Страница:
Встречать Тину с босой ногой, конечно, неудобно, Верещагин заползает под диван, там мрак, тапочка не видна, зато резко выделяется своей белизной лист бумаги, – это из черновика, догадывается Верещагин, вытаскивает его на свет божий и поражается: столбики формул, одна под другой, и каждая в рамочке,- что-то не припомнит он такого в своих черновиках, но почерк, без сомнения, его, верещагинский,- достаточно беглого взгляда, чтоб почувствовать значительность написанного, вот это да! Ценнейший листок! – только сейчас некогда праздновать находку, за дверью подозрительно молчат; может, Тина, не дождавшись, ушла,- Верещагин мчится к двери вдруг замечает: босая нога! где тапочка? Ах, осталась под диваном, он снова лезет под диван,- там кромешная тьма, прежде хоть листок освещал это мрачное подземелье – распластавшись в узком темном пространстве, Верещагин делает руками движения, словно плывет стилем брасс, наконец нашаривает тапочку и в обутых ногах бежит открывать дверь.
«Прошу!» – говорит он Тине. Ни папиросы, ни журнала в его руках, конечно, нет, эти атрибуты деловитости он в спешке растерял. «Прошу,- говорит он.- Входи».
Он усаживает Тину на диван, сам садится в кресло напротив, в его руках папироса и журнал, незаметно подобранные с пола. Он снова поджигает папиросу, поскольку та успела погаснуть, и спрашивает: «Как дела?» – иронически улыбаясь при этом, чтоб Тина, не дай бог, не подумала, будто он не знает, насколько банальны вопросы такого рода,- более интересного начала для разговора он придумать не сумел, так вот хотя бы ироническая улыбка.
«Вы сказали, что хотите на мне жениться,- говорит Тина с ужасающей деловитостью. У нее даже туповатый вид из-за этой деловитости.- Если правда хотите, то идемте быстрее».
«Куда?» – спрашивает Верещагин. Он сегодня дурак дураком. Несообразительный.
«В загс,- говорит Тина.- Я уже узнала адрес. Это недалеко».
Журнал в руках Верещагина вздрагивает, а в горле клокотнуло, как у умирающего. Он удивляется этому звуку не меньше Тины.
«Что с вами?» – спрашивает та.
«Идем!» – говорит Верещагин и поднимается. Он открывает ящик стола, берет оттуда деньги. Кроме того, он кладет в карман папиросы и зажигалку. Дойдя до двери, он говорит: «Я забыл паспорт»,- и возвращается в комнату. Душа его дрожит и поет тоненьким-претоненьким голоском – то ли младенческим, то ли старческим. «Ты взяла паспорт?» – спрашивает он у Тины. «Взяла».
Они выходят на улицу.
Они окунаются в море оранжевости и идут по его дну медленно и молча. Только однажды Верещагин спросил: «Ты летала когда-нибудь в самолете?» – «Да,- сказала Тина.- Почему вы спрашиваете?» Он не ответил,
А спросил вот почему. Ему представилось, как они с Тиной гуляют по Крымскому берегу Черного моря, что-то вроде свадебного путешествия. Тина – в кремовой шерстяной юбке, Верещагин – в своем голубом костюме. А Черное море – зеленое.
А чтоб побыстрее туда добраться – самолетом.
Они подходят к новенькому красивому зданию, у входа и которое – табличка вишневого цвета. «ЗАГС» написано ми этой табличке. Золотыми буквами. Тина решительно направляется к этой табличке, то есть к входу в здание.
«Не пойду я туда»,- вдруг говорит Верещагин и останавливается.
Тина тоже останавливается.
«Вы передумали?» – спрашивает она.
Точно, передумал. Вернее, опомнился. «Нет уж, дудки»,- говорит он себе. Удивительное дело: он с детства знает это слово: «дудки», но никогда не было случая употребить, вот только теперь наконец выдался подходящий момент. «Нет уж, дудки»,- он говорит про себя, а «Не пойду я туда» – уже вслух. «Вы передумали?» – спрашивает Тина. Верещагин врет: «Там работает одна моя знакомая,- он имеет в виду – в загсе.- Я только что вспомнил».- «Ну и что?» – удивляется Тина.
Ничего она не понимает. «А как ее зовут?» – спрашивает.
«Ира»,- придумывает Верещагин.
«Я все поняла,- говорит Тина, поразмыслив.- Вы когда-то были в нее влюблены. Поэтому вам сейчас и неудобно»,- это очень удачная с ее стороны гипотеза, Верещагин обрадованно поддерживает. «Твоя догадка где-то в окрестностях истины,- полусоглашается он.- Конечно, особенно влюбленным я не был. Но все-таки, что ни говори – роман».
«Вы целовались с нею?» – спрашивает Тина.
«Ого! – говорит Верещагин.- Еще как!»
Он даже хочет сказать «взасос», но не решается. К тому же он думает, что сказанного и так достаточно, чтоб отбить у Тины желание идти с ним в загс, но ошибается. Тина говорит: «Идемте»,- и даже тянет его за рукав,- роман с работницей загса не произвел на нее должного впечатления, а Верещагин очень на это рассчитывал.
«Подожди,- просит он.- Постой. Вот какое дело: понимаешь, нас все равно сейчас не зарегистрируют. Там правило: сначала нужно подать заявление, а потом прийти через месяц. Одним словом, это такая волокита, просто голова кругом идет. Бюрократизм, просто ужас. Ты думаешь, можно вырвать из тетрадки листок и написать заявление на нем? Ошибаешься! У них есть специальные бланки. Кажется, розового цвета. Значит, сначала приходишь и просишь: дайте бланк розового цвета. А если разводиться – синего».
«Вы знаете все правила,- уныло констатирует Тина.- Вы это сейчас придумали – с бланками, или уже когда-то бывали?»
«А то,- говорит Верещагин.- Конечно, протоптал дорожку. Мне, слава богу, не восемнадцать».
Тина задумывается. Верещагин смотрит на нее с надеждой: девушки не любят женихов, уже побывавших в загсе: он надеется, что теперь-то Тина в нем хоть немножко все-таки разочаруется, но она снова тянет его за рукав: «Пойдемте возьмем бланк розового цвета».
Верещагин упирается. Он предлагает другой вариант: написать в загс письмо с просьбой выслать бланк на дом. «А вдруг не вышлют?» – сомневается Тина. «Вышлют,- убеждает Верещагин.- У них этих бланков тыщи. Им совсем не жалко, если один пропадет».
Однако Тина отвергает почту. Он говорит, что если Верещагин стесняется, то она одна пойдет в загс и попросит бланк. «А как ты скажешь? – интересуется Верещагин.- Вдруг тебя спросят: где ваш жених?» Тина ловко придумывает ответ: «Я скажу, что мой жених в командировке».
Верещагину крыть нечем, он готов уже сдаться, но тут сама судьба приходит ему на помощь. «Ничего ты уже не скажешь,- говорит он, облегченно смеясь.- Они уже закрывают. Посмотри».
Тина посмотрела и увидела двух женщин, которые запирали дверь загса, о чем-то разговаривая друг с другом.
«С какой из них у вас был роман?» – спросила она.
«Вот с той, черненькой,- соврал Верещагин.- Давай отойдем в сторону, сейчас они пойдут сюда».
«Красивая,- сказала Тина.- Ей нравилось, когда вы ее целовали? Она млела от ваших поцелуев?»
Верещагин подтвердил: «Млела. А что ей оставалось делать?» – он очень рад, что загс так вовремя закрылся.
«Я с вами никогда не буду млеть,- сказала Тина.- Мне противно, что у вас со всеми одинаково. Я даже не хочу больше выходить за вас замуж».
«Ну и чудненько,- согласился Верещагин.- Идем лучше погуляем».
«Нет,- сказала Тина.- Я буду смотреть на эту женщину, а вы рассказывайте, как с нею целовались. Я должна все это очень хорошо себе представить».
Верещагин спросил: «А ты ни с кем до меня не целовалась?» – и в душе у него что-то знакомо дрогнуло.
«С одним,- ответила Тина.- Но это было давно. Фу, даже вспомнить противно».
«Сейчас противно, а тогда млела?» – спросил Верещагин. Ему не хотелось становиться на этот опасный путь, и он не удержался от искушения.
«Нет,- ответила Тина.- И вообще, разве это поцелуи? Он меня в щеку поцеловал. Один раз».
«Зачем же ты сказала «поцелуи»?» – спросил Верещагин.
«А как надо было?» – спросила Тина.
«Коли он поцеловал тебя один раз, то это «поцелуй». А если «поцелуи», то, значит, уже не один. Он тебя не один раз целовал?»
Тина задумалась, как бы вспоминая.
«Ну, может быть, два»,- сказала она и засмеялась.
«Два, не больше?» – спросил Верещагин.
Тина опять задумалась. Она молчала довольно долго – то ли вспоминала, то ли делала вид, что вспоминает.
«У тебя такое выражение лица, будто ты перемножаешь в уме трехзначные числа»,- сказал Верещагин.
Тина сокрушенно покачала головой. «Кажется, он целовал меня один раз в губы»,- сказала она.
События развивались по давно знакомой программе. Верещагину даже страшно стало.
«Черт возьми!» – почти прорычал он. «Здравствуйте» – неожиданно сказала ему черненькая женщина. Она проходила мимо и улыбнулась Верещагину улыбкой сообщницы. «Здравствуйте,- ответил он.- Конечно, мы в загс с тобой не пойдем никогда,- сказал он Тине.- Ты мне солгала. А у меня к лжи идиосинкразия. Брак с тобой мне противопоказан. Конечно, лучше всего разорвать сейчас и разойтись, как в море корабли. Но если хочешь, можем сначала покататься на лодке».
Тина спросила, что такое идиосинкразия. Верещагин объяснил.
«Нет, вы серьезно?» – спросила Тина. «Куда серьезней! – ответил Верещагин.- У меня от одного только запаха лжи сердечные припадки».
Тина отнеслась к этим словам очень вдумчиво. «Я не знала, – сказала она.- Я иногда немножко подвираю, но ведь никому правда особенно и не нужна. Зачем говорить правду, если в ней не нуждаются? Но вам я больше никогда не солгу, честное слово. Можете спрашивать о чем угодно, мне совсем не трудно говорить правду, это даже приятно, если вам нужно. Хотите, я чем-нибудь страшным поклянусь, что всегда буду говорить только правду?» Тут Верещагин руками замахал, громко закричал: «Ни в коем случае! Ни в коем случае! У меня к клятвам тоже идиосинкразия!» – и они пошли к реке. Уже садясь в лодку, Тина сказала: «А я, знаете, физику сдала на тройку. Противная наука. У меня к ней идиосинкразия» – вот как она хорошо усвоила это трудное новое слово, разговоры с Верещагиным пошли ей на пользу; я вообще не знаю ни одного человека, который поразговаривал бы с Верещагиным хоть одну минуту и чтоб это не пошло ему на пользу.
Ему позвонила по телефону женщина и сказала: «Говорит маматины», он никак не мог сообразить, что это за слово, несколько раз переспрашивал, но так и не понял до тех пор, пока женщина не сказала: «Мне стало известно, что моя дочь собирается выходить за вас замуж»,- только тогда он разделил слово на две половинки, и все прояснилось, он даже подумал: какой замечательный метод – многие проблемы, наверно, кажутся неразрешимыми только оттого, что никому не приходит в голову разделить их пополам. Что же вы молчите?» – спросила мама Тины. «Да что вы,- сказал Верещагин.- Это она шутит».
«Шутит? – переспросила мама Тины насмешливым голосом.- Я нашла у нее бланк заявления в загс, заполненный на ваше имя».- «На мое имя?» – спросил Верещагин. «Интересно, откуда бы еще я могла узнать вашу фамилию?» – сказала мама Тины. Говорила она не громко и вежливо, но казалось, каждым словом желает оскорбить собеседника; Верещагин насторожился, беспокойно вслушался – нет, все нормально, спокойно, корректно, обращенная к нему речь даже чуть доверительна: это не тот брак, о котором она мечтает для дочери, говорила мама Тины, по ее глубочайшему убеждению ее дочь стала жертвой незрелой юной романтичности, что же касается чувств самого Верещагина, то, что бы там ни писали в стихах и романах, она отказывается признать их красивыми. «Вы слышите меня?» – спросила она и, Верещагин ответил, что слышит. «Никакого брака, конечно, не будет,- сказала мама Тины.- Об этом побеспокоюсь я сама. А от вас я хочу только одного: чтоб вы больше не встречались с моей дочерью. Она ведь к вам ходит?» – «Ходит»,- сказал Верещагин. «Так вот, я хочу, чтоб больше не ходила».- «Интересно, кто ходит?» – спросил Верещагин. «Как кто? – не поняла мама Тины – Вы сами сейчас сказали, что она к вам ходит. Или вы хотите отказаться от своих слов?» – «Ни от чего я хочу отказываться»,- сказал Верещагин. «Я требую от вас, чтоб она к вам больше не ходила»,- сказала мама Тины уже несколько раздраженно. «Вы хотите, чтоб я передал ей ваши слова?» – спросил Верещагин. «Я хочу, чтоб она к вам больше не ходила!» – крикнула мама Тины. «Значит, я должен сказать ей, чтоб она не ходила? – спросил Верещагин.- Когда она придет, я ей так и скажу».- «Она к вам больше не придет»,- сказала мама Тины. «А как же она узнает, что ко мне не надо ходить?» – опять спросил Верещагин. «Я ей сама скажу», – «Так зачем же вы звоните мне?» – спросил Верещагин и положил трубку.
И тут же услышал новый звонок – за дверью стояла Тина, радостная и оживленная, она не знала, что мама нашла взятый ею в загсе бланк, что на ее встречи с Верещагиным наложен незыблемый родительский запрет.
«Здрасьте,- сказала она.- Я принесла вам кусок мяса. Хотите, я сварю вам суп?»
Верещагин в кабинете директора. Директор разговаривает с ним. «На завод «Металлодеталь» прислали электронный микроскоп, а он им не нужен»,- рассказывает директор. «А зачем тогда прислали?» – спрашивает Верещагин. «Я поясню»,- говорит директор. «Хорошая вещь,- хвалит Верещагин.- Какого года модель?» – «Они просили что-то другое, а им прислали микроскоп,- отвечает директор.- Они предлагают его нам. Мы, говорят,- вам, а вы – нам».- «А мы им что?» – спрашивает Верещагин. Директор поднимается из-за стола, почти не становясь при этом выше, и раздраженно говорит: «Ты сначала выслушай, а потом задавай вопросы. С тобой совершенно невозможно разговаривать. Ты все перебиваешь и перебиваешь».- «Давай грузовик,- говорит Верещагин,- я привезу твой электронный микроскоп. Я люблю электронные микроскопы».- «Вот чудак! – удивляется директор.- Привезут и грузчики. Дело совсем в другом. Они, понимаешь, взамен алмазы просят. Они хотят сделать алмазные резцы, и тогда перевыполнение плана у них в кармане. Как думаешь, сможем дать несколько кристалликов?» – «Смотря сколько они попросят,- отвечает Верещагин.- Если много, то – фиг. У меня на каждую выплавку протокол. И вообще я кристально честный человек».- «Грузовик я тебе дам,- говорит директор.- Только ты сначала съезди и договорись».
Он объясняет, что разговаривать Верещагин должен с главным инженером. Он даже пишет на бумажке фамилию, имя и отчество этого инженера. «Сразу же и поезжай. Нечего откладывать в долгий ящик»,- говорит он.
«Сейчас помчусь,- соглашается Верещагин.- Только сначала заеду домой и надену голубой костюм».- «Это еще для чего? – удивляется директор.- Ты и так выглядишь довольно прилично».- «Важные дела надо делать в хороших костюмах,- убежденно говорит Верещагин.- Ты никогда еще не видел меня в голубом костюме. Знаешь, как я в нем выгляжу?» – «В конце концов, это твое личное дело»,- устраняется от дальнейших споров на костюмную тему директор. «Ты не хочешь знать, как я выгляжу в голубом костюме?» – выражает удивление Верещагин. «К старости у холостяков мания переодеваться»,- говорит директор, и Верещагин уходит огорченный.
Он вдруг вспоминает профессора Красильникова, который тоже любил переодеваться, и удивляется, что так долго не вспоминал своего учителя, целых четверть века почти ни весточки, ни встреч,- надо будет написать ему, думает Верещагин.
Дома он надевает голубой костюм и стоит в нем перед зеркалом минут шесть. Затем берет перекидной календарь и зачеркивает на листочке завтрашнего дня два восклицательных знака – по обеим сторонам цифры, означающей число. Он уже месяца полтора каждую очередную субботу помечает восклицательными знаками, собираясь именно в субботу начать свой тайный эксперимент, о котором столько уже рассказывал операторам в цехе и даже Тине с Верой. По пятницам он зачеркивает восклицательные знаки на листке очередной субботы и старательно рисует их на следующем субботнем листке – через неделю.
Он наметил для начала эксперимента субботний день вовсе в пику Господу Богу, который, создав мир за шесть дней, в субботу как раз отдыхал, а потому, что в субботу отдыхал также и директор – в этот день он не являлся в институт,- начинать запретный опыт разумнее всего было, конечно, в его отсутствие. Правда, Верещагин знал, что никакого опыта он не начнет,- не с чем ему было еще начинать этот опыт, на разбросанных комнате листках пока что одна галиматья виделась ему, но субботние восклицательные знаки придавали предшествовавшим дням недели сладостный увертюрный смысл, наполняли их томящей страстью ожидания. Так ему приятней было жить – от субботы до субботы. Когда он дорисовывал на следующем субботнем листке второй восклицательный знак, зазвонил телефон. «Maматины»,- пробормотал Верещагин и угадал: звонила мама Тины, она спрашивала, почему Верещагин не прекратил встреч с ее дочерью. «Здравствуйте,- сказал Верещагин.- А вы говорили ей, чтоб она не ходила ко мне?» – «Говорила»,- ответила мама Тины. «Ну и что?» – спросил Верещагин. «Это я вас должна спросить: ну и что? – возмутилась мама Тины.- Слушайте, нам нужно поговорить серьезно. Вы бы могли зайти ко мне?» Верещагин ответил не сразу, был занят отделкой восклицательных знаков. Левый получился жирнее, приходилось утолщать бока правого. «Алло, вы меня слышите?» -• спросила мама Тины. «Я могу прийти сегодня вечером»,- сказал Верещагин. «Отлично. Я жду вас в семь часов»,- сказала мама Тины и положила трубку. Но через минуту она позвонила снова и осведомилась, знает ли Верещагин адрес. «Нет»,- ответил он и дунул на правый восклицательный знак, чтоб чернила на нем быстрее высохли. «Что же вы обещаете прийти, не зная адреса? – упрекнула мама Тины.- Я думала, Тина вам говорила». Верещагин подул еще раз и сказал: «Ничего она мне не говорила».- «Странно,- произнесла мама Тины.- Это у вас так шумит или телефонные помехи?» «Это я дую»,- сказал Верещагин. «Странно»,- повторила мама Тины и продиктовала Верещагину адрес.
Закончив разговор, Верещагин еще несколько минут постоял у зеркала. «На заводе я пробуду часа два,- прикинул он.- Два или три. А потом?»
Он решает: даже если разговор с главным инженером закончится в один час, он все равно не вернется домой, а будет гулять в голубом костюме до семи часов вечера.
«По парку»,- решает он.
У главного инженера только один глаз, на втором – черная повязка из красивой бархатной ткани. Верещагин стоит с той стороны, где повязка. «Давайте выкатим его на середину комнаты»,- предлагает главный инженер и наваливается плечом, но микроскоп не двигается. Верещагин прикладывает ладонь – микроскоп едет. «Поехал,- говорит главный.- Он на колесиках».- «Это хорошо,- одобряет Верещагин.- Удобно». Микроскоп величиной с русскую печь. «Японцы,- объясняет главный.- Вы можете мне не поверить, но японцы продумывают все детали лучше даже, чем американцы».- «Стоп! – говорит Верещагин и убирает с микроскопа руку, отчего тот сразу перестает катиться.- Где кресло? На фотографии еще и креслице. Я помню».- «Креслице? – удивляется главный.- Какое креслице? – Удивляться одним глазом гораздо легче, чем двумя, в одиночку вообще все легче.- На какой фотографии?» – «А вот тут»,- Верещагин вытаскивает из кармана инструкцию, написанную на сербском, португальском, турецком, албанском, словацком и малийском языках. На глянцевой обложке цветная фотография: микроскоп и перед ним маленький стульчик-креслице. «Вот,- говорит Верещагин и тычет пальцем в рисунок, потом приседает и засовывает палец в отверстие на стальной станине микроскопа.- В этой дырке,- говорит он,- торчал винт, здесь было привинчено креслице». Главный инженер пытается повезти микроскоп в одиночку, но у него не получается. «Обойдетесь без креслица»,- бурчит он. «Без креслица! – восклицает Верещагин.- А на чем сидеть? Я возьму микроскоп только в комплекте».
Некоторое время они напряженно молчат. Главный инженер смотрит на Верещагина пронизывающим карим глазом сверху вниз, а Верещагин сидит на корточках и не хочет вынимать палец из дыры в станине.
У меня был знакомый, который однажды тоже вел с неким гражданином подобную дуэль взглядами. Тот гражданин сидел в междугородном рейсовом автобусе на месте номер двадцать семь. А билет на место двадцать семь был у моего знакомого. Он подошел к сидящему гражданину, остановился и стал на него смотреть, шурша билетом. Ничего не говоря. Гражданин тоже стал смотреть, но билетом не шуршал, только сопел,- не было у него билета. Поэтому он в конце концов отвел взгляд и уступил место. Минуты полторы продолжалась эта дуэль.
Главный инженер выдерживает тоже минуты полторы, не больше. Наверное, это какой-то психологический порог. Через полторы минуты в нем пробуждается совесть, он говорит: «Ладно, идемте, я покажу», хватает Верещагина под локоть, выдергивает его из дыры и куда-то ведет. Они идут по коридору, по лестницам, по переходам, наконец оказываются в пустой приемной, у обитой черной кожей двери. «Ваше счастье, что наш директор отсутствует на обеденном перерыве, который длится у него три часа, так как он старый человек и должен после обеда поспать,- говорит главный инженер.- Зато он уходит с завода на два часа позже других, так что никаких нарушений трудового законодательства не допускает. Одним словом, вам повезло, я могу показать».
Он распахивает черную кожаную дверь, и Верещагин сразу же видит маленькое креслице, стоящее у массивного коричневого письменного стола. То, что креслице – японское, понял бы даже не осведомленный в науке и технике человек, потому что оно было характерного желто-оранжевого цвета, как лимон, апельсин или еще какой-нибудь заморский фрукт, и полыхало оно возле коричневого стола, как костер, в который насыпали соли.
Главный инженер не дает Верещагину подойти к креслицу вплотную, он только издали показывает и говорит: «Директор забрал креслице, и это, как вы должны понять, необратимо. Хотя он уже однажды с него упал. Расскажу, как это получилось. Видите ли, у креслица есть пульт электронного управления, с помощью которого можно регулировать наклон спинки и еще кое-что. Глядите провод. Он тянется от креслица к розетке. Этому проводу, должен вам сказать, цены нет: каждая фаза в нем состоит из трехсот пятидесяти семи жил, и хотя изоляция сверху очень тонкая, нежность провода обманчива. Его не перерубишь и топором. Одним словом, японцы… Представьте, пробовали, не топором, топора у нас нет, совком для собирания мусора. Даже вмятин не возникает… Так вот, можно регулировать наклон спинки, но до известного предела. Здесь японцы, скажем прямо, не доработали. А директор не знал. Как-то во время планерки он хотел расположиться поудобнее, передвинул ползунковый регулятор и, как видно, превысил допустимый предел. Спинка отвалилась, сиденье встало на дыбы, то есть приняло вертикальное положение, и пожилой человек рухнул на пол. Я рассказываю вам этот случай для того, чтоб вы поняли: если даже после такого происшествия он не вышвырнул креслице вон, то, значит, не расстанется с ним ни при каких обстоятельствах. Оно ему полюбилось».
«Полюбилось? – не понял Верещагин.- Ну и что?»
«Полюбилось и – ничего»,- ответил главный.
«Тогда гоните табуретку,- сказал Верещагин.- Хоть табуретка у вас есть? Больше вы ничего не отвинчивали?»
«Не прикасались,- заверил главный инженер.- Табуретку я вам дам совершенно новую».
Мама Тины довольно симпатичная женщина. Она даже угощает Верещагина чаем. Она смотрит на него укоризненно и, надкусывая шоколадную конфету, говорит: «Мы же с вами ровесники».- «Вряд ли,- отвечает Верещагин.- Я, пожалуй, старше».- «Тем более,- говорит мама Тины.- Вы, наверное, даже помните первый день войны».- «Конечно,- соглашается Верещагин.- Еще бы. Война началась, когда мне было десять лет».- «Вот видите,- говорит мама Тины.- А знаете, что началось, когда десять лет было Тине?» – «Мода на длинные волосы? – спрашивает Верещагин.- Разрядка международной напряженности?» Мама Тины кивает: «И еще – люди полетели на Луну».- «Я понял,- говорит Верещагин.- В тот день, когда Тине исполнилось десять лет, два американца бегали по Луне и щелкали фотоаппаратами, а когда десять лет исполнилось мне, фотоаппарат еще назывался камерой обскурой, Америку не открыли, а Луны вообще не было. Так?» Мама Тины смеется. «Вы меня убедили,- говорит Верещагин.- Даю вам торжественное обещание: я на вашей дочери не женюсь». С этими словами он ставит чашку с недопитым чаем на стол и идет в прихожую. Он хочет побыстрее уйти, но осуществить этот замысел ему не удается – дверной замок открываться хочет. Верещагин открывает его и открывает, а он не открывается. Верещагин возится с ним так долго, что и мама Тины успевает неспешно выйти к нему в прихожую. Она говорит: «Вот видите, вы нервничаете»,- очень спокойным голосом. «Ничего я не нервничаю,- отвечает Верещагин и, упершись в дверь коленом, крутит ручку, что внутри замка то всхлипывает, то звенит.- Просто английский замок для меня новинка,- говорит он.- Я родился в эпоху крючков». Мама Тины стоит рядом и могла бы оказать помощь, но не оказывает. «Мое детство пришлось на крючки и лучины,- говорит Верещагин, он устал бороться с замком и вот делает передышку, отдыхает, прислонившись к дверному косяку, ведет непринужденную) беседу.- Как сейчас помню,- говорит мама с утра уходит на барщину, а я запираю дверь крючок, лезу на полати и укрываюсь шкурой саблезубого тигра, которого накануне подстрелил из лука мой отец. Мама Тины улыбается. Со словами «А чем укрывается Тина?» – отдохнувший Верещагин снова набрасывается на замок, полный сил и остервенения. Наконец, дверь распахивается – похоже, Верещагин не открыл замок, а сломал его. Будто спасаясь от наказания, он выбегает из квартиры с не подобающей его возрасту скоростью.
Поскольку я уже не в первый раз заявляю о своей абсолютной некомпетентности в вопросах точных наук, то, боюсь, кое-какой читатель может подумать, что я специально выпячиваю свое незнание, похваляюсь им как достоинством – в манере тех отвратительных невежд, которые возводят свою неразвитость в принцип: я-де человек натуральный, книжной мудростью, наподобие прохиндеев-интеллигентов, не испорченный, бесхитростный и прямой, люблю резать правду-матку в глаза и вообще рубаха-парень. Я не из их числа. Я – не рубаха-парень. Я человек сложный и скрытный, к тому же уважающий умственную деятельность, и если провозглашаю свою неосведомленность в научных вопросах, то делаю это не из хвастовства, а по нужде и стыдясь. Нужда же вот какая: описывая жизнь Верещагина – человека, совершившего самое великое в нашей Галактике открытие, я о сути этого открытия ничего не говорю, и кое-какой непонятливый читатель, неправильно истолковав данное умолчание, может подумать, что я играю с ним в прятки, что из каких-то корыстных соображений не хочу набросать две-три формулы, чтоб все сразу прояснить. А я просто не знаю – не то что две-три, а вообще ни одной формулы. Некоторые когда-то знал, но уже забыл. Ну, конечно, такие, как: е равно эм цэ квадрат или эс равно корню квадратному из сигмы от эм и на эс и квадрат деленному на сигму эм и, где эс и – смещение и-элемента, а эм и – его масса,- такие я, конечно, еще помню, но ведь это вчерашний день физики. Формулы же, которыми пользовался Верещагин, я, честно говоря, не то чтоб забыл, а даже никогда и не знал.
«Прошу!» – говорит он Тине. Ни папиросы, ни журнала в его руках, конечно, нет, эти атрибуты деловитости он в спешке растерял. «Прошу,- говорит он.- Входи».
Он усаживает Тину на диван, сам садится в кресло напротив, в его руках папироса и журнал, незаметно подобранные с пола. Он снова поджигает папиросу, поскольку та успела погаснуть, и спрашивает: «Как дела?» – иронически улыбаясь при этом, чтоб Тина, не дай бог, не подумала, будто он не знает, насколько банальны вопросы такого рода,- более интересного начала для разговора он придумать не сумел, так вот хотя бы ироническая улыбка.
«Вы сказали, что хотите на мне жениться,- говорит Тина с ужасающей деловитостью. У нее даже туповатый вид из-за этой деловитости.- Если правда хотите, то идемте быстрее».
«Куда?» – спрашивает Верещагин. Он сегодня дурак дураком. Несообразительный.
«В загс,- говорит Тина.- Я уже узнала адрес. Это недалеко».
Журнал в руках Верещагина вздрагивает, а в горле клокотнуло, как у умирающего. Он удивляется этому звуку не меньше Тины.
«Что с вами?» – спрашивает та.
«Идем!» – говорит Верещагин и поднимается. Он открывает ящик стола, берет оттуда деньги. Кроме того, он кладет в карман папиросы и зажигалку. Дойдя до двери, он говорит: «Я забыл паспорт»,- и возвращается в комнату. Душа его дрожит и поет тоненьким-претоненьким голоском – то ли младенческим, то ли старческим. «Ты взяла паспорт?» – спрашивает он у Тины. «Взяла».
Они выходят на улицу.
Они окунаются в море оранжевости и идут по его дну медленно и молча. Только однажды Верещагин спросил: «Ты летала когда-нибудь в самолете?» – «Да,- сказала Тина.- Почему вы спрашиваете?» Он не ответил,
А спросил вот почему. Ему представилось, как они с Тиной гуляют по Крымскому берегу Черного моря, что-то вроде свадебного путешествия. Тина – в кремовой шерстяной юбке, Верещагин – в своем голубом костюме. А Черное море – зеленое.
А чтоб побыстрее туда добраться – самолетом.
Они подходят к новенькому красивому зданию, у входа и которое – табличка вишневого цвета. «ЗАГС» написано ми этой табличке. Золотыми буквами. Тина решительно направляется к этой табличке, то есть к входу в здание.
«Не пойду я туда»,- вдруг говорит Верещагин и останавливается.
Тина тоже останавливается.
«Вы передумали?» – спрашивает она.
Точно, передумал. Вернее, опомнился. «Нет уж, дудки»,- говорит он себе. Удивительное дело: он с детства знает это слово: «дудки», но никогда не было случая употребить, вот только теперь наконец выдался подходящий момент. «Нет уж, дудки»,- он говорит про себя, а «Не пойду я туда» – уже вслух. «Вы передумали?» – спрашивает Тина. Верещагин врет: «Там работает одна моя знакомая,- он имеет в виду – в загсе.- Я только что вспомнил».- «Ну и что?» – удивляется Тина.
Ничего она не понимает. «А как ее зовут?» – спрашивает.
«Ира»,- придумывает Верещагин.
«Я все поняла,- говорит Тина, поразмыслив.- Вы когда-то были в нее влюблены. Поэтому вам сейчас и неудобно»,- это очень удачная с ее стороны гипотеза, Верещагин обрадованно поддерживает. «Твоя догадка где-то в окрестностях истины,- полусоглашается он.- Конечно, особенно влюбленным я не был. Но все-таки, что ни говори – роман».
«Вы целовались с нею?» – спрашивает Тина.
«Ого! – говорит Верещагин.- Еще как!»
Он даже хочет сказать «взасос», но не решается. К тому же он думает, что сказанного и так достаточно, чтоб отбить у Тины желание идти с ним в загс, но ошибается. Тина говорит: «Идемте»,- и даже тянет его за рукав,- роман с работницей загса не произвел на нее должного впечатления, а Верещагин очень на это рассчитывал.
«Подожди,- просит он.- Постой. Вот какое дело: понимаешь, нас все равно сейчас не зарегистрируют. Там правило: сначала нужно подать заявление, а потом прийти через месяц. Одним словом, это такая волокита, просто голова кругом идет. Бюрократизм, просто ужас. Ты думаешь, можно вырвать из тетрадки листок и написать заявление на нем? Ошибаешься! У них есть специальные бланки. Кажется, розового цвета. Значит, сначала приходишь и просишь: дайте бланк розового цвета. А если разводиться – синего».
«Вы знаете все правила,- уныло констатирует Тина.- Вы это сейчас придумали – с бланками, или уже когда-то бывали?»
«А то,- говорит Верещагин.- Конечно, протоптал дорожку. Мне, слава богу, не восемнадцать».
Тина задумывается. Верещагин смотрит на нее с надеждой: девушки не любят женихов, уже побывавших в загсе: он надеется, что теперь-то Тина в нем хоть немножко все-таки разочаруется, но она снова тянет его за рукав: «Пойдемте возьмем бланк розового цвета».
Верещагин упирается. Он предлагает другой вариант: написать в загс письмо с просьбой выслать бланк на дом. «А вдруг не вышлют?» – сомневается Тина. «Вышлют,- убеждает Верещагин.- У них этих бланков тыщи. Им совсем не жалко, если один пропадет».
Однако Тина отвергает почту. Он говорит, что если Верещагин стесняется, то она одна пойдет в загс и попросит бланк. «А как ты скажешь? – интересуется Верещагин.- Вдруг тебя спросят: где ваш жених?» Тина ловко придумывает ответ: «Я скажу, что мой жених в командировке».
Верещагину крыть нечем, он готов уже сдаться, но тут сама судьба приходит ему на помощь. «Ничего ты уже не скажешь,- говорит он, облегченно смеясь.- Они уже закрывают. Посмотри».
Тина посмотрела и увидела двух женщин, которые запирали дверь загса, о чем-то разговаривая друг с другом.
«С какой из них у вас был роман?» – спросила она.
«Вот с той, черненькой,- соврал Верещагин.- Давай отойдем в сторону, сейчас они пойдут сюда».
«Красивая,- сказала Тина.- Ей нравилось, когда вы ее целовали? Она млела от ваших поцелуев?»
Верещагин подтвердил: «Млела. А что ей оставалось делать?» – он очень рад, что загс так вовремя закрылся.
«Я с вами никогда не буду млеть,- сказала Тина.- Мне противно, что у вас со всеми одинаково. Я даже не хочу больше выходить за вас замуж».
«Ну и чудненько,- согласился Верещагин.- Идем лучше погуляем».
«Нет,- сказала Тина.- Я буду смотреть на эту женщину, а вы рассказывайте, как с нею целовались. Я должна все это очень хорошо себе представить».
Верещагин спросил: «А ты ни с кем до меня не целовалась?» – и в душе у него что-то знакомо дрогнуло.
«С одним,- ответила Тина.- Но это было давно. Фу, даже вспомнить противно».
«Сейчас противно, а тогда млела?» – спросил Верещагин. Ему не хотелось становиться на этот опасный путь, и он не удержался от искушения.
«Нет,- ответила Тина.- И вообще, разве это поцелуи? Он меня в щеку поцеловал. Один раз».
«Зачем же ты сказала «поцелуи»?» – спросил Верещагин.
«А как надо было?» – спросила Тина.
«Коли он поцеловал тебя один раз, то это «поцелуй». А если «поцелуи», то, значит, уже не один. Он тебя не один раз целовал?»
Тина задумалась, как бы вспоминая.
«Ну, может быть, два»,- сказала она и засмеялась.
«Два, не больше?» – спросил Верещагин.
Тина опять задумалась. Она молчала довольно долго – то ли вспоминала, то ли делала вид, что вспоминает.
«У тебя такое выражение лица, будто ты перемножаешь в уме трехзначные числа»,- сказал Верещагин.
Тина сокрушенно покачала головой. «Кажется, он целовал меня один раз в губы»,- сказала она.
События развивались по давно знакомой программе. Верещагину даже страшно стало.
«Черт возьми!» – почти прорычал он. «Здравствуйте» – неожиданно сказала ему черненькая женщина. Она проходила мимо и улыбнулась Верещагину улыбкой сообщницы. «Здравствуйте,- ответил он.- Конечно, мы в загс с тобой не пойдем никогда,- сказал он Тине.- Ты мне солгала. А у меня к лжи идиосинкразия. Брак с тобой мне противопоказан. Конечно, лучше всего разорвать сейчас и разойтись, как в море корабли. Но если хочешь, можем сначала покататься на лодке».
Тина спросила, что такое идиосинкразия. Верещагин объяснил.
«Нет, вы серьезно?» – спросила Тина. «Куда серьезней! – ответил Верещагин.- У меня от одного только запаха лжи сердечные припадки».
Тина отнеслась к этим словам очень вдумчиво. «Я не знала, – сказала она.- Я иногда немножко подвираю, но ведь никому правда особенно и не нужна. Зачем говорить правду, если в ней не нуждаются? Но вам я больше никогда не солгу, честное слово. Можете спрашивать о чем угодно, мне совсем не трудно говорить правду, это даже приятно, если вам нужно. Хотите, я чем-нибудь страшным поклянусь, что всегда буду говорить только правду?» Тут Верещагин руками замахал, громко закричал: «Ни в коем случае! Ни в коем случае! У меня к клятвам тоже идиосинкразия!» – и они пошли к реке. Уже садясь в лодку, Тина сказала: «А я, знаете, физику сдала на тройку. Противная наука. У меня к ней идиосинкразия» – вот как она хорошо усвоила это трудное новое слово, разговоры с Верещагиным пошли ей на пользу; я вообще не знаю ни одного человека, который поразговаривал бы с Верещагиным хоть одну минуту и чтоб это не пошло ему на пользу.
138
Ему позвонила по телефону женщина и сказала: «Говорит маматины», он никак не мог сообразить, что это за слово, несколько раз переспрашивал, но так и не понял до тех пор, пока женщина не сказала: «Мне стало известно, что моя дочь собирается выходить за вас замуж»,- только тогда он разделил слово на две половинки, и все прояснилось, он даже подумал: какой замечательный метод – многие проблемы, наверно, кажутся неразрешимыми только оттого, что никому не приходит в голову разделить их пополам. Что же вы молчите?» – спросила мама Тины. «Да что вы,- сказал Верещагин.- Это она шутит».
«Шутит? – переспросила мама Тины насмешливым голосом.- Я нашла у нее бланк заявления в загс, заполненный на ваше имя».- «На мое имя?» – спросил Верещагин. «Интересно, откуда бы еще я могла узнать вашу фамилию?» – сказала мама Тины. Говорила она не громко и вежливо, но казалось, каждым словом желает оскорбить собеседника; Верещагин насторожился, беспокойно вслушался – нет, все нормально, спокойно, корректно, обращенная к нему речь даже чуть доверительна: это не тот брак, о котором она мечтает для дочери, говорила мама Тины, по ее глубочайшему убеждению ее дочь стала жертвой незрелой юной романтичности, что же касается чувств самого Верещагина, то, что бы там ни писали в стихах и романах, она отказывается признать их красивыми. «Вы слышите меня?» – спросила она и, Верещагин ответил, что слышит. «Никакого брака, конечно, не будет,- сказала мама Тины.- Об этом побеспокоюсь я сама. А от вас я хочу только одного: чтоб вы больше не встречались с моей дочерью. Она ведь к вам ходит?» – «Ходит»,- сказал Верещагин. «Так вот, я хочу, чтоб больше не ходила».- «Интересно, кто ходит?» – спросил Верещагин. «Как кто? – не поняла мама Тины – Вы сами сейчас сказали, что она к вам ходит. Или вы хотите отказаться от своих слов?» – «Ни от чего я хочу отказываться»,- сказал Верещагин. «Я требую от вас, чтоб она к вам больше не ходила»,- сказала мама Тины уже несколько раздраженно. «Вы хотите, чтоб я передал ей ваши слова?» – спросил Верещагин. «Я хочу, чтоб она к вам больше не ходила!» – крикнула мама Тины. «Значит, я должен сказать ей, чтоб она не ходила? – спросил Верещагин.- Когда она придет, я ей так и скажу».- «Она к вам больше не придет»,- сказала мама Тины. «А как же она узнает, что ко мне не надо ходить?» – опять спросил Верещагин. «Я ей сама скажу», – «Так зачем же вы звоните мне?» – спросил Верещагин и положил трубку.
И тут же услышал новый звонок – за дверью стояла Тина, радостная и оживленная, она не знала, что мама нашла взятый ею в загсе бланк, что на ее встречи с Верещагиным наложен незыблемый родительский запрет.
«Здрасьте,- сказала она.- Я принесла вам кусок мяса. Хотите, я сварю вам суп?»
139
Верещагин в кабинете директора. Директор разговаривает с ним. «На завод «Металлодеталь» прислали электронный микроскоп, а он им не нужен»,- рассказывает директор. «А зачем тогда прислали?» – спрашивает Верещагин. «Я поясню»,- говорит директор. «Хорошая вещь,- хвалит Верещагин.- Какого года модель?» – «Они просили что-то другое, а им прислали микроскоп,- отвечает директор.- Они предлагают его нам. Мы, говорят,- вам, а вы – нам».- «А мы им что?» – спрашивает Верещагин. Директор поднимается из-за стола, почти не становясь при этом выше, и раздраженно говорит: «Ты сначала выслушай, а потом задавай вопросы. С тобой совершенно невозможно разговаривать. Ты все перебиваешь и перебиваешь».- «Давай грузовик,- говорит Верещагин,- я привезу твой электронный микроскоп. Я люблю электронные микроскопы».- «Вот чудак! – удивляется директор.- Привезут и грузчики. Дело совсем в другом. Они, понимаешь, взамен алмазы просят. Они хотят сделать алмазные резцы, и тогда перевыполнение плана у них в кармане. Как думаешь, сможем дать несколько кристалликов?» – «Смотря сколько они попросят,- отвечает Верещагин.- Если много, то – фиг. У меня на каждую выплавку протокол. И вообще я кристально честный человек».- «Грузовик я тебе дам,- говорит директор.- Только ты сначала съезди и договорись».
Он объясняет, что разговаривать Верещагин должен с главным инженером. Он даже пишет на бумажке фамилию, имя и отчество этого инженера. «Сразу же и поезжай. Нечего откладывать в долгий ящик»,- говорит он.
«Сейчас помчусь,- соглашается Верещагин.- Только сначала заеду домой и надену голубой костюм».- «Это еще для чего? – удивляется директор.- Ты и так выглядишь довольно прилично».- «Важные дела надо делать в хороших костюмах,- убежденно говорит Верещагин.- Ты никогда еще не видел меня в голубом костюме. Знаешь, как я в нем выгляжу?» – «В конце концов, это твое личное дело»,- устраняется от дальнейших споров на костюмную тему директор. «Ты не хочешь знать, как я выгляжу в голубом костюме?» – выражает удивление Верещагин. «К старости у холостяков мания переодеваться»,- говорит директор, и Верещагин уходит огорченный.
Он вдруг вспоминает профессора Красильникова, который тоже любил переодеваться, и удивляется, что так долго не вспоминал своего учителя, целых четверть века почти ни весточки, ни встреч,- надо будет написать ему, думает Верещагин.
Дома он надевает голубой костюм и стоит в нем перед зеркалом минут шесть. Затем берет перекидной календарь и зачеркивает на листочке завтрашнего дня два восклицательных знака – по обеим сторонам цифры, означающей число. Он уже месяца полтора каждую очередную субботу помечает восклицательными знаками, собираясь именно в субботу начать свой тайный эксперимент, о котором столько уже рассказывал операторам в цехе и даже Тине с Верой. По пятницам он зачеркивает восклицательные знаки на листке очередной субботы и старательно рисует их на следующем субботнем листке – через неделю.
Он наметил для начала эксперимента субботний день вовсе в пику Господу Богу, который, создав мир за шесть дней, в субботу как раз отдыхал, а потому, что в субботу отдыхал также и директор – в этот день он не являлся в институт,- начинать запретный опыт разумнее всего было, конечно, в его отсутствие. Правда, Верещагин знал, что никакого опыта он не начнет,- не с чем ему было еще начинать этот опыт, на разбросанных комнате листках пока что одна галиматья виделась ему, но субботние восклицательные знаки придавали предшествовавшим дням недели сладостный увертюрный смысл, наполняли их томящей страстью ожидания. Так ему приятней было жить – от субботы до субботы. Когда он дорисовывал на следующем субботнем листке второй восклицательный знак, зазвонил телефон. «Maматины»,- пробормотал Верещагин и угадал: звонила мама Тины, она спрашивала, почему Верещагин не прекратил встреч с ее дочерью. «Здравствуйте,- сказал Верещагин.- А вы говорили ей, чтоб она не ходила ко мне?» – «Говорила»,- ответила мама Тины. «Ну и что?» – спросил Верещагин. «Это я вас должна спросить: ну и что? – возмутилась мама Тины.- Слушайте, нам нужно поговорить серьезно. Вы бы могли зайти ко мне?» Верещагин ответил не сразу, был занят отделкой восклицательных знаков. Левый получился жирнее, приходилось утолщать бока правого. «Алло, вы меня слышите?» -• спросила мама Тины. «Я могу прийти сегодня вечером»,- сказал Верещагин. «Отлично. Я жду вас в семь часов»,- сказала мама Тины и положила трубку. Но через минуту она позвонила снова и осведомилась, знает ли Верещагин адрес. «Нет»,- ответил он и дунул на правый восклицательный знак, чтоб чернила на нем быстрее высохли. «Что же вы обещаете прийти, не зная адреса? – упрекнула мама Тины.- Я думала, Тина вам говорила». Верещагин подул еще раз и сказал: «Ничего она мне не говорила».- «Странно,- произнесла мама Тины.- Это у вас так шумит или телефонные помехи?» «Это я дую»,- сказал Верещагин. «Странно»,- повторила мама Тины и продиктовала Верещагину адрес.
Закончив разговор, Верещагин еще несколько минут постоял у зеркала. «На заводе я пробуду часа два,- прикинул он.- Два или три. А потом?»
Он решает: даже если разговор с главным инженером закончится в один час, он все равно не вернется домой, а будет гулять в голубом костюме до семи часов вечера.
«По парку»,- решает он.
140
У главного инженера только один глаз, на втором – черная повязка из красивой бархатной ткани. Верещагин стоит с той стороны, где повязка. «Давайте выкатим его на середину комнаты»,- предлагает главный инженер и наваливается плечом, но микроскоп не двигается. Верещагин прикладывает ладонь – микроскоп едет. «Поехал,- говорит главный.- Он на колесиках».- «Это хорошо,- одобряет Верещагин.- Удобно». Микроскоп величиной с русскую печь. «Японцы,- объясняет главный.- Вы можете мне не поверить, но японцы продумывают все детали лучше даже, чем американцы».- «Стоп! – говорит Верещагин и убирает с микроскопа руку, отчего тот сразу перестает катиться.- Где кресло? На фотографии еще и креслице. Я помню».- «Креслице? – удивляется главный.- Какое креслице? – Удивляться одним глазом гораздо легче, чем двумя, в одиночку вообще все легче.- На какой фотографии?» – «А вот тут»,- Верещагин вытаскивает из кармана инструкцию, написанную на сербском, португальском, турецком, албанском, словацком и малийском языках. На глянцевой обложке цветная фотография: микроскоп и перед ним маленький стульчик-креслице. «Вот,- говорит Верещагин и тычет пальцем в рисунок, потом приседает и засовывает палец в отверстие на стальной станине микроскопа.- В этой дырке,- говорит он,- торчал винт, здесь было привинчено креслице». Главный инженер пытается повезти микроскоп в одиночку, но у него не получается. «Обойдетесь без креслица»,- бурчит он. «Без креслица! – восклицает Верещагин.- А на чем сидеть? Я возьму микроскоп только в комплекте».
Некоторое время они напряженно молчат. Главный инженер смотрит на Верещагина пронизывающим карим глазом сверху вниз, а Верещагин сидит на корточках и не хочет вынимать палец из дыры в станине.
У меня был знакомый, который однажды тоже вел с неким гражданином подобную дуэль взглядами. Тот гражданин сидел в междугородном рейсовом автобусе на месте номер двадцать семь. А билет на место двадцать семь был у моего знакомого. Он подошел к сидящему гражданину, остановился и стал на него смотреть, шурша билетом. Ничего не говоря. Гражданин тоже стал смотреть, но билетом не шуршал, только сопел,- не было у него билета. Поэтому он в конце концов отвел взгляд и уступил место. Минуты полторы продолжалась эта дуэль.
Главный инженер выдерживает тоже минуты полторы, не больше. Наверное, это какой-то психологический порог. Через полторы минуты в нем пробуждается совесть, он говорит: «Ладно, идемте, я покажу», хватает Верещагина под локоть, выдергивает его из дыры и куда-то ведет. Они идут по коридору, по лестницам, по переходам, наконец оказываются в пустой приемной, у обитой черной кожей двери. «Ваше счастье, что наш директор отсутствует на обеденном перерыве, который длится у него три часа, так как он старый человек и должен после обеда поспать,- говорит главный инженер.- Зато он уходит с завода на два часа позже других, так что никаких нарушений трудового законодательства не допускает. Одним словом, вам повезло, я могу показать».
Он распахивает черную кожаную дверь, и Верещагин сразу же видит маленькое креслице, стоящее у массивного коричневого письменного стола. То, что креслице – японское, понял бы даже не осведомленный в науке и технике человек, потому что оно было характерного желто-оранжевого цвета, как лимон, апельсин или еще какой-нибудь заморский фрукт, и полыхало оно возле коричневого стола, как костер, в который насыпали соли.
Главный инженер не дает Верещагину подойти к креслицу вплотную, он только издали показывает и говорит: «Директор забрал креслице, и это, как вы должны понять, необратимо. Хотя он уже однажды с него упал. Расскажу, как это получилось. Видите ли, у креслица есть пульт электронного управления, с помощью которого можно регулировать наклон спинки и еще кое-что. Глядите провод. Он тянется от креслица к розетке. Этому проводу, должен вам сказать, цены нет: каждая фаза в нем состоит из трехсот пятидесяти семи жил, и хотя изоляция сверху очень тонкая, нежность провода обманчива. Его не перерубишь и топором. Одним словом, японцы… Представьте, пробовали, не топором, топора у нас нет, совком для собирания мусора. Даже вмятин не возникает… Так вот, можно регулировать наклон спинки, но до известного предела. Здесь японцы, скажем прямо, не доработали. А директор не знал. Как-то во время планерки он хотел расположиться поудобнее, передвинул ползунковый регулятор и, как видно, превысил допустимый предел. Спинка отвалилась, сиденье встало на дыбы, то есть приняло вертикальное положение, и пожилой человек рухнул на пол. Я рассказываю вам этот случай для того, чтоб вы поняли: если даже после такого происшествия он не вышвырнул креслице вон, то, значит, не расстанется с ним ни при каких обстоятельствах. Оно ему полюбилось».
«Полюбилось? – не понял Верещагин.- Ну и что?»
«Полюбилось и – ничего»,- ответил главный.
«Тогда гоните табуретку,- сказал Верещагин.- Хоть табуретка у вас есть? Больше вы ничего не отвинчивали?»
«Не прикасались,- заверил главный инженер.- Табуретку я вам дам совершенно новую».
141
Мама Тины довольно симпатичная женщина. Она даже угощает Верещагина чаем. Она смотрит на него укоризненно и, надкусывая шоколадную конфету, говорит: «Мы же с вами ровесники».- «Вряд ли,- отвечает Верещагин.- Я, пожалуй, старше».- «Тем более,- говорит мама Тины.- Вы, наверное, даже помните первый день войны».- «Конечно,- соглашается Верещагин.- Еще бы. Война началась, когда мне было десять лет».- «Вот видите,- говорит мама Тины.- А знаете, что началось, когда десять лет было Тине?» – «Мода на длинные волосы? – спрашивает Верещагин.- Разрядка международной напряженности?» Мама Тины кивает: «И еще – люди полетели на Луну».- «Я понял,- говорит Верещагин.- В тот день, когда Тине исполнилось десять лет, два американца бегали по Луне и щелкали фотоаппаратами, а когда десять лет исполнилось мне, фотоаппарат еще назывался камерой обскурой, Америку не открыли, а Луны вообще не было. Так?» Мама Тины смеется. «Вы меня убедили,- говорит Верещагин.- Даю вам торжественное обещание: я на вашей дочери не женюсь». С этими словами он ставит чашку с недопитым чаем на стол и идет в прихожую. Он хочет побыстрее уйти, но осуществить этот замысел ему не удается – дверной замок открываться хочет. Верещагин открывает его и открывает, а он не открывается. Верещагин возится с ним так долго, что и мама Тины успевает неспешно выйти к нему в прихожую. Она говорит: «Вот видите, вы нервничаете»,- очень спокойным голосом. «Ничего я не нервничаю,- отвечает Верещагин и, упершись в дверь коленом, крутит ручку, что внутри замка то всхлипывает, то звенит.- Просто английский замок для меня новинка,- говорит он.- Я родился в эпоху крючков». Мама Тины стоит рядом и могла бы оказать помощь, но не оказывает. «Мое детство пришлось на крючки и лучины,- говорит Верещагин, он устал бороться с замком и вот делает передышку, отдыхает, прислонившись к дверному косяку, ведет непринужденную) беседу.- Как сейчас помню,- говорит мама с утра уходит на барщину, а я запираю дверь крючок, лезу на полати и укрываюсь шкурой саблезубого тигра, которого накануне подстрелил из лука мой отец. Мама Тины улыбается. Со словами «А чем укрывается Тина?» – отдохнувший Верещагин снова набрасывается на замок, полный сил и остервенения. Наконец, дверь распахивается – похоже, Верещагин не открыл замок, а сломал его. Будто спасаясь от наказания, он выбегает из квартиры с не подобающей его возрасту скоростью.
142
Поскольку я уже не в первый раз заявляю о своей абсолютной некомпетентности в вопросах точных наук, то, боюсь, кое-какой читатель может подумать, что я специально выпячиваю свое незнание, похваляюсь им как достоинством – в манере тех отвратительных невежд, которые возводят свою неразвитость в принцип: я-де человек натуральный, книжной мудростью, наподобие прохиндеев-интеллигентов, не испорченный, бесхитростный и прямой, люблю резать правду-матку в глаза и вообще рубаха-парень. Я не из их числа. Я – не рубаха-парень. Я человек сложный и скрытный, к тому же уважающий умственную деятельность, и если провозглашаю свою неосведомленность в научных вопросах, то делаю это не из хвастовства, а по нужде и стыдясь. Нужда же вот какая: описывая жизнь Верещагина – человека, совершившего самое великое в нашей Галактике открытие, я о сути этого открытия ничего не говорю, и кое-какой непонятливый читатель, неправильно истолковав данное умолчание, может подумать, что я играю с ним в прятки, что из каких-то корыстных соображений не хочу набросать две-три формулы, чтоб все сразу прояснить. А я просто не знаю – не то что две-три, а вообще ни одной формулы. Некоторые когда-то знал, но уже забыл. Ну, конечно, такие, как: е равно эм цэ квадрат или эс равно корню квадратному из сигмы от эм и на эс и квадрат деленному на сигму эм и, где эс и – смещение и-элемента, а эм и – его масса,- такие я, конечно, еще помню, но ведь это вчерашний день физики. Формулы же, которыми пользовался Верещагин, я, честно говоря, не то чтоб забыл, а даже никогда и не знал.