Коллинз Макс Аллан. Похищенный

   – Даже несмотря на то, что часть расходов взял на себя Херст?
   – Даже несмотря на это. Понадобилось более миллиона долларов, чтобы поместить Хауптмана в камеру смертников... и сейчас в резерве штата не осталось ни одного доллара, чтобы попытаться вызволить его оттуда.
   – Простите? – мне не понравилось его заявление.
   – Мистер Геллер, следователей, о которых я упоминал, я финансировал сам, из своих скудных сбережений. Этих денег им едва хватает на покрытие расходов.
   – Губернатор, я извиняюсь, но условия, которые мы обсудили по телефону, не могут быть предметом торга.
   – Не я буду платить вам деньги, мистер Геллер.
   – Не вы?
   – Нет. Помните, я упомянул о вашем старом друге... одну минутку. – На его столе зазвонил телефон внутренней связи. Искаженный голос что-то сказал губернатору, и он ответил:
   – Хорошо, пришлите ее сюда. – Он посмотрел на меня с заготовленной улыбкой и потушил свою сигару. – Ваши услуги оплачивает человек, который рекомендовал вас.
   Дверь позади меня открылась, и вошла маленькая красивая женщина в черном платье, отделанном мехом, и черной шляпе с вуалью; темный наряд ее сверкал драгоценностями. Вечно скорбящая Бог знает по кому или чему, в комнату вошла – а в мою жизнь вернулась – Эвелин Уолш Мак-Лин.
   – Губернатор, – сказала она, печально улыбнулась и протянула ему руку в черной перчатке; он встал из-за стола и быстро пожал ее. Она повернулась ко мне. Под вуалью ее глаза казались трагическими и восторженными. – Натан, я очень рада вас видеть.
   – И я тоже, миссис Мак-Лин, – сказал я, ненадолго взяв ее руку в свою. Я уступил ей свое кресло, а сам сел в другое. Неожиданно, я разволновался.
   – Миссис Мак-Лин никогда не утрачивала интереса к делу Линдберга, – сказал губернатор.
   – Официальное разрешение этого дела, – проговорила она с величественным видом, – не является удовлетворительным. Осталось много неясных вопросов, и я подумала, что Натан Геллер – тот человек, который сможет разобраться в них.
   Конечно, она стала старше, но выглядела по-прежнему прекрасно: тело ее осталось стройным, груди высокими, лицо ее с годами стало более волевым, но не утратило красоты.
   – Миссис Мак-Лин сняла квартиру Хауптмана, – сказал Хоффман, – так что вы сможете ее осмотреть. Мы уже приглашали криминолога и специалиста по дереву, чтобы они осмотрели мансарду.
   Главным свидетелем обвинения был эксперт по дереву по имени Колер – он должен был давать показания в тот день, когда я присутствовал на суде, но защита помешала ему сделать это.
   – Мне показалось нелепым, – сказала Эвелин, – что этот умный и матерый преступник, каким власти пытаются выставить Хауптмана, в одиночку совершивший преступление века, вдруг оказался настолько глупым, чтобы один брус лестницы, с помощью которой он похитил ребенка, сделать из половой доски собственной мансарды.
   – Нелепым кажется уже то, – сказал я, – что ему пришлось отрывать доску от пола. Хауптман был плотником. В гараже у него что-то вроде мастерской не так ли? Там у него, должно быть, было полно всяких досок.
   – И склад пиломатериалов поблизости, – добавил Хоффман, кивая.
   – В любом случае он не оставил бы лестницу на месте преступления, – сказал я. – Этого не мог сделать плотник, который сам смастерил ее, тем более что один ее брус был сделан из доски, взятой в его собственном доме. Эта улика явно сфабрикована.
   – То же самое сказали наш криминолог и специалист по дереву из Управления рабочими проектами, – гордо проговорил Хоффман. – Брус лестницы был на одну шестнадцатую дюйма толще досок в мансарде. К тому же гвоздевые отверстия в брусе были недостаточно глубокими, чтобы вместить гвозди длиной два с половиной дюйма, которыми были прибиты доски в мансарде.
   – Обвинитель Уиленз, – мрачно проговорила Эвелин, – обещал, что этой лестницей загонит в угол Хауптмана.
   – И он выполнил обещание, – сказал Хоффман. – Вопрос теперь в том, мистер Геллер, сможете ли вы представить нам такое же веское доказательство, как эта лестница, только свидетельствующее о невиновности Хауптмана и не сфабрикованное. Такое, что его не сможет отрицать даже самый предубежденный против Хауптмана человек.
   – Не знаю, – сказал я. – У меня немного времени, не так ли?
   – До конца месяца, – он пожал плечами. – Четырнадцать дней.
   – Черт возьми, – воскликнул я с явно неискренним оптимизмом, – возможно, Эллис Паркер прав, и ребенок еще жив. Может быть, я найду мальчонку, посажу его сюда, на ваш стол, и он будет сосать мороженое, пока вы будете звонить его родителям.
   Хоффман улыбнулся, но печально.
   – Мы уже все перепробовали, – сказала Эвелин, вздыхая и качая головой. – Я даже наняла лучшего в стране адвоката, но и это не помогло.
   – Это кого? – спросил я.
   – Как же, конечно, Сэма Лейбовица, – сказала она. – Однако действия Сэма имели губительные последствия.
   Сэм Лейбовиц!
   – Почему? – спросил я.
   Хоффман вздохнул.
   – Он был убежден, что Хауптман виновен. Он несколько раз навещал Хауптмана и пытался выклянчить у него признание. Он думал, что если сумеет убедить Хауптмана назвать своих сообщников, то этим спасет ему жизнь.
   – И как отнесся к этому Хауптман?
   – Как обычно – с безмолвным негодованием, – сказал Хоффман. – Он не раскололся, и Лейбовиц оставил это дело так же быстро, как и взялся за него.
   – Вы что же, не знаете, кто такой Лейбовиц? – спросил я Эвелин.
   – Конечно, знаю, – сухо и как бы оправдываясь ответила она. – Он лучший в стране адвокат, имеющий право выступать в судах. – Затем, внимательно посмотрев на меня, смягчилась и добавила: – А что такое, Натан? Почему вы спрашиваете?
   Я посмотрел на Хоффмана.
   – Вы рассказали мне о Рейли. Теперь я расскажу вам о Лейбовице: он, кроме всего прочего, является адвокатом гангстеров. Во всяком случае, он сделал карьеру, защищая таких парней, как «Бешеный пес» Колл и еще одну известную личность из Чикаго с обезображенным шрамами лицом.
   – Он защищал Аля Капоне? – с волнением спросила Эвелин.
   – Да. Когда его обвиняли в тройном убийстве. И сумел добиться его оправдания.
   – Я уверен, что Сэм Лейбовиц... – начал Хоффман.
   Однако я перебил его:
   – Я вам скажу одну вещь, которую усвоил много лет назад: в этом деле нельзя быть ни в чем уверенным. Ну а теперь скажите, с чего мне начать?
   Губернатор пожал плечами:
   – Думаю, с того же, с чего начал я. С Хауптмана. Поговорите с ним. Может быть, вам удастся узнать что-нибудь новое?

Глава 29

   Наступили сумерки, когда я собрался навестить Бруно Ричарда Хауптмана. Весь день я провел в офисе здания законодательного собрания, изучая материалы по делу Линдберга, которые собрал губернатор Хоффман. Эвелин настояла на том, чтобы поехать со мной, хотя губернатор договорился с тюремным начальством только о моем визите.
   – Скажи им, что я твоя секретарша, – сказала она.
   – Даже у Рокфеллера нет такой роскошной секретарши, – заметил я. – Тебе придется убрать все твои драгоценности в сумочку.
   Она убрала, но не все; некоторые бриллианты ей пришлось положить в «бардачок», потому что в сумочку все не уместились. Я вел машину – черный «пакард делюкс» с откидным верхом, по белой крыше которого барабанил дождь. Из округа Колумбия Эвелин приехала сама – у нее больше не было штатного шофера.
   – Камера смертников не место для дамы, – сказал я.
   – По моему мнению, она не место и для мужчины, – парировала она.
   Тюрьма штата занимала целый квартал между Федерал-стрит и Касс-стрит; ее массивные красные каменные стены были украшены изображениями змей, баранов, орлов и нескольких преклонивших колени обнаженных фигур и усеяны сторожевыми башнями с причудливыми куполами в новоанглийском стиле.
   – Боже, вот это зрелище, – вздохнула Эвелин.
   – Она почти такая же большая, как твой дом на Массачусетс Авеню, – заметил я, сворачивая на 3-ю стрит. Я остановил машину, мы вышли и направились к воротам прямо по лужам. Эвелин едва передвигалась на своих высоких каблуках и, чтобы не упасть, держалась за мою руку.
   У ворот нас встретил сам начальник тюрьмы Кимберлинк, коренастый мужчина в черном непромокаемом плаще; его продолговатое мясистое лицо было хмурым, очки в проволочной оправе покрыты капельками дождя. Тюремный охранник, тоже в непромокаемом плаще и фуражке, значок на которой блестел влагой, с фонарем в одной и дубинкой в другой руке, жестом велел нам идти за ним. Для провожатого у него был довольно устрашающий вид. Дождь был таким сильным, что наша беседа ограничилась краткими и громкими (чтобы перекричать шум дождя) представлениями, и начальник тюрьмы со своим человеком быстро повел нас через тюремный двор к приземистому двухэтажному зданию из красного кирпича, которое, как я вскоре понял, и было домом смертников.
   Мы вошли в темную комнату, и луч фонаря в руке охранника осветил то, что сначала показалось нам приведением, но затем, когда зажглись яркие лампы над головой, превратилось в стул. Знаменитый электрический стул. Комната была удивительно маленькой, с грязными побеленными кирпичными стенами и тремя рядами складных стульев с прямыми спинками, которые расположились напротив зачехленного электрического стула, как на профсоюзном собрании, только если бы я был приглашенным оратором, то ни за что бы не сел после своего выступления.
   – Я не уполномочен пропустить с вами вашу секретаршу, – сказал Кимберлинк. – Но камера этого заключенного находится здесь рядом. Если мы оставим дверь приоткрытой, она будет слышать ваш разговор и делать записи, если нужно.
   Я помог Эвелин снять бархатное пальто с меховым воротником, которое пропиталось влагой, как банное полотенце, и положил его вместе с моим плащом на складные стулья. Небрежно бросив шляпу на электрический стул, я достал записную книжку и карандаш и подвел ошеломленную Эвелин к небольшой деревянной скамье между дверью и зачехленным стулом.
   – Не думаю, что ты владеешь стенографией, – тихо сказал я.
   Она сморщилась, пытаясь улыбнуться.
   – Зато у меня красивая рука.
   – У тебя все красивое, – сказал я, и хотя прошло столько лет, ей было приятно слышать это. – Только никому не показывай свою писанину... тебя могут обвинить в том, что это ты писала письма о выкупе.
   Начальник тюрьмы Кимберлинк велел охраннику открыть стальную дверь с решеткой, и мы вошли в нее. Еще несколько шагов – и мы оказались перед камерой под номером 9, единственной занятой камерой на этом этаже.
   Хауптман в сине-серой рубашке с открытым воротом и темно-синих брюках стоял и держался руками за прутья решетки – точно как делают узники домов смерти в плохих фильмах. Он был явно возбужден:
   лицо исказилось, глаза безумные. Он совсем не был похож на того спокойного заключенного, о котором я так много слышал.
   – Начальник, – проговорил он удивительно высоким, полным отчаяния голосом, – сделайте что-нибудь.
   – Ричард, – мягко произнес Кимберлинк, – к вам пришли...
   Хауптман еще даже не посмотрел на меня. Он просунул руку через решетку и указал наверх.
   – Смотрите, – сказал он. – Смотрите!
   Мы посмотрели туда, куда он указывал; по наклонным окнам большого фонаря верхнего света барабанил дождь, звуки которого негромким эхом достигали нас. Одно из окон фонаря с металлической рамой было приоткрыто, чтобы заходил воздух; угол был небольшим, и внутрь вода не затекала, но была другая проблема: в пространство между окнами и металлической сеткой на них попал воробей. Пытаясь вырваться из этой тесной тюрьмы, птица отчаянно и безуспешно взмахивала крыльями и билась о сетку.
   – Сделайте что-нибудь, начальник! – воскликнул Хауптман, возбужденный не меньше птички.
   – Ладно, Ричард, – сказал Кимберлинк, помахав в воздухе рукой. – Я велю охраннику заняться этим. А вы успокойтесь, к вам пришли.
   Кимберлинк и охранник сразу вышли, причем первый указывал на ходу вверх, на фонарь, где застряла птица. Видимо, он действительно собирался ее освободить.
   Тем временем Хауптман внимательно и недоверчиво, словно я был выставленным для опознания подозреваемым, смотрел на меня; беспокойство за птицу неожиданно сменилось суровостью.
   – Я вас знаю.
   – Вообще-то, – сказал я, – мы никогда не встречались, но...
   – Вы давали против меня показания.
   – Не против вас. Я просто давал показания.
   – Вы приятель и телохранитель Джефси.
   – Джефси мне не приятель. Уверяю вас, – я протянул ему руку. – Меня зовут Геллер. Натан Геллер. Я частный детектив. Губернатор Хоффман нанял меня, чтобы я помог расследованию, цель которого – установить истину о преступлении, в котором вас обвиняют.
   Губы его скривились в улыбке.
   – Обвиняют – это мягко сказано, мистер Геллер... ну да ладно.
   – Можете называть меня Нейт.
   – Хорошо, – он протянул руку через отверстие в решетке. – Меня зовут Ричард. Друзья называют меня Диком. Почему бы вам не называть так?
   – Хорошо, Дик, – сказал я.
   Прессе и обвинению нравилось называть его Бруно – это превращало его в тевтонского зверя.
   Мы пожимали друг другу руки, когда подошел начальник тюрьмы и сказал Хауптману:
   – Мы займемся этим вопросом. – Он имел в виду птицу. Потом повернулся ко мне: – Если вам что-нибудь понадобится, здесь всегда есть по крайней мере один охранник.
   – Вы можете впустить меня туда? – спросил я. – Мне не хочется разговаривать с ним через эту решетку.
   Кимберлинк на мгновение задумался и кивнул, потом кивнул еще раз, но уже охраннику, который повернул ключ в замке камеры и впустил меня.
   Затем закрываемая дверь издала позади меня металлический вой, с лязгом захлопнулась, ключ со скрипом повернулся в замке, и я оказался запертым в камере один на один с Бруно Ричардом Хауптманом.
   – Садитесь, пожалуйста, – сказал он, указав жестом на свою койку. Я сел, и он сел рядом. Возле койки стоял стол, заваленный газетами, журналами, различными книгами, среди которых были Библия и толстый фолиант в мягкой обложке с копиями протоколов судебного процесса над ним; к стене над койкой были прикреплены различные фотографии его жены и маленького сына. Там имелись раковина и туалет; камера была не маленькой, хотя и не такой большой, как та, в тюрьме графства Кук, в которой я несколько лет назад видел Капоне.
   – Я должен объяснить, почему меня наняли, – сказал я.
   – Я знаю, почему, – сказал он.
   – Губернатор Хоффман говорил вам обо мне?..
   – Нет. Но вы полицейский чиновник из Чикаго, который с самого начала занимался этим похищением.
   – Правильно.
   – То есть вы знакомы с этим делом лучше, чем кто-нибудь другой.
   – Ну и это верно. У вас хорошая память.
   Он кивнул в сторону копий протоколов суда:
   – У меня достаточно времени для чтения. Я знаю немало о каждом свидетеле, кто давал показания за и против меня. Я интересовался вами. Вы известный человек. О вас писали газеты в связи с какими-то событиями в Чикаго.
   – Не верьте всему, о чем пишут в газетах.
   – Это хороший совет, Нейт. Вы думаете, это сделали со мной чикагские гангстеры?
   Эти слова застали меня врасплох.
   – Дик, произошло нечто странное...
   Он улыбнулся.
   – Со мной всегда происходит что-то странное. – Хлопанье крыльев птицы привлекло его внимание. – Извините, – сказал он, поднялся, подошел к двери и посмотрел через решетку вверх. – Они ничего не делают, – проговорил он огорченно, вернулся и снова сел.
   – Я хочу услышать от вас, что вы думаете обо всем этом. Поэтому я и пришел сюда.
   Хауптман вздохнул:
   – Почему я нахожусь здесь? Этот вопрос я задаю себе. Почему этот штат так со мной поступил? Почему у меня хотят отнять жизнь за преступление, совершенное кем-то другим?
   – Суд признал вас виновным...
   – Ложь! Ложь! – его сине-серые глаза сверкнули, в то время как лицо оставалось удивительно спокойным. – Все ложь. Разве я мог убить ребенка? – Он кивнул на фотографию своего сына; на вид ребенку было года три. – Я человек! Я отец. И я плотник, член профсоюза. Разве я мог соорудить такую лестницу? – Он рассмеялся, и смех его эхом отразился от стен камеры.
   – Я вам вот что скажу. Дик, – сказал я. – У вас была не самая лучшая защита. Этот Рейли...
   – Рейли?! Может ли человек сделать за миллион долларов то, что Рейли сделал со мной неизвестно почему? За все это время он всего лишь раз в течение примерно пяти минут говорил со мной о моем деле.
   – Дик, Рейли не был вашим адвокатом. Он был адвокатом Херста. Может быть, даже адвокатом Капоне.
   Он решительно закачал головой:
   – Я не хотел идти на эту сделку с Херстом и давать ему исключительное право на публикацию материалов обо мне и Анни. Но что мне оставалось делать? У меня нет денег. Штат заплатил сорок тысяч долларов специалистам по почеркам, которых они пригласили.
   – А как насчет почерка? Почерк, которым написаны письма о выкупе, имеет сходство с вашим...
   – Мистер Геллер, Нейт, я думаю, что если бы даже вас поймали с деньгами Линдберга – пусть эти деньги прошли через десятки рук прежде, чем дойти до вас... Я думаю, что эти люди, заставив вас написать что-нибудь, доказали бы, что это вы написали те письма.
   Я кивнул; он был прав – специалисты по почеркам были дерьмом.
   – Но, Дик, некоторые ошибки и еще кое-что из того, что вы написали, совпадают с тем, что было в тех письмах. Я видел их, Дик – такие слова как «зудно» с буквой "з" и «подбись»...
   – Они заставили меня писать то, что они диктовали, – с некоторым негодованием произнес он. – Они заставили меня писать слова так, как они произносили их.
   Обычная история.
   – Это было сразу после вашего ареста?
   – Да. Я тогда еще не знал, зачем им были нужны образцы моего почерка. Если бы я знал, я бы ни за что не стал писать с ошибками под их диктовку.
   – Вы неплохо пишете на английском, не так ли?
   Он пожал плечами:
   – Конечно, я делаю ошибки, когда пишу. Я иммигрант. Но не такие грубые, какие я делал под их диктовку. Затем из того, что я написал, они выбрали все наиболее похожее на письма похитителей. В записке, во всей чертовой записке, оставленной в комнате ребенка, они нашли только одно слово – «за», – которое написано почерком, напоминающим мой.
   – Вы по своей воле писали эти образцы?
   – Вначале. Но потом я устал. Я с трудом держал глаза открытыми, но они били меня по ребрам и говорили: лучше пиши, будет хуже, если ты не напишешь! Пиши, пиши... – его глаза потускнели.
   Все это было очень похоже на правду. Так действовали копы по всей стране, от Восточного побережья до Западного.
   – Но почему вы признались, что надпись на чулане была сделана вами? – эту новость я узнал из материалов губернатора. Речь шла о злополучном номере Джефси на панельной обшивке чулана в квартире Хауптмана.
   – Да потому что они меня и в этом обманули! – он с расстроенным видом покачал головой. – Через несколько дней после моего ареста мои Анни и Манфред – мой ребенок, мой мальчик, мой маленький Буби – потеряли терпение. Ребенок не мог больше спать из-за всех этих полицейских и репортеров, которые там толпились постоянно. Поэтому Анни и Буби переехали к родственникам. Теперь я понимаю, что это была ошибка.
   – Потому что полицейские получили свободный доступ в вашу квартиру.
   – Да, вы правы. Через несколько дней после моего ареста, когда в голове у меня все уже перепуталось, появляются полицейские с доской, на которой что-то написано, и говорят, что она из моего чулана.
   – Она действительно была оттуда?
   – Кажется, да. Они говорят: это ваш почерк; я говорю: наверное, ведь я плотник и имею привычку делать записи на дереве. Но потом уже они заявляют: это номер телефона доктора Кондона! Боже мой! Если бы я написал этот номер и знал, чей он, разве я так просто сказал бы об этом полицейским?
   – Может, и не сказали бы, – с некоторым сарказмом проговорил я.
   – Даже при последнем издыхании я бы продолжал твердить, что никогда не видел этого номера! К тому же, если бы я совершил это преступление, стал бы я записывать этот номер в своем собственном доме?
   – Знаете, я присутствовал там, когда Кондону звонили предполагаемые похитители.
   – Но в моем доме в Бронксе нет телефона!
   – Что?
   – Чтобы позвонить, мне нужно выйти и идти к телефону-автомату. Зачем мне записывать номер телефона в маленьком и темном чулане, куда надо еще заходить?
   – Этот номер есть в телефонной книге?
   – Конечно! Они хотели, чтобы люди думали, что это секретный номер. Но это не так. Этот номер есть во всех телефонных книгах. Это уже гораздо позднее доктор Кондон изменил свой номер телефона на конфиденциальный. Я уверен, что эти цифры на обшивке чулана написали либо полицейский, либо репортеры, которые старались писать, как я.
   Припоминая сейчас то, что я прочитал днем, я обнаружил любопытную деталь: специалистов по почеркам, которым штат так щедро заплатил, на суде так и не попросили идентифицировать почерк на обшивке чулана с почерком Хауптмана.
   – До меня дошел слух, что это сделал один репортер, – сказал я. – Я намереваюсь проверить это.
   – Молодец! – произнес Хауптман, и я решил, что он хвалит меня, но оказалось, что это не так. Он смотрел мимо меня, когда встал и подошел к огражденной решеткой двери камеры.
   На небольшом выступе над камерами второго этажа стоял охранник и длинным шестом пытался поднять окно фонаря, чтобы выпустить птицу.
   Хауптман вернулся и сел с облегченным видом.
   – Она еще не свободна, но он пытается ее освободить. Кто-то пытается ее освободить. Это важно. На чем мы остановились?
   – Вы сказали, что полицейские получили доступ в вашу квартиру, потому что ваша жена и сын переехали. Этим вы объясняете появление версии о том, что одна часть той лестницы, так называемый брус шестнадцать, сделан из доски пола вашей мансарды? Он невесело улыбнулся и покачал головой.
   – Во-первых, этот «брус шестнадцать» имеет несколько больших сучьев, и ни один плотник не стал бы использовать его для изготовления лестницы. Только это не лестница – это какая-то негодная деревянная рама. И мастерил ее совсем не плотник. Уиленз говорит, что я плохой плотник. А я ведь и для дома мастерил и мастером работал. Спросите людей, и они скажут, что я умею.
   – Вы думаете, этот брус из вашей мансарды?
   Он пожал плечами:
   – Если и оттуда, то это они взяли его, а не я.
   Лестница похитителей без конца собиралась и разбиралась для различных проверок.
   – Уиленз называет меня хитрым преступником, – проговорил Хауптман с усмешкой. – Говорит, что я надевал на руки перчатки, потому что там нет отпечатков пальцев. Значит, на ногах у меня должны были быть мешки, потому что там не было следов. Если бы я был таким хитрым преступником, если бы я сделал все так, как он говорит, то разве я пошел бы в свой дом, чтобы вытащить из пола в мансарде доску для этой так называемой лестницы, создав тем самым серьезную улику против себя?
   Если бы я хотел изготовить лестницу, я мог бы просто выйти во двор и насобирать все необходимые материалы – досок возле моего гаража валяется предостаточно. Кроме того, лишь в квартале от моего дома находится склад пиломатериалов. Послушайте, я работаю по дереву – неужели я купил бы древесины на пять брусьев, когда лестница состоит из шести?
   – Этот специалист по дереву по фамилии Колер, – сказал я, – утверждает, что остальные брусья лестницы сделаны из древесины, купленной на этом вашем соседнем складе пиломатериалов.
   Хауптман спокойно помахал в воздухе рукой, словно хотел стереть какое-то невидимое пятно.
   – Колер сам говорит, что свою древесину склад отправляет в тридцать городов. Если эту древесину обнаружат в районе, где проживает' Колер, будет ли это означать, что он похитил ребенка?
   – Интересно, где он находился первого марта 1932 года? – сказал я. – Но вы правы: если у полицейских есть подозреваемый, то улики они могут сфальсифицировать.
   – А те улики, которые они не могут сфальсифицировать, – сказал он, – просто исчезают. Когда меня арестовали, вместе с другими вещами забрали мои туфли. Вначале я не мог понять, зачем, но потом думаю: у них есть следы!
   – У них действительно был след, – сказал я. – «Кладбищенский Джон» оставил один на кладбище святого Реймонда.
   – Почему же тогда они не представили сделанный гипсовый слепок этого следа? – с горьким сарказмом проговорил он. – Или они скрыли эту улику из жалости ко мне?
   Рейли должен был потребовать предъявления гипсового слепка этого следа на суде; но Рейли много чего должен был сделать.
   – Вы знали, что они несколько раз брали у меня отпечатки пальцев? И не только пальцев. Они без конца снимали отпечатки с моих рук – с боковых сторон и с вогнутых участков. И потом на суде, когда мой адвокат спросил об отпечатках пальцев, Уиленз говорит: нет отпечатков.
   – На лестнице нашли очень много отпечатков пальцев, – сказал я. – Поэтому они и снимали их у вас.
   – И обнаружили, что на лестнице моих отпечатков нет! В детской совсем не нашли никаких отпечатков. И не только моих – не было отпечатков пальцев родителей, няни и слуг. Они говорят, что я надевал перчатки. Значит, и родители, когда они входили в комнату ребенка, и все слуги тоже надевали перчатки?
   – Похоже на то, что кто-то стер все отпечатки в детской после похищения. Очевидно, этот человек проживал в доме Линдбергов.
   – Возле лестницы они нашли стамеску. Сравнили ее с моими столярными инструментами. У меня дома есть набор инструментов; стамеску, которую они нашли, изготовила фирма «Бакс Бразерс». Они говорят присяжным: это стамеска Хауптмана, и присяжные им проверили.