Галковский Дмитрий Евгеньевич. Бесконечный тупик

   И далее Достоевский как дважды два доказывает, что заметка Касторского есть грубая имитация лексики священнослужителя. Слишком густо идут архаичные обороты, много нарочито малограмотных выражений, для современного священника неправдоподобных, и т. д. Всё подробно объясняется. Тягуче, логично. Юридический ум. И в конце заключительный укус. Федор Михайлович «недоумевает», как это, ругая редактора «Дневника писателя», автор заметки в противоположность ему хвалит не себя, а г-на Лескова.
   Замечу, что по сути в полемике прав всё-таки Лесков. Но это переодевание… И у Достоевского, и у Лескова. При чём здесь христианство? Это элита, захваченная порождением нового мира. Люди, научившиеся говорить, но ещё не умеющие говорить. Тут явно видна серьёзная ошибка слишком долго промолчавшей культуры – её ХИТРОУМИЕ. Избыточность. Достоевскому сказали: статью написал Лесков. Он нафантазировал «разоблачение» на 14-ти страницах. Почему в свою очередь и Лескову потребовалась злорадная мистификация? Сейчас, через 100 с лишним лет, видно – «хотелось». Хотелось безумного словоговорения революционной макулатуры, Государственной Думы, бесконечных судебных процессов. Хотелось, в конце концов, Крыленко и Вышинского. Побольше серьёзности. Больше, еще больше. Чтобы от слова – жизнь и смерть зависела. Чтобы кончалось смертным приговором. А чем дальше, тем зависело меньше, и уже просто были подхвачены люди, всё общество словесным вихрем и низвергнуто в пропасть. И ведь не под реквием – петрушкиным фарсом всё кончилось. Дебильным апломбом последнего семинариста.

766

   Примечание к №726
   «Иногда во тьме ночной приносят длинную гармошку»
   (Н.Заболоцкий)
   В гармошке самой по себе есть нечто идиотское. Идиотски «диалектическое». Гармошка большая и вдруг раз – и маленькая. «Энциклопедия философских наук». Книгу развернул – а тут целая вселенная. Гегелевские термины: «развёртка» и «свёртывание».

767

   Примечание к №726
   В его (А.Платонова) произведениях происходит не просто разложение литературной формы и языка, но и распадение способа осмысления мира.
   Русской литературе был свойствен анимализм. Стремление взглянуть на мир, например, глазами крестьянина. Предполагалось, что это более «реально», более «подлинно», чем взгляд на мир образованного человека. «Реально», то есть материально, механистично. Но механицизм это вид сюрреализма. Кубизм, абстракционизм. Платонов действительно взглянул на мир глазами крестьянина (а не наряженного крестьянином Тургенева или Толстого). Но это распад, чернила, проволочный станок. Нечто гораздо менее человеческое. А можно бусинкой беличьего глаза и фасетчатым глазом кузнечика посмотреть. Но ведь это ненависть к литературе, неуважение к слову. В самом «реализме» таится неуважение.
   Провиденциально, что удача русского реализма совпала с демонтажем мира. (777)

768

   Примечание к №591
   «Несомненно, что он себя считал и чувствовал выше всех окружающих людей, выше России и Церкви» (В.Розанов)
   Или Розанов сказал о Соловьеве уже совсем прямо:
   «Пошлое – побежавшее по улицам прозвище его „Антихристом“, „красивым брюнетом – Антихристом“, не так пошло … Мне брезжится, что тут есть настоящая НОУМЕНАЛЬНАЯ истина, настоящая отгадка дела: в Соловьёва попал (при рождении, в начатии) какой-то осколочек настоящего „противника Христа“, не „пострадавшего за человека“, не „пришедшего грешные спасти“, а вот готового всё человечество принести в жертву себе, всеми народами, всеми церквами „поиграть как шашечками“ для великолепного фейерверка, в бенгальских огнях которого высветилось бы „одно МОЁ лицо“, единственно МОЁ и до скончания веков моё, моё».
   Но не попал ли «осколочек Антихриста» в душу каждого русского? Не есть ли мечта и тайное желание его стать «Великим Магистром» и «поиграть в шашечки»? Ведь природа русского артистическая, Розанов об этом писал. И Розанов же писал о «нечеловеческой природе актёра»:
   "Актёр – страшный человек, страшное существо. Актёра никто не знает, и он сам себя не знает … и почти хочется сказать: когда Бог сотворял человека, то ненавидящий и смеявшийся над Ним дьявол в одном месте «массы», из которой Бог лепил Своё «подобие и образ», ткнул пальцем, оставил дыру, не заполненную ничем. А Бог, не заметив, замешал и эту «дыру» в состав человека, и вот из неё и от неё в человечестве и получились «актёры», «пустые человеки», которым нужно, до ада и нетерпения, в кого– нибудь «воплощаться», «быть кем-то», древним, новым, Иваном Ивановичем, Агамемноном, но ни в коем случае НЕ СОБОЙ, НЕ ПРЕЖНИМ, НЕ УРОЖДЁННЫМ … У НАСТОЯЩЕГО актера искусство убило всё … И у других «талантов» или «призваний» искусство и наука отнимают многое, поглощают многое; но, в сущности, поглощают только досуг, ум, мысль. У актёра же, ужасно выговорить, – поглощено само ЛИЦО, ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ. У него «искусством отнята душа, и вне искусства он… без души!»
   Но есть шанс. Шанс Соловьёва, даже частично осуществлённый. Это «сыграть в шашечки» вполне сознательно. Сыграть актёра, сыграть самого себя. Обмануть судьбу невозможно. Знать судьбу нельзя. Но возможно её угадать. Отчасти догадываться о ней. Душа вечно и страшно летит по силовым линиям программ: животной, человеческой, половой, расовой, духовной. И их поля швыряют человека из одного жизненного канала в другой, по рукавам, ответвлениям и тупикам. Но сеть не так проста, и есть возможность догадки.
   Розанов своей судьбой (духовной) дал модель «русской судьбы», почти со всеми её ответвлениями. Мысль его, громадная, ударилась о преграду реальности и просыпалась мириадой летящих мыслей, всё более и более дробящихся, превращающихся в реальность. Создав совершенную модель космоса, природы, человеческой истории и индивида, он её ещё и обернул мясом, изнанкой, реальностью. Дальше, «вширь» развивать его нельзя. Но можно, ещё можно вглубь, в «практику». Он не мог видимо чувствовать космичность мира, то есть его глубокую аналогичность, соразмерность. Не в том или ином сегменте реальности, а ВООБЩЕ. И поэтому сказал:
   «Как ни поразительно, я около сорока лет прожил „случайно в каждый миг“, это была сорокалетняя цепь случайностей и непредвиденностей; я „случайно“ женился, „случайно“ влюблялся, „случайно“ попал в консервативное течение литературы, кто-то (Мережковские) – пришли и взяли меня в „Мир Искусства“ и в „Новый Путь“, где я участвовал для себя „случайно“ (т. е. в цепи фактов внутренней жизни „ещё вчера не предвидел“ и „накануне не искал“)».
   Но это так являлось ему. И не могло являться иначе. Нам же, знающим его судьбу (по крайней мере безусловно знающим по сравнению с его собственным вот-знанием в тот или иной момент), и прочитавшим его произведения, видно, что ничего случайного в его жизни нет. Да, он «случайно» написал в 90-х годах небольшую заметку «Что иногда значит „научно объяснить“ явление», где критиковал позитивистские воззрения на предсмертный опыт, опыт, для физиолога совершенно неуловимый, так как физиолог видит в утопленнике с залитой водой глоткой или в умирающем на койке, в холодном поту, лишь сломавшуюся машину. Но вот через четверть века Розанов умирает и надиктовывает дочери предсмертные листья:
   «Для физиолога важно ощущение так называемого внутреннего мозгового удара тела. Вот оно: тело покрывается каким-то страшным выпотом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мёртвой водой».
   Уходя, Розанов напоследок, «раз уж есть такая возможность», посмотрел на покидаемый им мир извне, с точки зрения умирающего. О которой он, в свою очередь, случайно написал живым. Но жизнь его выгибается железной однозначной дугой, так что то, что было, то должно было быть, и всё, что должно было быть, то было. Розанов чувствовал, удивительно чувствовал сам рок, сам фатум. Его постоянное присутствие. Но частность, но конкретные приёмы – это не могло при общем масштабе задания не остаться за пределами интуиции.
   Нет, не видение, видение невозможно. Но возможна более сложная, более совершенная слепота. В слепоте есть определённая система, определённые правила. Правила игры в «шашечки».

769

   Примечание к №716
   Я смотрю на фотографию Достоевского – лицо пророка, лоб мыслителя.
   Поставить рядом Толстого. Да это карикатура на Достоевского. (Как нарочно, есть очень сходные портреты: одинаковая борода, причёска, ракурс.)

770

   Примечание к №737
   Чехов очень толково … выболтал суть интеллигентской мифологии.
   И он же, один из немногих, сумел вырваться из душной интеллигентской среды и дать беспощадную критику её интеллектуального и морального убожества. Даже в махрово-интеллигентский период своей жизни Чехов с отвращением писал брату о кабацких нравах московского студенчества и московской «либеральной прессы»:
   «Мы не можем не уважать даже малейшее „похоже на соль мира“. Мы, я, ты, Третьяковы, Мишка наш – выше тысячей, не ниже сотней … Что не мы, то против нас. А мы отрицаемся друг от друга! Дуемся, ноем, куксим, сплетничаем, плюём в морду! Скольких оплевали Третьяков и Ко! Пили с „Васей“ брудершафт, а остальное человечество записали в разряд ограниченных. Глуп я, сморкаться не умею, много не читал, но я молюсь вашему богу – этого достаточно, чтобы вы ценили меня на вес золота! Степанов дурак, но он университетский, в 1000 раз выше Семёна Гавриловича и Васи, а его заставляли стукаться виском о край рояля после канкана!»
   Или:
   «Газетчик значит по меньшей мере жулик, в чём ты и сам не раз убеждался. Я в ихней компании, работаю с ними, рукопожимаю и, говорят, издали стал походить на жулика. Скорблю и надеюсь, что рано или поздно изолирую себя а ля ты. Ты не газетчик, а вот тот газетчик, кто, улыбаясь тебе в глаза, продаёт душу твою за 30 фальшивых сребреников и за то, что ты лучше и больше его, ищет тайно погубить тебя чужими руками, – вот это газетчик…»
   Потом, уже в переписке с Сувориным, Чехов с ожесточением открещивался от своего недавнего прошлого, буквально издеваясь над русским студенчеством. Итог своему интеллигентскому состоянию Антон Павлович подвёл в рассказе «Огни», где рассуждения главного героя являются реминисценцией бесед Чехова со своим старшим другом (1888 г.):
   "Когда я задремал, мне стало казаться, что шумит не море, а мои мысли, и что весь мир состоит из одного только меня. И, сосредоточив таким образом в себе самом весь мир, я … отдался ощущению, которое я так любил. Это – ощущение страшного одиночества, когда вам кажется, что во всей вселенной, тёмной и бесформенной, существуете только вы один. Ощущение гордое, демоническое, доступное только русским людям, у которых мысли и ощущения так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега. Если бы я был художником, то непременно изобразил бы выражение лица у русского человека, когда он сидит неподвижно и, подобрав под себя ноги, обняв голову руками, предаётся этому ощущению … А рядом с этим ощущением мысли о бесцельной жизни, о смерти, загробных потёмках … мысли не стоят гроша медного, но выражение лица, должно быть, прекрасно…
   В моей голове кипела странная и, если хотите, смешная работа. Самые разнообразные мысли в беспорядке громоздились одна на другую, путались, меша-ли друг другу, а я, мыслитель, уставясь в землю лбом, ничего не понимал и никак не мог ориентироваться в этой куче нужных и ненужных мыслей. Оказалось, что я, мыслитель, не усвоил себе ещё даже техники мышления и что распоряжаться своей собственной головой я так же не умел, как починять часы. Первый раз в жизни я мыслил усердно и напряжённо, и это казалось мне такой диковиной, что я думал: «Я схожу с ума!» Чей мозг работает не всегда, а только в тяжёлые минуты, тому часто приходит мысль о сумасшествии.
   …я прозрел и понял наконец, что я за птица… я понял, что у меня не было ни убеждений, ни определённого нравственного кодекса, ни сердца, ни рассудка; всё умственное и нравственное богатство моё состояло из специальных знаний, обрывков, ненужных воспоминаний, чужих мыслей – и только, а психические движения мои были несложны, просты и азбучны, как у якута … Если я не любил говорить ложь, не крал, не убивал и вообще не делал очевидно грубых ошибок, то это не в силу своих убеждений, – их у меня не было, – а просто только потому, что я по рукам и ногам был связан нянюшкиными сказками и прописной моралью, которые вошли мне в плоть и кровь и которые незаметно для меня руководили мною в жизни, хотя я и считал их нелепостью…
   Я понял, что я не мыслитель, не философ, а просто виртуоз (т. е. стилист – О.). Бог дал мне здоровый, сильный русский мозг с задатками таланта. И вот представьте себе этот мозг на 26 году жизни, не дрессированный, совершенно свободный от постоя, не обремененный никакою кладью, а только слегка запылившийся кое-какими знаниями по инженерной (читай медицинской – О.) части; он молод и физиологически алчет работы, ищет её, и вдруг совершенно случайным путем западает в него извне красивая, сочная мысль о бесцельной жизни и загробных потёмках. Он жадно втягивает её в себя, даёт в её распоряжение весь свой простор и начинает играть с нею на всякие лады, как кошка с мышкой. У мозга ни эрудиции, ни системы, но это не беда. Он собственными, природными силами на манер самоучки справляется с широкой мыслью, и не проходит месяца, как уж обладатель мозга из одного картофеля готовит сотню вкусных блюд и мнит себя мыслителем…
   Эту виртуозность, игру в серьёзную мысль наше поколение внесло в науку, в литературу, в политику…"
   Далее Чехов несомненно сравнивает уровень своего мышления с уровнем умудрённого жизненным опытом Суворина:
   «Старики, во-первых, не виртуозы. Их пессимизм является к ним не извне, не случайно, а из глубины собственного мозга и уж после того, как они проштудируют всяких Гегелей и Кантов, настрадаются, наделают тьму ошибок, одним словом, когда пройдут всю лестницу от низу до верху. Их пессимизм имеет за собой и личный опыт, и прочное философское развитие. Во-вторых, у стариков-мыслителей пессимизм составляет не шалтай-болтай, как у нас с вами, а мировую боль, страдание; он у них имеет христианскую подкладку, потому что вытекает из любви к человеку и из мыслей о человеке и совсем лишён того эгоизма, какой замечается у виртуозов».
   Фрагментарно именно эти взгляды и выражены в тогдашней переписке с Сувориным. Вот полушутливая фраза:
   «Русский писатель живёт в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства… одним словом, чёрта лысого не знает».
   А вот 29-летний Чехов пишет совсем серьёзно:
   «Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьёзным трудом. Мне надо учиться, учить все с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда».
   Но это состояние духовного банкротства оказалось мучительным, и Чехов не пошёл дальше, не выдержал. Это тоже причина предательства Суворина. Суворин, как отец, ментор, сам того не ведая, толкал Чехова вверх. Отношения с Сувориным начались для Антона Павловича с обычного лицемерия, но это был не Лейкин и даже не Григорович. Суворин оказал огромное воздействие на Чехова. В конце концов дружба с ним превратилась для прожигающего жизнь Чехова в немой укор. С либералами типа Гольцева было гораздо легче.
   С другой стороны, в жизни Чехова произошёл мудрый отказ от разума. Ведь русское мышление как таковое и построено на «виртуозности», на гениальной стилизации, гениальной игре идей, кружащихся в нихиле. Огоньки сверкнули в чеховском мозгу и погасли. Сами «Огни» это стилизация, заглушечная русская игра, причём довольно элементарная: «вот как я думаю» – и тут в конце оправдательный поворот, сдвиг, отшатывание он своей же мысли. Мысль героя заканчивается фразой: «Ничего не разберёшь на этом свете!» Отказ. Чехов дальше бы и не смог. Это вершина развития его мышления, дальше пошёл регресс. Суворин, сам самоучка, не мог тут ему помочь. Он дал материал, пищу для размышлений, и только. Чехов писал Суворину:
   «Конечно, я не Шопенгауэр и не Паскаль. Вы правы; но и Вы тоже, извините, не того…»
   Чехов и Суворин были очень близки друг другу, так что помещенная ниже характеристика Суворина вполне приложима и к самому Чехову:
   «Суворин представляет из себя воплощённую чуткость. Это большой человек. В искусстве он изображает из себя то же самое, что сеттер на охоте на бекасов, то есть работает чертовским чутьем и всегда горит страстью. Он плохой теоретик, наук не проходил, многого не знает, во всём он самоучка – отсюда его чисто собачья неиспорченность и цельность, отсюда и самостоятельность взгляда. Будучи беден теориями, он поневоле должен был развить в себе то, чем богато наделила его природа, поневоле он развил свой инстинкт до размеров большого ума».
   Суворин динамичен, активен. Чехов, при общей схожести, слабее, пассивнее. Он принадлежал другой эпохе, менее целесообразной и более старой, в общем – выморочной. У Суворина процесс не зашёл так далеко. он потерял веру, но не совсем, не так как Чехов, вообще ушедший из церкви. И приступы апатии у Су-ворина не носили столь интенсивной окраски. Чехов так и написал Суворину:
   «но мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа 3-4 или, увлекшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать; не совершаю я потому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей».

771

   Примечание к №572
   Ну несколько бы замешкался со сбором и вывозом дневников, конспектов, множества книг с аппаратом пометок.
   Как сказал один молчаливый народ, разговор только портит беседу. Насколько благороднее была бы II часть без этой III-ей. То есть чтобы III-я была в уме, только подразумевалась. Соответственно I часть. «Закруглённый мир» – без II-ой, тоже подразумеваемой, это уже почти величие. Ну а вообще «Бесконечный тупик», ненаписанный или навечно погребённый в письменном столе – это действительно нечто психологически сопоставимое со смертью отца.
   Если уж зашла речь: я бы мог написать и IV часть. С соответствующим увеличением объёма. Да в значительной степени она уже написана. Так, конспекты, на которые я опирался, составят 1500 страниц. Дневники – около 500 (написанные конспективно, они легко разворачиваются в 10 раз). Всякого рода рукописи, не вошедшие в окончательный текст, – страниц 500. И главное, аппарат пометок и записей на полях сотен книг. Его полное воспроизведение и развёртка как раз и составит З0000 страниц. Набралось бы. Некоторые части, кстати, я вполне реально хочу отпочковать. Вот, например, думаю около 1/10 пометок из ПСС Ленина перепечатать под заголовком «1600 (условно) отрывков из произведений и писем Н.Ленина». Наверное, сделаю – такая механическая работа хорошо заслоняет от ощущения бессмысленности моей жизни.
   Конечно, здесь, в «IV части», грань, за которой осуществление личности исчезает, заменяется другими текстами. Личностное начало становится слишком косвенным, так что объём переходит в безличную немоту. Но в принципе написать можно было бы. 70 «двадцатьдевятых томов». Плюс система примечаний.
   Менее всего меня можно упрекнуть в легкомыслии. Моё мышление очень авторитарно, и я всегда ищу для любого своего мнения зацепку авторитета. (791) К которому я равнодушен, но который я тем не менее всегда приберегаю «на чёрный день».
   Кюстин писал, что жители Петербурга напоминают ему шахматные фигуры, «которые приводит в движение один лишь человек, имея своим незримым противником всё человечество». В общем это и смысл моего существования. Я спорю с некой абстракцией, причём спорю очень древними, архаичными методами. Возможно, «всё было бы хорошо», если бы я всерьёз в своей жизни прочёл только одну книгу. Я же Библию заменил библиотекой (783).
   Трудолюбие, всё ломающее интеллектуальное упорство, бешеное, застилающее глаза кровавой пеленой честолюбие, серьёзное, пожалуй, излишне серьёзное отношение к миру – и всё зря. Всё – «никому не нужно». Кто-то дал мне дар сопоставления несопоставимого, дар насмешки над собой, дар совершать громоздкую мыслительную работу, постоянную и… бессмысленную. Бессмысленную, ибо я абсолютно бездарен в цели (801). Зачем, для чего – для меня это безобразное чавкание филологического болота. Я никогда не мог найти цель в жизни. (940) Долго постановка цели казалась мне грубой, напоминала злобный огонёк в глазах шимпанзе, «увидевшего» сложно висящий апельсин – «цель поставлена». Но потом я понял, что что– то порвано сзади моих глаз, и они просто расслабленны, все видят, но ничего не могут «увидеть». Чисто созерцательное отношение к миру. Но в этом и боль, при потенциальной способности понимания мира и при постоянном механическом перебирании его моим мозгом. У меня голова болит.

772

   Примечание к №759
   Первый вопрос у русского демократа: кто сильненький
   Ещё бы, ведь он РУССКИЙ. Удивительно, как точно понимал Достоевский суть национальной психологии. (781) Его высказывания о русском характере – я не устаю поражаться их глубине. Глубине естественной. У него ведь не было никакой определённой концепции, «теории». Просто он ВИДЕЛ:
   «Вся Россия заражена в известном смысле страшною мнительностью, во всех сословиях и во всех занятиях и именно насчёт власти».

773

   Примечание к №763
   Русская эмиграция мешала.
   Русские думали, их в Европе ждать будут, что для них там какое-нибудь пустое государство приготовили. И совершили три роковые ошибки:
   1. Русская эмигрантская культура была вывернута наружу. Всё писалось открытым текстом. Не было секретов, не было тайны русской диаспоры. (788) О евреях и масонах нужно было собирать материал, тайно обучать молодежь реальной истории Европы в закрытых и нелегальных учебных заведениях и т. д.
   2. Русская элита не была замкнута и не понимала, что живёт во враждебном окружении. Не было строго иерархической религиозной организации, системы внутрикагального сыска, обязательного налога на нужды эмиграции для всех членов диаспоры, не было сети осведомителей в структурах соответствующих государств и т. д.
   3. Русская эмиграция не создала тайный военизированный орден, который повязал бы всю диаспору кровью и организовал убийство нескольких десятков политических и общественных деятелей России и западного мира.
   Русские безобразно плохо знали историю своих врагов. Во всех трёх направлениях русские как-то хаотически шевелились, что-то самотёком сколачивали на скорую руку, а богатейший опыт еврейской диаспоры лежал нетронутым.

774

   Примечание к с.41 «Бесконечного тупика»
   Что делать? – Ничего не делать!
   Достоевский писал:
   "(В Печорине русский тип) дошёл до неутолимой, желчной злобы и до странной, в высшей степени оригинально русской противоположности двух разнородных элементов: эгоизма до самообожания и в то же время злобного самонеуважения. И всё та же жажда истины и деятельности, и всё то же вечно роковое «НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ»! От злобы и как будто на смех Печорин бросается в дикую, странную деятельность, которая приводит его к глупой, смешной, ненужной смерти.
   И всё ведь это действительная правда, повторялось ДЕЙСТВИТЕЛЬНО в нашей жизни".

775

   Примечание к №765
   Достоевский однажды действительно провёл форменное литературное расследование
   Впрочем, что я. Зрелый Достоевский собственно и начался с профессионального следствия. Комиссия по расследованию дела петрашевцев лезла от него на стену. Генерал Ростовцев во время одного из допросов вдруг закричал: «Я не могу больше видеть Достоевского!» – потом выбежал в другую комнату, закрылся на ключ и хныкал: «Уберите Достоевского, я не выйду, пока вы его не уберёте».
   Конечно, в отличие от Чернышевского, пребывание в Петропавловской крепости трудно отнести к звёздному часу Федора Михайловича, и все-таки тоже был приспособлен, тоже плавал как рыба в воде. Ведь первый раз в жизни, а какая органичность, какая вёрткость и презрительная злость.

776

   Примечание к №734
   Гоголь – мировосприятие. Достоевский – миросозерцание.
   Русское православие практически не имело собственной чертологии и, следовательно, было неполным (789), нежизнеспособным (точнее, неустойчивым, хрупким). И русская история со времени крещения Владимиром это постоянные и долгое время безуспешные поиски чёрта, хоть какого-нибудь. Именно эта цивилизация, проколотая в чёрте, и должна была спродуцировать, породить ИЗ СЕБЯ персонификацию зла.