Мамлеев Юрий. Сборник рассказов

- Ишь ты, - рассмеялась Нюра, - значит, не говно. Пойдем.
Дом был как обычно: грязно-серый, с размножившимися людишками и темными
огоньками. Нюра чуть не провалилась на лестнице. Жильцы-соседи встретили их
как ни в чем не бывало. В просторной комнатенке, отсидевшись на стуле, Петя
завел Баха. Вдруг он взглянул на Нюру и ахнул. Удобно расположившись на
диване, она невольно приняла нелепо-сладострастную позу, так что огромные,
выпятившиеся груди даже скрывали лицо.
- Так вот в чем дело! - осветился весь, как зимнее солнышко, Петя.
Он разом подошел к ней сбоку и оглушил ударом кастрюли по голове.
Потом, как вспарывают тупым ножом баранье брюхо, он изнасиловал ее. Все это
заняло минут семь-десять, не больше. Поэтому вскоре Петя сидел на табуретке
у головы Нюры и, глядя на нее спокойными мутными глазами, ел суп. Нюра долго
еще притворялась спящей. Петя тихо хлопотал около, даже накрыл ее одеялом.
Открыв на Божий свет глаза, Нюра разрыдалась. Она до этого была еще в
девках, и ей действительно было больно. Да и крови пролилось как из корытца.
Но главное - ей стало обидно; это была мутная, неопределенная обида, как
обида человека, у которого, предположим, на левой половине лба вдруг
появилась ягодица.
Петя ничего этого не знал, поэтому он, кушая суп, доверчивыми
умоляющими глазами смотрел на Нюру.
- Оденемся, соберем, что ль, барахло, Нюр, и прошвырнемся по улице, -
сказал он ей, взглянув исподлобья.
Нюра молча стала одеваться. Она вся надулась, как индюк или мыслящий
пузырь, и, правда, еле передвигалась. При взгляде на нее Петю охватило
волнение и предчувствие чего-то неожиданного.
Накинув пиджачок, Сапожников вместе с ней вышел во двор. По углам
выкобенивались или молчали уставшие от водки мужики. Петя вдруг глянул на
Нюру. Она передвигалась медленно, как истукан, глаза ее налились кровью, и
все лицо надулось, как у рассерженной совы.
Петя так перетрухнул, что неожиданно для себя побег. Прямо, скорей - в
открытые ворота, на улицу. "Куда ты?" - услышал он громкий Нюрин крик...
Оставшись совсем одна, Нюра беспокойно огляделась по сторонам.
Заплакала. И, громко причитая, так и пошла по Петиным следам через двор к
открытым воротам.
- Ты чего ревешь, девка?! - хохотнули на нее парни, стоявшие у крыльца.
- Да вот Петруня, в синей рубахе, из того дома, изнасиловал, -
протянула Нюра, подойдя поближе к парням. Кровь мелкой струйкой еще стекала
по ее ногам. - И вот в кино хотели пойти, а он убег.
- Да тебе не в кино надо идти, а в милицию, - гоготнули на нее парни. -
Иди в милицию, вот, рядом...
"А и вправду пойду, - подумала Нюра, отойдя от ребят. - А куды ж теперь
деваться?.. Петруня убег, а в обчежитие иттить - девки засмеют. Пойду в
милицию. Обмоюсь, - решила она, - кровь-то еще текеть..."
...Тем временем Петя сидел на сеансе около пустого кресла,
предназначавшегося для Нюры, и ел крем-брюле. А когда в чуть угнетенном
состоянии он пришел домой, его уже поджидали, чтоб арестовать. Арестовывали
толстые сиволапые милиционеры; у одного из них все время текло из носа.
...Вскоре состоялся и суд. Народу собралось тьма-тьмущая. Перед
началом, на улице, толстые и говорливые соседки обступили Нюру. У одной из
них было такое лицо, что при взгляде на него оставалось впечатление, что у
нее вообще нет лица. Она усердствовала больше всех. Другая, с лицом, похожим
на брюхо, кричала:
- Чего ж ты, девка, наделала! Тебе ж совсем ничего, вон ты какая
здоровая, платье на тебе рвется, а ему теперя десять лет сидеть!.. Десять
лет каждый дeн маяться!.. Подумай...
Нюра разревелась.
- Да я думала, что его только оштрафують, - говорила она сквозь рев. -
И все... Да я б никогда не пошла в милицию, если б он не убег... Зло меня
тогда взяло... Сидели б в кино смирехонько... А то он - убег...
- Убег! - орали в толпе. - Ишь, Нюха! Небось и не так тебя били, и то
ничего.
- Били! - ревела Нюрка. - Папаня в деревне поленом по голове бил, и то
отлежалась...
- Дура! - говорили ей. - Парень только из армии вернулся, шальной,
мучился, а теперь опять же ему терпеть десять лет... Ты скажи в суде, что не
в претензии на его...
Наконец начался суд. Судья была нервная, сухонькая старушонка с прыщом
на носу, орденом на груди и бешеными, измученными глазами. Рядом с ней
сидели два оборванных заседателя; они почти все время спали.
Петю, вконец перепуганного, ввели два равнодушных, как полено,
милиционера. Глядя на виднеющиеся в окне безмятежное небо и верхушки
деревьев, Петя почувствовал острое и настойчивое желание оттолкнуть этих
двух тупых служивых и пойти прогуляться далеко-далеко, смотря по настроению.
От страха, что его отсюда никуда не выпустят, он даже чуть не нагадил в
штаны.
Суд проходил, как обычно, с расспросами, объяснениями, указаниями. Петя
отвечал невпопад, придурошно. Окровавленные штаны в доказательство лежали на
столе.
Чувствовалось, что Нюра всячески выгораживает его и дает путаные,
нелепые показания, противоречащие тому, что она по простодушию своему
рассказала в милиции и на следствии.
- Бил он вас кастрюлей по голове или нет?! - уже раздраженно кричала на
нее судья-старушонка. - Совсем, что ли, он у вас ум отбил, потерпевшая?..
- Само падало, само, - мычала в ответ Нюра.
Но, несмотря на это заступничество, Петя больше всех боялся не судью, а
Нюру. Правда, она так возбуждала его, что у него и на скамье подсудимых
вдруг вскочил на нее член. Но это еще больше напугало его и даже сконфузило.
Глядя в тупые, какие-то антизагадочные глаза Нюры, в ее толстое,
напоминающее мертвенно-холеный зад лицо, Петя никак не мог понять, в чем
дело и почему она стала для него таким препятствием в жизни. "Ишь ты", - все
время говорил он сам себе, словно икая. Она напоминала ему, как бы с
обратной стороны, его военачальника, сержанта Пухова, когда этот сержант в
первый день Петиного приезда в армию ничего не сказал ему, а только молча
стоял перед Петей минут шесть, глядя тяжелым, упорным и бессмысленным
взглядом.
"Дивен мир Божий", - вспомнились Пете здесь, в казенном заведении,
слова его деда.
Между тем в середине дела Нюра вдруг встала со своей скамьи и,
собравшись с духом, громко, на весь зал, прокричала:
- Не обвиняю я его... Пущай освободят!..
- "Пущай освободят", - недовольно передразнила ее судья. - Это почему
же "пущай освободят"?! - низким голосом пропела она.
- Зажило уже у меня... Не текеть, - улыбнулась во весь рот Нюрка.
- Не текеть?! - рассвирепела судья. - А тогда текло... Чего ты от него
хочешь?!
- Сирота он, - отвечала Нюрка. - В деревню его возьму. Мужиком...
- Слушайте, - вдруг прикрикнула на нее судья, - нас интересует только
истина. Вы и так даете сейчас странные, ложные показания, совсем не то, что
вы давали на следствии. Смотрите, мы можем привлечь вас к ответственности.
Суд вам не провести. Вам, наверное, хорошо заплатил дядя Сапожникова,
возвратившийся из Крыма.
- Да я его и не видела, - промычала про себя Нюрка.
Петя все время со страхом смотрел на нее.
Наконец все процедуры закончились, и суд удалился на совещание. В зале
было тихо, сумрачно; только шептались по углам.
Через положенный срок судьи вошли. Все поднялись с мест. Петя
приветствовал суд со вставшим членом.
- Именем... - читала судья. - За изнасилование, сопровождавшееся
побоями и зверским увечьем... Сапожникова Петра Ивановича... двадцати трех
лет... приговорить к высшей мере наказания - расстрелу...
- Батюшки! - ахнули громко и истерично в толпе. - Вот оно как
обернулось!
Петюню - в расход. Капут ему. Смерть.

Отражение

Виктор Заядлов уже почти не был человеком, даже по его собственному
мнению. Жил он уже несколько лет оседлым эмигрантом в Нью-Йорке, в маленькой
трущобной квартире. Работу он бросил (да ее и не было), жену сдуло, и больше
вокруг него ничего не стало. Кормился он на помойках и на социальное
пособие, которого боялся. Неожиданно, после многих лет нищеты получил он
небольшое, но терпимое наследство - однако это уже ничего не меняло, и он
позабыл о нем.
"Не все ли равно как жить", - подумал Заядлов в последний раз.
Да, не это было главное. Главное, было в том, что начала изменяться его
тень. Он заметил это впервые, когда писал письмо далекой бабушке в Москву.
Вместо тени от своих пальцев он увидел черные когти - сверхестественно
черные, ибо тень никогда не бывает так черна.
"Началось, началось, - в холодном поту подумал он, - я знал, что этим
кончится... Это конец".
Но он дописал письмо, словно ведомый когтями.
Впрочем, письмо было довольно добродушным, оно началось так:
"Дорогая бабуся! Привет из Нью-Йорка, из всемирного центра будущего. Ты
не умерла?! А я как будто бы умер, но в целом живой.
У меня все хорошо. Часто по ночам любуюсь небоскребами. А как тетя
Маня, тетя Катя и тетя Вика?" (На самом деле никаких таких женщин вообще не
существовало.)
После того, как Заядлов закончил писать, поставив последнее: "Не
забывай меня, бабушка", он опять поглядел на тень и увидел, что она стала
нормальная.
Заядлов страшно обрадовался этому.
"А не пойти ли мне погулять", - решил он от счастья.
И он прямо-таки побежал - вперед на Пятое Авеню, к рекламам, педерастам
и бизнесменам. По дороге он поблевал около большого клуба, который называли
почему-то храмом.
И пошел вперед - мимо огромных причудливых тридцатиэтажных банков,
малюсеньких церквей и теней от небоскребов. Там и сям появлялись нищие и
сумасшедшие. Секс Заядлов любил, но сумасшедших - никогда. Их было много в
этом городе будущего - но их некуда было девать...
Заядлов подмигнул раза два прохожим, на большее он не решался, хотя
помнил, что как-то раз ему ответили:
- How are you. (Хау а ю)?
Нет, он не был одинок. Заядлов вдруг юркнул в заведение, мокрое от пива
и от раскрашенных как на Марсе проституток, и запил, наклонившись над
единственной рюмкой виски. И тогда второй раз увидел свою тень: однако
вместо обычной головы была голова льва.
"Да нет, это кутенка, - успокоил сам себя Заядлов, наклонясь. - Всего
лишь кошка - и все".
Но потом вдруг вскочил, дико озираясь на невинных проституток. Тень
исчезла, ушла в потолок, в лампу, повиснув над головами дев. И Заядлов
выбежал из светоносного этого заведения.
Свернул в малолюдство: какая-то женщина одиноко свистнула: была она как
привидение, сошедшее с ума. Заядлов глянул вверх: там были небесного света
небоскребы, и в каждом окне было, может быть, по бриллианту.
Он не любил плясать перед небоскребами.
Итак, появилась какая-то новая, почти доисторическая тень, как будто
раньше он вообще жил без подлинной тени, оставаясь золотым счастливым
человечком.
Спустя три недели тень эта даже стала драться - словно из тени
высунулся коготь. И тогда он захохотал:
- Боже мой, я все понял, - кричал он в стену. - Это не сумасшествие, а,
напротив, обратный процесс! Я, наконец, становлюсь нормальным!
И он юрко, несмотря на драчливую тень, засеменил к своей новой жене.
Действительно, когда сдуло жену-эмигрантку, он приобрел вторую - из
местных, старуху лет семидесяти, якобы почти без средств, но все-таки с
небольшими деньгами, которые она не тратила с детства. Потому и накопилось.
Собственно, формально женат он не был, только - друг дома и полулюбовник.
Приходил он к ней раз в полгода, или, может быть, раз в три месяца - и это
считалось большой неразлучной дружбой. Почти мечтой.
Вот перед ней-то Заядлов и любил плясать.
Старуха - Мэри - терпела и это, скаля не то звериные, не то стальные
зубы, и все время спрашивала Заядлова:
- How are you. (Хау а ю.)
Тот отвечал грустным кивком.
Чужое небо Нью-Йорка с его ординарными звездами уже не мучило его...
Следовательно, после появления драчливой тени - он понесся к Мэри: на
забытом даже адом метро.
Мэри встретила его своей прежней, жизнерадостно-мертвой улыбкой:
- How are you. (Хау а ю.)
Много, много раз слышал это приветствие Виктор от всех просвещенных
людей Запада. И не всегда реагировал правильно на эти слова: ведь он был
чужеземец.
На этот раз он просто поцеловал Мэри, и они стали смотреть телевизор.
Иногда Мэри опять спрашивала: "How are you?" - или о погоде: "Не правда ли,
хорошая погода сегодня?"
Потом, после выступления регбистов и литераторов, она сообщила Виктору,
что скоро умрет, так как у нее серьезный рак. Заядлов промолчал, не веря, но
Мэри добавила, что для нее это большая проблема и что к ней ужа давно ходит
(она тратит на это немалую сумму денег) приличный психоаналитик: он
объясняет ей, что теперь делать и о чем думать. Виктор улыбался как во сне,
по-прежнему не веря, и ушел, смущенный.
А через два дня его тень стала разговаривать.
У Виктора пот ушел внутрь лба. А потом он разучился удивляться.
Впрочем, слова тени были пророческими: "Не смотри на свое отражение в
зеркале... Не смотри... Ты понял это?"
Утешило его только то, что на самом деле говорила уже не его тень - ибо
трудно было назвать то, что он видел рядом с собою, его тенью - лица,
например, уже не существовало, но грудь выделялась и особенно борода, хотя
на самом деле никакой бороды у него в земной жизни не было.
Но все-таки часто - на стене, в углу, где-то в полуклозете, среди
смелых тараканов - мелькала и его бывшая тень - но опять-таки в ней то
оказывался птичий нос, то коровье ухо, то горб демона, то еще что-нибудь
почище.
Если появлялся горб, то Заядлов обычно быстро бормотал - но горб, тот,
как правило, упорно молчал. А пророчество тени несуществующей бороды
(относительно зеркальца) Виктор запомнил на всю жизнь.
Собственно зеркал в его комнате никогда не было (там вообще почти
ничего из предметов не существовало), но Виктор стал теперь шарахаться от
зеркал и на улице, и в кафе, и где-нибудь в рекламном бюро.
Но одновременно его стали манить к себе зеркала. И он, становясь на
цыпочки, пытался заглянуть туда. Но в последний момент страх опрокидывал его
назад, а ум свирепел: "Гляди, умрешь, если увидишь свое отражение". Так и
жил он многие дни, вздрагивая от возможности увидеть...
В конце концов он снова решил сходить к жене.
Мэри встретила его доктором. Белый костюм сидел в комнате и оказался
психоаналитиком.
Виктор ответил самому себе, что цивилизации непонятны друг другу.
Психоаналитик же твердил свое:
- Да, Мэри, согласно диагнозу, вы через недели три умрете. Но у вас еще
много впереди: целые три недели. Живите активно. Гоните негативные мысли и
не думайте о смерти. Наслаждайтесь! Самое главное: наслаждайтесь! Секс (но в
меру), гипноз, хорошая еда - все годится. Наслаждайтесь - чем можете!
Мэри улыбнулась:
- Я согласна. А как же на том свете, если он есть?
- Если он есть, то думайте о нем только в терминах наслаждения.
- О'кей, - ответила Мэри.
- О'кей, - сказал фрейдист.
- А как же деньги? - спросила Мэри.
- Деньги будут и на том свете, - ответил психоаналитик. - В символах.
Косвенно. Но реально. Ибо деньги - не только деньги. ...Это - наше сверх Я.
- Не понимаю о сверх Я, но о деньгах понимаю, - ответила Мэри. - Милый,
- обратилась она, впервые за этот раз к Виктору. - Через три недели я умру.
Все, оказывается, подсчитано. У меня в банке останется немного денег. Доктор
говорит, что это чудо, потому что даже у мертвой у меня будут деньги! Ты
знаешь, я счастлива!
Виктор промолчал.
- Ну, хорошо, милый, - продолжила Мэри. - Приходи ко мне на лэнч через
три недели или около. Покушаем. Не знаю точно, сколько у меня времени будет
тогда. А сейчас уходи. Я буду наслаждаться...
Заядлов мгновенно исчез, поцеловав высокий лоб Мэри. Больше он свою
жену не видел (хотя один знак к нему пришел). Тень сказала ему (правда, во
сне), что его жену, Мэри, похоронили быстро, как-то даже чересчур
моментально, за десять почти минут, новейшим передовым способом.
Но Заядлову было не до Мэри, превратившейся в труп. Его парализовал
ужас перед своим отражением. Он порой чуть ли не нырял в зеркало, и тогда
где-то на краю зеркальной безбрежной поверхности появлялось предостерегающее
черное пятно, словно он сам в него превращался и видел свою смерть. Виктор
отпрыгивал, как потусторонняя кошка, от любых зеркал, пугая самого себя.
Иногда на улице, отпрыгнувши, он долго хохотал, один, скорчившись на
тротуаре среди небоскребов и ног механически бегущих людей. Однажды, правда,
одна собачка залаяла, увидев его. Он приласкал собачку от всего своего
больного ума...
Но один раз он поймал все-таки взглядом свое отражение.
Это случилось, когда он пришел как-то к себе в комнату. В ней никогда
не было зеркала, словно зеркало равносильно небу. Но на тот раз оно висело -
прямо посередине. Кто принес его? Вероятно, уголовники, они часто заходили в
его комнату, чтобы отдохнуть или просто унести от нечего делать последний
стул...
И тогда Виктор увидел того, кем был он. Больше всего его поразили глаза
- потусторонне-звериные и глядящие на него. Но убило его иное - черный
за-ужас, исходящий от всей странно меняющейся фигуры...
Когда он очнулся - он был в зеркале, двухмерный и полоумный, а "оно",
которое он видел в зеркале, гуляло по комнате.

Пальба

Что делал Федор Кузьмич всю свою жизнь?
Ответ: гонялся за крысами. Он и сам не знал, почему был к этому
предназначен. Детства своего он не помнил, предыдущего воплощения тоже.
Он даже не считал, что ходит на работу, спит и обедает в темной
столовой. Хотя на самом деле он выполнял все это, благодаря чему,
по-видимому, и существовал.
Был ли он практичен?
Едва ли. Но для "главного", то есть для ловли крыс, он проявлял
необходимую четкость и здравость ума. Достаточно сказать, что он обменял
свою солнечную отдельную квартиру на грязную, в провалах, комнату, где, по
слухам, водились крысы. Комнатенка была где-то в углу старого дома, с особым
входом, и пугающе изолированная от других комнат бесконечными лестницами,
закутками, стенками и какой-то вечной темнотой.
Федор Кузьмич был тогда еще молодой человек лет двадцати, с
взъерошенной челюстью и почти невидимыми глазками. От своих родителей -
почтенных граждан - он наотрез отказался.
Одна уверенная, но погруженная в себя девушка сделала ему предложение.
Федор почему-то отослал ее к трубе, торчащей далеко в поле, на месте само
собой разваливающегося завода. Больше ему никто не делал предложений. И
жизнь его потекла удивительно однообразно, хотя и очень замкнуто. Заработок
свой он не пропивал, но, питаясь чуть ли не помоями, откладывал его в
копилку, которую клал в собачью конуру... Единственной серьезной покупкой
Федора было охотничье ружье.
"Главное" происходило таким образом. Федор просыпался ночью на своей
полукровати от какой-то внутренней молитвы. Зажигал лампадку, хотя икон
нигде не виделось. Весь пол был уже как живой: усеян не то крысами, не то
мышами, для которых Федор разбрасывал на ночь еду.
Тогда Федор в нижнем белье, мысленно прижавшись к трепетному пламени,
вовсю палил из ружья по крысам. Гром сотрясал комнату. Поэтому обычно стекла
в ней были выбиты.
Так прошло десять лет.
Федор стал замечать, что несмотря на дикое обилие крыс в этой
местности, их уже меньше собиралось у него по ночам. Хотя за все десять лет
он не убил ни одной крысы. Но, возможно, такая безудержная пальба
травмировала их.
Тогда Федор решился ловить крыс голыми руками. Ему никогда не приходило
в голову, что укусят, и его действительно не кусали - настолько
внебиологичны были его отношения с крысами.
Проснувшись среди ночи - теперь уже не от внутренней молитвы, а от
красивого, образного, почти детского сна - Федор торопливо зажигал
неизменную, но ставшую холодней и мертвенней, лампадку. Странное отсутствие
икон возле нее - эта пустота голой стены - указывало на преображение ее
сущности.
Полуголый, сделав несколько безумных, почти клинических прыжков вверх и
вбок, Федор кидался в самую гущу этих тварей. Теперь они совсем не боялись
его, безоружного, ускользая из-под самых Фединых рук. А он на четвереньках
прыгал за ними из стороны в сторону.
Может быть, крысы чувствовали, что все это неспроста и здесь вовсе не
охота за ними? Но что же это тогда было? Впрочем, за первые пять лет ему
удалось поймать за хвост четырех крыс. Но что он с ними сделал потом, Федор
не помнил.
Надо сказать - никто из людей не знал, что Федор гоняется за крысами.
Его давнюю стрельбу из ружья принимали за оборонную тренировку. А последние
годы он вообще приумолк, обходясь своими квазипрыжками.
Так прошло еще десять лет.
Внутри этой его замкнутой структуры, дающей ему способ устойчивого
существования, произошли светлые изменения на одном и том же месте. Теперь
Федор уже гонялся не только за крысами, но и за крысиными призраками.
Попросту говоря, он стал преследовать "их" днем, прыгая за ними в разные
стороны, хотя "на самом деле" крысы в это время отсутствовали. Это
преследование ирреальных крыс как-то сразу облегчило ему жизнь. Она
сделалась просветленней, поэтичней, так как исчезла эта тяжeлая, угрюмая,
ежедневная необходимость просыпаться среди ночи. Последнее было
единственным, почему Федор принимал свое занятие также за тяжкую, серьезную
работу.
Теперь Федор стал легок, более поворотлив и мог часами, никуда не
выходя, прыгать в своей комнатeнке за крысиными призраками!
Воздушность, воздушность овладела им!
Так прошло еще десять лет!
Мир и представлении Федора был структурален, замкнут и вполне адекватен
его сознанию. Лучшего нельзя было и желать. Федор был счастлив, особенно
если счастьем можно назвать отсутствие горя. И никто не знал, в чем причина
его устойчивости.
Однажды он шел по перелеску, возвращаясь - по видимости - из проселка в
соседний городок.
Внезапно из-за деревьев вышла огромная фигура. Формально это был
человек, только весь обросший. Когда он подошел поближе, Федор увидел его
лицо. Оно было рыжеватое, щетинистое; глазки - как стальные и точно навек
пригвожденные к лицу.
И Федора обдало мертвым, разрушающим его душу холодом. Впервые за всю
жизнь смертельный страх объял его. Потому что самое страшное, что увидел
Федор в неживом, сонном лице нового существа, было: этот человек вне его,
Федора, представления о мире, вне всего, что он может создать.
Возможно, это был нечеловек - Федор никогда раньше не видел таких лиц;
или, во всяком случае, человек из другого мира.
- Не будешь больше гоняться за крысами, - вдруг оскалясь, сказал он в
лицо Федору и с силой ударил его ножом в грудь...
"Откуда он знает?!" - последнее, что успел подумать Федор. И это убило
его больше, чем удар ножа.

Петрова

- Семен Кузьмич сегодня умер.
- Как, опять?!
В ответ всплеснули руками. Этот разговор происходил между двумя
темными, еле видимыми полусуществами в подворотне московского дворика.
N.N. со своей дамой подходил к огромному зданию загса. Дама была как
будто бы как дама: в синем стандартном пальто, в точеных сапожках. Однако ж
вместо лица у нее была задница, впрочем уютно прикрытая женственным пуховым
платочком. Две ягодицы чуть выдавались, как щечки. То, что соответствовало
рту, носу, глазам и в некотором смысле душе, было скрыто в черном
заднепроходном отверстии.
N.N. взял свою даму под руку, и они вошли в парадную дверь загса.
В залах, несмотря на ослепляющий свет и помпезность, почти никого не
было. N.N. наклонился и что-то шепнул своей невесте. Первой, кто их
по-настоящему увидел, была толстая, поражающая своей обычностью секретарша,
сидевшая у столика в коридоре.
Увидев даму N.N., она упала на пол и умерла.
Жених и невеста между тем продолжали свой путь. Угрюмо сидящие на
скамейках редкие посетители не замечали их.
Правда, когда они прошли, один из посетителей встал, выпил воды и
сказал, что уезжает.
В одной из комнатушек надо было выполнить предварительные формальности,
в другой, просторной, в цветах и в портретах, происходила официальная
церемония.
N.N. с дамой вошли в первую. Позади них между прочим шли совершенно
незаметные субъекты: свидетели. Гражданин Васильев, который почти один
управлял всеми этими делами, взглянул на них.
Взглянул и не смог оторвать взгляда.
Молчание продолжалось очень долго.
- Ну что, когда это наконец кончится? - спросил N.N.
Васильев кашлянул и попросил подойти поближе. Так нужно было чисто
формально. Он действовал автоматически.
Но в душе его царил абсолютный страх. Он протягивался к нему даже из
окон. Не только мадам вызывала страх, но и весь мир через нее тоже вызывал
страх.
"Не надо шевелиться, не надо задавать глупых вопросов, иначе конец, -
подумал Васильев. - А у меня дети".
- Фамилия?! - для бодрости нарочито громко выкрикнул он.
- Калашников, Петр Сергеевич, - ответил N.N.
Его дама издала из заднего прохода какой-то свист, в котором различимы
были слова: "Петрова Нелли Ивановна". Васильев похолодел; тело
замораживалось, но душа вспоминала, что мир ужасен. "Так-так", - мысленно
стучал зубами Васильев и никак не мог разыскать карточки новобрачных. Искал
и не мог найти.
- Это кончится когда-нибудь? - холодно повторил N.N.
Васильев все же нашел, что нужно: предварительное заявление, подписи
свидетелей и т.д.
- Вы не разлюбили друг друга с тех пор? - взяв себя в руки, спросил
Васильев.
- Нет, - холодно ответил N.N.
- Тогда прошу в эту комнату, к Клименту Сергеичу.
N.N. с Петровой двинулись.
- Товарищи! - опрокинув стул, вдруг выкрикнул Васильев. - А ваши
паспорта!
- Нелли, покажи ему, - сказал N.N.