знаешь... — Она показала на картины Джилли из серии «Горожане». — Магию. Колдовство всякое.
Джилли поставила рагу на малый огонь, чтобы доходило, взяла блокнот с карандашными набросками для готовых картин, которые выстроились вдоль стены. Городской пейзаж на рисунках был дан только намеком — ничего, кроме резких штрихов и очертаний — зато феи были прорисованы во всех подробностях.
Пока они листали блокнот, Джилли рассказывала о том, где она делала эти наброски и что видела или, точнее, примечала краешком глаза, прежде чем нарисовать их.
— Ты правда видела этих... волшебных человечков? — спросила Энни.
Тон у нее был скептический, но Джилли сразу поняла, что она хочет верить.
— Не всех, — сказала Джилли. — Некоторых я придумала сама, а другие... вот эти, например. — Она показала сделанный в Катакомбах набросок, где возле брошенной машины бродили какие-то странные фигуры, чьи классически правильные, как на картинах прерафаэлитов, лица совсем не вязались с их лохмотьями и развалинами вокруг. — Они существуют.
— Но может, это просто люди. У них ведь нет крыльев и они не такие маленькие, как другие.
Джилли пожала плечами:
— Пусть так, но они не просто люди.
— А чтобы их увидеть, надо и самой быть волшебной?
Джилли покачала головой:
— Просто надо обращать внимание. Иначе их не замечаешь или видишь что-нибудь другое — то, что ожидаешь, а не то, что есть на самом деле. Голоса фей становятся ветром, а бодах, вот такой как этот... — она перевернула страницу и ткнула пальцем в крошечного человечка ростом не выше кошки, который метнулся с тротуара в сторону, — кажется всего лишь обрывком газеты, который подхватила струя воздуха от прошедшего мимо автобуса.
— Обращать внимание, — повторила Энни с сомнением.
Джилли кивнула:
— Так же как мы должны обращать внимание друг на друга, чтобы не упустить то важное, что происходит с нами.
Энни перевернула еще страницу, но на рисунок смотреть не стала. Вместо этого она внимательно вглядывалась в острые, как у пикси, черты лица Джилли.
— Ты правда-правда веришь в магию, да? — сказала она.
— Правда-правда, — ответила Джилли. — Но я не просто принимаю ее на веру. Для меня искусство тоже волшебство. Я показываю другим душу того, что вижу: людей, мест, таинственных существ.
— Ну а если я не умею рисовать? Где же тогда магия?
— Жизнь — это тоже магия. У Клары Хемилл есть в одной песне строчка, которая, по-моему, все объясняет: «Если нет магии, нет и смысла». Без магии — или без чуда, тайны, природной мудрости, как хочешь, так и назови, — все теряет глубину. Остается только поверхность. Ну, что видишь, то и есть на самом деле. Я честно верю, что все на свете имеет более глубокий смысл, хоть картина Моне в какой-нибудь галерее, хоть старый бродяга, спящий в подворотне.
— Не знаю, — сказала Энни. — Я понимаю, что ты говоришь о людях и прочем, но все остальное — это больше похоже на то, что видишь, когда сидишь на кислоте.
Джилли покачала головой:
— Я принимала наркотики, и я видела фей. Это не одно и то же.
Она встала, чтобы помешать рагу. Когда она вернулась к столу, Энни уже закрыла блокнот и сидела, прижав руки ладонями к животу.
— Чувствуешь ребенка? — спросила Джилли.
Энни кивнула.
— Ты уже думала о том, что будешь делать дальше?
— Думала. Я не уверена, хочу ли я оставить этого ребенка.
— Решай сама, — сказала Джилли. — Что бы ты ни выбрала, мы тебя поддержим. В любом случае жилье мы тебе найдем. Если решишь воспитывать ребенка и работать, мы подыщем дневную няню. Захочешь сидеть с ребенком сама, еще что-нибудь придумаем. В этом и заключается спонсорство. Мы не собираемся говорить тебе, что делать; мы просто хотим помочь тебе стать тем, кем ты должна была бы стать.
— Не уверена, что из меня вышло бы что-то хорошее, — сказала Энни.
— Не надо так думать. Это неправда.
Энни пожала плечами:
— Наверное, я боюсь, что сделаю со своим ребенком то же, что моя мать сделала со мной. С этого все и начинается, так ведь? Моя мамка все время драла меня, неважно, за дело или без дела, вот и я буду так же.
— Ты только зря растравляешь себя такими мыслями, — сказала Джилли.
— Но ведь это может быть, разве нет? Господи, да я... Знаешь, я уже два года с ней не живу, а мне до сих пор кажется, что она стоит у меня за спиной или поджидает где-нибудь за углом. Похоже, мне никогда от нее не уйти. Когда я жила дома, у меня было такое чувство, как будто я живу в доме злейшего врага. Я убежала, но ничего не изменилось. Чувствую то же самое, только теперь все вокруг мои враги.
Джилли протянула к девушке руку и положила ладонь поверх ее ладони.
— Не все, — сказала она. — Ты должна в это поверить.
— Это не просто.
— Знаю.
10
«Вот куда мы их выкидываем», Мег Маллали. Ретушированная фотография. Катакомбы, Ньюфорд, 1991.Двое детей сидят на пороге заброшенного дома в Катакомбах. Они нечесаные, неумытые, одеты грязно, с чужого плеча. Оба походят на бродячих лудильщиков-ирландцев рубежа веков. Со всех сторон их окружают отбросы: мусор, который вываливается на мостовую из лопнувших мешков, битые бутылки, матрас, гниющий посреди улицы, смятые консервные банки, мокрые газеты, использованные презервативы.
Детям семь и тринадцать лет, это мальчик и девочка. У них нет дома, нет семьи. У них нет никого, за исключением друг друга.
Следующий месяц прошел ужасно быстро. Энни осталась у меня — она сама так захотела. Но мы с Анжелой все же нашли ей жилье — квартирку с одной спальней на Ландис-авеню, куда она переедет после рождения ребенка. Это совсем близко: из моего окна видно окно ее спальни. Но пока она здесь, со мной.
Она правда отличная девчонка. Художественных наклонностей никаких, зато очень умная. Она сможет стать, кем захочет, только бы ей научиться справляться с тем грузом, который взвалили на ее плечи родители.
Она немножко стесняется Анжелы и некоторых других моих друзей — может быть, потому, что они намного старше, или еще почему, не знаю, — но со мной и Софи она ладит просто отлично. Наверное, все дело в том, что стоит нас с Софи оставить в одной комнате хотя бы на пару минут, как мы начинаем хихикать и вообще вести себя так, словно нам еще и половины наших лет не исполнилось, отчего кажется, будто мы всего на год-два старше самой Энни, по крайней мере с точки зрения умственного развития.
— Вы как будто сестры, — сказала мне однажды Энни, когда мы вернулись от Софи. — Только она посветлее, и погрудастее, и уж точно организованнее, чем ты, но когда я с вами, у меня такое чувство, будто вы моя семья. Настоящая семья, такая как полагается.
— Несмотря на то, что в жилах Софи течет кровь фей? — спросила я у нее.
Она подумала, что я шучу.
— Если в ней есть магия, — сказала Энни, — то и в тебе тоже. Может, вы потому так и похожи на сестер.
— Просто я обращаю внимание на некоторые вещи, — ответила я ей. — Вот и все.
— Ну да, конечно.
Роды начались точно в назначенный день — в три тридцать утра, в воскресенье. Я бы, наверное, голову потеряла от страха, если бы Энни не сделала этого еще раньше. Так что пришлось мне сесть на телефон, позвонить Анжеле, а потом помогать Энни одеваться.
Когда Анжела добралась до нас на своей машине, схватки шли уже вовсю. Но кончилось все как нельзя лучше. Джиллиан София Майкл появилась на свет в центральной больнице Ньюфорда два часа сорок пять минут спустя. Шесть фунтов и пять унций краснолицего чуда. Все прошло без осложнений.
Они наступили позже.
11
Последняя неделя перед выставкой была сплошной хаос. Откуда-то взялись сотни мелочей, о которых никто не подумал раньше и которые пришлось улаживать в последнюю минуту. А тут еще как назло Джилли не давала покоя незаконченная картина, которую ей надо было непременно закончить к вечеру пятницы.Она стояла на ее мольберте, безымянная, едва намеченная карандашом, одноцветная. Цветовая гамма не давалась Джилли. Она знала, чего хочет, но стоило ей встать у мольберта, и все мысли тут же вылетали у нее из головы. Как будто она вдруг забыла все, что знала о живописи. Сущность картины, которую ей хотелось передать на полотне, призраком возникала перед ее внутренним взором, так близко, что, казалось, протяни руку и дотронешься, но тут же ускользала, точно сон в момент пробуждения, и так день за днем. Все время мешало что-нибудь извне. То стук в дверь. То телефонный звонок.
Выставка открылась ровно через семь дней.
Дочке Энни было уже почти две недели. Она росла здоровым, спокойным ребенком, из тех, которые постоянно воркуют что-то себе под нос, как будто сами с собой разговаривают; она никогда не плакала. Зато сама Энни извелась от волнения.
— Мне страшно, — сказала она Джилли, зайдя в тот день к ней в мансарду. — Все слишком хорошо. Я этого не заслужила.
Они сидели за кухонным столом, а девочка лежала на раскладной кровати меж двух подушек. Энни все время крутила что-то в руках. Наконец она взяла карандаш и стала рисовать на разных листках фигурки из палочек и кружочков.
— Не говори так, — сказала Джилли. — Не смей даже думать так.
— Но это правда. Посмотри на меня. Я не такая, как ты или Софи. Я не такая, как Анжела. Что я могу дать моей дочери? Кого она увидит, когда поглядит на меня?
— Добрую, заботливую мать.