Страница:
Все это время, занятое докладами, торжественными концертами, спортивными праздниками, вечером «подведения итогов», Нина Павловна много раз хотела заговорить с Антоном о Марине, но так и не нашла подходящего момента и только перед отъездом спросила:
– Тебе Марина пишет?
– А что мне Марина? – с какой-то нарочитой грубостью ответил Антон. – Я сам для себя живу.
Нина Павловна не стала ничего выяснять, хотя сердцем, конечно, почувствовала, что здесь далеко не все так гладко и просто. А разве можно вмешиваться в сердечные дела?
Зато перед самым отъездом Нина Павловна услышала радостную весть: Кирилл Петрович сказал, что в ближайший выезд областного суда Антон будет представлен к досрочному освобождению.
– Кирилл Петрович! Родной! – Нина Павловна схватила его за руку и тут же смутилась. – Вы меня простите, но… Неужели правда?
– А почему? Конечно! – ответил Кирилл Петрович. – Обязательную часть своего срока он отбыл и зарекомендовал себя хорошо. До сих пор препятствие было в том, что он не закончил профессионального обучения, а без специальности мы от себя не выпускаем. А теперь… Он вам говорил?
– Ну как же! И аттестатом хвалился! – ответила Нина Павловна.
– Ну вот! Это – путевка в жизнь. Мы считаем, что больше держать нам его у себя незачем. Теперь – что скажет суд!
Нина Павловна надавала Антону на прощание всяческих наказов и советов и уехала, полная трепетного ожидания. Неужели конец?
34
35
36
– Тебе Марина пишет?
– А что мне Марина? – с какой-то нарочитой грубостью ответил Антон. – Я сам для себя живу.
Нина Павловна не стала ничего выяснять, хотя сердцем, конечно, почувствовала, что здесь далеко не все так гладко и просто. А разве можно вмешиваться в сердечные дела?
Зато перед самым отъездом Нина Павловна услышала радостную весть: Кирилл Петрович сказал, что в ближайший выезд областного суда Антон будет представлен к досрочному освобождению.
– Кирилл Петрович! Родной! – Нина Павловна схватила его за руку и тут же смутилась. – Вы меня простите, но… Неужели правда?
– А почему? Конечно! – ответил Кирилл Петрович. – Обязательную часть своего срока он отбыл и зарекомендовал себя хорошо. До сих пор препятствие было в том, что он не закончил профессионального обучения, а без специальности мы от себя не выпускаем. А теперь… Он вам говорил?
– Ну как же! И аттестатом хвалился! – ответила Нина Павловна.
– Ну вот! Это – путевка в жизнь. Мы считаем, что больше держать нам его у себя незачем. Теперь – что скажет суд!
Нина Павловна надавала Антону на прощание всяческих наказов и советов и уехала, полная трепетного ожидания. Неужели конец?
34
Неужели конец?
Кирилл Петрович и раньше намекал Антону на возможность досрочного освобождения, а разговор с мамой сразу приблизил эту возможность. Неужели конец?
Антон надоел Кириллу Петровичу вопросами – когда будет суд? Ему казалось, что он спрашивает редко и между прочим, но так ему только казалось. А Кирилл Петрович понимал нетерпение своего воспитанника и делал вид, как будто бы не замечает его настойчивости.
Вместе с Антоном к досрочному освобождению представлялся и Слава Дунаев.
Для Антона освобождение было рубежом, заглядывать за который у него не хватало сил, – резало глаза. А Славик шел на волю с твердой и ясной целью: стать воспитателем.
И он будет, он обязательно будет воспитателем, у него и в характере необходимые для этого черты: и душевность, и твердость, и общительность – цельная натура, «натуральная».
Одно только смущало Славика: ну-ка, не примут его в школу для воспитателей. Кто возьмет на себя ответственность? Была у него тайная надежда только на начальника, Максима Кузьмича.
И они ждали, два друга, и в этом ожидании еще более сдружились – скорей бы!
А дело шло: на ребят готовились характеристики, обсуждались на учебно-воспитательском совете, – все ждали приезда суда. И вот назначена дата и – последняя бессонная ночь.
И в эти бессонные часы родилось заявление, с которым Антон хотел обратиться к суду.
«Написать эти строки заставила меня моя совесть. Пишу их потому, что хочу честно, глядя в лицо правде, отказаться от всего, что позорит человека и мешает ему по-человечески жить.
Право, не знаю, с чего начать. Я не ищу никаких оправданий. Никто не виноват в том, что я не мог выработать в себе характер, будучи на свободе. Никто не виноват в том, что я никого не слушал и, мало что понимая, натворил гадких вещей. И я рад, что меня вовремя остановили в моих заблуждениях. А что могло бы быть, если бы этого не случилось?
Теперь я все понял и решил твердо и бесповоротно стать на тот путь, по которому идут все честные люди нашей страны, труженики, борцы за коммунизм. И я прошу: поверьте мне. Дайте мне возможность отдать все мои силы для этого великого дела. Я клянусь: все надежды, которые на меня возложат, я оправдаю, никого не подведу и честь советского человека никогда в жизни не замараю.
Прошу вас – не останьтесь безучастными к моей просьбе. Трудно дальше терпеть и ждать».
Антон показал написанное Кириллу Петровичу, но тот посоветовал заявление суду не показывать.
– Скажи сам. Скажи то же самое, но своим, живым словом. Живое слово лучше.
Антон так и поступил.
Как на иголках он сидел все время, пока разбирали другие дела, прислушивался и присматривался, как ведут себя ребята, как решает суд. Вот Ткаченко попробовал скрыть первую судимость и этим поставил под сомнение свою искренность. Вот Афонин, объясняя свое преступление, сказал: «Был сильно пьян». – «Значит, что же – каждый пьяный должен быть грабителем?» – спросил прокурор. Вот Дорошевич забыл число участников, забыл, когда было совершено преступление. «А разве это можно забыть? – спросил судья. – Значит, их так много было, твоих преступлений, если забыл».
Антон рассказал о себе все. С замиранием сердца он слушал речь прокурора, слова Кирилла Петровича, который от имени колонии выступал в качестве защитника. Особенно волновался Антон, когда ждал ответа Кирилла Петровича на вопрос судьи.
– А вы уверены в Шелестове?
– Вполне! – сказал Кирилл Петрович так твердо, что Антону захотелось тут же броситься ему на шею.
О том, как Антон ждал определения суда, нечего и говорить. О том, как выслушал его, – тем более: Шелестова Антона Антоновича – досрочно освободить, Дунаева Владислава Семеновича – досрочно освободить… Всего выпускали семь человек.
И тут же, в этот день, – «бегунок», обходной лист: в санчасть, в библиотеку, в мастерскую, всюду, куда положено, наконец, последнее – к начальнику службы надзора и – полная свобода.
В хлопотах она пришла совсем неожиданно. Антон даже растерялся – он не успел проститься с ребятами, для входа в колонию уже нужно брать пропуск. И вот он прощается, жмет руки, записывает адреса.
А вот – линейка, торжественная линейка, посвященная проводам: рапорт, «под знамя колонии», гимн – все как обычно. Только теперь это последняя линейка. И Антон рядом со Славой последний раз стоит в строю.
Вот начальник, Максим Кузьмич, в парадном мундире, с орденами, читает вслух определение суда и называет фамилии:
– Шелестов Антон Антонович!.. Дунаев Владислав Семенович!..
Антон, Славик, все семь человек выходят из строя и становятся перед ним.
– Поздравляю вас, товарищи, бывшие воспитанники, ныне свободные граждане Советского Союза, и желаю вам честно блюсти свое имя и трудиться на благо нашей великой родины!
Максим Кузьмич каждому пожимает руку, затем все освобожденные по очереди выступают перед строем и торжественно обещают честно трудиться. Снова гремит музыка, и под звуки марша шеренга счастливых уходит за зону.
Свобода!
У штаба их ждет машина, и сопровождающий Вика-Чечевика – дядя Харитон – повезет их на станцию, там купит билеты и вручит каждому.
Свобода!
И вот стучат колеса, и с соседями можно разговаривать как с равными, за окнами проносятся поля, леса, колхозы – пространства родины, а мысль спешит в Москву, где ждет мама, родной дом и… Получила ли мама телеграмму? Встретит ли? Может быть, даже Марина придет на вокзал? Нет, зачем мечтать о невозможном?
И вот Москва, перрон, толпа встречающих в среди них… среди них… Неужели не получила телеграмму?
– Мама!
Кирилл Петрович и раньше намекал Антону на возможность досрочного освобождения, а разговор с мамой сразу приблизил эту возможность. Неужели конец?
Антон надоел Кириллу Петровичу вопросами – когда будет суд? Ему казалось, что он спрашивает редко и между прочим, но так ему только казалось. А Кирилл Петрович понимал нетерпение своего воспитанника и делал вид, как будто бы не замечает его настойчивости.
Вместе с Антоном к досрочному освобождению представлялся и Слава Дунаев.
Для Антона освобождение было рубежом, заглядывать за который у него не хватало сил, – резало глаза. А Славик шел на волю с твердой и ясной целью: стать воспитателем.
И он будет, он обязательно будет воспитателем, у него и в характере необходимые для этого черты: и душевность, и твердость, и общительность – цельная натура, «натуральная».
Одно только смущало Славика: ну-ка, не примут его в школу для воспитателей. Кто возьмет на себя ответственность? Была у него тайная надежда только на начальника, Максима Кузьмича.
И они ждали, два друга, и в этом ожидании еще более сдружились – скорей бы!
А дело шло: на ребят готовились характеристики, обсуждались на учебно-воспитательском совете, – все ждали приезда суда. И вот назначена дата и – последняя бессонная ночь.
И в эти бессонные часы родилось заявление, с которым Антон хотел обратиться к суду.
«Написать эти строки заставила меня моя совесть. Пишу их потому, что хочу честно, глядя в лицо правде, отказаться от всего, что позорит человека и мешает ему по-человечески жить.
Право, не знаю, с чего начать. Я не ищу никаких оправданий. Никто не виноват в том, что я не мог выработать в себе характер, будучи на свободе. Никто не виноват в том, что я никого не слушал и, мало что понимая, натворил гадких вещей. И я рад, что меня вовремя остановили в моих заблуждениях. А что могло бы быть, если бы этого не случилось?
Теперь я все понял и решил твердо и бесповоротно стать на тот путь, по которому идут все честные люди нашей страны, труженики, борцы за коммунизм. И я прошу: поверьте мне. Дайте мне возможность отдать все мои силы для этого великого дела. Я клянусь: все надежды, которые на меня возложат, я оправдаю, никого не подведу и честь советского человека никогда в жизни не замараю.
Прошу вас – не останьтесь безучастными к моей просьбе. Трудно дальше терпеть и ждать».
Антон показал написанное Кириллу Петровичу, но тот посоветовал заявление суду не показывать.
– Скажи сам. Скажи то же самое, но своим, живым словом. Живое слово лучше.
Антон так и поступил.
Как на иголках он сидел все время, пока разбирали другие дела, прислушивался и присматривался, как ведут себя ребята, как решает суд. Вот Ткаченко попробовал скрыть первую судимость и этим поставил под сомнение свою искренность. Вот Афонин, объясняя свое преступление, сказал: «Был сильно пьян». – «Значит, что же – каждый пьяный должен быть грабителем?» – спросил прокурор. Вот Дорошевич забыл число участников, забыл, когда было совершено преступление. «А разве это можно забыть? – спросил судья. – Значит, их так много было, твоих преступлений, если забыл».
Антон рассказал о себе все. С замиранием сердца он слушал речь прокурора, слова Кирилла Петровича, который от имени колонии выступал в качестве защитника. Особенно волновался Антон, когда ждал ответа Кирилла Петровича на вопрос судьи.
– А вы уверены в Шелестове?
– Вполне! – сказал Кирилл Петрович так твердо, что Антону захотелось тут же броситься ему на шею.
О том, как Антон ждал определения суда, нечего и говорить. О том, как выслушал его, – тем более: Шелестова Антона Антоновича – досрочно освободить, Дунаева Владислава Семеновича – досрочно освободить… Всего выпускали семь человек.
И тут же, в этот день, – «бегунок», обходной лист: в санчасть, в библиотеку, в мастерскую, всюду, куда положено, наконец, последнее – к начальнику службы надзора и – полная свобода.
В хлопотах она пришла совсем неожиданно. Антон даже растерялся – он не успел проститься с ребятами, для входа в колонию уже нужно брать пропуск. И вот он прощается, жмет руки, записывает адреса.
А вот – линейка, торжественная линейка, посвященная проводам: рапорт, «под знамя колонии», гимн – все как обычно. Только теперь это последняя линейка. И Антон рядом со Славой последний раз стоит в строю.
Вот начальник, Максим Кузьмич, в парадном мундире, с орденами, читает вслух определение суда и называет фамилии:
– Шелестов Антон Антонович!.. Дунаев Владислав Семенович!..
Антон, Славик, все семь человек выходят из строя и становятся перед ним.
– Поздравляю вас, товарищи, бывшие воспитанники, ныне свободные граждане Советского Союза, и желаю вам честно блюсти свое имя и трудиться на благо нашей великой родины!
Максим Кузьмич каждому пожимает руку, затем все освобожденные по очереди выступают перед строем и торжественно обещают честно трудиться. Снова гремит музыка, и под звуки марша шеренга счастливых уходит за зону.
Свобода!
У штаба их ждет машина, и сопровождающий Вика-Чечевика – дядя Харитон – повезет их на станцию, там купит билеты и вручит каждому.
Свобода!
И вот стучат колеса, и с соседями можно разговаривать как с равными, за окнами проносятся поля, леса, колхозы – пространства родины, а мысль спешит в Москву, где ждет мама, родной дом и… Получила ли мама телеграмму? Встретит ли? Может быть, даже Марина придет на вокзал? Нет, зачем мечтать о невозможном?
И вот Москва, перрон, толпа встречающих в среди них… среди них… Неужели не получила телеграмму?
– Мама!
35
Свобода!
Вот она – уже настоящая, полная. Москва – кипящая, бурлящая, сверкающая огнями. Улицы. Небо. Метро. Дом. Комната, где они будут жить с мамой вдвоем.
– Ну, еще раз здравствуй!
И хорошо, что мама наконец ушла от этого Якова Борисовича.
Разговоры, рассказы, планы.
– Никаких планов. Пока живи и отдыхай.
– Что ты, мама? Какой там отдых? Скорей прописаться. Пропишут ли?
– Почему не пропишут? Пропишут! А тогда и об институте будем думать, обо всем.
– Нет, мама! Я – слесарь. Я на работу буду устраиваться.
Так начиналась новая жизнь.
Антон стал другим, совсем другим, неузнаваемым – он рано вставал, быстро одевался, умывался, убирал постель, делал гимнастику, словно боясь растерять заряд, который получил в колонии. А когда Нина Павловна мельком заметила, что пора бы замазывать на зиму рамы, Антон тут же вызвался:
– Рамы? Ну, что ж! Сегодня замажу.
А придя с работы, Нина Павловна увидела, что не только рамы замазаны, но и пол в комнате натерт до блеска.
Антон брался за все и готов был, кажется, помогать во всем. Однажды она рассердилась, когда Антон вздумал чистить картошку.
– Уйди! Это совсем не мужское дело. Ни к чему!
Антон смеялся и, смеясь, рассказывал о тех многих работах, которые ему приходилось выполнять в колонии.
Нина Павловна была счастлива, видя радостное настроение сына. Это был лучший подарок, который она могла получить к Октябрьским праздникам, о чем и написала в своем благодарственном письме Кириллу Петровичу. Поэтому ее очень встревожило, когда у Антона вновь стали появляться иногда приступы грусти или он приходил домой расстроенный и какой-то поникший. На ее расспросы он отвечал коротко и неохотно:
– Так, мама!.. Пустяки!
Но Нина Павловна все-таки допыталась, что не так гладко и не так просто началось вхождение Антона в жизнь. Вот его встретила мать Толи Кипчака и, узнав, сказала: «Что, бандит? Вернулся?»
– А меня, мама, в колонии ни разу бандитом не назвали, – говорит Антон, и губы у него дрожат.
– Ничего, сынок! А ты не обращай внимания. Мало ли что глупая женщина может сболтнуть!
– Но она совсем не глупая! Ведь я действительно бандит!
– Не говори ерунды, Антон!
А разве это ерунда? Ведь это было! Было!
Вот он на улице столкнулся с Володей Волковым. Он когда-то пробовал помогать Антону по математике, но из этого ничего не вышло. И вот они встретились лицом к лицу, а Володя «не узнал» Антона, отвернулся. Было очень больно, но Антон ничего не сказал маме, он решил: «Ну, что ж! Значит так и нужно!»
А вот другая встреча, совсем неожиданная. Антон идет по улице, наслаждаясь тем, что может остановиться когда угодно и где угодно, поглазеть на богато обставленную витрину, зайти в музыкальный магазин и прослушать любую пластинку, взять билет в первое попавшееся кино и просмотреть картину. Свобода! И вдруг он слышит окрик:
– Эй ты, Цыпа!
Антон вздрогнул от этой своей прежней клички, сразу напомнившей ему старые, как будто бы ушедшие в вечность времена. Перед ним был Вадик, такой же краснолицый и толстоватый, с дерзкими, смеющимися глазами.
– Освободился тоже? Давно?
– Нет, недавно, – ответил Антон, не зная, как себя держать.
– Ну как, в темпе? Что о ребятах знаешь?
– Ничего не знаю… И знать не хочу!
– Ой ты? – пренебрежительно сказал Вадик. – Небось в активе был?
– В активе. А ты? – спросил Антон.
– Конечно!.. Ну ничего оправдаюсь.
– Значит, что же? В подполье был?
– А чего ж? Чтобы освободиться…
– Ну ладно! Я пошел, – решительно сказал Антон,
– Подожди. А живешь-то там же? Прописали?
– А тебе зачем?
– Знаться не хочешь?
– Не хочу.
– Сука!
Антон резко повернулся и пошел. Как же это все-таки получилось, что Вадик вышел из колонии, а остался тем же? Хитрюга был, хитрюгой и остался!
Антон был рад, что жил на отлете от всех своих прежних «корешков»: бабушка умерла, старый дом, в котором она жила, сломали, а на его месте росло новое большое здание и Антону незачем было ездить туда, где Витька Крыса собирал в былые времена своих «сявок».
А вот Антон ищет работу. Это, оказывается, тоже не так легко: то места нет, то требуются не те специальности. На одном заводе предлагали работу медника и даже уговаривали, всячески расписывая ее преимущества, но Антон хотел быть только слесарем. Но вот, кажется, нашел подходящее место: инструментальный завод, хороший, известный. «Вакансия есть, заполняйте анкету». Просмотрели анкету: «Зайдите через несколько дней». Зашел через несколько дней: «Извините, место, оказывается, уже занято».
– А ничего оно не занято. Просто брать не хотят запачканного такого, – говорит маме Антон, и губы у него опять дрожат.
Нина Павловна сама думает так же, но пытается успокоить сына:
– Ну что ты чепуху говоришь! Занято, – значит, занято. На другом заводе найдешь.
– А ни на какой другой завод я не пойду, – заявляет Антон.
– Это еще что за новости? Не раскисай, Антон! Не раскисай! – говорит Нина Павловна, а у самой начинают бродить злые мысли.
Один за другим у Нины Павловны рождаются разные планы – обратиться в Верховный Совет, написать в «Правду», позвонить писателю Шанскому и попросить помощи, но она решает совсем по-другому:
– Знаешь что?.. Пойдем к Людмиле Мироновне.
Они идут в детскую комнату, и Нина Павловна высказывает Людмиле Мироновне свои злые мысли…
– Что брать чужого нельзя – это он понял. Но ведь это не все. А вот как идти по жизни и как вести себя в случае ушибов жизни, он, да, пожалуй, и другие, подобные ему, не знают. А жизнь бьет.
– Да, случается, – согласилась Людмила Мироновна. – А почему вы так поздно пришли? – спрашивает Людмила Мироновна. – Я уже давно получила извещение из колонии об освобождении Антона и хотела сама идти к вам… Ну, Антон, давай поговорим. Тебе сколько же теперь?
– Восемнадцать.
– У-у… Так ты уже совсем взрослый. Давай по-взрослому и разговаривать. Ну, с чем пришел?.. Подготовил ты себя к жизни?
– Больше я ничего такого не сделаю! – ответил Антон.
– Ну, я и не сомневаюсь! И не об этом спрашиваю, – сказала Людмила Мироновна. – А что думаешь? Как жить хочешь?
– Работать хочу. Себя оправдать хочу. Чтобы мне верили…
Сказал это Антон приглушенным, упавшим голосом, потому что почувствовал здесь, пожалуй, самое главное свое наказание. Когда-то наказание виделось ему в решетке, в замке, в стене, окружавшей колонию, но вот все это исчезло, ушло в прошлое, и вдруг среди видимой свободы он почувствовал невидимую стену общественного недоверия. И это было страшнее всего.
И, словно уловив его мысли, Людмила Мироновна сказала:
– Я тебя очень понимаю, Антон. Но доверия нельзя требовать. Его нужно завоевать, как и любовь и дружбу. Ведь что такое доверие? Это – общественная стоимость личности. Как любовь и дружбу, его можно потерять в одно мгновение, а на то, чтобы его заработать, нужны и время, и сила, и выдержка, и вера, и большое богатство души, способной доказать обществу, чего ты стоишь. И к этому нужно быть готовым, Антон.
Людмила Мироновна следила, как ложатся и укладываются в душу Антона ее слова, и, почувствовав, что все как будто бы идет благополучно, добавила:
– Ты не только пряники получишь от жизни. Но ты не унывай и не отступай.
– Нет, Людмила Мироновна! Не отступлю!
– А теперь вы меня простите, но я попрошу: посидите минуточку там, в коридоре, сказала Людмила Мироновна, и, когда Нина Павловна с Антоном вышли, она позвонила на инструментальный завод, где Антону отказали в приеме на работу.
– Что у вас там получилось с Шелестовым? Почему вы его не приняли?
Начальник отдела кадров, пытаясь увильнуть от прямого ответа, сказал, что слесари сейчас заводу не требуются.
– Сейчас?.. – переспросила Людмила. Вы что? Взяли?
– Ну, взяли! – недовольно ответил голос в трубке. – Что я, перед вами отчитываться должен?
– А вы разве не привыкли отчитываться? – Людмила Мироновна начинала уже сердиться. – Вы Шелестову сказали, что место есть. Вы дали ему анкету. Почему вы потом отказали ему?
– Потому что я беру тех, кто мне нужен.
– То есть как это: «я», «мне»?..
– Очень просто: потому что я отвечаю за кадры и не могу засорять их. И я не хочу брать на свою шею того, которого через месяц, может, снова сажать придется.
– Вы, что же, и ему так объяснили? – спросила Людмила Мироновна.
– Нет, конечно, не так, но…
– Приблизительно, – подсказала Людмила Мироновна. – Придется, видно, нам с вами конфликтовать. В райисполкоме придется встретиться. Да, да! В комиссии по трудоустройству.
А пока Людмила Мироновна конфликтовала, приехал дядя Роман. Он был такой же шумный и напористый, а на лице его, обветренном и загорелом, казалось, отпечатались все его труды и заботы. Сверкая крепкими, белыми зубами, он так же шумно и увлеченно стал рассказывать о своей жизни, о работе в колхозе, обо всем, что ему пришлось ломать, строить и перестраивать.
– Ну, с мелочи, начиная с самой маленькой мелочи. Иду по дороге. Направо – рожь, налево – зеленка, смесь овса с викой. И шагает мне навстречу клоп – Ванька Кочанов. Вот такой! – Дядя Роман, нагнувшись, показал, какого роста был Ванька Кочанов. – Глаза синие, ну прямо смотрись в них, как в зеркало. Идет и несет клок зеленки, к рубашонке прижал. «Поросеночку, говорит, несу. Мамка поросеночка купила». А зеленка-то колхозная! Вот и разбирайся: тут тебе поросеночек, тут и мамка, тут и он сам… Ну ладно, всего не переговоришь и не переделаешь. Как у вас? Значит, освободился? – спросил дядя Роман, хлопнув Антона по плечу.
– А что толку, что освободился-то? – недовольно проворчала Нина Павловна. – Называется, выпустили, и живи как знаешь. – И она рассказала о мытарствах Антона в последнее время.
– Так, значит… мало? – усмехнулся дядя Роман, – Выпустили на свободу – и опять мало?.. Да я шучу, шучу! Подожди, какой завод-то? Знаю, знаю. Придется завтра съездить, поговорить.
На другой день голос дяди Романа гремел в кабинете начальника отдела кадров инструментального завода.
– Один будет отмахиваться, другой, – это что же получается? Хорошо, если парень выдержит. А если не выдержит? Тогда его все заметят и все закричат: бандит, рецидивист! И что же?.. Снова сажать в тюрьму? А поддержи его вовремя…
– Хитро. Они упустили племянничка, а мы его с хлебом-солью встречать должны. Соломку подстилать!
– Кто упустил, почему упустил, разбираться будем особо. А сейчас человека нужно в жизнь вводить, воспитывать.
– А что у нас – интернат? У нас – план, производство, нам некогда с каждым нянчиться, за ручку водить.
– Ну, знаете… – обозлился дядя Роман. – Вы коммунист, и я коммунист, и давайте тогда говорить по-партийному. Как это можно? Парень ошибся. Но парень прошел через наше воспитательное учреждение. Парень вторично прошел через наш советский суд и досрочно им освобожден. Почему вы отказали ему и вместо него взяли другого? Как вы могли разбить его надежды? Как вы могли испортить ему радость возвращения к жизни? Как вы могли подорвать в нем веру в наши, советские порядки и в наши законы? Как вы могли закрыть ему будущее? Разве этого хочет партия? Так пусть она нас рассудит. Я в райком иду!
Не желая ничего больше слушать, дядя Роман стремительно вышел из кабинета и тут же поехал в райком.
И еще одно испытание пришлось выдержать Антону. К нему домой заявился Сережка Пронин. На нем были брюки небесно-голубого цвета, огненные ботинки «на гусеничном ходу» и широкая, заграничного покроя куртка с деревянными застежками.
– Ну, как «там»? Рассказывай! Ты теперь навидался,
– Навидался! – нехотя ответил Антон.
– Ну, рассказывай, рассказывай! Ведь это дико как интересно!
– Нет, Сергей! Интересного ничего нет. Рассказывай ты. Как кончил школу? Куда поступил? Как ребята?
Но Пронин, оказывается, никуда не поступил – учиться ему «не фонтан», а работать, видимо, тоже.
– А ребята?
– А ребята – кто как. Володька Волков, конечно, поступил на физмат. Ну, на то он Член-корреспондент, до академика фактически допрет. Толик Кипчак провалился – куда ему, пигалице. А Орлов Степка сдал на исторический. Этот – битюг, этот вывезет, далеко не пойдет, а свое возьмет. Вот Маринка отколола – это да! Кончила без медали, а на экзамене отвечала – каждый билет от зубов отлетал. И поступить она могла бы как пить дать куда угодно, а вместо этого вертанула знаешь куда? На строительство! Ну известно, романтика! Призыв! Теперь ведь это мода: на производство. Ну вот, помню, она стала агитировать. Ну как же: комсорг! Вот и стала вроде агитатора, горлана-главаря: «Родина зовет! Родина требует!» – «А сама-то, детка, пойдешь? – спрашиваю я ее. – Самой-то небось в институте папаша местечко приготовил?» Ну, тут она, конечно, мне реплику подала, из скромности умолчу, а после этого как же ей не пойти? После этого ей первой идти надо. Ну и пошла! Ее и дружок, Степушка, отговаривал, а она…
– Подожди, какой дружок? – спросил сумрачно слушавший все это Антон.
– Ну, какие дружки бывают? – осклабился Пронин. – Ты о Степе плохо не думай. Он медведь-медведь, а ухватился намертво.
– Врешь ты! – не выдержал Антон.
– Как вру? Все время вместе – чего еще надо? Он и дома у них как дома. И Маринка… Ты думаешь, она святая? Ты знаешь, как она целуется-то?
– А ты-то знаешь?
– Я-то? А как же? Я ее знаешь еще когда целовал? В девятом классе. Когда ты там этими своими делами занимался.
– Врешь, гад, врешь!
Взбешенный Антон схватил Пронина за лацканы его заграничной куртки и начал трясти. Пронин испугался и, глядя в налившиеся кровью глаза Антона, залепетал:
– Что ты? Что ты?
Вырвавшись, он выскочил из комнаты и только тогда уже, приоткрыв снова дверь, крикнул:
– Рано тебя оттуда выпустили, бандита такого! Вот что!
Но Антон уже лежал на кровати, уткнувшись в подушку, и ничего не слышал. А когда через какое-то время пришел Степа Орлов и протянул ему руку, Антон посмотрел на него волком. Он ничего не говорил ему и ни о чем не спрашивал и так, молча, глядел исподлобья, пока Степа, просидев в недоумении минут пять, не ушел.
Нина Павловна сердцем почувствовала, что Антону нехорошо, и наконец решилась спросить:
– А Марине ты не звонил?
И ее удивило, как болезненно поморщился Антон:
– Не надо об этом, мама!
Вот она – уже настоящая, полная. Москва – кипящая, бурлящая, сверкающая огнями. Улицы. Небо. Метро. Дом. Комната, где они будут жить с мамой вдвоем.
– Ну, еще раз здравствуй!
И хорошо, что мама наконец ушла от этого Якова Борисовича.
Разговоры, рассказы, планы.
– Никаких планов. Пока живи и отдыхай.
– Что ты, мама? Какой там отдых? Скорей прописаться. Пропишут ли?
– Почему не пропишут? Пропишут! А тогда и об институте будем думать, обо всем.
– Нет, мама! Я – слесарь. Я на работу буду устраиваться.
Так начиналась новая жизнь.
Антон стал другим, совсем другим, неузнаваемым – он рано вставал, быстро одевался, умывался, убирал постель, делал гимнастику, словно боясь растерять заряд, который получил в колонии. А когда Нина Павловна мельком заметила, что пора бы замазывать на зиму рамы, Антон тут же вызвался:
– Рамы? Ну, что ж! Сегодня замажу.
А придя с работы, Нина Павловна увидела, что не только рамы замазаны, но и пол в комнате натерт до блеска.
Антон брался за все и готов был, кажется, помогать во всем. Однажды она рассердилась, когда Антон вздумал чистить картошку.
– Уйди! Это совсем не мужское дело. Ни к чему!
Антон смеялся и, смеясь, рассказывал о тех многих работах, которые ему приходилось выполнять в колонии.
Нина Павловна была счастлива, видя радостное настроение сына. Это был лучший подарок, который она могла получить к Октябрьским праздникам, о чем и написала в своем благодарственном письме Кириллу Петровичу. Поэтому ее очень встревожило, когда у Антона вновь стали появляться иногда приступы грусти или он приходил домой расстроенный и какой-то поникший. На ее расспросы он отвечал коротко и неохотно:
– Так, мама!.. Пустяки!
Но Нина Павловна все-таки допыталась, что не так гладко и не так просто началось вхождение Антона в жизнь. Вот его встретила мать Толи Кипчака и, узнав, сказала: «Что, бандит? Вернулся?»
– А меня, мама, в колонии ни разу бандитом не назвали, – говорит Антон, и губы у него дрожат.
– Ничего, сынок! А ты не обращай внимания. Мало ли что глупая женщина может сболтнуть!
– Но она совсем не глупая! Ведь я действительно бандит!
– Не говори ерунды, Антон!
А разве это ерунда? Ведь это было! Было!
Вот он на улице столкнулся с Володей Волковым. Он когда-то пробовал помогать Антону по математике, но из этого ничего не вышло. И вот они встретились лицом к лицу, а Володя «не узнал» Антона, отвернулся. Было очень больно, но Антон ничего не сказал маме, он решил: «Ну, что ж! Значит так и нужно!»
А вот другая встреча, совсем неожиданная. Антон идет по улице, наслаждаясь тем, что может остановиться когда угодно и где угодно, поглазеть на богато обставленную витрину, зайти в музыкальный магазин и прослушать любую пластинку, взять билет в первое попавшееся кино и просмотреть картину. Свобода! И вдруг он слышит окрик:
– Эй ты, Цыпа!
Антон вздрогнул от этой своей прежней клички, сразу напомнившей ему старые, как будто бы ушедшие в вечность времена. Перед ним был Вадик, такой же краснолицый и толстоватый, с дерзкими, смеющимися глазами.
– Освободился тоже? Давно?
– Нет, недавно, – ответил Антон, не зная, как себя держать.
– Ну как, в темпе? Что о ребятах знаешь?
– Ничего не знаю… И знать не хочу!
– Ой ты? – пренебрежительно сказал Вадик. – Небось в активе был?
– В активе. А ты? – спросил Антон.
– Конечно!.. Ну ничего оправдаюсь.
– Значит, что же? В подполье был?
– А чего ж? Чтобы освободиться…
– Ну ладно! Я пошел, – решительно сказал Антон,
– Подожди. А живешь-то там же? Прописали?
– А тебе зачем?
– Знаться не хочешь?
– Не хочу.
– Сука!
Антон резко повернулся и пошел. Как же это все-таки получилось, что Вадик вышел из колонии, а остался тем же? Хитрюга был, хитрюгой и остался!
Антон был рад, что жил на отлете от всех своих прежних «корешков»: бабушка умерла, старый дом, в котором она жила, сломали, а на его месте росло новое большое здание и Антону незачем было ездить туда, где Витька Крыса собирал в былые времена своих «сявок».
А вот Антон ищет работу. Это, оказывается, тоже не так легко: то места нет, то требуются не те специальности. На одном заводе предлагали работу медника и даже уговаривали, всячески расписывая ее преимущества, но Антон хотел быть только слесарем. Но вот, кажется, нашел подходящее место: инструментальный завод, хороший, известный. «Вакансия есть, заполняйте анкету». Просмотрели анкету: «Зайдите через несколько дней». Зашел через несколько дней: «Извините, место, оказывается, уже занято».
– А ничего оно не занято. Просто брать не хотят запачканного такого, – говорит маме Антон, и губы у него опять дрожат.
Нина Павловна сама думает так же, но пытается успокоить сына:
– Ну что ты чепуху говоришь! Занято, – значит, занято. На другом заводе найдешь.
– А ни на какой другой завод я не пойду, – заявляет Антон.
– Это еще что за новости? Не раскисай, Антон! Не раскисай! – говорит Нина Павловна, а у самой начинают бродить злые мысли.
Один за другим у Нины Павловны рождаются разные планы – обратиться в Верховный Совет, написать в «Правду», позвонить писателю Шанскому и попросить помощи, но она решает совсем по-другому:
– Знаешь что?.. Пойдем к Людмиле Мироновне.
Они идут в детскую комнату, и Нина Павловна высказывает Людмиле Мироновне свои злые мысли…
– Что брать чужого нельзя – это он понял. Но ведь это не все. А вот как идти по жизни и как вести себя в случае ушибов жизни, он, да, пожалуй, и другие, подобные ему, не знают. А жизнь бьет.
– Да, случается, – согласилась Людмила Мироновна. – А почему вы так поздно пришли? – спрашивает Людмила Мироновна. – Я уже давно получила извещение из колонии об освобождении Антона и хотела сама идти к вам… Ну, Антон, давай поговорим. Тебе сколько же теперь?
– Восемнадцать.
– У-у… Так ты уже совсем взрослый. Давай по-взрослому и разговаривать. Ну, с чем пришел?.. Подготовил ты себя к жизни?
– Больше я ничего такого не сделаю! – ответил Антон.
– Ну, я и не сомневаюсь! И не об этом спрашиваю, – сказала Людмила Мироновна. – А что думаешь? Как жить хочешь?
– Работать хочу. Себя оправдать хочу. Чтобы мне верили…
Сказал это Антон приглушенным, упавшим голосом, потому что почувствовал здесь, пожалуй, самое главное свое наказание. Когда-то наказание виделось ему в решетке, в замке, в стене, окружавшей колонию, но вот все это исчезло, ушло в прошлое, и вдруг среди видимой свободы он почувствовал невидимую стену общественного недоверия. И это было страшнее всего.
И, словно уловив его мысли, Людмила Мироновна сказала:
– Я тебя очень понимаю, Антон. Но доверия нельзя требовать. Его нужно завоевать, как и любовь и дружбу. Ведь что такое доверие? Это – общественная стоимость личности. Как любовь и дружбу, его можно потерять в одно мгновение, а на то, чтобы его заработать, нужны и время, и сила, и выдержка, и вера, и большое богатство души, способной доказать обществу, чего ты стоишь. И к этому нужно быть готовым, Антон.
Людмила Мироновна следила, как ложатся и укладываются в душу Антона ее слова, и, почувствовав, что все как будто бы идет благополучно, добавила:
– Ты не только пряники получишь от жизни. Но ты не унывай и не отступай.
– Нет, Людмила Мироновна! Не отступлю!
– А теперь вы меня простите, но я попрошу: посидите минуточку там, в коридоре, сказала Людмила Мироновна, и, когда Нина Павловна с Антоном вышли, она позвонила на инструментальный завод, где Антону отказали в приеме на работу.
– Что у вас там получилось с Шелестовым? Почему вы его не приняли?
Начальник отдела кадров, пытаясь увильнуть от прямого ответа, сказал, что слесари сейчас заводу не требуются.
– Сейчас?.. – переспросила Людмила. Вы что? Взяли?
– Ну, взяли! – недовольно ответил голос в трубке. – Что я, перед вами отчитываться должен?
– А вы разве не привыкли отчитываться? – Людмила Мироновна начинала уже сердиться. – Вы Шелестову сказали, что место есть. Вы дали ему анкету. Почему вы потом отказали ему?
– Потому что я беру тех, кто мне нужен.
– То есть как это: «я», «мне»?..
– Очень просто: потому что я отвечаю за кадры и не могу засорять их. И я не хочу брать на свою шею того, которого через месяц, может, снова сажать придется.
– Вы, что же, и ему так объяснили? – спросила Людмила Мироновна.
– Нет, конечно, не так, но…
– Приблизительно, – подсказала Людмила Мироновна. – Придется, видно, нам с вами конфликтовать. В райисполкоме придется встретиться. Да, да! В комиссии по трудоустройству.
А пока Людмила Мироновна конфликтовала, приехал дядя Роман. Он был такой же шумный и напористый, а на лице его, обветренном и загорелом, казалось, отпечатались все его труды и заботы. Сверкая крепкими, белыми зубами, он так же шумно и увлеченно стал рассказывать о своей жизни, о работе в колхозе, обо всем, что ему пришлось ломать, строить и перестраивать.
– Ну, с мелочи, начиная с самой маленькой мелочи. Иду по дороге. Направо – рожь, налево – зеленка, смесь овса с викой. И шагает мне навстречу клоп – Ванька Кочанов. Вот такой! – Дядя Роман, нагнувшись, показал, какого роста был Ванька Кочанов. – Глаза синие, ну прямо смотрись в них, как в зеркало. Идет и несет клок зеленки, к рубашонке прижал. «Поросеночку, говорит, несу. Мамка поросеночка купила». А зеленка-то колхозная! Вот и разбирайся: тут тебе поросеночек, тут и мамка, тут и он сам… Ну ладно, всего не переговоришь и не переделаешь. Как у вас? Значит, освободился? – спросил дядя Роман, хлопнув Антона по плечу.
– А что толку, что освободился-то? – недовольно проворчала Нина Павловна. – Называется, выпустили, и живи как знаешь. – И она рассказала о мытарствах Антона в последнее время.
– Так, значит… мало? – усмехнулся дядя Роман, – Выпустили на свободу – и опять мало?.. Да я шучу, шучу! Подожди, какой завод-то? Знаю, знаю. Придется завтра съездить, поговорить.
На другой день голос дяди Романа гремел в кабинете начальника отдела кадров инструментального завода.
– Один будет отмахиваться, другой, – это что же получается? Хорошо, если парень выдержит. А если не выдержит? Тогда его все заметят и все закричат: бандит, рецидивист! И что же?.. Снова сажать в тюрьму? А поддержи его вовремя…
– Хитро. Они упустили племянничка, а мы его с хлебом-солью встречать должны. Соломку подстилать!
– Кто упустил, почему упустил, разбираться будем особо. А сейчас человека нужно в жизнь вводить, воспитывать.
– А что у нас – интернат? У нас – план, производство, нам некогда с каждым нянчиться, за ручку водить.
– Ну, знаете… – обозлился дядя Роман. – Вы коммунист, и я коммунист, и давайте тогда говорить по-партийному. Как это можно? Парень ошибся. Но парень прошел через наше воспитательное учреждение. Парень вторично прошел через наш советский суд и досрочно им освобожден. Почему вы отказали ему и вместо него взяли другого? Как вы могли разбить его надежды? Как вы могли испортить ему радость возвращения к жизни? Как вы могли подорвать в нем веру в наши, советские порядки и в наши законы? Как вы могли закрыть ему будущее? Разве этого хочет партия? Так пусть она нас рассудит. Я в райком иду!
Не желая ничего больше слушать, дядя Роман стремительно вышел из кабинета и тут же поехал в райком.
И еще одно испытание пришлось выдержать Антону. К нему домой заявился Сережка Пронин. На нем были брюки небесно-голубого цвета, огненные ботинки «на гусеничном ходу» и широкая, заграничного покроя куртка с деревянными застежками.
– Ну, как «там»? Рассказывай! Ты теперь навидался,
– Навидался! – нехотя ответил Антон.
– Ну, рассказывай, рассказывай! Ведь это дико как интересно!
– Нет, Сергей! Интересного ничего нет. Рассказывай ты. Как кончил школу? Куда поступил? Как ребята?
Но Пронин, оказывается, никуда не поступил – учиться ему «не фонтан», а работать, видимо, тоже.
– А ребята?
– А ребята – кто как. Володька Волков, конечно, поступил на физмат. Ну, на то он Член-корреспондент, до академика фактически допрет. Толик Кипчак провалился – куда ему, пигалице. А Орлов Степка сдал на исторический. Этот – битюг, этот вывезет, далеко не пойдет, а свое возьмет. Вот Маринка отколола – это да! Кончила без медали, а на экзамене отвечала – каждый билет от зубов отлетал. И поступить она могла бы как пить дать куда угодно, а вместо этого вертанула знаешь куда? На строительство! Ну известно, романтика! Призыв! Теперь ведь это мода: на производство. Ну вот, помню, она стала агитировать. Ну как же: комсорг! Вот и стала вроде агитатора, горлана-главаря: «Родина зовет! Родина требует!» – «А сама-то, детка, пойдешь? – спрашиваю я ее. – Самой-то небось в институте папаша местечко приготовил?» Ну, тут она, конечно, мне реплику подала, из скромности умолчу, а после этого как же ей не пойти? После этого ей первой идти надо. Ну и пошла! Ее и дружок, Степушка, отговаривал, а она…
– Подожди, какой дружок? – спросил сумрачно слушавший все это Антон.
– Ну, какие дружки бывают? – осклабился Пронин. – Ты о Степе плохо не думай. Он медведь-медведь, а ухватился намертво.
– Врешь ты! – не выдержал Антон.
– Как вру? Все время вместе – чего еще надо? Он и дома у них как дома. И Маринка… Ты думаешь, она святая? Ты знаешь, как она целуется-то?
– А ты-то знаешь?
– Я-то? А как же? Я ее знаешь еще когда целовал? В девятом классе. Когда ты там этими своими делами занимался.
– Врешь, гад, врешь!
Взбешенный Антон схватил Пронина за лацканы его заграничной куртки и начал трясти. Пронин испугался и, глядя в налившиеся кровью глаза Антона, залепетал:
– Что ты? Что ты?
Вырвавшись, он выскочил из комнаты и только тогда уже, приоткрыв снова дверь, крикнул:
– Рано тебя оттуда выпустили, бандита такого! Вот что!
Но Антон уже лежал на кровати, уткнувшись в подушку, и ничего не слышал. А когда через какое-то время пришел Степа Орлов и протянул ему руку, Антон посмотрел на него волком. Он ничего не говорил ему и ни о чем не спрашивал и так, молча, глядел исподлобья, пока Степа, просидев в недоумении минут пять, не ушел.
Нина Павловна сердцем почувствовала, что Антону нехорошо, и наконец решилась спросить:
– А Марине ты не звонил?
И ее удивило, как болезненно поморщился Антон:
– Не надо об этом, мама!
36
Завод, на который поступил Антон, недавно отпраздновал двадцатипятилетие своего существования.
Антон видел лозунги, транспаранты и громадную фотоаллею, протянувшуюся от проходной вдоль всей территории завода. В самом начале ее большими, монументальными буквами было начертано: «Да здравствует героический рабочий класс Советского Союза», а потом шли фотографии лучших рабочих, мастеров, инженеров. Особое место в этой аллее занимала история. «Первые фабзайцы» – значилось под фотографией, а с фотографии смотрели пожилые дяди и тети, «комсомольцы – строители завода», тоже далекие от юношеской свежести.
Начальник отдела кадров говорил с Антоном коротко и сухо, но, давая ему направление в цех шлифовальных устройств, напутствовал:
– Это лучший цех, Красное знамя держит. Не подведи.
Сказал так, точно именно он устраивает Антону такую хорошую судьбу. На самом деле все было иначе. Звонок Людмилы Мироновны его не убедил. Он продолжал считать, что засорять кадры разного рода «проходимцами» нет никакой нужды, потом от этих «контингентов» жди одних неприятностей. Он даже не мог понять, почему милиция носится с Шелестовым, вместо того чтобы держать такую публику в «ежовых рукавицах». Визит дяди Романа его рассердил и окончательно убедил, что от Антона будут одни беспокойства. Поэтому он очень удивился, когда секретарь парткома вдруг спросил его о Шелестове. В полушутливых, полунасмешливых тонах начальник отдела кадров изложил ему всю историю, и высказал свое мнение: от мальчишки с таким подозрительным прошлым все-таки лучше отделаться.
Но секретарь парткома, который в свое время, парнишкой еще, таскал кирпичи на строительстве завода, рассудил иначе:
– А что же ты такого плохого мнения о нашем коллективе? Чего ты испугался? И думать-то нужно все-таки шире. Кто-то его должен воспитывать? Мы ж не одним заводом живем, мы в государстве живем.
Секретарь парткома позвонил начальнику цеха шлифовальных устройств,
– Слушай, Сергей Васильевич! Мы тут хотим тебе направить одного паренька. Такого… Ну, из трудколонии вышел. Прими его и устрой… Нет, мы к тебе хотим. Твой цех лучший, коллектив у тебя крепкий, организованный, к тебе нужно. И ты так устрой, найди такое место, одним словом, чтобы парень в хорошие руки попал… Договорились?
Антон пошел к начальнику цеха, но у того началось какое-то совещание, пришлось подождать. Антон остался даже доволен – пока можно было оглядеться. Начинался новый период в его жизни. Ему знаком был рабочий шум – в колонии ведь тоже было производство, – но здесь все выглядело несравнимо крупнее, шире и основательней. Станки стояли почти впритык один к другому, станки разные, иногда знакомые, иногда незнакомые, – одни долбили как дятлы; от других летели яркие, огненные хвосты, точно кометы; третьи окутывались завитушками металлической стружки, играющей, словно мыльная пена, переливами разных цветов.
– Что, парень, смотришь? Ищешь, что ль, кого? – раздался сзади Антона басовитый голос.
Антон от неожиданности вздрогнул, обернулся – перед ним был чем-то похожий на памятного по школе Члена-корреспондента лобастый парень в очках, в рабочей спецовке, с гаечным ключом в руках.
– Нет. Так, смотрю, – смущенно ответил Антон. – На работу поступаю.
– А-а… Куда берут-то?
Антон видел лозунги, транспаранты и громадную фотоаллею, протянувшуюся от проходной вдоль всей территории завода. В самом начале ее большими, монументальными буквами было начертано: «Да здравствует героический рабочий класс Советского Союза», а потом шли фотографии лучших рабочих, мастеров, инженеров. Особое место в этой аллее занимала история. «Первые фабзайцы» – значилось под фотографией, а с фотографии смотрели пожилые дяди и тети, «комсомольцы – строители завода», тоже далекие от юношеской свежести.
Начальник отдела кадров говорил с Антоном коротко и сухо, но, давая ему направление в цех шлифовальных устройств, напутствовал:
– Это лучший цех, Красное знамя держит. Не подведи.
Сказал так, точно именно он устраивает Антону такую хорошую судьбу. На самом деле все было иначе. Звонок Людмилы Мироновны его не убедил. Он продолжал считать, что засорять кадры разного рода «проходимцами» нет никакой нужды, потом от этих «контингентов» жди одних неприятностей. Он даже не мог понять, почему милиция носится с Шелестовым, вместо того чтобы держать такую публику в «ежовых рукавицах». Визит дяди Романа его рассердил и окончательно убедил, что от Антона будут одни беспокойства. Поэтому он очень удивился, когда секретарь парткома вдруг спросил его о Шелестове. В полушутливых, полунасмешливых тонах начальник отдела кадров изложил ему всю историю, и высказал свое мнение: от мальчишки с таким подозрительным прошлым все-таки лучше отделаться.
Но секретарь парткома, который в свое время, парнишкой еще, таскал кирпичи на строительстве завода, рассудил иначе:
– А что же ты такого плохого мнения о нашем коллективе? Чего ты испугался? И думать-то нужно все-таки шире. Кто-то его должен воспитывать? Мы ж не одним заводом живем, мы в государстве живем.
Секретарь парткома позвонил начальнику цеха шлифовальных устройств,
– Слушай, Сергей Васильевич! Мы тут хотим тебе направить одного паренька. Такого… Ну, из трудколонии вышел. Прими его и устрой… Нет, мы к тебе хотим. Твой цех лучший, коллектив у тебя крепкий, организованный, к тебе нужно. И ты так устрой, найди такое место, одним словом, чтобы парень в хорошие руки попал… Договорились?
Антон пошел к начальнику цеха, но у того началось какое-то совещание, пришлось подождать. Антон остался даже доволен – пока можно было оглядеться. Начинался новый период в его жизни. Ему знаком был рабочий шум – в колонии ведь тоже было производство, – но здесь все выглядело несравнимо крупнее, шире и основательней. Станки стояли почти впритык один к другому, станки разные, иногда знакомые, иногда незнакомые, – одни долбили как дятлы; от других летели яркие, огненные хвосты, точно кометы; третьи окутывались завитушками металлической стружки, играющей, словно мыльная пена, переливами разных цветов.
– Что, парень, смотришь? Ищешь, что ль, кого? – раздался сзади Антона басовитый голос.
Антон от неожиданности вздрогнул, обернулся – перед ним был чем-то похожий на памятного по школе Члена-корреспондента лобастый парень в очках, в рабочей спецовке, с гаечным ключом в руках.
– Нет. Так, смотрю, – смущенно ответил Антон. – На работу поступаю.
– А-а… Куда берут-то?