Мамлеев Юрий. Сборник рассказов

была бы ерунда. Но ведь это еще к тому же любовь. Вот в чем загвоздка. И в
таком возрасте!.. Черт знает что.
Мальчонка действительно хирел. Из игрушек раскладывал "ее" глаза и
улыбался призрачным, уходящим лицом, глядя в пустоту. А когда он однажды
совсем заохал и уполз под кровать, сердце матери не выдержало.
- Что-то нужно предпринять, - взмолилась она. - Действие, действие
прежде всего... Если врачи не помогают, обратимся к невидимым силам.
Тут-то как раз и вернулась из дальнего странствия бабушка Кирилловна.
Она была слегка ученая и начала о чем-то шептаться с Анной Петровной.
Неожиданно картина прояснилась. Существовали признаки, по которым можно
было различить, что налицо феномен "верности мертвым". Более точно решили,
что Колю, по-видимому, посещал образ-клише умершей женщины, которую он
страстно любил в своем предыдущем воплощении, в прошлом веке. И теперь она
преследовала его. Вот уж воистину любовь побеждает смерть.
Нужно было принимать очень четкие, разумные меры. У Анны Петровны были
некоторые связи с людьми, занимающимися оккультной практикой. Она страстно
хотела освободить младенца от любви. Сама по себе операция снятия любовных
чар, как известно, очень проста и действует безотказно, но все уперлось в
необычность феномена. Ведь освобождать необходимо было от любви не к живой
женщине, а к душе умершей.
Наконец общими усилиями нашли ясновидящую ведьму, живущую в сорока
километрах от Москвы, которая согласилась уничтожить эту идиотскую связь.
...Был крепкий, сорокаградусный, кондовый российский мороз. Казалось,
деревья вот-вот рассыпятся от тяжелого воздуха. Младенца закутали в
несколько шерстяных одеял. Голову, покрыли надежными бабушкиными платками.
Видны были только его детские глаза, помертвевшие от страха перед женским
образом.
В два часа вызвали такси.
Папаша вытащил дите на своих руках. Анна Петровна с матерью
разместились с Колей на заднем сиденье, а отец сел рядом с водителем,
указывая дорогу.
Сначала было трудно выбраться из центра, то и дело застревали в потоке
автобусов и грузовых машин.
У Анны Петровны вдруг сжалось сердце, она неожиданно вспомнила страшное
стихотворение Гeте.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой...
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв его, держит и греет старик.
"Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?" -
"Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне с густой бородой". -
"О нет, то белеет туман над водой". - ...
..."Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей,
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять". -
"Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей". -
"О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне". -
"Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой!" -
"Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать!"
Ездок оробелый не скачет - летит...
Младенец тоскует, младенец кричит...
Ездок погоняет, ездок доскакал...
В руках его мертвый младенец лежал.
Не в силах отключиться от этих образов, Анна Петровна тупо сжимала
перезакутанного ребенка.
- Брось его прижимать, - ворчал Михаил Матвеич, - опять проклятая
эротика!
Вскоре выехали из города, на шоссе. Черные, обугленные морозом деревья
стояли в своей неподвижности и равнодушии ко всему живому. Снег среди леса
блестел, но каким-то мертвым, полоумным блистанием.
Палаша проклинал все на свете.
Младенец цепенел, одурев от присутствия любимой в своем сознании, и
пускал слюни изо рта.
- Ты знаешь, - истерически твердила Анна Петровна своей матери, - он
уже не говорит мне "лодная", как раньше... И я заметила, что теперь он
лепечет "лодная", только когда видит эту тварь... Вот до чего дошел...
- Не то еще будет, - подвывала старушка, - особенно когда он научится
читать...
Наконец машина подкатила к селению, к более или менее приличному
деревянному домику.
С трудом младенца вытащили из такси. Одно одеяло упало, и дите,
дрыгнувшись, принялось неистощимо пищать.
- Точно чувствует, гад, что скоро с ней расстанется, - проговорила
Кирилловна.
Ведьма была уже обо всем предупреждена друзьями Анны Петровны. Один из
них, среднего возраста, в очках, напоминающий философа Владимира Соловьева,
тоже ждал гостей.
Когда дите подтащили к двери, оно подняло совсем до неприличия
истерический визг и даже брыкалось ножками. "Не хочу, не хочу", - казалось,
готово было выкрикнуть оно.
Бабка Кирилловна вконец осерчала:
- Ишь как мучается, ведь начал дрожать, паразит, за полчаса до ее
появления... корючиться... жалко с любовью прощаться... Ишь, Гомер.
- Да выброси ты его к чертовой матери, - верещал Михаил Матвеич, бегая
вокруг себя. - Прямо в снег... Чтоб сдох... Ишь сколько шуму наделал... За
три месяца всю душу вымотал!!!
Наконец младенца впихнули в дверь.
Операция прошла очень удачно. Через некоторое время знакомый Анны
Петровны, напоминающий Владимира Соловьева, ясно, с некоторым состраданием,
говорил ей:
- Все кончено. Любовь убита. Могу сообщить вам чисто формальную
сторону: ваш сын Коля в предыдущем воплощении был Куренковым Гаврилой
Иванычем, торговавшим пенькой в конце девятнадцатого века. Жития его было
семьдесят восемь лет. Семидесятилетним старцем воспылал страстию к девице
Афонькиной Клавдии Гавриловне, урожденной мещанке, дочери торговца мылом, и
жил с нею последние восемь лет. Душа Афонькиной сейчас еще там. Тело
захоронено на Богородском кладбище. Феномен типичен для любви к мертвым.
Счастливый отец, тихо урча и поругивая прогнозы, заворачивал младенца.
- Ничего, мамаша, не плачьте, - грубовато ободрила Анну Петровну
ведьма, костлявая, огромная женщина лет сорока пяти. - Ваш Коля хороший
кобель будет. А о Клавке забудьте - все. - И она похлопала Анну Петровну по
заднице.
- Все, все, - неожиданно и смрадно проговорил знакомый Анны Петровны,
похожий на философа Владимира Соловьева. - Такие вещи в наших силах. Так что
нечего отчаиваться. Человек - хозяин своей судьбы. Хе-хе-хе...
Действительно, явление умершей женщины в душе младенца Николая было
уничтожено. Понемногу он поправлялся. Даже физически быстро окреп. Появился
аппетит и румянец.
Но Анна Петровна все-таки не удержалась - вот что значит материнское
сердце! - и, разыскав на Богородском кладбище могилу Афонькиной Клавдии
Петровны (не Гавриловны, однако), оплевала ее.
- Не будет больше смущать моего Колечку! - довольно бормотала она, стоя
в очереди за пивом.

Вечерние думы

Михаил Викторович Савельев, пожилой убийца и вор с солидным стажем,
поживший много и хорошо, заехал в глухой район большого провинциального
города.
Тянули его туда воспоминания.
Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший
затаенный и грустный российский уют: домики с садиками, зелень, петухи,
собачки и сны. Савельев, раньше не любивший идиллию, теперь чуть не
расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с грубым лицом, но
почему-то с весьма тоскливыми глазами.
Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя они лежали в карманах
пиджака - на всякий случай. Остановился он у знакомого коллеги, который,
однако, укатил на несколько дней по делам.
Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то отыскивая, и
почти ничего не ел - аппетит у него совершенно отнялся, как только он
приехал в до боли знакомый город. За все три дня кряхтя выпил только
кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел.
На четвертый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире,
где остановился, воровскую молодежь, будущих убийц и громил - "нашу
надежду", как выразился этот его приятель. Отобрал Миша только троих -
Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем
не менее, исключая одного, еще никого не зарезали, не застрелили, не убили,
не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие...
Все они с уважением посматривали на Мишу - для них он был авторитет.
Сидели за столом культурно, за чаем, без лишнего алкоголя. Из почтения к
старшему.
Сначала Михаил Викторович рассуждал о своем искусстве. Его слушали
затаив дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами собой
двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать,
куда мне.
Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.
- Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой, - сказал он смиренно. -
Но сейчас я расскажу вам историю, которая случилась в этом городе примерно
пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней.
Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить
хотелось - невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать, лежат там
иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.
Я злой тогда был, беспокойный, крутой - и всегда хотел что-нибудь
совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать
или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.
А тот раз, как на грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький,
вострый, с таким можно и на медведя идти.
Вечерело. Я тогда еще красоту любил, чтоб было красиво, когда на дело
идешь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели...
Ребята расхохотались.
- Ты у нас, папаня, своеобычный, - высказался Володя, самый
образованный.
- Помолчи лучше, - оборвал его Геннадий, самый решительный.
- Пойдем дальше, - заключил Викторыч. - Дверь в той квартире была для
смеха - пнешь и откроет пасть. По моим расчетам, там никого быть не должно.
Захожу, оглядываюсь, батюшки, внутри все семейство - и маманя тебе, и
папаня, и еще малец У них пятилетний должен быть, но я его не заметил.
Маманя, конечно, в слезы, словно прощения просит, но я ее пожалел,
сначала папаню пристукнул, он без сопротивления так и осел, а кровищи
кругом, кровищи - будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил.
Парень я был наглый, осатанелый, хвать ее топориком по пухлому лицу - она и
замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась.
Пнул я ее ногой для порядка - и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны,
она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он еще
ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький.
Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: "Христос воскрес!" - и взглянул
на меня так ласково, радостно. И правда. Пасха была. Со мной дурно
сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла - и я грохнулся
на пол без сознания. Сколько прошло - не помню. Встаю, гляжу - я один в
квартире. Трупы - те есть, лежат тихие такие, даже тише, чем трупам
положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дите? Нет его - и все.
Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.
Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут.
И какая-то сила вынесла меня из этого дома...
С тех пор три года никого не резал. Воровал - да, грабил, конечно, но
мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.
Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать - иначе было нельзя.
Пришел домой - плачу...
Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван смехом. Хохотали
ребята от души. "Ну и дед", - подумал про себя Володя.
Михаил Викторович на их смех, однако, не обратил внимания и медленно
продолжал:
- И вот с этих пор, если убью кого - плачу. Не могу удержаться.
Креплюсь, знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву. Такая вот со мной
история произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил, Да и
нужды не было, - и Савельев мрачно развел руками.
Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж не
придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе
могут с ума сойти.
Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки
пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.
- Ну, а корытник-то куда пропал? - спросил вдруг Володя.
- Откуда я знаю про это дите, - угрюмо ответил Михаил Викторович. - Я
вам не ясновидящий.
- Поди в попы подался. Больно религиозный корытник-то был, - хихикнул
Герман.
- Еще чего, дураков нет, - неожиданно огрызнулся Геннадий.
Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что
надо закругляться.
- Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, - вздохнул он.
- Отдыхают только после мокрых дел, - сурово ответил Геннадий. - А так
мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.
Герман хихикнул.
- Михаил Викторович, - продолжил Геннадий, видимо он был среди ребят за
главного, - пусть те идут, а мы с вами, может, прошвырнемся немного на
свежем воздухе, а?
Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, еще пели
птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но он ее смахнул. И два
человека - старый и помоложе - медленно пошли вперед. Володя и Герман
скрылись за углом.
Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду.
- Погода-то, погода-то, - развел он плечами. - Хорошо. Я после мокрого
люблю стаканчик водочки выкушать. Веселей идет, падла... Так по крови и
разливается.
И он захохотал.
- Тебе уж приходилось? - сурово спросил Михаил Викторович.
- А как же, не раз... Что мы, лыком шиты, что ли. Небось, - проурчал
Геннадий. - Но на меня фраера не должны жаловаться. У меня рука твердая,
глаз зоркий - р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем.
- Правильно, сынок, - мрачно заметил Савельев. - Да и мертвому кому
жаловаться? Нет еще на земле таких инстанций, куда мертвые могли бы
жаловаться...
- Ты юморист, папаня, - засмеялся Геннадий.
Они свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку леса. Вечерело.
Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт.
- А я после того случая с дитем книжки стал читать... - вдруг
проговорил Савельев.
Геннадий остановился.
- Слушай, папаня. Надоел ты мне со своим корытником, - резко и нервно
сказал Геннадий, и губы его дернулись. - Не хотел я тебе говорить, а теперь
скажу; тот корытник был я.
Савельев остолбенел и расширенными от тревоги и непонятности глазами
взглянул на Геннадия.
- Ты что, парень, рехнулся? - еле выговорил он. - А вот не рехнулся,
папаша, - Геннадий весело и пристально посмотрел на затихшего Савельева. -
Ты, должно быть, помнишь, что, как входишь в комнату, зеркало еще огромное
стояло рядом со славянским шкафом. И картина большая висела. Пейзаж с
коровками - она у меня до сих пор сохранена. Под ней и маманя в крови
лежала. Это ты должен помнить, - миролюбиво закончил Гена. - Хочешь, пойдем
ко мне, покажу?
- Все точно, все точно, сынок, - нелепо пробормотал Савельев, и вид у
него был как у курицы, увидевшей привидение. У него пошла слюна.
- Ну и добро. Я тебя сначала не узнал. Ребенком ведь я был тогда, -
добавил Геннадий спокойно. - Но ты напомнил своим рассказом. Могилки предков
на городском кладбище. Хочешь, сходим, бутылочку разопьем?
Савельев не нашелся, что сказать. Странное спокойствие, даже
безразличие Геннадия потихоньку стало передаваться и ему.
- Ну, а потом, - продолжил Гена, - родственнички помогли. Но все-таки в
детдом попал. На первое дело пошел в шестнадцать лет. И все с тех пор идет
как по маслу. Не жалуюсь.
Молча они шли по кривым улочкам. Савельев все вздыхал.
- А ты, отец, все-таки зря не пошарил там у нас в квартире, -
рассудительно, почти учительским тоном проговорил Геннадий. - Говорят,
золотишко у нас там было. Работу надо завершать, раз вышел на нее. Я не
говорю, что ты зря меня не прирезал, нет, зачем? Запер бы меня в клозете,
отвел бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал
комнаты. Это было бы по-нашему. А ты повел себя как фраер. И то не всякий
фраер так бы размягчился, словно теленок. Ребят и меня ты до смеху довел
своим рассказом. Молчал бы уж лучше о таких инцидентах. Краснеть бы потом не
пришлось. Мы ведь у тебя учиться пришли.
Савельев загрустил.
- А я вот этого корытника, каким ты был тогда, никогда не забуду. Во
сне мне являлся, - дрогнувшим голосом сказал Савельев. - И слова его не
забуду...
Геннадий чуть-чуть озверел.
- Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе по морде
съездил за такие слова, - резко ответил он.
- И куда ж это все у тебя делось, что было в тебе тогда? Неужели от
жизни? Так от чего же? - слезно проговорил Савельев. - Одному Богу, наверно,
известно.
- Слушай, мужик, не ной. Мне с тобой не по пути. Иди-ка ты своей
дорогой. А я своей.
- Я ведь не сразу после твоих младенческих слов отвык от душегубства.
Книги святые читал. И слова твои вели меня. Хотел я и вас, дураков,
вразумить сегодня. Да не вышло.
Геннадий протянул ему руку.
- Прощай, отец, - сказал. - Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует.
А мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое.
Савельев остановился, даже зашатался немного.
- А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем,
- медленно проговорил он. - Теперь решил в монастырь идти. Может, примут.
Буду исповедоваться, Не примут - в отшельники уйду. Богу молиться. Нет
правды на земле, но где-то она должна быть...
- Ищи, отец, - насмешливо ответил Геннадий. - Только в дурдом не
попади, ища правду-то...
Савельев махнул рукой и улыбнулся. И так пошли они в разные стороны:
один, сгорбленный, пожилой человек, бывший убивец, ищущий правды и Бога,
другой - молодой человек, легкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу
завтрашнему мокрому делу...
Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и приютился в
конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб
в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно погружалась во все
возрастающую черноту, которая стала терзать его изнутри. И он не сознавал,
что с ним происходит.
А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении
души Геннадия. И в его уме стоял образ робкого, невинного, светлого
мальчика, который прошептал ему из коридора:
- Христос воскрес!

Вечная женственность

Гарри М. знал: больше ему не жить. Жить было незачем. Он потерпел
полное банкротство: дело его лопнуло, источник престижа и жизни иссяк. Можно
было - не исключено - найти работу, но уже не престиж, не власть.
Он был выброшен из стаи волков...
Уже несколько месяцев он находился в полном низу, хотя и с безумными
надеждами все восстановить.
Восстановить, и не просто восстановить, а владеть, владеть этим
похотливым земным шариком, сделать его золотым, чтобы ничего, кроме золота,
не было бы во всей вселенной.
Деньги снились ему по ночам; они сыпались со звездных путей, они
обвивали его горло. Из долларов он бы сколотил себе гроб.
Но все кончено. То были мечты, а Гарри М. знал, мечты - это признак
смерти. Ибо жизнь - это только факт, и деньги ценны только тогда, когда они
факт.
Он, как и все, кто окружал его раньше, был королем фактов. Теперь у
него не было их. Он жил без фактов. Он решил с этим кончать.
У него нет больше нервов жить и бороться за престиж, власть и деньги.
Он сломлен в этой борьбе.
Гарри М. стоял в темном колодце между двумя грязными нью-йоркскими
небоскребами, которые были чернее ночи. И потому он их не видел.
Но он подошел к двери. Она была открыта, и смрадная вонь (внутри лежал
разложившийся труп собаки) не изменила в нем ничего. Надо было подняться на
сорок первый этаж (лифт почему-то не работал) и оттуда броситься вниз:
просто там было разбитое стекло. И кроме того, Гарри М., верящий в факты,
считал, что прыгать надо только с высокого этажа: так вернее.
И он начал взбираться вверх по нелепой лестнице. Быстро очутился на
десятом этаже. Там лежал труп человека. Уши у него были отрезаны, а нос
съеден.
Гарри М. продолжил подъем. Сердце превращалось в буйвола, буйвола
смерти. Трижды он засыпал, вдыхая вонь и пыль черной лестницы. Но потом
вставал и упорно продолжал путь.
Крысы путались его решимости.
Их было много, крыс, и пищи у них было много: они пожирали сами себя.
На двадцать шестом этаже он взглянул в неразбитое окно: внизу бушевал
огнями Нью-Йорк и многие его небоскребы казались еще выше того, в котором он
находился.
И почему-то нигде не было сладострастия. Словно небоскребы поглотили
его в себя.
Гарри М. торопился к цели. Он знал, что сошел с ума, ибо у него не было
денег.
Вот и сорок первый этаж. В черное окно дохнуло прохладой: из дыры. Он
уже подошел к ней, как вдруг из тьмы вынырнула туша.
- Я ждала тебя, мой ангел! - закричала туша. - Я ждала тебя много дней!
И огромная старая женщина поцеловала Гарри М. в ухо. Он заорал:
- Кто ты?!
Туша ответила:
- Я женщина. Я знаю эту дыру. Не ты один. Но я ждала тебя. Почему тебе
опротивела жизнь?
- Отвяжись, старая дура!
- Родной, не лезь в дыру. У тебя есть член. Дай мне только минуту,
минуту твоей любви. Я хочу делать любовь с тобой! Дай!
- Старая, безденежная дура!
- Зачем тебе лететь с сорок первого этажа? Сделай любовь со мной!
Сделай, сделай, сделай! Если даже хочешь - лети, но сначала сделай! Ведь
твой член - сокровище, как банковский счет... Дай я его поцелую. Зачем ты
хочешь его губить? Сделай сначала любовь со мной, а потом лети... Последний
оргазм перед смертью - и потом в ад. Таков наш образ жизни.
И огромная туша объяла Гарри М. Он бешено сопротивлялся. Женщина тем не
менее почти насиловала его; в рот потенциального самоубийцы входило
старческое дыхание.
Вонь, пот и широта тела поглотили Гарри. А старуха шептала:
- Если бы я была богатая, я бы приказала врачам вырастить на моей ляжке
огромный живой член. И у меня не было бы проблем в любом возрасте, мой
любимый. А сейчас ты мне так нужен!
Гарри М. тошнило: но тошнило его от близкой смерти. Он знал, что должен
умереть, ибо у него не было денег - единственной реальности, двигателя,
вселенной. И это ущемляло его самолюбие, даже его бытие. Неудачникам нет
места на этой земле. Он сделал усилие и освободился от напора сладострастной
туши. Легкий, он совсем приблизился к дыре. Но она - Беатриче, Вечная
Женственность Нью-Йорка, цепко держала его за штаны.
- Отдай член! - заорала старуха. Ей было всего шестьдесят восемь лет.
Гарри М. рванулся. И тогда туша, разорвав ширинку, впилась в его член.
Зубов у нее почти не осталось, но были старческие когти на руках.
Гарри М. завопил и рванулся опять - уже вниз. Кусок члена остался в
когтях у женщины.
Пока Гарри М. летел, завершая свой победный маршрут, она пожирала член.
Жрала легко, воздушно, из-за отсутствия зубов. Кровь самоубийцы стекала
прямо внутрь туши. Единственный целый зуб во рту хохотал. А глаз вообще не
наблюдалось.
Гарри М., пока летел, все эти секунды не терял сознания. И опять в эти
великие мгновения думал о том, о чем думал всегда, - о деньгах.
Когда же он упал, то потерял сознание и сразу перестал думать о
долларах.
Хоронили его шумно, помпезно, хотя и без частицы члена, - и конечно, в
протестантской церкви, точнее, в клубе, называемом церковью.
Пастор говорил на церемонии:
- От нас ушел человек, близкий к Богу. Он ушел от нас, потому что
обанкротился, а деньги для него были путем к Богу, материализацией исканий и
надежд, прямой дорогой к раю на земле... Пусть он получит там то, что хотел
иметь здесь.

Висельник

Николай Савельич Ублюдов, впечатлительный, толстозадый мужчина с
бегающе-замученным взглядом, решил повеситься. К этому решению он пришел
после того, как жена отказала ему в четвертинке. Матерясь, расшвыривая
тарелки и кастрюльки, он полез на стол, чтобы приделать петлю. Кончать в
полном смысле этого слова он не хотел: цель была лишь припугнуть жену.
Закрепив веревку к своему воротнику, повернувшись лицом к двери и чуть
запрятав ножки за самовар, он сделал видимость самоубийства, как бы повиснув
над столом. Глазки свои Николай Савельич умиленно прикрыл, ручки сложил на
животике и принялся мечтать. От жалости к себе он даже немножко помочился в
штаны, часто нервно вздрагивая и открывая глазки: а вдруг он на самом деле
повесился?
Летний зной гудел в комнате, было очень жарко, и Николай Савельич иной
раз приподнимал рубашку, дабы отереть пот с жирных боков. Ждать нужно было
неопределенно: жена могла прийти из магазина вот-вот, могла и застрять
часика на два-три. Николай Савельич, мысленно фыркая, иногда доставал из
кармана брюк бутылку пивка, чтобы промочить горло. Под конец он немножко
даже вздремнул.
Во время сна он особенно много обливался потом, и ему казалось, что это
стекают с головы его мысли. И еще ему казалось, что у него, толстого и
здорового мужчины, очень слабое и женственное сердце.
Очнулся Николай Савельич оттого, что ему взгрустнулось. Как раз в эту
минуту, еле успел Николай Савельич замереть, в комнату всунулась физиономия
соседа - Севрюгина.
Севрюгин был существо с очень грустным выражением челюсти и тупым
взглядом. Первое, что пришло ему и голову, когда он увидел повешенного
Ублюдова, - надо красть. Он одним движением юркнул в комнату, прикрыл дверь
и полез в шкаф. Вид же "мертвого" Ублюдова его не удивил. "Мало ли чего в
жизни бывает", - подумал он.
Простыню и два пододеяльника Севрюгин запихал себе в штаны. "Не всякий
знает, что у меня тощий зад", - уверенно промычал он про себя. Работал
Севрюгин деловито, уверенно, как рубят дрова: раскидывал скатерти, рубашки,