Коллинз Макс Аллан. Похищенный

   Я не верил в героев, но даже для меня Линдберг был героем. Я испытывал странное волнение и тревогу оттого, что мне предстояло встретиться с ним в такой трудный и нерадостный момент его жизни.
   – Поганая земля, – вдруг сказал Уэйтли басом, от которого окна «седана» задребезжали, а я окончательно проснулся.
   – Что?
   Уэйтли повторил, и оказалось, что это одно слово, а не два:
   – Саурленд. Иногда ее называют «забытой землей».
   Дворецкий, весь в траурно-черном, с величественным видом отстранился от руля и большой головой кивнул в сторону окна на густые заросли, через которые была проложена эта частная дорога, покрытая сейчас грязью.
   – Говорят, – сказал он, – что гессенские наемники сделались жертвой этих дебрей, перестали воевать и осели здесь. – Он посмотрел на меня зловещим взглядом. – Они смешали свою кровь с индейской кровью.
   Он проговорил это так, как будто речь шла о ритуальном заклании, а не о добровольном совокуплении с краснокожими женщинами.
   – А в Саурлендских горах прятались беглые рабы, – мрачно добавил он.
   – Держу пари, что и они смешали свою кровь с индейской, – сказал я и прищелкнул языком.
   Уэйтли кивнул, лицо его по-прежнему было угрюмым.
   – Потомки гессенцев и те, кого они здесь наплодили, ютятся теперь в жалких лачугах, а то и просто в пещерах на этих холмах и горах.
   – Отличное место для публичного дома, – заметил я.
   – Полковник выбрал свой участок, находясь в самолете, – сказал Уэйтли, переключив скорость «седана», а заодно и себя на другую тему. Ему вдруг расхотелось говорить о диких шайках полукровных горцев, однако тон его по-прежнему оставался холодным. Он оторвал большую руку от руля и указал ею в воздух. – Полковник и миссис Линдберг выбрали вершину холма, где не бывает тумана.
   – Значит, у него есть посадочная полоса?
   Уэйтли кивнул.
   – Даже эта грязная дорога отбивает охоту ездить сюда у путешественников и туристов. Полковнику нравится жить в уединении. Отдаленное от света имение – необходимость для Линдбергов.
   – И обязанность.
   Он медленно повернул ко мне свой длинный нос.
   – Извините?
   – Живя в этой глуши, они являются легкой мишенью, скажем, для кровожадных полукровных горцев или для похитителей людей.
   Уэйтли фыркнул и до самого имения больше не отрывал взгляда от дороги.
   Впереди у побеленной каменной стены имения с коваными железными воротами стояло много автомобилей и машин скорой помощи. На некоторых автомобилях были знаки, указывающие на их принадлежность к определенной службе новостей; ну а машины скорой помощи были старым трюком: они были переоборудованы в передвижные фотолаборатории; разумеется, сирены при этом сохранялись, и они могли передвигаться с большой скоростью, когда в этом была необходимость. Рядом на холодном мартовском воздухе, смешивая дым сигарет и сигар с клубами пара изо ртов, стояли сотни репортеров, фотографов и операторов кинохроники, слетевшихся со всей страны, словно мухи на труп животного. Довольно далеко от ворот, но в пределах видимости стоял ветхий заброшенный дом, ставший приютом для десятков газетчиков.
   Ворота охраняли несколько полицейских из Нью-Джерси. Они казались такими же мрачными, как и погода в Саурленде. На них были светло-синие форменные куртки, фуражки с кожаным козырьком и брюки для верховой езды в желтую полоску.
   – Они похожи на мальчиков-хористов из «Студента-принца», – сказал я.
   Уэйтли изогнул одну бровь, кажется, в знак согласия, когда нас пропустили в ворота.
   Больше, чем средний дом, но меньше, чем дворец, особняк Линдберга, стоящий на небольшом, очищенном от леса участке земли, представлял собой живописное строение в два с половиной этажа с двумя фронтонами, затерявшееся среди лесов и холмов Саурленда. Дорога обогнула побеленный дом, миновала широкий двор, свернула на запад, и мы оказались на небольшом мощеном дворе, запруженном машинами. Частокол, окружающий большой, похожий на французскую помещичью усадьбу дом, придавал ему уютный, цивилизованный оттенок, как и ветряная мельница, лопасти которой то и дело принимались вращаться под действием холодного ветерка, однако все это никак не компенсировало одинокости этого окруженного девственной природой островка.
   Все имение оставляло впечатление незавершенности: если не считать посадочной полосы за двором перед домом, участок вокруг дома еще не был благоустроен – он представлял собой унылую мешанину из снега, сорняков и грязи. На большинстве окон в доме не было занавесок.
   – Когда Линдберги переехали сюда? – спросил я у Уэйтли, когда он остановил машину.
   – Они приезжали сюда только на уик-энды, – ответил он.
   – И давно они начали приезжать сюда? – спросил я, хотя был уверен, что люди не могли жить в этом имении больше одного-двух месяцев.
   Уэйтли подтвердил мое предложение:
   – С января.
   – Где они живут остальное время?
   Уэйтли нахмурился, как хмурятся взрослые люди, когда дети задают им одни и те же бессмысленные вопросы.
   – В Некст Дэй Хилле.
   – Это где?
   – Поместье Морроу. В Энглвуде. Пойдемте.
   Он вылез из машины, и я тоже. День был холодным и пасмурным, и я был рад, что взял с собой перчатки. Уэйтли вытащил из машины мою сумку и подал мне. Я думал, что он сам понесет ее, но он не был моим дворецким, и мне пришлось тащить ее самому.
   Я последовал за высоким англичанином к гаражу на три машины. Он открыл дверь, и нашему взору предстала группа копов, работающих на временном командном, пункте. Была вторая половина дня воскресенья, но никто не отдыхал. Полицейский у коммутатора отчаянно манипулировал штепселями, переключая звонки на соседний походный стол, заставленный телефонами, вокруг которого столпились люди в штатском; за двумя другими столами полицейские в форме сортировали почту, выбрасывая ненужную корреспонденцию в уже переполненные корзины. Трещали два телетайпа, выплевывающие бумагу прямо на цементный пол, на котором извивались телефонные провода и электрические шнуры; запах дыма сигарет и сигар смешивался с запахом дымящегося горячего кофе.
   – Здесь, сэр, – сказал мне Уэйтли; слово «сэр» у него прозвучало удивительно дерзко, – собираются сотрудники полиции.
   – Эй, – сказал я, – я должен поговорить с...
   Но в этот момент он вышел и закрыл дверь, не дав мне договорить фразы, заключительным словом которой должно было стать слово «Линдберг».
   Ко мне со скучающим видом подошел пузатый круглоголовый полицейский лет пятидесяти с жесткими маленькими глазами за очками с проволочной оправой и лицом, таким же помятым, как и его коричневый костюм.
   – Кто ты такой? – спросил он монотонным голосом, который едва не сорвался на крик. – Что тебе нужно?
   Я решил, что следует показать ему свой жетон, что и сделал после того, как положил саквояж.
   – Геллер, – сказал я, – Чикагское полицейское управление.
   Он не взглянул на жетон, а продолжал смотреть на меня, потом медленно уголок разреза в том месте, где должен был быть его рот, приподнялся – то ли от удивления, то ли от отвращения, то ли и от того, и от другого.
   – Я приехал, чтобы встретиться с полковником.
   – У нас здесь несколько полковников, сынок.
   Я пропустил эту фамильярность мимо ушей и спрятал жетон.
   – Вы здесь старший?
   – Старший здесь полковник Шварцкопф.
   – О'кей. Позвольте мне тогда, поговорить с этим полковником.
   – Он сейчас совещается с полковником Линдбергом и полковником Брекинриджем.
   – Ну тогда скажите им, что прибыл полковник Геллер.
   Он ткнул меня в грудь своим твердым указательным пальцем:
   – Это не смешно, сынок. К тому же тебя никто сюда не звал. Тебе здесь нечего делать. Лучше тебе вернуться в Чикаго вместе с остальными жалкими проходимцами.
   – А еще лучше тебе поцеловать мою задницу, – весело сказал я.
   Маленькие глазенки расширились, он хотел на меня наброситься.
   – Не трожь меня, старик, – дружески предупредил я его, подняв одну бровь и указательный палец.
   Более тридцати пар глаз копов штата уставились на меня, готового сойтись в рукопашной с зарвавшимся коллегой, вероятно, каким-нибудь несчастным инспектором.
   Это был неприятный момент, который мог закончиться плачевно для меня.
   Я поднял обе руки ладонями наружу, сделал шаг назад и улыбнулся.
   – Извините, – сказал я. – Я проделал длинный путь и немного утомился. Здесь все находятся под давлением, и у всех нервы немножко напряжены. Давайте не будем ссориться, а то газетчики выставят нас круглыми дураками.
   Инспектор (или кто он там был) подумал над этим, потом холодно и достаточно громко, чтобы как-то спасти свою репутацию, произнес:
   – Покинь командный пост. Тебе здесь нечего делать.
   Я кивнул, поднял свой саквояж и вышел из гаража.
   Качая головой, проклиная тупость инспектора и свою, я постучался в дверь недалеко от большого гаража. Я хотел уже стучаться второй раз, когда она приоткрылась, и из нее выглянуло бледное и красивое женское лицо; коротко подстриженные волосы дамы были такими же темными, как ее большие карие глаза, страстный блеск которых несколько контрастировал с ее розовощекой, свежей красотой.
   – Да, сэр? – спросила она, произнеся букву "р" на шотландский манер, тоном, в котором сквозила тревога.
   Я снял свою шляпу и улыбнулся вежливо.
   – Я полицейский. Приехал сюда из Чикаго. Полковник Линдберг просил...
   – Мистер Геллер?
   – Да, – сказал я, радуясь тому, что меня не только приняли за человеческое существо, но и узнали. – Натан Геллер. У меня есть удостоверение личности.
   Она улыбнулась усталой, но обаятельной улыбкой.
   – Пожалуйста проходите, мистер Геллер. Вас ждут. – Взяв мое пальто, шляпу и перчатки, она сказала: – Меня зовут Бетти Гау. Я работаю на Линдбергов.
   – Вы были нянькой ребенка.
   Она кивнула и повернулась ко мне спиной, прежде чем я успел ее еще о чем-то спросить, и я пошел за ней через комнату, похожую на приемную, – хотя в тот момент в ней никто не читал журналов, не слушал радио и не сидел за столиком для игры в карты, – в коридор. Следуя за ее аккуратным, мерно подрагивающим под простым бело-голубым платьем в клеточку задком, я впервые в этот день испытал положительные эмоции.
   В кухне, площадь которой была больше площади моей однокомнатной квартиры, женщина лет пятидесяти с лошадиным лицом в белой поварской одежде мыла посуду. За большим круглым дубовым столом, сложив руки словно для молитвы, сидела маленькая изящная женщина лет двадцати пяти с красивыми голубыми глазами, в которых застыла тревога, и печальной улыбкой на строгом прекрасном лице. Перед ней на столе стояли явно не тронутые чашка с мясным бульоном и поменьше – с чаем.
   Я сглотнул и остановился. Сразу узнал в ней жену полковника Линдберга, Энн.
   – Извините, – пробормотал я.
   – Миссис Линдберг, – сказала Бетти, сделав жест рукой в мою сторону. – Это мистер Натан Геллер из чикагской полиции.
   Бетти Гау удалилась, а Энн Морроу Линдберг поднялась – я не успел попросить ее не вставать – и протянула мне руку. Я пожал ее – кожа была холодной, зато улыбка теплой.
   – Спасибо, что вы приехали, мистер Геллер. Я знаю, мой муж очень хочет встретиться с вами.
   На ней было простое темно-синее платье с белым воротником; темные волосы ее были зачесаны назад и завязаны голубым клетчатым шарфом.
   – Я тоже очень хочу с ним встретиться, – сказал я. – Это будет большая честь для меня, мэм. Жаль только, что встреча наша произойдет при столь печальных обстоятельствах.
   Она попыталась улыбнуться веселее, но это у нее не получилось.
   – Возможно, с помощью таких людей, как вы, обстоятельства изменятся в лучшую сторону.
   – Я надеюсь на это, мэм.
   Ее печальные глаза блеснули.
   – Вам не обязательно называть меня «мэм», мистер Геллер, хотя я очень признательна вам за вашу галантность. Вы устали с дороги? Должно быть, устали. Боюсь, вы опоздали на ленч... Но ничего, мы что-нибудь найдем для вас.
   Я был тронут; я почувствовал, что глаза мои увлажнились, постарался взять себя в руки, но, черт возьми, я был тронут. Эта женщина столько перенесла за последние четыре или пять дней и все еще была способна заботиться о ком-то – проявлять искреннюю заботу о том, что у меня была трудная дорога и что я опоздал на ленч.
   В следующий момент она уже сама рылась в холодильнике, в то время как женщина, которая, очевидно, была поварихой, продолжала безмолвно мыть посуду.
   – Надеюсь, вы не откажетесь от бутербродов, – сказала миссис Линдберг.
   – Пожалуйста, э... вы зря беспокоитесь...
   Она посмотрела на меня через плечо.
   – Геллер – еврейская фамилия, не так ли?
   – Да. Но моя мать была католичкой. – «Господи, почему тон у меня получается извинительным», – подумал я.
   – Значит, вы едите ветчину?
   Боже, сколько можно говорить о моих религиозных убеждениях?
   – Конечно, – сказал я.
   Вскоре я сидел за столом рядом с печально улыбающейся Энн Линдберг, которая с удовольствием смотрела, как я поглощал приготовленный ею бутерброд с ветчиной и сыром. Бутерброд был совсем неплохим, хотя лично я предпочитаю майонезу горчицу.
   – Мне очень жаль, что вам пришлось ждать встречи с Чарльзом, – сказала она, сделав глоток чая, (мне она тоже налила чашку). – Как вы уже, наверное, заметили, здесь сейчас царит суматоха.
   Я кивнул.
   – Правда, последние два дня стало поспокойнее. Зато первые несколько дней здесь было настоящее столпотворение. Сотни людей приходили, уходили, сидели повсюду... на лестнице, на раковине... спали прямо на полу, расстелив газеты и одеяла.
   – Пресса – это проблема, – сочувственно поддакнул я.
   – Ужасная, – согласилась она. – Но полицейские не пускают сюда газетчиков... Впрочем, справедливости ради надо сказать, что репортеры очень помогли мне, когда я дала им список продуктов, которыми следует кормить Чарли.
   Чарли, разумеется, был ее пропавший сын.
   – Они опубликовали его по всей стране, – с удовлетворением продолжала она. – Знаете, он простужен. – Она сделала глотательное движение и вновь улыбнулась своей печальной обворожительной улыбкой. – Я восхищаюсь такими людьми, как вы, мистер Геллер.
   Я чуть не подавился.
   – Как я?
   – Вы так самоотверженны и так беззаветно преданы своему делу. В вас столько энергии.
   Она явно меня раскусила.
   – Вы вернули матери ребенка, – сказала она, – не так ли?
   – Э... да... но...
   – Не надо скромничать. Если бы вы только знали, какие мы с Чарли связываем с вами надежды.
   Она потянулась и сжала мою руку.
   Неужели я дал ей призрачную надежду? Возможно. Но, быть может, лучше призрачная надежда, чем никакой надежды.
   – Извините, – произнес кто-то позади нас.
   Голос раздался в дверях, ведущих в комнату для слуг и наружу, он принадлежал мужчине, и моей первой мыслью было, что это Линдберг. Однако вместо него перед нами предстал высокий, около шести футов, мужчина лет сорока с квадратной челюстью, зачесанными назад светлыми волосами и маленькими, аккуратно подрезанными и нафабренными усами. На нем был офицерский вариант синей формы с бриджами для верховой езды в желтую полоску; ему не хватало только стека, монокля и сабли.
   – Полковник Шварцкопф, – сказала Энн Линдберг, не вставая, – это Натан Геллер из Чикагского полицейского управления.
   Шварцкопф кивнул, видимо, устояв перед соблазном щелкнуть каблуками.
   – Мистер Геллер, можно вас на минутку?
   – Полковник, – сказала Энн, встревоженная выражением лица и тоном Шварцкопфа. – Я подумала, вы совещаетесь с Чарльзом:
   – Да, миссис Линдберг. Но они с полковником Брекинриджем захотели поговорить наедине. Мистер Геллер?
   Я поблагодарил Энн Линдберг за ее доброту вообще и ее бутерброд с ветчиной в частности. Шварцкопф отвесил ей официальный поклон, что вышло у него довольно нелепо, и мы с ним перешли в комнату за кухней – просторную, заполненную провизией кладовую.
   Он посмотрел на меня с презрением и ни с того ни с сего начал ругаться:
   – Не знаю, чем вы там, голубчики, занимаетесь в Чикаго. Судя по тому, что я узнаю из газет, дела у вас идут из рук вон плохо. Убийство на улице. Коррупция в городском совете. Без фэбээровцев вы не могли арестовать Капоне.
   – Крайне интересно все это слышать о Чикаго, но, кажется, я должен встретиться с полковником Линдбергом.
   Его карие глаза уставились на меня, словно дуло двустволки.
   – В Нью-Джерси я руковожу подразделением в сто двадцать отборных, боевых и дисциплинированных человек, – Он ткнул меня в грудь указательным пальцем – точно как инспектор в гараже. – Вы здесь на моей территории, мистер. И будете играть по моим правилам или совсем выйдете из игры.
   Я схватил его палец в свой кулак; я не стал сжимать его, мне не хотелось причинять ему боль. Я просто взял его палец и отвел от своей груди. Глаза и ноздри его расширились.
   – Не трожь меня, – посоветовал я ему, – не то форма твоя может, не дай Бог, помяться.
   Я отпустил его палец, и он с негодующим видом опустил руку.
   Сквозь сжатые зубы он произнес:
   – Вы грубо и непочтительно отнеслись к одному из моих ведущих сотрудников, инспектору Уэлчу, который стоит двоих таких, как вы. Вы использовали, разговаривая с ним и со мной, вульгарный язык, который, возможно, допустим в чикагских кругах, но который не потерпят здесь, мистер, в моем окружении.
   Я изобразил на своем лице довольную улыбку.
   – Полковник Шварцкопф, позвольте мне разъяснить вам две вещи. Во-первых, я нахожусь здесь для того, чтобы давать советы и оказывать помощь в поиске пропавшего ребенка, потому что несколько человек, в том числе полковник Линдберг, захотели, чтобы я приехал. Во-вторых, этот мерзавец Уэлч дважды обозвал меня «сынком». Я что, по-вашему, похож на человека, сбежавшего с картины Джолсона?
   Эта тирада подействовала на него охлаждающе. Он молча глядел на меня не зная, что сказать и что делать со мной. Однако его злобный взгляд говорил больше слов.
   – Я не думаю, что вы поладите с полковником Линдбергом, – наконец проговорил он с ледяной улыбкой на лице.
   – Что ж, – сказал я, – в таком случае ведите меня к нему и мы посмотрим, так это или не так.
   Он холодно кивнул, и мы пошли.

Глава 4

   Наши шаги по полу из твердой древесины повторялись эхом. Я прошел за Шварцкопфом через холл мимо лестницы, ведущей на второй этаж, в большую гостиную, из которой раздавался лай собаки. Собаку я заметил не сразу, но комната оглашалась ее лаем – надоедливым тявканьем истеричной шавки. Слева от меня створчатая дверь вела на пустую террасу, на которой дежурил полицейский из Нью-Джерси в безупречной светло-синей куртке с оранжевым кантом. Несмотря на суету и сутолоку в доме и вокруг него, в этой комнате было пусто, если не считать лающей собаки, которая оказалась маленьким бело-коричневым жесткошерстным фокстерьером. Он лежал на подушке в углу зеленой софы. По обеим концам комнаты стояли незажженные камины, усиливающие впечатление холодности всего дома.
   Эта холодность не ограничивалась только температурой: новизна всего, ощущаемая в смутном запахе краски и штукатурки, в отсутствии каких-либо деталей, напоминающих о жильцах (каминная плита была пустой), делала дом безликим и непривлекательным.
   – Вэхгуш! – гавкнул Шварцкопф собаке в ответ, когда мы проходили мимо.
   Я не понял, что он сказал, мне показалось, он выругался на немецком.
   – Эта собачонка не перестает лаять с тех пор, как мы сюда приехали, – проговорил Шварцкопф с плохо скрытым раздражением.
   – В ночь, когда произошло похищение, она лаяла?
   Шварцкопф покачал головой.
   – Помните, что Шерлок Холмс говорил о странном происшествии с собакой ночью?
   Шварцкопф, нахмурившись, кивнул в сторону терьера:
   – Эта чертова собачонка по ночам спит без задних ног.
   – Но здесь все же произошло странное происшествие, – сказал я. – Вы полагаете, преступление совершено кем-то из своих?
   Шварцкопф пожал плечами, но весь его вид сказал «да».
   Сразу за гостиной на прислоненном к стене стуле с прямой спинкой сидел маленький смуглый человек в костюме-тройке в мелкую черно-серую полоску с кокетливо выглядывающим из нагрудного кармана белым шелковым платком.
   – Здорово, полковник, – приветствовал он полковника, не вставая. Говорил он с явно нью-йоркским акцентом.
   Полковник, которому этот парень, видимо, нравился еще меньше, чем я, только хрюкнул.
   – Вы нас не представите? – спросил нахальный коротышка, кивнув в мою сторону. У него на коленях лежала малоформатная газета «Дэйли Вэйриэти».
   – Нет, – сказал Шварцкопф, проходя мимо парня.
   Я ткнул большим пальцем назад в сторону парня и хотел уже задать вопрос, однако Шварцкопф остановил меня:
   – Потом, не время...
   Он остановился перед большой белой дверью и постучался.
   – Входите, – сказали внутри. Голос принадлежал молодому мужчине, и в нем чувствовалась усталость.
   Линдберг, стройный, светловолосый, красивый, измученный на вид, без галстука и с расстегнутым воротником рубашки, стоял за большим темным дубовым столом, заваленным письмами и телефонограммами, разглаживал пиджак своего коричневого костюма и улыбался мне, протягивая руку, словно мы с ним были старыми друзьями. Напротив него сидел худощавый, аристократической внешности мужчина лет пятидесяти с поседевшими волосами и усами, в строгом сером костюме-тройке. Он тоже встал, когда я вошел, и я увидел, что ростом он ничуть не меньше Линдберга, у которого было шесть футов и три или четыре дюйма.
   – Вы, должно быть, мистер Геллер, – сказал Линдберг, кивнул мужчине в черном и добавил: – А это мой адвокат, полковник Генри Брекинридж из Нью-Йорка.
   Я протянул руку и ощутил, как и ожидал, крепкое рукопожатие Линдберга; Брекинридж тоже крепко пожал мне руку и улыбнулся сдержанно, деловито, но дружелюбно. У него было доброе с нежными чертами лицо, но серые с голубоватым отливом глаза под четким изгибом черных бровей свидетельствовали о сильном характере.
   Линдберг указал на стул рядом с Брекинриджем, я сел, а Шварцкопф остался стоять по стойке «вольно». Улыбка исчезла с лица Линдберга.
   – Извините за недоразумение. Уэйтли должен был привести вас прямо ко мне.
   – Ничего страшного, полковник.
   Он сел.
   – И все же извините, если вам причинили некоторые неудобства. Бог свидетель, мы очень благодарны вам за присутствие здесь. Я знаю, Энн очень рада, что вы взялись за это дело. Ей известно о вашей успешной борьбе с похитителями ребенка в Чикаго.
   – Э... благодарю вас. Я приехал, чтобы помочь, если смогу.
   Адвокат Брекинридж заговорил густым мелодичным голосом, который, должно быть, хорошо служил ему в суде.
   – Сегодня вечером должны приехать также агенты Айри и Уилсон из министерства финансов.
   – Они толковые ребята, – сказал я.
   – Мне звонил Элиот Несс, – сказал Линдберг. – Он очень положительно отозвался о вас, мистер Геллер. Мы надеемся, что вы сможете задержаться здесь до тех пор... э... пока Чарли не вернется домой к своей матери.
   – Я тоже на это надеюсь.
   – Я разговаривал с мэром Сермаком, – сказал Линдберг, – и он дал понять, что ваше управление назначит вас сюда на срок, который определю я.
   – Э... это замечательно. – Хотя мне показалось странным, что меня назначают непосредственно в подчинение отца похищенного ребенка; почему не под начало Шварцкопфа? Впрочем, этого мне хотелось меньше всего.
   Зазвонил телефон, и Линдберг взял трубку. Отвечал он односложно, и я не уловил сути разговора. Я начал обводить глазами обшитый панелями кабинет. Несколько стен были заставлены полками с книгами, но не обычными непрочитанными томами в кожаных переплетах, которые можно видеть в богатых домах, – романы и сборники стихов здесь соседствовали с научными фолиантами и книгами об авиации. Камин у противоположной к двери стене обдавал комнату приятным теплом; над каминной доской висела обрамленная аэронавигационная карта. Через простыню, которой было занавешено окно позади меня, пробивался свет. Из того, что я прочитал, я знал, что это окно расположено непосредственно под тем, через которое в дом проникли похитители. Прямо над нами должна была находиться детская.
   В этой комнате ничто не напоминало о славе хозяина дома: не было точных копий его серебристого моноплана, не было медалей и призов. Если не считать прочитанных и перечитанных книг и нескольких семейных фотографий в рамках на его столе, среди которых одна изображала кудрявого и пухлого Чарльза Линдберга-младшего, – этот кабинет казался таким же нежилым, как и остальные комнаты дома.
   Линдберг положил трубку и сдержанно улыбнулся.
   – В Хартфорде задержали Реда Джонсона.
   – Отлично! – сказал Шварцкопф.
   Мне показалось странным, что этот звонок адресовался непосредственно Линдбергу; по идее, ответить на него должен бы был главный следователь, каковым являлся Шварцкопф. С чего бы это глава полиции Нью-Джерси отчитывался перед отцом потерпевшего? Мне становилось все любопытнее.