Краковский Владимир. День творения

   «Куда же он задевался ваш певец? – спросила Вера.- Почему это он больше не ездил мимо дома девушки? Стыдно стало, да? Не надо было целоваться!»
   «Он купил вулкан,- объяснил Верещагин.- Да, да, настоящий вулкан, только потухший! И переехал в него жить.
   Он и прежде был богат, но захотел разбогатеть еще больше. Купив вулкан, он выстроил в его бездействующем кратере небывало роскошный ресторан из бревен красного дерева без единого гвоздя. По вечерам в этот ресторан съезжались миллионеры-бездельники, и он пел им за очень большую плату. И еда в его ресторане была очень дорогой, бутылка обыкновенного лимонада, например, стоила столько же, сколько стоит хороший арабский скакун с серебряной уздечкой. Миллионеры, в повседневной жизни прижимистые и расчетливые, приезжая сюда, преображались. Они щедро и легкомысленно тратили деньги и вообще вели себя крайне неосмотрительно. Такое чудесное превращение они претерпевали от сознания, что под ними – вулкан. Особенно подстрекала их к веселью и расточительности песенка, которую наш негр пел им своим похожим на клокотание магмы голосом. Слова этой песенки в переводе на русский язык звучали примерно так: «Торопитесь опустошиться, ибо нет вулканов, погасших навсегда. В момент, обозначенный Роком, сейчас или секундой позже, а может быть, часом раньше, пламя охватит вас, и ваши карманы, набитые ассигнациями, превратятся в жаркие костры, обжигающие ваши бедра. Так не лучше ли прислушаться к голосу благоразумия и побыстрее все растратить, чтоб, когда поток кипящей магмы захлестнет и завертит вас, вы, барахтаясь в огненных волнах, могли весело горланить…» В этом месте посетители ресторана дружно подхватывали припев: «Мы повеселились, черт возьми! Наши карманы пусты, зато полны ликования несгораемые сейфы наших душ! Как удачно мы выбрали момент вышвырнуть свои денежки! Мы сделали хороший бизнес, и жаркое пламя не пожирает наши бедра!..» Конечно, эти миллионеры вовсе и не собирались погибать здесь, они были уверены, что вулкан потух навсегда, но песенка, сочиненная Клокочущим Негром, им нравилась, и они распевали ее от души. Вот это-то и привело к печальному исходу – песни небезопасны, когда их поют от души: в одну прекрасную ночь жители окрестных деревень увидели над черным кратером багровое зарево, огромные языки пламени взметнулись затем к небу.
   Утренние газеты пестрели жирными заголовками: «Вулканы не гаснут!», «Костер из красного дерева!», «Конец Клокочущего Негра!» В статьях приводились астрономические цифры, обозначающие число миллионеров, сгоревших в кратере вулкана. Правительство страны забило тревогу, испугавшись, что придется отменять монополистический капитализм, но, к счастью, все обошлось: выяснилось, что нескольких миллионеров в тот вечер не отпустили в ресторан жены, и они остались живы,- успокоенное правительство объявило, что государственный строй остается прежним. Была создана специальная комиссия по расследованию причин пробуждения вулкана, и вывод, сделанный комиссией, поразил всех как гром среди ясного неба: вулкан, оказывается, и не думал оживать!
   Катастрофа произошла по другой причине: от высокой клокочущей ноты, взятой в тот вечер певцом, детонировали на складе тысячи гектолитров фирменного джина под названием «Поцелуй у калитки»… Так закончилась жизнь Клокочущего Негра и вообще вся эта история.
   Девушка, о которой шла речь вначале, в то время еще замужем не была, и сын у нее родился гораздо позже, он никогда не слышал ни о Клокочущем Негре, ни о его печальном конце, и то, что впоследствии он назвал свою ворону Вулканом – просто случайность и совпадение.
 

133

 
   А вот что сказала Альвина.
   «Я одинокая женщина,- сказала она.- У меня был муж, но, увы, подлец, и я даже не помню, как он выглядел, потому что сожгла в тазу все его фотографии. Да, да, в тазу – вам смешно, что ж, смейтесь, я вам разрешаю, терпеть не могу мужчин, которые делают серьезные лица, когда им хочется смеяться. Я подожгла их в тазу, а потом выхватывала по одной, рвала и бросала клочья обратно в огонь – вот как я его ненавидела. А теперь жалко, не осталось ни одного снимка. С годами злость проходит, и я думаю: интересно, как он выглядел? Даже симпатия к нему, и знаете отчего? Оттого, что мне вспоминаются только хорошие моменты нашей совместной жизни.
   Например, я вспоминаю, как он… а! не хочу говорить! А лица не вижу. Это очень неприятно… Знаете, почему мне вспоминаются только хорошие моменты, хотя плохих было гораздо больше? Потому что у меня красивая душа – ну, что ж вы не смеетесь, ведь я вижу, как вас распирает смех! Да, правда, я очень подозрительная, мне всегда кажется, что надо мной смеются… Вы тоже можете узнать, хорошая ли у вас душа, вспомните кого-нибудь, с кем много лет назад часто общались, и посмотрите, что вам вспоминается – хорошее или плохое. Если плохое, значит, вы сам плохой – извините, что я так говорю, поверьте, я вас очень уважаю за ум и вижу, что мы тоже несчастный человек, хотя стараетесь казаться бодрым и делаете вид, будто довольны жизнью. На самом же деле вам не за что быть довольным ею, судьба у вас сложилась трудно, в ней почти не было счастливых минут, мы, женщины, хорошо это чувствуем, как бы вы там ни бодрились и ни корчили веселые рожицы… Так что и согласна, можете мне верить, я болтлива только когда речь идет о пустяках, никто и слова от меня не услышит, пока не закончится ваш опыт, я вижу, как много он для вас значит, и никогда себе не прощу, если не помогу вам; может, это последний ваш шанс, ведь вам уже за сорок, столько же, сколько и мне; если говорить откровенно, никто лучше меня не понимает, что такое последний шанс…
 

134

 
   И снова Тина с Верой у Верещагина. Он совсем потерял чувство меры: мало ему истории о Прекрасной Планете и Клокочущем Негре, он показывает еще и свои листки с вычислениями. «Это буква ню, а это сигма»,- говорит он. «Сигму каждый дурак знает,- заявляет Вера.- Она обозначает сумму». Верещагин, задетый, говорит: «Зато эту букву не знаешь. Это – эпсилон». Он дает гостьям чистый листок бумаги, предлагая поупражняться – вырывая друг у друга шариковую ручку, они пытаются нарисовать сложнейший эпсилон. «Совсем как китайский иероглиф»,- говорит Тина; впрочем, у нее получается довольно сносно. «Будто вы все это понимаете»,- сомневается Вера, кивая на листок, на котором одни буквы, буквы. Буквы и цифры. «Понимаю ли? – переспрашивает Верещагин. Он, оказывается, только и ждал этого удивления, чтоб похвастаться своим умом и образованностью.- Я все это сам сочинил!» – с гордостью восклицает он и смотрит на Веру победоносно.
   И на Тину он смотрит победоносно.
   Но они не замечают, что их уже солидных лет приятель ведет себя странно и смешно, они перелистывают мятые листки – рядком на диване, говоря друг другу: «Вот эту букву тебе ни за что не написать… А вот здесь, видишь, зачеркнуто…» – «Ха! – говорит Верещагин.- Зачеркнуто! Одна строчка, подумаешь. Вы гляньте дальше,- он выхватывает у них листки, ищет.- Вот! Вот! Раз, два, три, четыре!» – это он считает листки совсем, полностью, накрест перечеркнутые, целую дюжину насчитывает,- ошибками, неудачами, поражениями гордясь больше, чем победой или успехом.
   Обладатели сокровищ всегда подчеркивают трудности, с которыми эти сокровища им достались. Один мой приятель, нашедший в песке алжирские плавки – по дороге на пляж, с полотенцем через плечо,- и тот потом жаловался: «Такая жарища была! Я изнемогал».
   Как бы себя и других убеждая, что уже заплатил за свое счастье. Судьбу убеждая, что не в кредит взял удачу.
   Извечен страх перед исполнительным листом!
   Даже совершенно даровую ценность – наследство, случайный успех или льготу – люди силятся представить уже оплаченной. Я знавал дочь одного писателя, автора скучных романов, толстых, как кастрированные коты, так вот эта дочь, в кругу сверстников, обделенных именитыми родителями, любила повторять: «Трудно быть дочерью писателя»,- и рассказывала в подтверждение, как однажды ночью папаша поднял ее с постели и, усадив сонную за стол, продиктовал десятистраничное пейзажное вступление к первой главе нового романа. Это ночное происшествие должно было дать понять сверстникам, что бремя, которое ей приходится нести в расплату за обладание знаменитым отцом, велико.
   Значит, и отцы. И они достаются не даром.
   «Вот сколько страниц я перечеркнул,- показывает Верещагин.- А вы думали, научные исследования даются легко?»
   «Все, что получилось у меня из этих буковок,- говорит он, имея в виду сигмы, эпсилоны и дельты,- я заложу и печь»,- и он объясняет девочкам, что из этого может получиться, а заодно и что это за такая чудо-печь. «Ох, вам и нагорит! Ох, как нагорит!» – кричит Вера в злорадном восторге, она вскакивает с дивана и бешено аплодирует верещагинским врагам, которые разорвут его в клочья и сожрут, когда опыт не удастся и печь взорвется, разорвется, разлетится на куски. Верещагин смеется и, нервно потирая руки, помогает Вере фантазировать насчет того, что с ним сделают, если опыт не удастся. «Конечно, не удастся, конечно, не удастся! – кричит Вера. – Это вы по этим записочкам будете делать? – она трясет его листками.- Вы откуда это списали? Сами придумали? Ха, я знаю, как вы придумываете, одни сплошные глупости; конечно, не выйдет, вас в тюрьму посадят!» И она хохочет радостным своим предвкушениям оглушительно и так долго, что Верещагин, заразившись весельем, начинает хохотать еще оглушительнее, он просто ревет, как пароходная сирена, представляя при этом, как соседи внизу, должно быть, слушают, ужасаются и приходят к убеждению, что над ними поселился сумасшедший.
   Тина спокойно говорит: «Вам, конечно, удастся ваш опыт. И что получится?» – «Да, да, что получится, что?» – перестав хохотать, домогается Вера.- Представляю, что у вас может получиться! Какая-нибудь лягушка противная!»
   «А разве плохо – лягушка? – спрашивает Верещагин.- Она ведь живая. Кому удавалось сделать живое? Ты даже не представляешь, как близко к истине упала стрела твоей глупой шутки!» – «Нет, правда,- настаивает Тина.- Вы закончите опыт, откроете печь и – что там будет лежать?» – «Он откроет автоклав, а оттуда – ква-ква!» – хохочет Вера. «Бриллиант?» – спрашивает Тина. «Бери выше,- говорит Верещагин.- Делать лучше то, что другие делают плохо,- не для меня. Для меня – это делать плохо то, что другие еще совсем не умеют делать. Таков я!» – хвастается он. «Так что же получится?»- не терпится узнать Тине. «Лягушка!» – упорствует Вера. А Верещагин говорит: «Кристалл!» – таким тоном, что ни у кого не остается сомнений в том, что это слово надо писать с большой буквы.
   Он рассказывает Тине и Вере о своем Кристалле – популярно, в двух словах.
   Это только так говорится: в двух словах, на самом же деле Верещагин тратит сто, двести, тыщу слов, он разглагольствует целый час, но его слушают внимательно, хотя и не понимают.
   Верещагин и сам не понимает: с какой стати расхвастался? Радоваться ведь нечему. Он уже почти все расшифровал в своих черновиках – неинтересно. Галиматья какая-то.
   «Галиматья какая-то!» – говорит Вера, выслушав верещагинскую речь. Она говорит, что из такой галиматьи даже лягушка не получится.
   Верещагин удрученно соглашается: да, галиматья, ничего не поделаешь,- он-то думал, что, расшифровав свои записи, восхитится, воскликнет: «Ах, как гениально! » – ничего подобного, он вынужден констатировать, что написанное им четверть века назад содержит уйму натяжек, неточностей, идеи расплывчаты, необоснованны, нереальны…
   Будто история, приснившаяся под утро. Еще в постели восхищаешься: как интересно и умно, как логично и как жизненно! А позавтракав, стараешься вспомнить: так что же там мне приснилось?.. Ах, да!.. Фу, как глупо, неестественно и сколько несуразиц!
   Может быть, снова лечь в постель и попытаться исправить когда-то приснившийся сон? Верещагин закрывает глаза и видит огромные пульсирующие шары – то ли атомы, то ли частицы, они носятся друг вокруг друга по легким орбитам, выписывают восьмерки, круги, эллипсы… Он видит придуманный им когда-то Кристалл, в котором атомы не стоят по углам, как солдаты в карауле, в котором строгость и упорядоченность создаются не за счет жесткой неподвижности: в нем – движение, но – но жестким орбитам; не место свое знает каждый атом, а свой путь, имея больше свободы, но столько же дисциплины, подчиняясь не распорядку «немой сцены», в гармонии движения и жеста, где повторяемость положений не только в пространстве, но и во времени…
   …Верещагин открывает глаза: Тина смотрит на него таким взглядом, будто и она видела все это.
 

135

 
   Я мог бы сравнить женщин с гуннами, но допущу ли такую грубость? – я сравню их с летающими над лугом пчелами. Садится пчела на цветок и покидает его вскоре – нет больше у цветка сладости, и лепестки увядают. А пчела летит себе, летит – к улью, в дом свой, цветочный нектар, пыльцу цветочную несет, мед для потомков делать будет. Но что цветку в ее меде? Однако и лугу польза: опыляет пчела цветок, без ее содействия плод не появится. Но что цветку плод? Нет большего врага у цветка, чем плод…
   Ах, как оплошал цветок, выдав свою наполненность нектаром! Зависает над ним пчела, готовит свой сосущий инструмент, садится, недолго сидит, вот и улетела уже – нет больше сладости в глубине, и лепестки увядают.
   Плод зреет. Мед для потомков копится.
   Мм так ли и женщины? Разве не умеют и они, осенив луг ласковым гудением крыл своих, точно распознать цветок, в котором нектар погуще? И вот – больше сладости в глубине, и лепестки увядают.
   Плод зреет. Здоровенькое, медом напитанное потомство произрастает.
   Ужасен луг без цветов! Одни овощи, овощи, овощи, ягоды, ягоды, стручки да коробочки с зернышками…
   Он неспроста, этот древний обряд: убив цветок, преподнести любимой женщине его свежий благоухающий труп… Губительница цветов – вот кто такая женщина.
   Но разве могу я винить ее в этом? Разве своей волей она действует, разве не божьей? Разве не мудрый замысел Вседержителя в каждом поступке даже худших из нас? Разве посмею святотатственно роптать?
   Он создал род людской. А у всего, что создано, есть суетливое настоящее, есть капризное будущее. Стало быть, потребовались ответственные за то и за другое. Стало быть, потребовалось разделить человечество на мужчин и женщин, чтоб было кому за что отвечать. Иного пути Премудрый не нашел. Будущее – женщинам под опеку. Мужчинам же – текущий момент. Мечется с тех пор мужчина, крутится, вертится, ловчит, изворачивается, весь в шишках, ссадинах, инфарктах и слезах – созидает, разрушает, изобретает, догадывается, сомневается, тужится, пыжится, сегодняшним днем живет, а женщина смотрит вдумчивым взглядом в его душу и решает: что ей взять из содеянного в будущее, а что оставить в настоящем, то есть обречь на забвение. Такая у нее забота. Функция у нее такая.
   Скажут мне: и вовсе не такая. И приведут примеры активного участия женщины в строительстве сегодняшнего дня: дескать, и среди ученых их нынче полно, и стихи они сочиняют, и в руководящих креслах порой, поерзывая, сидят,- а не только вдумчивым взглядом и сосущим инструментом в мужскую душу лезут. Но я отвечу: камуфляж все это, показуха, умелая для какой-то цели игра. На людях, напоказ они чем угодно заниматься станут. Но видели ли вы женщину в подвале, заваленном ретортами, колбами? В едком дыму, в лохмотьях, с обожженными пальцами, с безумно горящими огнем познания глазами? В дикой одинокой страсти переливающую из пробирки в пробирку разные жидкости, в надежде получить золото или философский камень? День и ночь листающую ветхие фолианты древних мудрецов с сумасшедшей надеждой постичь смысл жизни или тайну вселенной?
   Мужчина и на необитаемом острове станет исследовать окружающий мир, женщина же не станет, потому что ее цель – не открыть истину, а взять ее у другого и передать дальше. Сосущий инструмент ей дан для этого и глаз, способный видеть то, что сокрыто: нектар на дне чашелистника, тайные грезы задумавшегося мужчины.
   Мед и плод она творит. Не осуждаю я ее за это. Потому что мир из одних цветов красив, но недолговечен.
 

136

 
   И вот увидела Тина грезы Верещагина, зависла пчела над цветком, сосущий инструмент наготове,- сядет, улетит, и нет в цветке сладости и лепестки увядают… Но не тут-то было! Верещагин не дурак, Верещагин тертый калач и крепкий орешек, Верещагина голыми руками не возьмешь, Верещагин голову в петлю не сунет, его на мякине не проведешь, за него двух небитых дадут, он собаку съел, обжегся на молоке, он теперь на куст – шалишь! – не сядет.
   Одним словом, Верещагин – стреляный воробей.
   А дальше события развивались так: Вера, по своему обыкновению, проворчала что-то злое, Верещагин в ответ повторил то, что уже однажды им было сказано: мол, не завидую твоему будущему мужу, Вера отреагировала так же, как и в прошлый раз: вы, мол, моего будущего мужа не троньте, не вы, мол, им станете. «Конечно,- ответил Верещагин.- Я бы тебя в жены не взял.- И шутливо прибавил: – Вот Тину взял бы, другое дело».
   Жениться он никакого намерения не имел – ни на Тине, ни на ком-либо еще, но раз идет шутливый разговор, то почему бы не пошутить и так: Тину, мол, взял бы…
   На что Вера ответила – Тина пока в разговоре не участвовала: «Давайте, давайте. Она пойдет. Она такая дура, что пойдет».
   «Откуда ты знаешь, что пойдет?» – спросил Верещагин.
   Это он продолжал шутить. Стоял посреди комнаты, улыбался и шутил, поглядывая то на Тину, то на Веру. «Что я, слепая? – сказала Вера.- Будто я не вижу, что пойдет».
   «А Тина, как всегда, молчит, – заметил Верещагин. Он решил и ее втянуть в веселую беседу. И сказал: – Тина, пошли в загс».
   «Она сейчас вам ответит,- сказала Вера.- Что я, не вижу, что ли, что ответит».
   И точно, Тина ответила. «Идемте,- сказала.- Когда?»
   Значит, так. Верещагин пошутил: пошли, мол, в загс, а Тина спросила: «Когда?»
   «Сейчас»,- пошутил Верещагин.
   «Идемте»,- снова сказала Тина и поднялась с дивана. Во весь рост встала. Готовая к ходьбе.
   Верещагин хмыкнул, мотнул головой и сказал: «Разговорилась!» – в том смысле, что все эти дни из Тины слова невозможно было вытянуть, а тут она вдруг стала отвечать на каждый вопрос, хотя и односложно.
   Вообще следует отметить странные зигзаги в поведении Тины. В день знакомства, когда они плавали на лодках, а потом ходили в театр, она была веселой и разговорчивой, но потом сильно переменилась. Может, на ее психику повлиял поступок Верещагина после спектакля, когда он внезапно ушел, не предложив встретиться снова, в результате чего она потеряла веру в себя и стала трусить, может, какая другая причина,- как бы там ни было, но в последующих встречах разговаривала почти одна Вера, Тина же робко молчала, вот только теперь, можно сказать, впервые между ею и Верещагиным возник связный, хотя и краткий, шутливый разговор.
   Но тон у Тины был какой-то несоответствующий: когда человек шутит, он должен улыбаться, хихикать или подмигивать, а Тина как-то слишком всерьез, фактически даже по-деловому сказала это «Идемте»,- правда, есть шутники, у которых специально такая манера: изрекают смешнейшие вещи с совершенно серьезным, даже мрачным лицом – это, можно сказать, остряки высшей квалификации, но Тине-то откуда было взять такую квалификацию!
   Одним словом, Верещагина эта серьезность напугала, и он дал задний ход, заявив: «Сегодня мне некогда. Завтра сходим».
   То есть он хоть и дал задний ход, но шутить продолжал. Отступал, отстреливаясь.
   Тина в ответ сказала: «Хорошо»,- опять в тоне шутника высшей квалификации, то есть без всякой улыбки.
   Тут вмешалась Вера, и всю неловкость как рукой сняла. «Бросьте свои глупые шутки,- сказала она Верещагину.- Долго вы еще будете свои гадости предлагать Вы старый, а туда же, в загс. Как молодой».
   Вот это был уже нормальный разговор. Какой нужен.
   «Ты сама старая,- сказал Верещагин.- Ворчишь и ворчишь без конца, словно семидесятилетняя бабка».
   «Представляю,- сказала Вера с нехорошим смехом.- Муж и жена – ха! Вы же не побежите!»
   Верещагин поинтересовался, куда это он не побежит.
   «На остановку,- объяснила Вера.- Тина будет вас умолять: родной муженек, наш троллейбус подошел, мы же опаздываем в театр, давай побежим… А вы не побежите».
   «Куда мне,- согласился Верещагин сначала.- Я поплетусь.- А потом вдруг обиделся: – Интересно, почему это я не побегу?»
   «Потому что из вас песок посыплется,- понятно объяснила Вера.- А Тина побежит. Помчится. Уедет в театр одна. Познакомится там с прекрасным молодым человеком… Конечно!»
   Тина на эти слова никак не прореагировала. Она опять выключилась из разговора.
   «А билеты у меня,- злорадно сказал Верещагин.- И плетусь себе и плетусь. А Тина с молодым человеком под дождем мокнут».
   «Никакого дождя нету,- сердито сказала Вера.- Если каждый будет придумывать себе дождь, что же это получится? Мне ваши фантазии надоели – глупей не придумаешь. Помолчали бы немного, а то до такой глупости договорились – молодую девушку в загс звать. Постыдились бы».
   Верещагин постыдился.
   А Тина опять промолчала.
 

137

 
   А на следующий день Верещагин подошел к окну. Ему вдруг вспомнился железобетонный столб, торчавший возле его дома в Порелово и описанный автором в тридцать девятой главе – он очень пожалел, что здесь нет такого, и подошел к окну посмотреть, что же здесь есть. И увидел такую красоту, что о столбе мгновенно забыл.
   День близился к концу, и все предвечернее небо закрывала огромная сухая туча сизого цвета. Только у самого горизонта оставалась узкая голубая полоса, посередине которой висело солнце. Оно было не очень яркое, тяжелое, как ртуть, и светило в мир как в пещеру.
   Верещагин стал любоваться этой картиной. Надежный сизый свод над головой и косые лучи солнца делали мир таким уютным и красивым, что Верещагин не мог припомнить: видел ли он еще когда-нибудь такие уют и красоту.
   Словом, редкая минута. Одна из тех, когда хочется верить, что Земля действительно наилучшее место для процветания разумной жизни. Что выбор планеты кем-то когда-то был сделан правильно.
   А то ведь иногда так паршиво бывает на нашей Земли что думаешь: ну, если уж на ней есть жизнь, то на других планетах и подавно.
   Значит, такой момент: стоит Верещагин у окна, любуется красотой и уютом родного небесного тела, и состояние духа у него тоже великолепнейшее. «Постою еще немного и сяду за листки»,- думает он. И как бы даже видит эти листки – за спиной, там, на диване, в безобразнейшем беспорядке лежащие, смятые задом Агонова, переворошенные Тиной и Верой, истрепанные им самим. «Сейчас сяду. Сегодня что-то получится»,- думает он.
   Между тем природа окрашивается в оранжевый цвет. Оранжевым становится асфальт, оранжево светятся стволы деревьев, даже листья обретают оранжевый оттенок, лишь самым молодым, поздно распустившимся листочкам удается сохранить салатную зеленоватость. И прохожие оранжевые – у кого спина, у кого лицо: кто в какую сторону идет. Веселейшим оранжевым пламенел полыхают окна домов. Мир становится таким прекрасным, что даже чересчур. С ума можно сойти.
   «В такой день я горы сверну»,- думает Верещагин
   «Ишь как удачно выбрали планету!» – думает он с одобрением в чей-то неведомый адрес и вдруг видит Тину.
   Он с большим трудом соглашается поверить, что это Тина. Сначала он думает: если бы это была Тина, то он; шла бы с Верой. А раз без Веры, значит, не Тина.
   Но потом его сознание подчиняется очевидности факта: это таки Тина. Она идет по направлению к его дому, и сердце у Верещагина вдруг подпрыгивает до самой глотки, потому что в голове возникает догадка: она выходить за него замуж идет, вчера ведь был такой разговор,- шутливый, но Тина ни разу не улыбнулась. И вот теперь идет.
   Верещагин прячется за штору, боясь: Тина поднимет голову и посмотрит в его окно.
   Но как все люди, имеющие четкую цель, Тина смотрит Прямо перед собой. Она идет по оранжевой улице среди Оранжевых прохожих. Верещагин не успевает заметить, оранжевая ли она сама.
   «Боже! – говорит он себе.- Господи! Как я влип! Что мне делать?»
   Он бросается надевать брюки, потому что до этого был в трусах, он вспоминает, что небрит, но бриться уже, конечно, поздно, он думает: сразу открывать дверь после ее иконка или выждать немного? Лучше выждать – никакой торопливости, никакой суеты, пусть все будет размеренно и солидно; главное, не выдать свой испуг…
   Он ищет папиросы, закуривает, осматривает себя. Он готов к приему гостьи: все застегнуто, в левой руке дымящаяся папироса, в правую он берет журнал «Физический вестник».
   Журнал попался февральский, давно прочитанный, но это не имеет значения. Важно нагрузить себя вещами, чтоб, когда откроет дверь, Тина увидела, как он занят.
   Все получается замечательно: едва он успевает распределить папиросу и журнал между левой и правой рукой, как Тина резко и отрывисто звонит в дверь – впрочем, цепкость характеризует, скорее, свойства самого звонка, и Тину – только отрывистость.
   Верещагин открывает не сразу – то есть он хочет сразу, он уже забыл о своих планах помедлить и бросается и прихожую сломя голову, но происходит заминка: от слишком поспешного рывка к двери у него слетает с ноги тапочка и уезжает под диван.