Краковский Владимир. День творения

 

55

 
   Будь я директором фабрики игрушек, я б крепко расцеловал Верещагина и забрал бы у него чертежи с расчетами. Я б перестал спать ночами, все силы отдавая налаживанию массового производства волчков. Я б спорил, доказывал, умолял, понукал, подгонял. Я б – и это главное – сочинил красивую рекламную песню. Примерно такого содержания.

 
Розовыми облаками любуйтесь в свистящем ветре.
Зеленой листвой в час шелеста ее,
Запрокидывайте голову в грозу.
Но не вешайте над колыбелью немых радуг,
Но не оглушайте младенца невидимой погремушкой, ибо
«Ваш мир отвратителен: краски и звуки в нем порознь!» –
Так говорит младенец. Недавно рожденный, он ищет гармонии,
Помня еще о Рае.
Но вот забывает… Предает?..
Мы предлагаем спасение вашему сыну.
Купите ему побыстрей наш волчок!
Ударьте смычком по радуге!
Верните младенцу Рай!
 

   Чудесное, по божественным законам рассчитанное сочетание меняющихся цветов и звуков напомнит ему Великую Гармонию, породившую его, и, став взрослым, он не собьется с пути предназначения своего!
   Покупайте младенцам волчки системы Верещагина!
   Конечно, это только черновик рекламной песни. Если б дошло до дела, я, конечно, доработал бы ее, кое-что подправил, отшлифовал, зарифмовал, улучшил, сократил, дописал, прибавил, отнял, усилил, закруглил, отточил, довел до совершенства. Глубокосодержательная и высокохудожественная получилась бы песенка.
 

56

 
   Верещагин все дела забросил: сидит дома и крутит свой волчок. Он как с ума сошел: друзей в дом не пускает, в институт ходит нерегулярно, ничего там не делает. Сидит и крутит волчок. Сидит, между прочим, на полу. Настроение у него замечательное, ему кажется, что раньше он был похож на нечеткую картинку на экране. Но вот завертелся волчок, и кто-то словно повернул кольцо окуляра – изображение вздрогнуло, линии сузились, черты оформились – расплывчатости как не бывало: вот уже не просто глаза – виден взгляд… Одним словом, Верещагин снова стал человеком, как принято говорить в подобных случаях, хотя точнее было бы сказать наоборот: божественное начало пробудилось в нем, он стал внимательней к себе и добрее к миру, спокойней, вдумчивей, возвышенней в мыслях, и все это благодаря волчку, его пению, игре цветовых полос. Верещагин с радостью стал просыпаться по утрам, а однажды, проснувшись посреди ночи, с удовольствием ощутил свое отдельное от всего бытие, отграниченность своего тела от остального мира. «Вот мои руки-ноги, – подумал он, – вот моя голова на подушке, вот мои границы – вот он я!» Какой-нибудь психолог может возразить: дескать, должно быть наоборот. Человек, дескать, должен получать удовольствие от акта слияния с миром, а не ощущая свою отграниченность от него.
   Каждому свое, отвечу я. Слиться с миром, чувствовать свое с ним единство – приятно, а ощущать свою отдельность посреди незнакомого мира – интересно. Дело вкуса: кому нравится домашний уют слияния с удобным интерьером, а кому – путешествие по незнакомым странам, где можно озираться с любопытством и даже страхом. Это разные удовольствия, о вкусах спорить не будем. В лучшие периоды своей жизни Верещагин всегда чувствовал себя пришельцем, гостем в этом мире, а когда человек осознает, что пришел, то хочет вспомнить: зачем? В собственной квартире никто не спрашивает себя: я здесь? В гостях этот вопрос возникает. В один из тех счастливых дней, когда Верещагин крутил на полу волчок и ощущал свое отдельное существование, ему позвонил директор института. «Верещагин, – сказал директор, – вы сегодня ушли с работы раньше положенного времени» .- «Да, – ответил Верещагин.- Если вам нужно знать точно, постараюсь сейчас вспомнить в котором часу».- «Я не собираюсь читать вам нотацию за нарушение трудовой дисциплины,- сказал директор.- Я хотел с вами поговорить, а вы ушли. Я хочу сделать вам интереснейшее предложение… Верещагин, вы должны выслушать меня внимательно. Я чувствую себя обязанным помочь вам, потому что мы оба лучшие ученики Красильникова».- «Пустяки,- сказал Верещагин.- Не стоит утруждаться».
   Директор помолчал. «Алло!» – сказал он. «Да»,- ответил Верещагин. «Вы не положили трубку?» – «Если б я положил трубку, у вас были бы короткие гудки»,- объяснил Верещагин. «Когда я думаю о вас, я чувствую себя дураком,- сказал директор. (Верещагин вздохнул.) – у вас блестящие способности,- сказал директор.- У вас не мозг, а острый нож. Но как вы используете этот нож? Чем вы занимаетесь? Над чем вы ломаете голову? Я не могу поверить, чтоб умный человек мог жить, не ломая голову». – «Правильно,- согласился Верещагин.- Мы с детства ломаем лучшее из всего, что у нас есть».- «Если б вы пьянствовали,- продолжал директор,- развратничали, я б сказал себе: это опустившийся талант. У меня было бы объяснение, понимаете? Я мог бы успокоиться. Но вы не пьете, а если и амурничаете, то очень умеренно. Во всяком случае, слухов такого рода о вас нет. А город маленький… Вы сейчас один?» – «Один»,- сказал Верещагин. «Ради бога, простите меня, но ответьте: чем вы занимаетесь? Чем загружен ваш мозг?» – «Сейчас? – спросил Верещагин.- В эту минуту?» – «Да, в эту минуту! – закричал директор.- Точнее, не в эту, – в предыдущую, до того, как я вам позвонил».- «Я крутил волчок»,- сказал Верещагин. «Что крутили?» – переспросил директор. Он то ли не расслышал, то ли не поверил своим ушам. «Волчок»,- повторил Верещагин. «Замечательно,- произнес директор упавшим голосом.- Вы решили переквалифицироваться в идиота?» – «Я создаю теорию,- сказал Верещагин.- Проблема формулируется так: использование оптико-акустических ритмов для подавления механизма затухания небесных гармоний предродового возникновения».- «Не понял»,- сказал директор. «В определенном возрасте человек забывает, для чего родился, и начинает загнивать, как государство, потерявшее идею. Нужно восстановить прежний ритм функционирования». – «Как? Как? – спросил директор. – Повторите еще раз». – «Я лучше продолжу, – сказал Верещагин.- Вы ведь знаете поговорку: в здоровом теле – здоровый дух? В корне неправильная поговорка. Обычный случай подмены причины следствием. Я вам советую: говорите всегда наоборот: при здоровом духе – здоровое тело. Ладно?» – «Хорошо, – согласился директор. – Я буду говорить: при здоровом духе – здоровое тело, но объясните, чем вы занимаетесь. Сидите и переиначиваете поговорки?» – «Рыба гниет с головы, – сказал Верещагин. – Очень правильная поговорка, я ее переиначивать не буду. Низы бунтуют, когда разлагается правящий класс. Безыдейность губит государства и организмы. Каждый из нас рождается под музыку небесного оркестра, но с годами затанцовывает так далеко, что перестает ее слышать. Рано или поздно все мы утрачиваем идею жизни. Мы ее просто забываем. И тогда на нас набрасываются болезни и смерть. Я разработал специальный прибор для напоминания. В качестве базы я использовал гироскоп… – Верещагин посмотрел на пол. Специальный прибор лежал без движения. – Я взял детский волчок, – сказал он. – Юлу. Знаете?»
   Директор молчал. «Вы не положили трубку?» – спросил Верещагин. «Это же типичный треп дилетанта! – закричал директор. – Зачем вы отнимаете у меня время? Я звоню вам по серьезному делу! Вы физик или кто вы?» – «Я просто плохо вам изложил, – сказал Верещагин. – А то бы вы загорелись».
   В трубке зазвучали короткие гудки. Верещагин положил ее и сел на пол крутить волчок дальше. Он крутил его и крутил – в этот вечер и в следующий, много-много вечеров подряд. Даже ночью, просыпаясь, чтоб порадоваться недавно осознанной четкости своих границ, он вспоминал о волчке, резво соскакивал с постели и опять немножко крутил его, – зрением, слухом, всеми клеточками тела впитывая быструю игру цветных пятен и странную музыку, которая каждый раз будила соседей этажом ниже. Вздрогнув, они открывали глаза и спрашивали один другого – это муж и жена просыпались: «Откуда такая музыка?» «Это не музыка, это у верхнего соседа скрипит кровать», – отвечал муж, а спрашивала, стало быть, жена: жены всегда просыпаются первыми и, как дети, начинают о чем-нибудь спрашивать. «Он что, водит к себе женщин?» – спрашивала жена. «Значит, водит, раз такой скрип», – отвечал муж и засыпал первый: мужья, как дети, всегда засыпают первыми.
   А Верещагин продолжал крутить свой волчок – как ребенок! Он крутил его, наверное, с месяц, а потом однажды вечером, захотев помыться, снял в ванной рубашку и трусы и, случайно глянув на живот, увидел, что родинки нет. Исчезла. Рассосалась или отпала. Совершенно гладкий живот был теперь у Верещагина. Только маленькое пятнышко осталось палевого цвета. Палевый цвет – это такой цвет, какой бывает у некоторых осенних листочков, когда они, свалившись с дерева, уже немножко полежат на влажной земле.
   Пятнышко было оставлено Верещагину как память о свершившемся чуде.
   В замечательном расположении духа Верещагин помылся, хорошенько вытерся и лег спать очень веселый. Это самый целительный сон – когда нам весело.
 

57

 
   Тем временем наступило лето. Вернее, поздняя весна пришла – ее только очень большие специалисты, метеорологические гурманы умеют отличать от раннего лета. А Верещагин в тонкостях не разбирался: солнце печет, перегретым асфальтом воняет – значит, лето.
   Однажды вот таким солнечным, пыльным, почти летним и, кажется, субботним днем встретил он на улице знакомого. Остановился поздороваться, а знакомый не один, с девушкой. Верещагин как глянул на девушку, так и обмер, а почему обмер – читатель понять не сможет, если я не расскажу ему один случай, бывший с Верещагиным месяца три до этого.
   Вот какой случай был с Верещагиным месяца за три до этого. Сидел он как-то зимним вечером дома, и такая тоска его вдруг взяла за горло – как раз в то время он, испытав подряд два страха смерти, находился в глубокой душевной депрессии, – такая, значит, тоска вдруг охватила, что он завыл, самым натуральным буквальным образом воя, выскочил из квартиры, на ходу втискиваясь в пальто, и помчался по улице, а соседи, с некоторым опозданием приоткрывая двери, смотрели, удивлялись, прислушивались, гадали: что это за вой промчался по лестнице.
   А на улице пурга мела, снежные бичи по лицу хлестали, луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела…
   Верещагин выбежал на освещенный проспект – ни души: снежинки в неоновых огнях бесовские хороводы водят, ветер неистовствует меж крутых домов, как горная речка в ущелье. Ни души вокруг.
   Субботний вечер – все к телевизорам липнут, солеными огурцами на кухнях закусывают, один Верещагин, бедолага, мечется по проспекту, всем телом наваливается на воющий ветер. Внутри – тоска, снаружи – вой.
   И вдруг он останавливается: кинотеатр. Смотрит на напорошенную снегом витрину и смеется: там написано, что через полчаса сеанс. Неужели правда? Неужели посреди этого вселенского хаоса люди еще не разучились хоть что-то делать сообща? Неужели не обезумели, не вымерли от безнадежности?
   Верещагин идет к окошечку кассы, не веря: все это, конечно, обман, враки, думает он, окошечко, безусловно, закрыто обшарпанной фанеркой… Но фанерки нет, за окошечком женщина – журнальчик читает, без пальто даже.
   И эта женщина выписывает Верещагину билет, протягивает сдачу.
   Все это еще пустяки, просто так, маленькая неожиданность, настоящее же чудо впереди, оно обрушивается на Верещагина, когда он открывает дверь и входит в фойе кинотеатра: громкая музыка ударяет в его запорошенные снегом уши, потоки света – в его слезящиеся от ветра глаза, и еще что-то, Верещагин не сразу понимает что… О, это звонкий девичий голос – вот оно, чудо! – на сцене: девушка, она поет, вокруг нее веселые живые музыканты, они дудят, бренькают, пиликают, лупят по барабану, ножками в такт притоптывают, на девушке платьице ситцевое – надо же! – легкое, яркое, короткое; девушкино тело лукаво выглядывает снизу и поверх его, – заиндевелым, промерзшим Верещагиным забытая летняя полуобнаженность воспринимается как вопиющая нагота; голос – теплый, майский, легкомысленный, песенка – простенькая, быстрая и тоже легкомысленная, – в другой ситуации Верещагин, наверное, поморщился бы: вульгарноватая, мол, песенка, но сейчас – куда там! – рад ей, просто задохнулся от счастья…
   Постепенно его ошалелому взгляду и остальной интерьер виден стал: маленькая сцена, три ряда стульев, полтора десятка слушателей – в пальто, но снегом, как Верещагин, не запорошены, оттаяли уже, шапки на коленях… Слушают, улыбаются… Да знают ли они, что творится на улице?
   Знали, да забыли. И вспоминать не хотят!
   Верещагин робко приближается к этому маленькому коллективу, присаживается на краешек свободного стула и тут же – его можно понять! – влюбляется в поющую девушку той короткой любовью-благодарностью, которой влюбляются в яркость спасательного круга тонущие, в журчание ручейка жаждущие, в подъезжающий троллейбус опаздывающие.
   Он влюблен, счастлив, ему тепло и только одного хочется: чтоб вечно длился этот райский концерт, но девушка, прожурчав еще двумя-тремя песенками, исчезает со сцены, а у влюбленного Верещагина не хватает мужества броситься вслед, окликнуть, заговорить, пасть на колени, прокричать про свою любовь, – нет, не осмелился он, так и остался сидеть на краешке стула, но все равно счастливый, хотя и ушла девушка, и неизвестно, придется ли свидеться еще… Все равно счастливый Верещагин. Вслед за остальными пошел он в зрительный зал, где ему показали незамысловатый бесхитростный фильм про сталеваров – лились потоки металла, дышали жаром домны – Верещагину все это очень нравилось, он посмотрел фильм с большим удовольствием, смеялся до упаду в тех местах, где в другое время и улыбкой не раскошелился бы, – блаженное, райское состояние нашло на Верещагина.
   Вот и вся история. А дальше – не помнит.
   Проснулся утром – вокруг родные стены. Значит, дома. Концерт помнит и немножечко фильм. А как добрался домой – не помнит.
   Так с пьяными иногда случается. Когда переберут.
   Только у пьяных этот провал в памяти черный, тоскливый, им кажется, что они в беспамятстве сделали что-то гнусное, стыдное и вот силятся вспомнить, чтоб ужаснуться и совсем пасть духом.
   А у Верещагина провал был теплый, нежный, как темечко новорожденного младенца. Он вспоминал то, что было, как забытую хорошую песенку.
   Между прочим, когда он шел домой, то, несмотря на пургу, громко горланил услышанную от девушки лесенку.
   Но утром не мог вспомнить – ни песенки, ни того, что горланил.
   Теперь, зная об этом странном зимнем событии, читатель, конечно, легко поймет, почему обмер Верещагин, увидев в ясный теплый солнечный день рядом со своим знакомым некую девушку.
   Ведь та самая была девушка – которая пела зимой в кинотеатре, в лютый буранный вечер, в коротком летнем платьице. Оно и сейчас было на ней.
   Дух сперло у Верещагина. Слова вымолвить не может.
   А знакомый представляет Верещагину девушку. «Знакомьтесь, это – Бэлла», – говорит, но тут замечает подошедший к остановке троллейбус и, сорвавшись с места, кричит: «Мой троллейбус, извините!» – одним словом, убежал, а Верещагин с этой девушкой Бэллой остались одни, друг против друга.
   Опять странно получилось. Как во сне. Судьба, видно.
   «Что же он вас бросил?» – спросил Верещагин, совершенно ошалев от таких неожиданных поворотов событий. Он не сразу спросил, а сначала подождал, не побежит ли девушка к тому же троллейбусу. Не побежала. Опять как во сне. В реальности девушки чаще всего бегут к троллейбусу.
   «Что же он вас бросил?»
   «А мы с ним не вместе, – беспечно, без обиды на бросившего ее мужчину, ответила девушка. – Мы с ним соседи, живем в одном доме, а сейчас в магазине случайно встретились. Вместе вышли, а тут – вы и троллейбус сразу».
   Оба посмеялись этой шутке: «Вы и троллейбус сразу».
   «Он на троллейбусе, а вы куда?» – спросил Верещагин, нервничая из опасений, что этот внезапный волнующий сон может прерваться на самом ответственном месте. «Я – никуда», – ответила девушка, и Верещагин опять насмеялся – этой смешноватой фразе: я, мол, никуда, по не слишком громко, от громкого смеха не мудрено и проснуться, случилось однажды такое с Верещагиным, нот он и засмеялся на этот раз тиховатым, осторожным смехом, потому что просыпаться не хотел ни в какую, а девушка Бэлла тем временем стала разъяснять ему, что просто вышла прогуляться, так как сегодня суббота.
   Точно-таки, суббота была.
   Слово за слово, короче говоря, получилось так, что через полчаса, а может, через час сидели они уже в верещагинской квартире и слушали чудесную музыку в исполнении магнитофона японской фирмы «Сони». На всех лентах у Верещагина была музыка, которую он любил, а на одной – которая нравится современной молодежи. Он записывал ее на тот случай, если к нему в гости придет представительница младшего поколения, так чтоб не скучала. Он имел в виду, например, тех здоровых прыщавых девиц, которые интересовались, есть ли у него магнитола. Магнитола – это радиоприемник и магнитофон в общем деревянном футляре. Как правило, это очень плохой радиоприемник и очень плохой магнитофон, которые, объединившись, выигрывают благодаря комплексности, точно так же, как выигрывает дешевая алюминиевая ложка, если в ее ручку вмонтирована газовая зажигалка, пусть тоже не самого высокого качества. Верещагин таких комплексных предметов не любил. У него был японский магнитофон фирмы «Сони» и вполне приличный советский радиоприемник «Эстония-стерео»- каждый в отдельности. Верещагина нисколько не смущало, что эти нужные ему предметы находятся в разных ящиках. И ложка у него была. И зажигалка английской фирмы «Ронсон». Все у него было. Не первый год жил Верещагин на свете, многим успел обзавестись.
   Итак, Верещагин держал одну ленту с записью музыки, которую не любил сам, но которая нравилась современной молодежи, поступая, таким образом, подобно тем одиноким женщинам, которые всегда держат в буфете бутылку водки, хотя сами питают к ней отвращение, на тот случай, если вдруг испортится кран или унитаз засорится и придет слесарь-водопроводчик, так чтоб было чем расплатиться. Или вообще мужчина какой-нибудь придет и доставит своим визитом удовольствие одинокой женщине – так чтоб было чем расплатиться.
   Эту ленту Верещагин и поставил на магнитофон, звука подпустил побольше – пусть девушка понаслаждается. У него там шикарные вещи были, он знал в них толк, хотя и не любил.
   Он даже один танец станцевал с Бэллой, какой помедленнее, и во время танца довольно сильно приблизился к ней, – и телом и лицом, так что довольно интимно получилось, тем более что, кроме них, в квартире никого не было. Когда мужчина и девушка в квартире одни, то, что ни делай, все будет получаться интимно.
   А потом они сидели на диване и Верещагин рассказывал что-то интересное – ему скучновато было, но он все равно рассказывал интересно, потому что еще в те времена, когда ему нескучно было жить, научился рассказывать интересно, и вот до сих пор умел. Девушка Бэлла слушала, слушала, а потом вдруг сказала, ломая пальцы: «Какие у меня холодные руки!» – и протянула эти руки Верещагину, чтоб он мог удостовериться в их холодности лично. Верещагин взял ее руки в свои и сказал: «Да, в самом деле, как из холодильника».
   И тут девушка Бэлла вдруг упала щекой на его плечо и стала произносить всякие неслыханные слова взволнованным шепотом, а Верещагин обнял ее за плечи и прижался щекой к ее лицу, якобы для того, чтобы лучше слышать этот неслыханный шепот.
   Он даже немного растерялся и чуть-чуть струсил от такого внезапного поворота дела.
 

58

 
   А теперь несколько слов о любви – этой самой опасной для здоровья разновидности страха смерти. Я, конечно, понимаю: необходимость продлить себя, активный поиск с кем это сделать, ошибки, разочарования, и, наконец, – ура, нашел! – вот она, та, с которой… Генетическая друг другу предназначенность, удачно совпадающие половинки хромосом, подходящие аллеи и тому подобное. Но зачем лгать самому себе? Зачем убеждать себя, будто девушка, с которой вас свел случай – а сводит нас с девушками всегда именно случай, – зачем убеждать себя, что эта девушка лучшая на свете? Не лучшая она, а просто подходящая. Так и говорите себе: вполне подходящая девушка. И не стройте воздушных замков. Хотя, конечно, держаться в рамках благоразумия влюбленному очень трудно. Автор этих строк сам неоднократно влюблялся, и ему тоже каждый раз казалось, что лучше данной случайной девушки нет на свете и что ему неслыханно повезло: самая лучшая на свете девушка, оказывается, живет не только в одной с ним стране, но еще – надо же, совпадение! – на соседней улице, а иногда в его же доме. Автор этих строк, будучи человеком неглупым, каждый раз говорил себе: это практически невозможно, и если тебе кажется, что она лучшая на свете, значит, ты обманываешь себя, а раз здесь обман, то лучше держаться от этого дела подальше. Но нет! Автор не хотел слушать самого себя, он возражал сам себе словами: «Я же вижу, что она самая лучшая на свете, значит, такое неслыханное совпадение произошло, теоретически ведь оно возможно!» Теоретически возможно плюнуть посреди таджикской степи и попасть плевком прямо в золотой луидор эпохи Людовика XIV, но плевался ли кто-либо когда-нибудь столь удачно? Теория вероятности высказывается по этому поводу весьма недвусмысленно. Она говорит: согласно математическим подсчетам вам может неслыханно повезти, на вас может свалиться невиданное счастье, но согласно тем же математическим подсчетам оно на вас никогда не свалится. Так что если это самое счастье, с определением неслыханное, все же свалилось на вас, то благоразумнее всего в него не поверить. Это наверняка какой-то обман, не связывайтесь, пожалуйста, с невиданным счастьем, хлопот потом не оберетесь.
   Любите себе на здоровье. Но если любимая вдруг показалась вам самой лучшей на свете и вы не можете избавиться от этого наваждения с помощью разумных доводов, то бегите от нее на другой край света. Она, конечно, ни в чем не виновата, вы сами все придумали, и тем не менее бегите от нее, как от зачумленной, иначе разочарование будет жесточайшим и небезопасным для вашего и, кстати, для ее физического и душевного здоровья.
   Автор этих строк из-за подобных разочарований несколько раз в жизни уже был близок к сумасшествию, а однажды даже немножко сошел с ума, но благосклонная судьба вовремя повернула его стопы обратно, пока он еще не забыл дороги к благоразумию. А если б не повернула? Если б замешкалась и я бы успел сделать еще шаг-другой?
   Так что имейте дело с любимыми, насчет которых вы не обольщаетесь. Насчет которых у вас достаточно объективности, чтоб возразить приятелю, вздумавшему восхититься ее фигурой: «Зато она злюка, каких свет не видывал!» А если он восхитится ее добротой, то чтоб у вас хватило мужества и скептицизма заметить: «Но ведь у нее кривые ноги!»
   Но и конечно не давайте в обиду своих возлюбленных, это непорядочно, не по-мужски. Приятелю, который станет критиковать вашу подругу, говоря, что она злюка, каких свет не видывал, вы ответьте: «Зато у нее ноги – прямые, как телеграфные столбы!», а если приятель скажет, что ноги, прямые как столбы, это плохо, то дайте ему по физиономии и заведите другого приятеля. А заодно и другую любимую, потому что ноги, прямые как столбы, это, пожалуй, действительно не совсем то, что надо.
   Одним словом, не обольщайтесь. Еще раз: не обольщайтесь! Не кричите: «Ах, это самая лучшая на свете девушка!» – нет ничего более легкого, чем так кричать. У самого паршивого человека достаточно положительных качеств, чтоб, скомбинировав их выгодным способом, вообразить, что имеешь дело с ангелом божьим. Женщина как лужа с разбросанными по ней камнями, а влюбленный как эквилибрист – прыгая с камешка на камешек, он добирается до середины, не замочившись. Но достаточно ли сухих ног, чтобы утверждать, что шел по пустыне? Когда пыл, азарт и сила любви спадают, наш эквилибрист продолжает путь обычным шагом и, утопая по пояс в грязи, ругает на чем свет стоит ее. Лужу! Ту, которая казалась ему пустыней. Самой лучшейнасветедевушкой!
   Но разве виновата она? Сам виноват. Слишком многого хотел. Самойлучшейнасветедевушки хотел, ишь как возомнил о себе! Ну и расплачивайся теперь. А она ни при чем. Ее винить нечего.
   …Хватит. Мы как-нибудь еще поговорим об этом. В другой раз. Пока что автору самому не все еще ясно и данном вопросе. Хотя он и обладает большим опытом но этой части, но собирается в ближайшие годы приобрести еще больший, и тогда, обобщив его, выскажется с полной определенностью. Изложит свои взгляды более четко.
   Я же не говорю: не влюбляйтесь совсем! Я говорю: не стройте иллюзий. А влюбляться – пожалуйста, комично, разве я говорю: нет? Если у вас накопилось достаточно сил, – конечно, влюбляйтесь. Каждый человек, когда в нем накапливается изрядно сил, обязательно влюбляется, поскольку наличие сил всегда рождает ситуации, в которых их приходится тратить. А где вы еще истратите столько, сколько в любви? В любви вы столько истратите, что вам тошно станет, ляжете у порога и язык вывалите прямо на шершавый цемент, по которому все ходят. Слаще меда покажется вам этот обшарканный цементный порог, потому что горько вам будет так… ох, как будет горько!
   «Горько! Горько!» – и рюмки кверху.
 

59

 
   И вот они стали встречаться – раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет, – на седьмой встрече девушка Бэлла спросила Верещагина: «А вы могли бы на мне жениться?»