Страница:
Он раз тридцать повторяет это «А?», а может, и тридцать два, никто, к сожалению, не считал и ни один биограф теперь установить истину не сумеет, но мне хочется думать, что именно тридцать два – ровно столько раз, сколько в русском языке букв, из которых создаются все стихи, романы, ругательства и речи, какие только могут быть; подобные совпадения – в характере Верещагина; пожалуй, так оно и было: тридцать два раза произнес Верещагин звук «А», как бы конспективно продекламировал все стихи, романы, ругательства и речи с помощью одного-единственного звука, поставив таким образом беспримерный рекорд, который никто побить не сможет, отчего пришел, естественно, в крайне веселое расположение духа. «А? – говорит он в тридцать третий раз, слишком уже.- Ну, как вам все это нравится?»
Геннадий в ответ кивает, хрустнув шеей, Ия громко сглатывает, Альвина шумно хлопает наклеенными ресницами, а Юрасик краснеет так, что начинает сочиться кровью уже заживший порез от бритья на щеке.
«Лично мне – очень! – говорит Верещагин. Он ослепительно красив в своем восторге и держит мундштук с папиросой как бокал с шампанским: чуть на отлете с двумя пальцами.- Быть нам теперь в классе «ню».
Геннадий, Ия, Альвина и Юрасик опускают глаза. На Верещагина не решаются смотреть, как на японского императора.
Верещагин по-своему толкует поведение окружающих, он бормочет: «Ах, да, понимаю, вы ждете текст телеграммы. Это действительно очень срочно, будьте добры»,- и вручает Геннадию листок, а также деньги, после чего встает и уходит на улицу, ни на кого больше не посмотрев.
«Что делать? Отправлять?»- спрашивает Геннадий.
«Отправляй,- отвечают остальные.- То, что случилось с товарищем Верещагиным, очень серьезно. Пусть директор приезжает. Отдохнет в другой раз».
А вот и притча. Идут туристы по Аравийской пустыне и вдруг видят: лежит на песке гранитная плита, обработанная резцом древнего мастера. Туристы окружают ее и кто что – одни восхищаются: «Ах, какая красота! Как замечательно владели древние искусством орнамента!», другие, наоборот, пожимают плечами: «Никакой особой красоты нет, довольно примитивный орнамент, у нынешних художников мастерство гораздо выше». Тут подходит еще один – ученый, специалист по древним вымершим культурам. Посмотрел и говорит: «Никакой это не орнамент, а шумерская надпись. И гласит она: «Эх, какие вы все дураки!»
Мораль этой притчи такая: не ищи красоту там, где есть смысл.
Верещагин вышел из института четким шагом. Казалось ему: держит он в руках гладкое толстое тело древка, а над головой развевается алый стяг. Он даже собрался было исполнить Гимн Межгалактического Конгресса, но не смог вспомнить начало. А с середины петь не захотел.
У входа в институт стоял парень. «Я так и знал, что вы когда-нибудь выйдете,- сказал он.- У меня уже началась свадьба. Я прибежал за вами».
Верещагин прислонил древко к плечу, чтоб легче было держать. «Какая свадьба?»- спросил он. «А та,- ответил парень.- Вы мне растолковали, и я понял. Раньше я думал, что у меня просто девушка, как у всех – и все. Она, понимаете, мне снилась, а я, дурак, думал, что это физиология».
Родители, сказал он, были против такой спешки, им хотелось, чтоб все как у людей, то есть сначала зарегистрироваться в загсе, но он не согласился ждать и быстро уломал, причем всех четверых сразу – и своих, и невестиных – «Не было еще случая, чтоб я кого-нибудь не уломал, если захотел»,- сообщил он Верещагину с гордостью; впрочем, признался, уламывать сразу четверых ему еще не приходилось, однако – опять с гордостью – и с этой задачей он справился легко.
Теперь он уламывал Верещагина – с уверенностью опытного уламывателя: «Свадьба без вас – это не свадьба, потому что она благодаря вам».
«Пошли!» – сказал Верещагин, и на душе у него стало совсем хорошо – его и уламывать-то не надо было, единственное, чего ему недоставало сейчас для полноты счастья, так это именно свадьбы, и вот, пожалуйста,- как все хорошо складывается.
«Пошли»,- сказал он и вскинул над головой алый флаг.
Так они и двигались по улице – Верещагин с флагом и парень, презревший физиологию. «А долго идти?» – спросил Верещагин, хотя ему было все равно, он и час, и два, и три мог бы прошагать, он и сутки пер бы навстречу этой свадьбе, хотя, конечно, нелегко знаменосцу – и древко массивное, и алое полотнище, плещущее на ветру, из толстого натурального шелка, получаемого путем обкрадывания маленьких желтеньких гусениц, называемых, в виде компенсации за грабеж, довольно красиво, по-латыни: Платисамия цекропия – рвется из рук.
А теперь притча о гусенице. Или, скорее, басня.
Полз червяк, а навстречу ему – гусеница. Посмотрел червяк на нее и говорит: «Ты мне подходишь. Давай жить вместе».- «Давай»,- сказала гусеница, и стали они жить вместе. Вместе играть, вместе ползать, вместе вести разговоры о жизни. «Как хорошо я ползаю! – похвалялся червяк перед гусеницей.- Не правда ли?» – «Правда,- соглашалась гусеница. – И я тоже хорошо ползаю, разве не так?» – «Хорошо, – подтверждал червяк.- Недаром я тебя выбрал в спутницы жизни. Мы оба с тобой рождены очень хорошо ползать, поэтому и подходим друг другу».
Но иногда червяк заползал в землю, и гусеница, скучая, ждала, когда он выползет обратно. «Мне тоже очень хочется куда-нибудь заползти,- жаловалась она червяку, когда тот возвращался к ней. – Только в землю я не умею».
«А куда ты умеешь?» – спрашивает червяк. «Не знаю,- вздыхала гусеница.- Чувствую, что умею, но куда – не знаю».- «Может, ты в небо заползать умеешь? – шутил червяк и громко хохотал: мужчины любят высмеивать тех, кто уступает им в хитрости, силе или уме.- Если не умеешь заползать в землю, как я, то, может, в небо?» – повторял он полюбившуюся шутку и хохотал еще громче, гордясь собой и даже однажды высказавшись в том духе, что он-де сделал гусенице большое одолжение, взяв ее в спутницы жизни, то есть осчастливил, и что она должна ежесекундно помнить, кто он – умеющий заползать в землю, и кто она – не умеющая, и ценить его дружбу, как большой, незаслуженный и даже расточительно-несправедливый подарок судьбы – выше всего ценится, полагал он, то, что досталось несправедливо.
Гусеница очень переживала от этих упреков и старалась во всем угодить своему червяку, а тот, возгордясь еще больше, стал заползать в землю все чаще, чтоб унизить подругу демонстрацией умения ей недоступного. Однажды он заполз в землю на всю ночь, а когда утром выполз, гусеница ему сказала: «Пока я спала, дожидаясь тебя, мне снился сон, будто я умею заползать, и теперь я знаю куда».- «Куда же? – спросил червяк.- В землю ты не умеешь, значит, выходит, все-таки в небо?» – и он снова захохотал этой своей постоянной шутке. Он так привык хохотать над нею, что уже смеялся даже одному только выражению: «В небо». Оно действовало на червяка так, как если бы его щекотали в пятку, которой у него не было. «Нет, не в небо»,- ответила гусеница. «Так куда же?» – спросил червяк. «В саму себя»,- ответила гусеница. «В саму себя? – переспросил червяк и прямо-таки покатился со смеху – если от выражения «в небо» он хохотал, словно его щекотали в пятку, то от выражения «в саму себя» – будто под мышкой, которой у него тоже не было.- В саму себя даже Великий Король Всего Ползающего не умеет заползать,- сказал он.- Он однажды попытался, но, проглотив только кончик хвоста, выплюнул его обратно».
«А мне приснилось, будто я могу»,- виновато сказала гусеница и с этого дня стала молчаливой, задумчивой, меньше восхищалась умением червяка заползать в землю, меньше играла и совсем перестала есть. «Баба и есть баба,- отреагировал на эту перемену червяк.- Дурью мается».
Но вот однажды утром он подполз к гусенице и увидел, что она плетет вокруг себя сеть из тонких блестящих нитей, которые неизвестно откуда взяла. «Что ты плетешь вокруг себя?»- спросил он удивленно. «Не знаю»,- ответила гусеница и продолжала плести – сеть становилась все толще и непрозрачнее. Увидев это, червяк беспокойно закричал: «Прекрати! Зачем ты это делаешь? Ну-ка марш обратно, пойдем играть, я буду заползать в землю, а ты восхищаться моим умением».- «Не могу,- грустно ответила гусеница, она сама испугалась своих действий.- Видно, мне так на роду написано».- «На роду? – закричал червяк.- Написано? Какие глупости ты плетешь!» – «Это не глупости,- ответила гусеница, голос ее звучал теперь еле слышно, так как она совсем заплелась.- Я плету кокон, вот как это называется».
И все. Больше она не разговаривала, превратилась в куколку, замерла – будто и нет ее. «Ну и подружка у меня,- недовольно подумал червяк.- С придурью и капризами. Ушла, видите ли, в себя». Но никого другого поблизости не было, и червяк решил ждать свою подругу. «Ведь когда-нибудь она вылезет обратно,- думал он.- Станет по-прежнему угождать мне и восхищаться моим умением заползать в землю». Думал он так, думал и вдруг видит: лопается кокон. «Слава богу,- обрадовался он.- Образумилась наконец-то, обратно, назад рвется». И подполз поближе, подумав еще: «Соскучилась, небось. Не может без меня, ха-ха!» А кокон тем временем совсем развалился, и гусеница вышла на свет божий. «То-то,- сказал ей червяк.- Говорил тебе, никакого толку заползать в себя нету. Идем, лучше я покажу, как научился за это время по-новому заползать в землю. Еще быстрее, чем раньше… Только что это у тебя за гадость на спине?»
«Прощай,- сказала гусеница.- Больше мы с тобой никогда не будем вместе, и даже пути наши не пересекутся».
И тут вдруг червяк увидел, как за спиной у подруги распрямились два огромных крыла, взмахнув ими, она стала подниматься все выше и выше. «Уползла-таки в небо,- изумился червяк.- Вот тебе и на!»
А говорят еще, будто рожденный ползать летать не может.
Вот такая притча о гусенице. Или, вернее, басня. А еще точнее: о бабочке.
«Куда это ты меня привел?» – спрашивает Верещагин у парня. Они стоят перед дверью, на которой написано, что там внутри – диетическая столовая, обслуживающая посетителей с девяти утра до шести вечера. А сейчас уже почти семь. «Куда ты меня привел?» – спрашивает Верещагин и смотрит на парня подозрительно-подозрительно.
Им вдруг овладевает мания величия. Он думает о том, что неплохо бы обзавестись парочкой телохранителей – пора бы уже соответствующим органам позаботиться, проявить расторопность, прикрепить к нему двух дюжих преданных молодцов, смотрящих в оба, когда его, Верещагина, заводят в разные подозрительные места.
Парень торопливо, обидчиво, оправдываясь как бы, разъясняет, что свадьба у него масштабная, народу – тьма: родственники, друзья – разве в квартиру они влезут? – поэтому сняли на вечер столовую, не он первый, не он последний, так всегда делают, такая традиция укоренилась за последнее десятилетие; например, сестра выходила замуж семь лет назад и тоже снимала предприятие общественного питания, только не диетическую столовую, а кафе «Березка» – это в кого из нынешних молодых супругов ни ткни, все они сочетались или в диетической столовой, или в кафе «Березка»; правда, некоторые еще в «Ветерке».
Верещагин сосредоточенно слушает, согласно кивает: это верно, о такой традиции он слышал, аргументация у парня довольно убедительная, но Верещагин стреляный воробей, его на мякине не проведешь – «Свадьба, значит? – говорит он и разоблачительно усмехается.- Когда ж это ты успел? Еще днем бежал за моим троллейбусом, чтоб спросить – жениться тебе или нет, а вечером уже свадьба, да?» – «Это же не сегодня я бежал! – восклицает парень, сильно удивленный.- Это же четыре дня тому назад было! Вы вспомните получше!»
Получше вспомнить Верещагин не может, но парню верит, потому что «четыре дня» звучат очень убедительно,- куда убедительнее, чем, скажем, три, пять или даже один день, что-то очень подкупающее есть в цифре четыре, Верещагин доверчиво улыбается парню, подозрительность он отбрасывает, свой победный флаг складывает, как японский зонтик, и – входит в столовую. Столы стоят крестом. Дым стоит коромыслом. Хохот, крик, шум, звон. Свадьба уже идет.
Верещагина знакомят с ближайшими родственниками, усаживают на почетное место, отец жениха наливает в рюмку водку, тетка невесты накладывает салат, полную тарелку, Верещагин мгновенно салат съедает, опрокидывает в рот рюмку,- эх, перепутал последовательность, но ничего, это только в первый раз – ему снова наливают, снова накладывают закуску, теперь уж он не ошибается – залпом выпивает водку, мгновенно съедает все, что наложено на тарелку. В третий раз он расправляется с водкой и закуской еще быстрее, мастерство его вырастает настолько, что в четвертый раз вся процедура выглядит уже как цирковой номер, была водка – и нету, была закуска, но – где она?
Ему наливают, накладывают в пятый раз, но прикоснуться к рюмке, к закуске он не успевает: музыка грянула, все повскакивали, Верещагина кружат, дергают, обнимают – кто же это, интересно? – ах, невестина тетка, вот кто, прыгает, смеется, и Верещагин с нею прыгает, но не смеется, не понимает: почему тетка? почему не девушка какая-нибудь, их здесь много, их – куча, тьма-тьмущая, рой, а Верещагина – тетка; вот еще танец, и опять Верещагин в объятиях – ух ты, каким пользуется успехом! – впрочем, это опять тетка, но, пожалуй, не та, другая, все перемешалось, поди догадайся, кто тебя обнимает, а вот уже никто не обнимает, сидит Верещагин неизвестно где, то есть за столом, но – где салат, где подливающая рука жениховского папаши? – неизвестно, где сидит Верещагин.
Сидит он и думает – над тем, где сидит, но какой вид со стороны! Будто человек проникает разумом в заоблачную высь, будто с Господом Богом напряженный интеллектуальный разговор ведет, самый умный у Верещагина вид из всех, кто присутствует на свадьбе. Во какое лицо у Верещагина: над пустяком думает, а выражение как у выдающегося философа какого-нибудь, Владимира Соловьева, например, или Жана-Поля Сартра, а временами на Врубеля смахивает, то есть не на самого Врубеля, а на его картину, где изображен сидящий на корточках демон.
Думает Верещагин о пустяке: где, мол, я сижу, а вид вон какой. Это потому, что мысль – она всегда мысль, о чем бы ни была, это всегда величайшее достижение, тайна, гордость человеческая, божественное прикосновение – вот что такое мысль, неважно, о чем она.
Думает Верещагин, и странное какое-то у него, непонятное настроение. Хорошо ему? Вообще-то да, хорошо, замечательно хорошо, даже изумительно и прекрасно хорошо, но – не очень. Может, ему плохо?
Ох, как плохо ему, ужасно и отвратительно плохо, из рук вон плохо! Но – тоже не очень.
Стряхивает Верещагин с себя это овладевающее им оцепенение и видит девушку. Рядом сидит. Взгляд у нее яростно счастливый – то на новобрачных метнет она этот взгляд, то на гостей, а вот и в Верещагина ударила им. «Хорошо!»- произносит,- то ли спрашивает, то ли утверждает, вообще-то утверждает, но немного и спрашивает. «Что – хорошо?» – спрашивает и Верещагин. Впрочем, отчасти и утверждает, что нет, мол, не очень уж хорошо.
«Все хорошо!» – говорит девушка – счастливая-пресчастливая, а сама, дура, не знает, что именно хорошо, Верещагин пытается уточнить. «Закуска?» – спрашивает, но тут, привлеченная разговором, а может, видом демона, сидящего на корточках, подходит вторая девушка. «О чем у вас разговор?» – кокетничая, интересуется. «О закуске»,- объясняет Верещагин. «О том, что хорошо,- поправляет первая девушка.- Все такие счастливые-пресчастливые».- «Нет, о закуске»,- гнет свое Верещагин, далась ему эта закуска, первая девушка уже начинает хмуриться: нет, мол, не закуска, а вторая, только что подошедшая, спрашивает: «Вы кто? Чей родственник?» – и в этот момент сразу еще несколько девушек нагрянуло, штук шесть в общей сложности стало, окружили Верещагина кольцом, он о таком изобилии и мечтать не смел,- смотрят, смеются, вопросы задают, нестерпимый интерес к его личности проявляют: «А почему вы один?.. А где ваша жена?» – вот такого рода интерес.
А с девушками надо шутить. Конечно, если тебе двадцать, то можно и не шутить, можно изображать на лице и грусть, и тоску, и печаль,- все сойдет, но человеку за сорок грусть-тоску на лицо выпускать нельзя, ее примут за следствие язвы желудка, сердечной недостаточности, холецистита, простатита, атеросклероза, геморроя, облитерирующего эндоартрита – мужчина за сорок должен шутить, хохотать, подмигивать, взбрыкивать, хлопать себя по ляжкам, чтоб все видели, как он здоров, он должен иметь в кармане блокнотик со свежими анекдотами, громко рассказывать их сочным голосом, тогда на него клюнут, еще как клюнут, хорошо, если он еще и на гитаре умеет, совсем замечательно, если он новомодные танцы освоил – клади тогда под язык таблетку валидола и пляши, на зависть двадцатилетним, притопни, прихлопни, анекдот выкричи, левым глазом подмигни, тогда не просто клюнут – проглотят, со всеми твоими язвами, геморроями, эндоартритами; пой, шути и смейся, брызжи энергией, чтоб все видели, что ее у тебя – ого-го! – но петь Верещагин не умеет, плясать тоже, анекдоты записывать все недосуг было,- так хоть шути, черт возьми, раз уж вокруг тебя столько девушек собралось, и вот Верещагин шутит: «В самом деле где? – это он так отвечает на вопрос о жене. Оглядывается.- По-моему, была,- говорит – шутит, стало быть, таким оригинальным образом.- Скажите,- обращается он к незнакомому бородачу, ровеснику, в одиночестве пьющему по другую сторону стола рюмку за рюмкой,- вы не помните, я с женой пришел или без?»
Девушки смеются, Верещагин хохочет, но вдруг умолкает: он слышит громкий всплеск в груди: волна какая-то растет – в душе ли, в сердце, вверх взмыла, в голову ударила, но еще выше вздымается – в небо, на седьмой этаж, к Господу Богу,- и вот наладилась связь, законтачило, словно током забило Верещагина, он счастлив, счастлив. Господи, в сейфе Кристалл, вокруг девушки, тайна окружает его, он порождает тайны, он в центре тайны, он ее сердцевина, родитель он ей…
Кристалл в сейфе. Девушки вокруг. Какая прелесть в их обилии. Какая истинная мужественность просыпается в мужчине, когда с ним не одна, а несколько, когда ему нравится не одна, а все, любовь к множеству – вот истинно мужское предназначение. Сосредоточенность в точку, свет – клином,- это любовь женского типа; когда мужчина любит одну, он чувствует себя бабой. И ведет себя как баба.
«Выходите за меня замуж все, кто тут есть,- говорит он.- Нет, я серьезно». Он действительно не шутит, но девушки смеются. Одна спрашивает, как же он будет на свадьбе под крики «Горько!» целоваться со всеми сразу, на что Верещагин отвечает, что ему не нравится, когда кричат «Горько!». Тогда другая девушка спрашивает, что он предлагает взамен. Оказывается, Верещагин предлагает взамен разбивать о новобрачных флаконы с духами, как бутылки с шампанским о борт спускаемых на воду кораблей.
Девушки смеются. Они спрашивают, верит ли Верещагин в любовь, они говорят, что любви, наверное, нет, а есть одна привычка, но при этом смотрят выжидающе, надеясь, что Верещагин их опровергнет. «А как лучше выходить замуж? – спрашивают они.- По любви или по расчету?»
«В зависимости от цели замужества»,- важно отвечает Верещагин и вынимает из кармана мундштук, папиросы и спички. Он кладет мундштук на край стола и ждет, когда девушки заинтересуются этим произведением искусства. Но девушкам замужество важнее искусства, они ждут ответа на прямо поставленный животрепещущий вопрос. Верещагин берет мундштук в руки, заправляет в него папиросу: он еще ждет.
Нет, и на этот раз ничего не выходит. Мундштук не пользуется вниманием. Девушки смотрят Верещагину в рот.
Тогда Верещагин берет мундштук в этот самый рот – теперь-то уж не заметить просто невозможно, думает он, прикуривает, выпускает клуб дыма, вглядывается в девушек и видит: они смотрят ему в глаза.
«Если цель вашего замужества – блага человечества, тогда выходите замуж по любви,- говорит он с досадой в голосе.- Если же – личное благо, тогда по расчету».
Девушки смотрят на него с уважением. Теперь они видят: перед ними не какой-нибудь деверь или тесть, а человек интеллигентно мыслящий. Но мундштук они не видят. «Как это?»- спрашивают они, не очень хорошо уразумев верещагинскую формулировку. «Почему?» – спрашивают они. «Вы как-то непонятно выразились»,- говорят они.
Верещагину хочется сломать мундштук о колено. Он выдергивает его изо рта и говорит, что выразился понятней понятного. Браки по любви, говорит он, всегда очень беспокойные. С такими браками хлопот не оберешься. Это сплошные мучения, вопли, стоны, страдания, отчаяния и разочарования. Но зато от таких браков замечательные дети – умные, красивые и честные. Так что если кто озабочен качеством следующего поколения, то должен жениться по любви – сам пострадает, зато потомки будут что надо. А кому наплевать на будущее благо человеческого рода, кто думает о том, как бы самому прилично прожить, в спокойствии и уюте, тот пусть женится по расчету, подыскав себе удобную пару. «Вот что я имел в виду»,- говорит Верещагин.
Слишком длинно говорит. Девушки не любят длинных речей. Они любят длинных мужчин. И высоких речей они не любят. А опять же высоких мужчин. Минута интеллектуального усилия – для них предел. Дальше должны следовать шутки, анекдоты, комплименты, подмигивания, песни, танцы, гитары, растянутые мехи аккордеона, вращение черного стереодиска. А Верещагин, мало того что роста небольшого, еще дирижирует вонючим мундштуком и произносит речи, красота которых испорчена смыслом. И вот лица девушек скучнеют, трое отходят, и среди них – самая красивая.
А одна – из неотошедших – обнаглела: невзрачная, вся в прыщах, как лягушка, а спрашивает: «Меня вы замуж взяли по любви или по расчету?»
И подмигивает при этом: кикимора, ни во что не ставит Верещагина: «По любви или по расчету?»
«По пьянке»,- уныло отвечает он.
Вот это уже похоже на шутку. На долгожданную. Оставшиеся смеются громко, ибо изголодались. Оскорбленная кикимора отходит, зато, привлеченные смехом, возвращаются две из ушедших ранее. «Что он сказал? Что он сказал?» – спрашивают они.
«Он сказал: поехали и махнул рукой»,- отвечает Верещагин словами когда-то популярной песенки, то есть шутит без всякого смысла, но – какой смех вдруг! Такой громкий, такой продолжительный, что возвращается самая красивая. «Что он сказал?» – спрашивает она и, предвкушая веселье, улыбается своим красивым, мягким, изваянным ртом.
Но тут, круша препятствия, пробирается к Верещагину жених. Он пьян и грозно весел, лицо его пылает буйным каминным огнем, в правой руке у него бокал, в левой тоже.
Он ломится сквозь девушек, разбрызгивая на них крепкий спиртной напиток из бокалов. «Товарищ Верещагин! – произносит он громовым голосом еще издалека.- Товарищ Верещагин, я хочу выпить лично с вами, а потом у меня к вам большой личный вопрос».
Девушки расступаются. Потому что пугаются. «Товарищ Верещагин»- то не какой-нибудь «дядя Ваня» и даже не «Иван Иванович». «Товарищ Верещагин» означает, что шутивший с ними человек не родственничек какой-нибудь, не друг семьи, а начальник, большой начальник – свадебный генерал.
Исчезают девушки. Как ветром сдувает их. В жизни Верещагина всегда так: то они есть, то нет их. Теперь рядом жених – багровый, в капельках пота, с вопросом в беспомощных глазах.
«Товарищ Верещагин,- говорит он,- я тебе сейчас один вопрос задам. Только учти, какой вопрос ни задам, все равно знай – я по любви женился».
«Какой вопрос?»- Верещагин согласен выслушать.
Он поворачивается к парню ухом, демонстрируя внимание и готовность.
Парню трудно называть Верещагина на «ты». Три раза назвал и устал. Хотя видит: Верещагин возражений не имеет, не оскорблен. Но все равно устал.
«Я вас что хочу спросить,- говорит он грустно и внезапно икает, бледнеет вдруг.- Ну, ладно, женился я. Что же, теперь ни на кого и посмотреть нельзя?.. Только учтите, я по любви женился! – кричит он, снова багровея: справился.- Это я просто так спрашиваю. Просто мне надо знать, для общего развития,- теперь все? Какую-нибудь девушку где-нибудь обниму – нельзя, да?»
Верещагин грустно кивает. «Нельзя,- говорит он сочувственно.- На то, брат, и женятся. Жена тебе – уют, а ты ей за это свободу. Она тебе – власть над собой, а ты ей – опять свою свободу».- «Ну и хитрый же вы! – отвечает парень.- Раньше о генах все болтали, а теперь вон куда повернули?»
Он уходит, пошатываясь спиной, прочь – к основанию стола, к началу начал, туда, где сидит, поджидая его, невеста. «Ты не расстраивайся! – кричит он Верещагину, обернувшись на полпути.- Я же по любви женюсь, понял? Так что все в норме!» – опять на «ты» перешел. Отдохнул.
А Верещагин отправился в туалет диетической столовой, умыл там лицо и, выйдя, захотел домой. «Вы уже уходите? И мы с вами»,- сказали ему две девушки – та, которая была красивее всех, и та, прыщавая, уродливей которой на свадьбе не было.
Они вышли из диетической столовой втроем и стали гулять по черным уже от ночи улочкам города – в центре Верещагин, а по краям девушки – та, которая красивее всех, и та, уродливей которой не было. И обе держали Верещагина под руку. Шли они куда глаза глядят.
Сначала он думал: это некрасивая захотела с ним прогуляться, а красивую взяла для компании – от смущения.
Геннадий в ответ кивает, хрустнув шеей, Ия громко сглатывает, Альвина шумно хлопает наклеенными ресницами, а Юрасик краснеет так, что начинает сочиться кровью уже заживший порез от бритья на щеке.
«Лично мне – очень! – говорит Верещагин. Он ослепительно красив в своем восторге и держит мундштук с папиросой как бокал с шампанским: чуть на отлете с двумя пальцами.- Быть нам теперь в классе «ню».
Геннадий, Ия, Альвина и Юрасик опускают глаза. На Верещагина не решаются смотреть, как на японского императора.
Верещагин по-своему толкует поведение окружающих, он бормочет: «Ах, да, понимаю, вы ждете текст телеграммы. Это действительно очень срочно, будьте добры»,- и вручает Геннадию листок, а также деньги, после чего встает и уходит на улицу, ни на кого больше не посмотрев.
«Что делать? Отправлять?»- спрашивает Геннадий.
«Отправляй,- отвечают остальные.- То, что случилось с товарищем Верещагиным, очень серьезно. Пусть директор приезжает. Отдохнет в другой раз».
183
А вот и притча. Идут туристы по Аравийской пустыне и вдруг видят: лежит на песке гранитная плита, обработанная резцом древнего мастера. Туристы окружают ее и кто что – одни восхищаются: «Ах, какая красота! Как замечательно владели древние искусством орнамента!», другие, наоборот, пожимают плечами: «Никакой особой красоты нет, довольно примитивный орнамент, у нынешних художников мастерство гораздо выше». Тут подходит еще один – ученый, специалист по древним вымершим культурам. Посмотрел и говорит: «Никакой это не орнамент, а шумерская надпись. И гласит она: «Эх, какие вы все дураки!»
Мораль этой притчи такая: не ищи красоту там, где есть смысл.
184
Верещагин вышел из института четким шагом. Казалось ему: держит он в руках гладкое толстое тело древка, а над головой развевается алый стяг. Он даже собрался было исполнить Гимн Межгалактического Конгресса, но не смог вспомнить начало. А с середины петь не захотел.
У входа в институт стоял парень. «Я так и знал, что вы когда-нибудь выйдете,- сказал он.- У меня уже началась свадьба. Я прибежал за вами».
Верещагин прислонил древко к плечу, чтоб легче было держать. «Какая свадьба?»- спросил он. «А та,- ответил парень.- Вы мне растолковали, и я понял. Раньше я думал, что у меня просто девушка, как у всех – и все. Она, понимаете, мне снилась, а я, дурак, думал, что это физиология».
Родители, сказал он, были против такой спешки, им хотелось, чтоб все как у людей, то есть сначала зарегистрироваться в загсе, но он не согласился ждать и быстро уломал, причем всех четверых сразу – и своих, и невестиных – «Не было еще случая, чтоб я кого-нибудь не уломал, если захотел»,- сообщил он Верещагину с гордостью; впрочем, признался, уламывать сразу четверых ему еще не приходилось, однако – опять с гордостью – и с этой задачей он справился легко.
Теперь он уламывал Верещагина – с уверенностью опытного уламывателя: «Свадьба без вас – это не свадьба, потому что она благодаря вам».
«Пошли!» – сказал Верещагин, и на душе у него стало совсем хорошо – его и уламывать-то не надо было, единственное, чего ему недоставало сейчас для полноты счастья, так это именно свадьбы, и вот, пожалуйста,- как все хорошо складывается.
«Пошли»,- сказал он и вскинул над головой алый флаг.
Так они и двигались по улице – Верещагин с флагом и парень, презревший физиологию. «А долго идти?» – спросил Верещагин, хотя ему было все равно, он и час, и два, и три мог бы прошагать, он и сутки пер бы навстречу этой свадьбе, хотя, конечно, нелегко знаменосцу – и древко массивное, и алое полотнище, плещущее на ветру, из толстого натурального шелка, получаемого путем обкрадывания маленьких желтеньких гусениц, называемых, в виде компенсации за грабеж, довольно красиво, по-латыни: Платисамия цекропия – рвется из рук.
185
А теперь притча о гусенице. Или, скорее, басня.
Полз червяк, а навстречу ему – гусеница. Посмотрел червяк на нее и говорит: «Ты мне подходишь. Давай жить вместе».- «Давай»,- сказала гусеница, и стали они жить вместе. Вместе играть, вместе ползать, вместе вести разговоры о жизни. «Как хорошо я ползаю! – похвалялся червяк перед гусеницей.- Не правда ли?» – «Правда,- соглашалась гусеница. – И я тоже хорошо ползаю, разве не так?» – «Хорошо, – подтверждал червяк.- Недаром я тебя выбрал в спутницы жизни. Мы оба с тобой рождены очень хорошо ползать, поэтому и подходим друг другу».
Но иногда червяк заползал в землю, и гусеница, скучая, ждала, когда он выползет обратно. «Мне тоже очень хочется куда-нибудь заползти,- жаловалась она червяку, когда тот возвращался к ней. – Только в землю я не умею».
«А куда ты умеешь?» – спрашивает червяк. «Не знаю,- вздыхала гусеница.- Чувствую, что умею, но куда – не знаю».- «Может, ты в небо заползать умеешь? – шутил червяк и громко хохотал: мужчины любят высмеивать тех, кто уступает им в хитрости, силе или уме.- Если не умеешь заползать в землю, как я, то, может, в небо?» – повторял он полюбившуюся шутку и хохотал еще громче, гордясь собой и даже однажды высказавшись в том духе, что он-де сделал гусенице большое одолжение, взяв ее в спутницы жизни, то есть осчастливил, и что она должна ежесекундно помнить, кто он – умеющий заползать в землю, и кто она – не умеющая, и ценить его дружбу, как большой, незаслуженный и даже расточительно-несправедливый подарок судьбы – выше всего ценится, полагал он, то, что досталось несправедливо.
Гусеница очень переживала от этих упреков и старалась во всем угодить своему червяку, а тот, возгордясь еще больше, стал заползать в землю все чаще, чтоб унизить подругу демонстрацией умения ей недоступного. Однажды он заполз в землю на всю ночь, а когда утром выполз, гусеница ему сказала: «Пока я спала, дожидаясь тебя, мне снился сон, будто я умею заползать, и теперь я знаю куда».- «Куда же? – спросил червяк.- В землю ты не умеешь, значит, выходит, все-таки в небо?» – и он снова захохотал этой своей постоянной шутке. Он так привык хохотать над нею, что уже смеялся даже одному только выражению: «В небо». Оно действовало на червяка так, как если бы его щекотали в пятку, которой у него не было. «Нет, не в небо»,- ответила гусеница. «Так куда же?» – спросил червяк. «В саму себя»,- ответила гусеница. «В саму себя? – переспросил червяк и прямо-таки покатился со смеху – если от выражения «в небо» он хохотал, словно его щекотали в пятку, то от выражения «в саму себя» – будто под мышкой, которой у него тоже не было.- В саму себя даже Великий Король Всего Ползающего не умеет заползать,- сказал он.- Он однажды попытался, но, проглотив только кончик хвоста, выплюнул его обратно».
«А мне приснилось, будто я могу»,- виновато сказала гусеница и с этого дня стала молчаливой, задумчивой, меньше восхищалась умением червяка заползать в землю, меньше играла и совсем перестала есть. «Баба и есть баба,- отреагировал на эту перемену червяк.- Дурью мается».
Но вот однажды утром он подполз к гусенице и увидел, что она плетет вокруг себя сеть из тонких блестящих нитей, которые неизвестно откуда взяла. «Что ты плетешь вокруг себя?»- спросил он удивленно. «Не знаю»,- ответила гусеница и продолжала плести – сеть становилась все толще и непрозрачнее. Увидев это, червяк беспокойно закричал: «Прекрати! Зачем ты это делаешь? Ну-ка марш обратно, пойдем играть, я буду заползать в землю, а ты восхищаться моим умением».- «Не могу,- грустно ответила гусеница, она сама испугалась своих действий.- Видно, мне так на роду написано».- «На роду? – закричал червяк.- Написано? Какие глупости ты плетешь!» – «Это не глупости,- ответила гусеница, голос ее звучал теперь еле слышно, так как она совсем заплелась.- Я плету кокон, вот как это называется».
И все. Больше она не разговаривала, превратилась в куколку, замерла – будто и нет ее. «Ну и подружка у меня,- недовольно подумал червяк.- С придурью и капризами. Ушла, видите ли, в себя». Но никого другого поблизости не было, и червяк решил ждать свою подругу. «Ведь когда-нибудь она вылезет обратно,- думал он.- Станет по-прежнему угождать мне и восхищаться моим умением заползать в землю». Думал он так, думал и вдруг видит: лопается кокон. «Слава богу,- обрадовался он.- Образумилась наконец-то, обратно, назад рвется». И подполз поближе, подумав еще: «Соскучилась, небось. Не может без меня, ха-ха!» А кокон тем временем совсем развалился, и гусеница вышла на свет божий. «То-то,- сказал ей червяк.- Говорил тебе, никакого толку заползать в себя нету. Идем, лучше я покажу, как научился за это время по-новому заползать в землю. Еще быстрее, чем раньше… Только что это у тебя за гадость на спине?»
«Прощай,- сказала гусеница.- Больше мы с тобой никогда не будем вместе, и даже пути наши не пересекутся».
И тут вдруг червяк увидел, как за спиной у подруги распрямились два огромных крыла, взмахнув ими, она стала подниматься все выше и выше. «Уползла-таки в небо,- изумился червяк.- Вот тебе и на!»
А говорят еще, будто рожденный ползать летать не может.
Вот такая притча о гусенице. Или, вернее, басня. А еще точнее: о бабочке.
186
«Куда это ты меня привел?» – спрашивает Верещагин у парня. Они стоят перед дверью, на которой написано, что там внутри – диетическая столовая, обслуживающая посетителей с девяти утра до шести вечера. А сейчас уже почти семь. «Куда ты меня привел?» – спрашивает Верещагин и смотрит на парня подозрительно-подозрительно.
Им вдруг овладевает мания величия. Он думает о том, что неплохо бы обзавестись парочкой телохранителей – пора бы уже соответствующим органам позаботиться, проявить расторопность, прикрепить к нему двух дюжих преданных молодцов, смотрящих в оба, когда его, Верещагина, заводят в разные подозрительные места.
Парень торопливо, обидчиво, оправдываясь как бы, разъясняет, что свадьба у него масштабная, народу – тьма: родственники, друзья – разве в квартиру они влезут? – поэтому сняли на вечер столовую, не он первый, не он последний, так всегда делают, такая традиция укоренилась за последнее десятилетие; например, сестра выходила замуж семь лет назад и тоже снимала предприятие общественного питания, только не диетическую столовую, а кафе «Березка» – это в кого из нынешних молодых супругов ни ткни, все они сочетались или в диетической столовой, или в кафе «Березка»; правда, некоторые еще в «Ветерке».
Верещагин сосредоточенно слушает, согласно кивает: это верно, о такой традиции он слышал, аргументация у парня довольно убедительная, но Верещагин стреляный воробей, его на мякине не проведешь – «Свадьба, значит? – говорит он и разоблачительно усмехается.- Когда ж это ты успел? Еще днем бежал за моим троллейбусом, чтоб спросить – жениться тебе или нет, а вечером уже свадьба, да?» – «Это же не сегодня я бежал! – восклицает парень, сильно удивленный.- Это же четыре дня тому назад было! Вы вспомните получше!»
Получше вспомнить Верещагин не может, но парню верит, потому что «четыре дня» звучат очень убедительно,- куда убедительнее, чем, скажем, три, пять или даже один день, что-то очень подкупающее есть в цифре четыре, Верещагин доверчиво улыбается парню, подозрительность он отбрасывает, свой победный флаг складывает, как японский зонтик, и – входит в столовую. Столы стоят крестом. Дым стоит коромыслом. Хохот, крик, шум, звон. Свадьба уже идет.
Верещагина знакомят с ближайшими родственниками, усаживают на почетное место, отец жениха наливает в рюмку водку, тетка невесты накладывает салат, полную тарелку, Верещагин мгновенно салат съедает, опрокидывает в рот рюмку,- эх, перепутал последовательность, но ничего, это только в первый раз – ему снова наливают, снова накладывают закуску, теперь уж он не ошибается – залпом выпивает водку, мгновенно съедает все, что наложено на тарелку. В третий раз он расправляется с водкой и закуской еще быстрее, мастерство его вырастает настолько, что в четвертый раз вся процедура выглядит уже как цирковой номер, была водка – и нету, была закуска, но – где она?
Ему наливают, накладывают в пятый раз, но прикоснуться к рюмке, к закуске он не успевает: музыка грянула, все повскакивали, Верещагина кружат, дергают, обнимают – кто же это, интересно? – ах, невестина тетка, вот кто, прыгает, смеется, и Верещагин с нею прыгает, но не смеется, не понимает: почему тетка? почему не девушка какая-нибудь, их здесь много, их – куча, тьма-тьмущая, рой, а Верещагина – тетка; вот еще танец, и опять Верещагин в объятиях – ух ты, каким пользуется успехом! – впрочем, это опять тетка, но, пожалуй, не та, другая, все перемешалось, поди догадайся, кто тебя обнимает, а вот уже никто не обнимает, сидит Верещагин неизвестно где, то есть за столом, но – где салат, где подливающая рука жениховского папаши? – неизвестно, где сидит Верещагин.
Сидит он и думает – над тем, где сидит, но какой вид со стороны! Будто человек проникает разумом в заоблачную высь, будто с Господом Богом напряженный интеллектуальный разговор ведет, самый умный у Верещагина вид из всех, кто присутствует на свадьбе. Во какое лицо у Верещагина: над пустяком думает, а выражение как у выдающегося философа какого-нибудь, Владимира Соловьева, например, или Жана-Поля Сартра, а временами на Врубеля смахивает, то есть не на самого Врубеля, а на его картину, где изображен сидящий на корточках демон.
Думает Верещагин о пустяке: где, мол, я сижу, а вид вон какой. Это потому, что мысль – она всегда мысль, о чем бы ни была, это всегда величайшее достижение, тайна, гордость человеческая, божественное прикосновение – вот что такое мысль, неважно, о чем она.
Думает Верещагин, и странное какое-то у него, непонятное настроение. Хорошо ему? Вообще-то да, хорошо, замечательно хорошо, даже изумительно и прекрасно хорошо, но – не очень. Может, ему плохо?
Ох, как плохо ему, ужасно и отвратительно плохо, из рук вон плохо! Но – тоже не очень.
Стряхивает Верещагин с себя это овладевающее им оцепенение и видит девушку. Рядом сидит. Взгляд у нее яростно счастливый – то на новобрачных метнет она этот взгляд, то на гостей, а вот и в Верещагина ударила им. «Хорошо!»- произносит,- то ли спрашивает, то ли утверждает, вообще-то утверждает, но немного и спрашивает. «Что – хорошо?» – спрашивает и Верещагин. Впрочем, отчасти и утверждает, что нет, мол, не очень уж хорошо.
«Все хорошо!» – говорит девушка – счастливая-пресчастливая, а сама, дура, не знает, что именно хорошо, Верещагин пытается уточнить. «Закуска?» – спрашивает, но тут, привлеченная разговором, а может, видом демона, сидящего на корточках, подходит вторая девушка. «О чем у вас разговор?» – кокетничая, интересуется. «О закуске»,- объясняет Верещагин. «О том, что хорошо,- поправляет первая девушка.- Все такие счастливые-пресчастливые».- «Нет, о закуске»,- гнет свое Верещагин, далась ему эта закуска, первая девушка уже начинает хмуриться: нет, мол, не закуска, а вторая, только что подошедшая, спрашивает: «Вы кто? Чей родственник?» – и в этот момент сразу еще несколько девушек нагрянуло, штук шесть в общей сложности стало, окружили Верещагина кольцом, он о таком изобилии и мечтать не смел,- смотрят, смеются, вопросы задают, нестерпимый интерес к его личности проявляют: «А почему вы один?.. А где ваша жена?» – вот такого рода интерес.
А с девушками надо шутить. Конечно, если тебе двадцать, то можно и не шутить, можно изображать на лице и грусть, и тоску, и печаль,- все сойдет, но человеку за сорок грусть-тоску на лицо выпускать нельзя, ее примут за следствие язвы желудка, сердечной недостаточности, холецистита, простатита, атеросклероза, геморроя, облитерирующего эндоартрита – мужчина за сорок должен шутить, хохотать, подмигивать, взбрыкивать, хлопать себя по ляжкам, чтоб все видели, как он здоров, он должен иметь в кармане блокнотик со свежими анекдотами, громко рассказывать их сочным голосом, тогда на него клюнут, еще как клюнут, хорошо, если он еще и на гитаре умеет, совсем замечательно, если он новомодные танцы освоил – клади тогда под язык таблетку валидола и пляши, на зависть двадцатилетним, притопни, прихлопни, анекдот выкричи, левым глазом подмигни, тогда не просто клюнут – проглотят, со всеми твоими язвами, геморроями, эндоартритами; пой, шути и смейся, брызжи энергией, чтоб все видели, что ее у тебя – ого-го! – но петь Верещагин не умеет, плясать тоже, анекдоты записывать все недосуг было,- так хоть шути, черт возьми, раз уж вокруг тебя столько девушек собралось, и вот Верещагин шутит: «В самом деле где? – это он так отвечает на вопрос о жене. Оглядывается.- По-моему, была,- говорит – шутит, стало быть, таким оригинальным образом.- Скажите,- обращается он к незнакомому бородачу, ровеснику, в одиночестве пьющему по другую сторону стола рюмку за рюмкой,- вы не помните, я с женой пришел или без?»
Девушки смеются, Верещагин хохочет, но вдруг умолкает: он слышит громкий всплеск в груди: волна какая-то растет – в душе ли, в сердце, вверх взмыла, в голову ударила, но еще выше вздымается – в небо, на седьмой этаж, к Господу Богу,- и вот наладилась связь, законтачило, словно током забило Верещагина, он счастлив, счастлив. Господи, в сейфе Кристалл, вокруг девушки, тайна окружает его, он порождает тайны, он в центре тайны, он ее сердцевина, родитель он ей…
Кристалл в сейфе. Девушки вокруг. Какая прелесть в их обилии. Какая истинная мужественность просыпается в мужчине, когда с ним не одна, а несколько, когда ему нравится не одна, а все, любовь к множеству – вот истинно мужское предназначение. Сосредоточенность в точку, свет – клином,- это любовь женского типа; когда мужчина любит одну, он чувствует себя бабой. И ведет себя как баба.
«Выходите за меня замуж все, кто тут есть,- говорит он.- Нет, я серьезно». Он действительно не шутит, но девушки смеются. Одна спрашивает, как же он будет на свадьбе под крики «Горько!» целоваться со всеми сразу, на что Верещагин отвечает, что ему не нравится, когда кричат «Горько!». Тогда другая девушка спрашивает, что он предлагает взамен. Оказывается, Верещагин предлагает взамен разбивать о новобрачных флаконы с духами, как бутылки с шампанским о борт спускаемых на воду кораблей.
Девушки смеются. Они спрашивают, верит ли Верещагин в любовь, они говорят, что любви, наверное, нет, а есть одна привычка, но при этом смотрят выжидающе, надеясь, что Верещагин их опровергнет. «А как лучше выходить замуж? – спрашивают они.- По любви или по расчету?»
«В зависимости от цели замужества»,- важно отвечает Верещагин и вынимает из кармана мундштук, папиросы и спички. Он кладет мундштук на край стола и ждет, когда девушки заинтересуются этим произведением искусства. Но девушкам замужество важнее искусства, они ждут ответа на прямо поставленный животрепещущий вопрос. Верещагин берет мундштук в руки, заправляет в него папиросу: он еще ждет.
Нет, и на этот раз ничего не выходит. Мундштук не пользуется вниманием. Девушки смотрят Верещагину в рот.
Тогда Верещагин берет мундштук в этот самый рот – теперь-то уж не заметить просто невозможно, думает он, прикуривает, выпускает клуб дыма, вглядывается в девушек и видит: они смотрят ему в глаза.
«Если цель вашего замужества – блага человечества, тогда выходите замуж по любви,- говорит он с досадой в голосе.- Если же – личное благо, тогда по расчету».
Девушки смотрят на него с уважением. Теперь они видят: перед ними не какой-нибудь деверь или тесть, а человек интеллигентно мыслящий. Но мундштук они не видят. «Как это?»- спрашивают они, не очень хорошо уразумев верещагинскую формулировку. «Почему?» – спрашивают они. «Вы как-то непонятно выразились»,- говорят они.
Верещагину хочется сломать мундштук о колено. Он выдергивает его изо рта и говорит, что выразился понятней понятного. Браки по любви, говорит он, всегда очень беспокойные. С такими браками хлопот не оберешься. Это сплошные мучения, вопли, стоны, страдания, отчаяния и разочарования. Но зато от таких браков замечательные дети – умные, красивые и честные. Так что если кто озабочен качеством следующего поколения, то должен жениться по любви – сам пострадает, зато потомки будут что надо. А кому наплевать на будущее благо человеческого рода, кто думает о том, как бы самому прилично прожить, в спокойствии и уюте, тот пусть женится по расчету, подыскав себе удобную пару. «Вот что я имел в виду»,- говорит Верещагин.
Слишком длинно говорит. Девушки не любят длинных речей. Они любят длинных мужчин. И высоких речей они не любят. А опять же высоких мужчин. Минута интеллектуального усилия – для них предел. Дальше должны следовать шутки, анекдоты, комплименты, подмигивания, песни, танцы, гитары, растянутые мехи аккордеона, вращение черного стереодиска. А Верещагин, мало того что роста небольшого, еще дирижирует вонючим мундштуком и произносит речи, красота которых испорчена смыслом. И вот лица девушек скучнеют, трое отходят, и среди них – самая красивая.
А одна – из неотошедших – обнаглела: невзрачная, вся в прыщах, как лягушка, а спрашивает: «Меня вы замуж взяли по любви или по расчету?»
И подмигивает при этом: кикимора, ни во что не ставит Верещагина: «По любви или по расчету?»
«По пьянке»,- уныло отвечает он.
Вот это уже похоже на шутку. На долгожданную. Оставшиеся смеются громко, ибо изголодались. Оскорбленная кикимора отходит, зато, привлеченные смехом, возвращаются две из ушедших ранее. «Что он сказал? Что он сказал?» – спрашивают они.
«Он сказал: поехали и махнул рукой»,- отвечает Верещагин словами когда-то популярной песенки, то есть шутит без всякого смысла, но – какой смех вдруг! Такой громкий, такой продолжительный, что возвращается самая красивая. «Что он сказал?» – спрашивает она и, предвкушая веселье, улыбается своим красивым, мягким, изваянным ртом.
Но тут, круша препятствия, пробирается к Верещагину жених. Он пьян и грозно весел, лицо его пылает буйным каминным огнем, в правой руке у него бокал, в левой тоже.
Он ломится сквозь девушек, разбрызгивая на них крепкий спиртной напиток из бокалов. «Товарищ Верещагин! – произносит он громовым голосом еще издалека.- Товарищ Верещагин, я хочу выпить лично с вами, а потом у меня к вам большой личный вопрос».
Девушки расступаются. Потому что пугаются. «Товарищ Верещагин»- то не какой-нибудь «дядя Ваня» и даже не «Иван Иванович». «Товарищ Верещагин» означает, что шутивший с ними человек не родственничек какой-нибудь, не друг семьи, а начальник, большой начальник – свадебный генерал.
Исчезают девушки. Как ветром сдувает их. В жизни Верещагина всегда так: то они есть, то нет их. Теперь рядом жених – багровый, в капельках пота, с вопросом в беспомощных глазах.
«Товарищ Верещагин,- говорит он,- я тебе сейчас один вопрос задам. Только учти, какой вопрос ни задам, все равно знай – я по любви женился».
«Какой вопрос?»- Верещагин согласен выслушать.
Он поворачивается к парню ухом, демонстрируя внимание и готовность.
Парню трудно называть Верещагина на «ты». Три раза назвал и устал. Хотя видит: Верещагин возражений не имеет, не оскорблен. Но все равно устал.
«Я вас что хочу спросить,- говорит он грустно и внезапно икает, бледнеет вдруг.- Ну, ладно, женился я. Что же, теперь ни на кого и посмотреть нельзя?.. Только учтите, я по любви женился! – кричит он, снова багровея: справился.- Это я просто так спрашиваю. Просто мне надо знать, для общего развития,- теперь все? Какую-нибудь девушку где-нибудь обниму – нельзя, да?»
Верещагин грустно кивает. «Нельзя,- говорит он сочувственно.- На то, брат, и женятся. Жена тебе – уют, а ты ей за это свободу. Она тебе – власть над собой, а ты ей – опять свою свободу».- «Ну и хитрый же вы! – отвечает парень.- Раньше о генах все болтали, а теперь вон куда повернули?»
Он уходит, пошатываясь спиной, прочь – к основанию стола, к началу начал, туда, где сидит, поджидая его, невеста. «Ты не расстраивайся! – кричит он Верещагину, обернувшись на полпути.- Я же по любви женюсь, понял? Так что все в норме!» – опять на «ты» перешел. Отдохнул.
А Верещагин отправился в туалет диетической столовой, умыл там лицо и, выйдя, захотел домой. «Вы уже уходите? И мы с вами»,- сказали ему две девушки – та, которая была красивее всех, и та, прыщавая, уродливей которой на свадьбе не было.
Они вышли из диетической столовой втроем и стали гулять по черным уже от ночи улочкам города – в центре Верещагин, а по краям девушки – та, которая красивее всех, и та, уродливей которой не было. И обе держали Верещагина под руку. Шли они куда глаза глядят.
Сначала он думал: это некрасивая захотела с ним прогуляться, а красивую взяла для компании – от смущения.