Страница:
– Ну как? Что?
– А ничего! Подумаешь!
– Как же ты второй-то раз засыпался? Чудило! Чего ж деру не дал?
– Да, понимаешь, дворник!.. А если б не дворник, меня б в жизни не догнали – я по бегу призы беру.
И все это – крепким рассольчиком и развязным бахвальством на всю улицу, будто он не сидел сгорбившись в милиции и не теребил шапку.
– Ну ладно! Вырвался, и молодец. Айда с нами!
– Куда?
– Да так… в одно место погулять. Там и Галька Губаха будет, – подмигнул Вадик.
– Какая Галька?
– А помнишь, из-за тебя ругалась. Она о тебе спрашивала: как этот цыпленочек живет? Пошли!
– Ему мама не велела, – хмуро подшутил Генка Лызлов.
– А что мне мама? Пошли!
Мама не велела!.. А что ему действительно мама? Разве она может что-нибудь понять в его жизни? Все боится чего-то, предупреждает, а сама… И впервые нехорошие мысли мелькнули у Антона о маме и Якове Борисовиче. Им хорошо воспитывать, они живут в свое удовольствие, а тут – того нельзя, другого нельзя, не знаешь, как ступить, куда повернуться. Подумаешь, мама!..
В душе был хаос вопросов, упреков и обвинений, в которых тонули копошащиеся где-то сомнения. Антон сознавал, что если он пойдет с ребятами, то совершит новый и очень решительный шаг в жуткую неизвестность. Водку пробовать ему приходилось, но идти специально затем, чтобы пить и гулять, этого с ним не случалось. Ну так что ж! Мало ли чего с ним не случалось! Ладно! Идем!
Пришли они в неизвестный Антону переулок. Там на заднем дворе стоял барак, длинный, нескладный, с большими квадратными окнами. Внутри он делился на две части таким же длинным коридором, по сторонам которого виднелось много дверей. В одну из них вошла, вернее, ввалилась, вся компания – без стука и всякого предупреждения, со смехом и гомоном. Предупреждать, по-видимому, было и незачем, там уже были гости: несколько девчат и два парня, один – с золотой коронкой на зубе, другой – с косым, через все лицо, шрамом. Посреди комнаты стоял стол с бутылками, закусками, над столом яркая лампа под оранжевым матерчатым абажуром, окно было завешено банковым одеялом.
– Ну вот и наша холостежь пришла! – встретила ребят Капа, хозяйка комнаты.
– Кто там? – послышался знакомый Антону голос.
– Наши, а с ними еще один, новенький.
С кровати, неожиданно для Антона, поднялся Витька Крыса и полуприветливо, полунасмешливо протянул:
– А-а-а!.. И ты пришел?.. Герой! Ну-ну! Раздевайся, если пришел. Тут все свои! «Сявки»!
Едва Антон осмотрелся, как увидел в упор устремленные на него глаза Гальки. Он ее сразу узнал среди остальных девчат, находившихся в комнате, и попытался спрятаться от ее глаз за чью-то спину, но они опять нашли его и все время преследовали, смеющиеся и откровенные.
– А я думаю, где мой цыпленочек пропал? – вдоволь насладившись его смущением, пропела наконец Галька.
– Цыпленочек?.. – захохотал Витька, – Ну, так тебе, парень, видно, и быть Цыпой!
Антон, смущаясь, подал Гальке руку, она задержала ее и потянула к себе.
– Да ты подожди, подожди! Перед контролером хорохорился, словно петушок, а тут чего робеешь? Глупыш!
Что-то шальное и головокружительное хлынуло на Антона от теплых Галькиных рук и неотвязного, смеющегося взгляда, от которого он не знал куда деваться.
Главное, не знал он, над чем она смеется: неужели над ним, и в самом деле глупым и нескладным по сравнению с нею, пышной и пышущей озорством дивчиной, которая намного старше его. И в то же время – нет! Она была такая ласковая, близкая – протяни только руку!– я лицо ее крупное, улыбчивое, и губы крупные тоже и, вероятно, очень мягкие, и глаза, затягивающие, как омут, и грудь, плотно обтянутая кофточкой.
– Гляди, гляди: глупа, а захватиста! – заметив ухищрения Гальки, сказал Витька Крыса. – Свежинку почуяла.
– А тебе что, завидно? – блеснула на него глазами Галька. – Кого хочу, того люблю. Каждый свой характер имеет. И ты ко мне не подкатывайся. Бортиком!
– Ах ты, цыпа на сандальных каблучках! – Витька со смехом обхватил ее за плечи.
– Бортиком, бортиком! – повторила Галька, но Витькины руки соскользнула с ее плеч на грудь, и он, играя, стал валить ее со стула.
Галька вывернулась и оттолкнула его от себя.
– Уйди, Квазимодо страшный! Не приставай! А то мой цыпленочек и впрямь что обо мне подумает. А мы с ним и сидеть рядышком будем. Ладно? – Она заглянула в глаза Антону. – У нас дело пойдет как по бархату.
Когда сели за стол, Галька действительно оказалась рядом с Антоном, угощала его и подливала водку в его стакан.
– А ну до дна! До дна! Вот так вот!
Много ему и не требовалось: Антон не заметил, как все перед глазами у него пошло кругом, я поплыло, и совершенно изменилось, как повеселели все, как будто подобрели, даже Витька, даже парень со шрамом. Появилась гармонь, и какая-то громогласная девица затянули песню, а другая выскочила из-за стола и запрыгала как заводная, дрыгая плечами, выбивая каблуками замысловатую дробь под непристойные частушки. Все смеялись, и Антон тоже смеялся и почему-то стал барабанить руками по столу, пока Галька не взяла его за руки и не притянула к себе.
Антон чувствовал теплоту и мягкость ее тела, ему не хотелось отставать от других, от Вадика, который лез целоваться с сидевшей рядом с ним до невозможности завитой и совсем опьяневшей блондиночкой, а та смеялась и, пронзительно, притворно повизгивая, хлопала его по рукам. Затем они куда-то пропали… У Антона кружилась голова, его начинало мутить, и временами все куда-то исчезало, опять появлялось и снова исчезало…
В одно из таких прояснений он услышал нерешительный стук в дверь. Капа встала из-за стола, выглянула в коридор и, поговорив с кем-то, снова захлопнула дверь.
– Какой гад там ломится? – спросил охмелевший Витька.
– Соседка! Мешаем мы ей!
– Соседка? – недобро усмехнулся Витька. – Я вот ей скажу пару ласковых…
– Ладно, ладно! Сиди! – строговато глянула на него Капа. Но Витька стал подниматься из-за стола.
– Чего «сиди»?.. Чего «сиди»? А какое ее собачье дело?
У него задергалась щека и в глазах появился тот исступленный, злой блеск, который говорил, что Витька может «выйти из берегов», и тогда – собирай черепки, берегись, огуречники! Лучше всех это, видимо, понимала хозяйка комнаты и, сразу изменив тон, обняла Витьку за плечи.
– Ладно, Витенька, ладно! – ласково говорила она, придерживая плечи своего не в меру своенравного дружка.
Витька некоторое время еще осовело и недобро смотрел на нее, потом сразу обмяк и сел на свое место.
– Эх ты, темнота, курица! А бабке этой скажи, чтобы она не шебуршилась. А то мы ее укоротим!
– А ну его! Пошли! – шепнула Галька и, взяв за руку Антона, потянула его из комнаты.
Они прошли по коридору, и Галька открыла дверь, обитую рваной клеенкой. Комната была разделена занавеской, – из-за нее послышался встревоженный голос:
– Кто там?
– Ладно, ладно, это – мы! – ответила Галька и сдавленным, приглушенным шепотом, который так волновал Антона, сказала ему: – Это свои!
Она обхватила его обеими руками и чмокнула в щеку толстыми, мягкими губами.
– Ух ты, мой желторотенький!
Невольным движением Антон вытер мокрое, слюнявое пятно на щеке, но Галька поцеловала его еще и еще и, склонившись на стоящий поблизости сундук, так крепко прижала к себе, что у него еще сильнее закружилась голова, и все в нем задрожало, поплыло, и Антон уже ничего не сознавал, не помнил…
12
13
– А ничего! Подумаешь!
– Как же ты второй-то раз засыпался? Чудило! Чего ж деру не дал?
– Да, понимаешь, дворник!.. А если б не дворник, меня б в жизни не догнали – я по бегу призы беру.
И все это – крепким рассольчиком и развязным бахвальством на всю улицу, будто он не сидел сгорбившись в милиции и не теребил шапку.
– Ну ладно! Вырвался, и молодец. Айда с нами!
– Куда?
– Да так… в одно место погулять. Там и Галька Губаха будет, – подмигнул Вадик.
– Какая Галька?
– А помнишь, из-за тебя ругалась. Она о тебе спрашивала: как этот цыпленочек живет? Пошли!
– Ему мама не велела, – хмуро подшутил Генка Лызлов.
– А что мне мама? Пошли!
Мама не велела!.. А что ему действительно мама? Разве она может что-нибудь понять в его жизни? Все боится чего-то, предупреждает, а сама… И впервые нехорошие мысли мелькнули у Антона о маме и Якове Борисовиче. Им хорошо воспитывать, они живут в свое удовольствие, а тут – того нельзя, другого нельзя, не знаешь, как ступить, куда повернуться. Подумаешь, мама!..
В душе был хаос вопросов, упреков и обвинений, в которых тонули копошащиеся где-то сомнения. Антон сознавал, что если он пойдет с ребятами, то совершит новый и очень решительный шаг в жуткую неизвестность. Водку пробовать ему приходилось, но идти специально затем, чтобы пить и гулять, этого с ним не случалось. Ну так что ж! Мало ли чего с ним не случалось! Ладно! Идем!
Пришли они в неизвестный Антону переулок. Там на заднем дворе стоял барак, длинный, нескладный, с большими квадратными окнами. Внутри он делился на две части таким же длинным коридором, по сторонам которого виднелось много дверей. В одну из них вошла, вернее, ввалилась, вся компания – без стука и всякого предупреждения, со смехом и гомоном. Предупреждать, по-видимому, было и незачем, там уже были гости: несколько девчат и два парня, один – с золотой коронкой на зубе, другой – с косым, через все лицо, шрамом. Посреди комнаты стоял стол с бутылками, закусками, над столом яркая лампа под оранжевым матерчатым абажуром, окно было завешено банковым одеялом.
– Ну вот и наша холостежь пришла! – встретила ребят Капа, хозяйка комнаты.
– Кто там? – послышался знакомый Антону голос.
– Наши, а с ними еще один, новенький.
С кровати, неожиданно для Антона, поднялся Витька Крыса и полуприветливо, полунасмешливо протянул:
– А-а-а!.. И ты пришел?.. Герой! Ну-ну! Раздевайся, если пришел. Тут все свои! «Сявки»!
Едва Антон осмотрелся, как увидел в упор устремленные на него глаза Гальки. Он ее сразу узнал среди остальных девчат, находившихся в комнате, и попытался спрятаться от ее глаз за чью-то спину, но они опять нашли его и все время преследовали, смеющиеся и откровенные.
– А я думаю, где мой цыпленочек пропал? – вдоволь насладившись его смущением, пропела наконец Галька.
– Цыпленочек?.. – захохотал Витька, – Ну, так тебе, парень, видно, и быть Цыпой!
Антон, смущаясь, подал Гальке руку, она задержала ее и потянула к себе.
– Да ты подожди, подожди! Перед контролером хорохорился, словно петушок, а тут чего робеешь? Глупыш!
Что-то шальное и головокружительное хлынуло на Антона от теплых Галькиных рук и неотвязного, смеющегося взгляда, от которого он не знал куда деваться.
Главное, не знал он, над чем она смеется: неужели над ним, и в самом деле глупым и нескладным по сравнению с нею, пышной и пышущей озорством дивчиной, которая намного старше его. И в то же время – нет! Она была такая ласковая, близкая – протяни только руку!– я лицо ее крупное, улыбчивое, и губы крупные тоже и, вероятно, очень мягкие, и глаза, затягивающие, как омут, и грудь, плотно обтянутая кофточкой.
– Гляди, гляди: глупа, а захватиста! – заметив ухищрения Гальки, сказал Витька Крыса. – Свежинку почуяла.
– А тебе что, завидно? – блеснула на него глазами Галька. – Кого хочу, того люблю. Каждый свой характер имеет. И ты ко мне не подкатывайся. Бортиком!
– Ах ты, цыпа на сандальных каблучках! – Витька со смехом обхватил ее за плечи.
– Бортиком, бортиком! – повторила Галька, но Витькины руки соскользнула с ее плеч на грудь, и он, играя, стал валить ее со стула.
Галька вывернулась и оттолкнула его от себя.
– Уйди, Квазимодо страшный! Не приставай! А то мой цыпленочек и впрямь что обо мне подумает. А мы с ним и сидеть рядышком будем. Ладно? – Она заглянула в глаза Антону. – У нас дело пойдет как по бархату.
Когда сели за стол, Галька действительно оказалась рядом с Антоном, угощала его и подливала водку в его стакан.
– А ну до дна! До дна! Вот так вот!
Много ему и не требовалось: Антон не заметил, как все перед глазами у него пошло кругом, я поплыло, и совершенно изменилось, как повеселели все, как будто подобрели, даже Витька, даже парень со шрамом. Появилась гармонь, и какая-то громогласная девица затянули песню, а другая выскочила из-за стола и запрыгала как заводная, дрыгая плечами, выбивая каблуками замысловатую дробь под непристойные частушки. Все смеялись, и Антон тоже смеялся и почему-то стал барабанить руками по столу, пока Галька не взяла его за руки и не притянула к себе.
Антон чувствовал теплоту и мягкость ее тела, ему не хотелось отставать от других, от Вадика, который лез целоваться с сидевшей рядом с ним до невозможности завитой и совсем опьяневшей блондиночкой, а та смеялась и, пронзительно, притворно повизгивая, хлопала его по рукам. Затем они куда-то пропали… У Антона кружилась голова, его начинало мутить, и временами все куда-то исчезало, опять появлялось и снова исчезало…
В одно из таких прояснений он услышал нерешительный стук в дверь. Капа встала из-за стола, выглянула в коридор и, поговорив с кем-то, снова захлопнула дверь.
– Какой гад там ломится? – спросил охмелевший Витька.
– Соседка! Мешаем мы ей!
– Соседка? – недобро усмехнулся Витька. – Я вот ей скажу пару ласковых…
– Ладно, ладно! Сиди! – строговато глянула на него Капа. Но Витька стал подниматься из-за стола.
– Чего «сиди»?.. Чего «сиди»? А какое ее собачье дело?
У него задергалась щека и в глазах появился тот исступленный, злой блеск, который говорил, что Витька может «выйти из берегов», и тогда – собирай черепки, берегись, огуречники! Лучше всех это, видимо, понимала хозяйка комнаты и, сразу изменив тон, обняла Витьку за плечи.
– Ладно, Витенька, ладно! – ласково говорила она, придерживая плечи своего не в меру своенравного дружка.
Витька некоторое время еще осовело и недобро смотрел на нее, потом сразу обмяк и сел на свое место.
– Эх ты, темнота, курица! А бабке этой скажи, чтобы она не шебуршилась. А то мы ее укоротим!
– А ну его! Пошли! – шепнула Галька и, взяв за руку Антона, потянула его из комнаты.
Они прошли по коридору, и Галька открыла дверь, обитую рваной клеенкой. Комната была разделена занавеской, – из-за нее послышался встревоженный голос:
– Кто там?
– Ладно, ладно, это – мы! – ответила Галька и сдавленным, приглушенным шепотом, который так волновал Антона, сказала ему: – Это свои!
Она обхватила его обеими руками и чмокнула в щеку толстыми, мягкими губами.
– Ух ты, мой желторотенький!
Невольным движением Антон вытер мокрое, слюнявое пятно на щеке, но Галька поцеловала его еще и еще и, склонившись на стоящий поблизости сундук, так крепко прижала к себе, что у него еще сильнее закружилась голова, и все в нем задрожало, поплыло, и Антон уже ничего не сознавал, не помнил…
12
Сначала Прасковья Петровна хотела задержать после уроков Клаву Веселову, Степу Орлова, Володю Волкова и кого-нибудь еще из актива своего класса – поговорить об Антоне. Но, подумав, она решила, что сейчас это, пожалуй, преждевременно: нужно разобраться самой и прежде всего выяснить, что с Антоном. Поэтому в тот же вечер она снова пошла к нему домой, но и на этот раз Нина Павловна не знала, где он.
– Вероятно, опять у бабушки…
Только теперь она ответила враждебно-холодным, злым тоном.
– Послушайте, Нина Павловна! Что у вас происходит? – спросила Прасковья Петровна.
– А что может происходить в доме, когда сын отбивается от рук? – ответила та.
И опять холодность и жестокость в голосе, никак не соответствующие той тревоге, которая привела сюда Прасковью Петровну.
– Да, но почему отбивается? Что у вас за отношения? – спросила она. В ответе прозвучало столько боли и зла, что это потрясло ее.
– Кто вам давал право вмешиваться в наши отношения?.. Отношения!.. Да из-за него у меня вся жизнь трещит и раскалывается под ногами. И я не знаю, совсем не знаю, что делать!..
Все оказывалось куда более сложным, чем представилось вначале. Это Прасковья Петровна почувствовала еще острее, когда пришел отчим и, ни слова не промолвив, прошагнул в другую комнату. Когда Нина Павловна сказала ему об исчезновении Антона, он коротко ответил оттуда:
– Не куль с золотом, никуда не денется!..
Ясно, что в семье шла война, но как трудно постороннему разобраться в ней и тем более вмешаться в нее. И как в то же время не вмешаться, когда видишь по-волчьему злой взгляд и неприкрытую враждебность в голосе?
– Вы меня простите, Нина Павловна… – сказала Прасковья Петровна. – В жизни своей вы разбирайтесь сами, это ваше дело. Но счеты сводите как-нибудь так, чтобы мальчик от этого не страдал. И разрешите мне попоздней позвонить. Вы понимаете: может быть, с ним случилось что?..
После ухода учительницы Нина Павловна еще некоторое время мысленно сопротивлялась ее укорам и тревоге. Она была почти уверена, что Антон у бабушки – отсиживается от неприятностей, но тревога, порожденная, разговором с Прасковьей Петровной, постепенно овладевала ею: а может, с ним действительно что-нибудь случилось?
Нина Павловна поехала к бабушке. У бабушки сидел Роман со своей женой Лизой. Все они были расстроены, а на лице Лизы виднелись явные следы слез. Это было совсем необычно. Думая о своей такой нелепой семейной жизни, Нина Павловна всегда с большим теплом, а подчас с грустью и завистью смотрела на эту несхожую между собою и в то же время завидно дружную и согласную пару. Когда она полушутя-полусерьезно спрашивала Романа, как у них получается жизнь без ссор, он, так же полушутя-полусерьезно отвечал: «Очень просто! Глупые ссорятся, а умные договариваются».
Тихоня, труженица и прекрасная мать, Лиза всегда удивляла Нину Павловну спокойствием и душевной мягкостью, которыми она умеряла своего напористого, несколько буйного и иногда резковатого мужа.
Ласково и заботливо относилась она и к бабушке, и та отвечала ей тем же: Лизу она любила нисколько ни меньше своих детей.
Теперь все выглядело по-другому: Лиза была явно растеряна, бабушка, затянувшись в платок, отчужденно отвернулась от нее и от сына, а Роман в упор смотрел на мать.
– Я фронтовик, мамаша, и во мне еще тот фронтовой дух не выветрился, – говорил он. – И дай бог, чтобы никогда не выветривался – да! И я член партии. И если партия идет в наступление – за хлеб, за мясо, за молоко, за все, чем жив человек, за изобилие, за коммунизм… Вы понимаете? И если партия призывает меня… Да, я горжусь этим! Разве я могу лезть в кусты, когда начинается наступление? Я на фронте этого не делал, за позор считал, не могу этого и сейчас.
– Что я, тебя не знаю, будорагу! – с не остывшей еще неприязнью ответила бабушка. – А только нельзя одним этим жить: меня посылают! Меня направляют! Без меня все прахом пойдет!.. А о жизни ты думаешь? О семье думаешь? Думаешь, сладко там будет?
– А что особенного? – возразил Роман. – У нас ребята на целину едут по комсомольскому, честному долгу. В степь! В палатки! А меня посылают на обжитое место, в колхоз.
– Вот-вот, оно самое! – не сдавалась бабушка. – Комсомольцы! В степь, в палатки! А ты свои годы-то помнишь? Мальчишкой все себя представляешь! И жене нужно бы об этом подумать! – с укором глянула бабушка ее Лизу.
– Ну как же быть-то, мамаша? Ну, если нужно? Как 6ыть-то? А что вы будорагой его называете, – слабо улыбнулась Лиза, – так я его за это и люблю! Что за мужчина, в котором силы нет?
– «Люблю»… – передразнила бабушка. – А нужно с головой любить-то! Заботиться нужно! Пошлют его… Ты знаешь, куда его сейчас загонят? В самый что ни на есть колхоз-развалюху. Вот и тяни-вытягивай. Ты знаешь, какое бремя ему на плечи ляжет? А он либо вытянет, либо не вытянет.
– Ну, почему ж он не вытянет? – как будто бы даже обиделась Лиза. – А что ж по-вашему? Отказаться? Это ж какой стыд-то!
– И никакого стыда нету! – упрямо стояла на своей бабушка. – Пусть едет, наступает, а отнаступается – вернется домой. Как с фронта! С фронта вернулся, а из деревни подавно!
– Ну нет! – решительно заявила Лиза. – На это я не согласна.
– Ты что?.. Не веришь? – спросила бабушка. – Как мужу, может быть, не веришь ему?
– Что вы? Мамаша! – вспыхнула Лиза. – Мне даже совестно. Как же можно не верить, если любишь человека? А просто… Он один там будет мотаться, а я – тут одна с ребятами…
– Я помогу, – сказала бабушка. – У меня еще силы есть, помогу.
– За это, конечно, спасибо, – ответила Лиза. – Но нет… Ребята без отца…
– А мне на чемоданах сидеть? – добавил Роман. – Нет, на это я тоже не согласен! И Лизок мой – умница, она все правильно рассудила: разве в колхозе люди не живут? И в колхозе люди живут! А что я не вытяну… Ну, это мы еще посмотрим!
Нина Павловна скоро догадалась, о чем шла речь, но не знала, как к этому отнестись. Она любила Романа за отзывчивость, за хорошее сочетание силы и справедливого ума. В детство он то и дело приходил с синяками, полученными в бесконечных уличных схватках, и в ответ на попреки и беспокойства матери упрямо твердил в адрес какого-то своего врага: «А чего он?» Он вечно с кем-то боролся, что-то защищал и отстаивал. Мальчишкой еще он вступил в комсомол и стал заводилой в разного рода делах – дежурил в избе-читальне, играл на гармони, плясал, ставил «постановки» и ездил с ними но соседним деревням, разыскивал спрятанный кулаками хлеб и наконец уехал в Москву строить метро. И таким заводилой, «будорагой», как любовно звала его мать, он оставался и дальше: работал, учился, был комсомольским секретарем, агитатором, с первых дней войны добровольцем ушел на фронт, был ранен, тонул, горел, но не потонул, не сгорел и, вернувшись с перебитой ногой, пошел опять работать на завод. Однако и здесь он не долго удержался у станка и был избран председателем завкома и вот теперь с той же энергией бросался в новое дело, на которое его посылала партия. Хороший мужик, «будорага», Нина Павловна раньше его очень любила, но брак с Яковом Борисовичем настолько испортил ее отношения со всеми родными, в том числе и с братом, что теперь ей было все равно. Да и сам он, неутомимый и деятельный, создан был, кажется, для всех наступлений, какие только могут быть в жизни, – пусть едет.
А вообще ей в этом споре разбираться не хотелось, – голова была занята своим. Она все время выискивала момент, чтобы спросить об Антоне, но как-то все было неудобно. Но вот бабушка кинула на нее мимолетный взгляд, и Нина Павловна решила этим воспользоваться.
– Мамаша, у вас Тоника не было?
– А что? Опять история? – всполошилась бабушка. – Ох уж эти мне истории – сплошная нервотрепка. Двое – и не могут управиться с одним мальчишкой!
– Да нет! Ничего страшного! – попробовала было успокоить ее Нина Павловна, но против воли глаза ее наполнились слезами.
– Ну, это вода! Это вода! – замахал на нее руками Роман. – Это дешево стоит! Думать нужно, а не ручьи пускать. В чем у вас дело-то?
– Не знаю! Сама не знаю! – сквозь слезы ответила Нина Павловна.
– А что замечала за ним? Как насчет водочки?
– Да что ты! Что ты! Господь с тобою! – ужаснулась бабушка.
– Подождите, мамаша! Подождите! – остановил ее Роман. – Значит, не замечала? – повторил он вопрос. – А как с девочками?
– Никого…
– Нехорошо! Скрывает, значит… Товарищи?
– Какие ж товарищи? Вадик. Сначала был еще кто-то, а теперь, кроме Вадика, никого не видела…
– А Вадик?
– Ну что – Вадик? – ответила бабушка. – Мальчишка он, конечно, вольный. Да ведь на глазах! Мать над ним как клушка над цыпленком. И я их каждый раз предупреждаю: «Вы смотрите с ворами не спутайтесь!» – «Да нет! Что вы, бабушка», – отвечают. С Антоном тоже как-то поговорила о Вадике, а он мне на это: «Так что ж, бабушка, мне его бросать? Его втянут в какую-нибудь компанию, он совсем пропадет». Я даже прослезилась. «Дай, говорю, я тебя поцелую за это, за твое доброе сердце». И подумать: ведь он тоже несчастный мальчик, в такой семье…
– Ну, а что же ты замечала? – спросил Роман Нину Павловну.
– Да вот грубый он очень… И вообще какой-то чужой!
– Вот этого я совсем не понимаю! – недоуменно развела руками Лиза. – Как это можно, чтобы родной сын был чужим?
– А я о чем тебе говорю? Вот об этом самом и говорю! – погрозила ей пальцем бабушка.
– Замечаешь ты, значит, то, что касается тебя? – продолжал свой допрос Роман. – Он тебе чужой, он с тобой груб. А почему?
– «Почему, почему», – рассердилась Нина Павловна. – Что ты привязался? Ты скажи, что мне делать?
– Глаз нужен! – вставила Лиза.
– Много ты за ними глазом углядишь. Не глаз, а устои? – поправил ее Роман. – С устоями отец из Арктики будет сына держать, а без них и дома упустит.
– Да знаю я, к чему ты клонишь! – раздраженно, почти уже истерически перебила его Нина Павловна. – Все осуждаешь! За развод осуждаешь, за брак осуждаешь, за всю жизнь осуждаешь. Знаю! Ну не всем таким медведем быть, как ты, и не всем счастливым быть, вроде вас с Лизой. А я измучилась! У меня совсем руки опускаются! – опять заплакала Нина Павловна. – Если б он хоть на тройки учился, а то ведь двойки. А ему все равно. Скажешь – грубит: «отстань», «надоела», «я сам знаю». Не скажешь – он полчаса позанимается и берет книгу или идет гулять. Спросишь – куда? Опять грубит: «А тебе какое дело?» Он как будто на все махнул рукой, тащится в школу через силу и рад бы совсем не ходить. Не знаю! Не знаю, я кажется, совсем запуталась!
– А ты лучше не путалась бы, чем теперь трехкопеечные слезы проливать! – проворчал, опять Роман.
– А ты бы лучше помог! – вступилась вдруг за Нину Павловну Лиза. – Какие же это трехкопеечные слезы? Видишь, она растерялась совсем? Жизнь не получается. Разве этому три копейки цена?
– Вот это правильно! Это – умница! – обрадовалась бабушка. – Взял бы да поговорил с парнем. Осуждать-то легко, осуждать каждый может. Зашел бы и поговорил.
– Ну и зайду! И поговорю! – сдался Роман. – Добре? – с улыбкой уже спросил он Нину Павловну.
– Заходи! – согласилась та, но согласилась таким тоном, словно она ни во что уже больше не верила – ни в какие разговоры. – Ну, что за парень! Господи, что за парень! И куда он мог уйти сегодня?
– А он, может, дома! – пытаясь успокоить дочь, сказала бабушка. – Ты вот придешь сейчас, а он дома.
Так и получилось. Когда Нина Павловна пришла домой, она прежде всего заглянула в комнату сына. Антон спал, отвернувшись к стене.
– Давно пришел? – спросила она Якова Борисовича.
– Нет, не очень.
– Ну как?.. Какой он?
– А что? Ничего! – неопределенно ответил Яков Борисович.
– Вероятно, опять у бабушки…
Только теперь она ответила враждебно-холодным, злым тоном.
– Послушайте, Нина Павловна! Что у вас происходит? – спросила Прасковья Петровна.
– А что может происходить в доме, когда сын отбивается от рук? – ответила та.
И опять холодность и жестокость в голосе, никак не соответствующие той тревоге, которая привела сюда Прасковью Петровну.
– Да, но почему отбивается? Что у вас за отношения? – спросила она. В ответе прозвучало столько боли и зла, что это потрясло ее.
– Кто вам давал право вмешиваться в наши отношения?.. Отношения!.. Да из-за него у меня вся жизнь трещит и раскалывается под ногами. И я не знаю, совсем не знаю, что делать!..
Все оказывалось куда более сложным, чем представилось вначале. Это Прасковья Петровна почувствовала еще острее, когда пришел отчим и, ни слова не промолвив, прошагнул в другую комнату. Когда Нина Павловна сказала ему об исчезновении Антона, он коротко ответил оттуда:
– Не куль с золотом, никуда не денется!..
Ясно, что в семье шла война, но как трудно постороннему разобраться в ней и тем более вмешаться в нее. И как в то же время не вмешаться, когда видишь по-волчьему злой взгляд и неприкрытую враждебность в голосе?
– Вы меня простите, Нина Павловна… – сказала Прасковья Петровна. – В жизни своей вы разбирайтесь сами, это ваше дело. Но счеты сводите как-нибудь так, чтобы мальчик от этого не страдал. И разрешите мне попоздней позвонить. Вы понимаете: может быть, с ним случилось что?..
После ухода учительницы Нина Павловна еще некоторое время мысленно сопротивлялась ее укорам и тревоге. Она была почти уверена, что Антон у бабушки – отсиживается от неприятностей, но тревога, порожденная, разговором с Прасковьей Петровной, постепенно овладевала ею: а может, с ним действительно что-нибудь случилось?
Нина Павловна поехала к бабушке. У бабушки сидел Роман со своей женой Лизой. Все они были расстроены, а на лице Лизы виднелись явные следы слез. Это было совсем необычно. Думая о своей такой нелепой семейной жизни, Нина Павловна всегда с большим теплом, а подчас с грустью и завистью смотрела на эту несхожую между собою и в то же время завидно дружную и согласную пару. Когда она полушутя-полусерьезно спрашивала Романа, как у них получается жизнь без ссор, он, так же полушутя-полусерьезно отвечал: «Очень просто! Глупые ссорятся, а умные договариваются».
Тихоня, труженица и прекрасная мать, Лиза всегда удивляла Нину Павловну спокойствием и душевной мягкостью, которыми она умеряла своего напористого, несколько буйного и иногда резковатого мужа.
Ласково и заботливо относилась она и к бабушке, и та отвечала ей тем же: Лизу она любила нисколько ни меньше своих детей.
Теперь все выглядело по-другому: Лиза была явно растеряна, бабушка, затянувшись в платок, отчужденно отвернулась от нее и от сына, а Роман в упор смотрел на мать.
– Я фронтовик, мамаша, и во мне еще тот фронтовой дух не выветрился, – говорил он. – И дай бог, чтобы никогда не выветривался – да! И я член партии. И если партия идет в наступление – за хлеб, за мясо, за молоко, за все, чем жив человек, за изобилие, за коммунизм… Вы понимаете? И если партия призывает меня… Да, я горжусь этим! Разве я могу лезть в кусты, когда начинается наступление? Я на фронте этого не делал, за позор считал, не могу этого и сейчас.
– Что я, тебя не знаю, будорагу! – с не остывшей еще неприязнью ответила бабушка. – А только нельзя одним этим жить: меня посылают! Меня направляют! Без меня все прахом пойдет!.. А о жизни ты думаешь? О семье думаешь? Думаешь, сладко там будет?
– А что особенного? – возразил Роман. – У нас ребята на целину едут по комсомольскому, честному долгу. В степь! В палатки! А меня посылают на обжитое место, в колхоз.
– Вот-вот, оно самое! – не сдавалась бабушка. – Комсомольцы! В степь, в палатки! А ты свои годы-то помнишь? Мальчишкой все себя представляешь! И жене нужно бы об этом подумать! – с укором глянула бабушка ее Лизу.
– Ну как же быть-то, мамаша? Ну, если нужно? Как 6ыть-то? А что вы будорагой его называете, – слабо улыбнулась Лиза, – так я его за это и люблю! Что за мужчина, в котором силы нет?
– «Люблю»… – передразнила бабушка. – А нужно с головой любить-то! Заботиться нужно! Пошлют его… Ты знаешь, куда его сейчас загонят? В самый что ни на есть колхоз-развалюху. Вот и тяни-вытягивай. Ты знаешь, какое бремя ему на плечи ляжет? А он либо вытянет, либо не вытянет.
– Ну, почему ж он не вытянет? – как будто бы даже обиделась Лиза. – А что ж по-вашему? Отказаться? Это ж какой стыд-то!
– И никакого стыда нету! – упрямо стояла на своей бабушка. – Пусть едет, наступает, а отнаступается – вернется домой. Как с фронта! С фронта вернулся, а из деревни подавно!
– Ну нет! – решительно заявила Лиза. – На это я не согласна.
– Ты что?.. Не веришь? – спросила бабушка. – Как мужу, может быть, не веришь ему?
– Что вы? Мамаша! – вспыхнула Лиза. – Мне даже совестно. Как же можно не верить, если любишь человека? А просто… Он один там будет мотаться, а я – тут одна с ребятами…
– Я помогу, – сказала бабушка. – У меня еще силы есть, помогу.
– За это, конечно, спасибо, – ответила Лиза. – Но нет… Ребята без отца…
– А мне на чемоданах сидеть? – добавил Роман. – Нет, на это я тоже не согласен! И Лизок мой – умница, она все правильно рассудила: разве в колхозе люди не живут? И в колхозе люди живут! А что я не вытяну… Ну, это мы еще посмотрим!
Нина Павловна скоро догадалась, о чем шла речь, но не знала, как к этому отнестись. Она любила Романа за отзывчивость, за хорошее сочетание силы и справедливого ума. В детство он то и дело приходил с синяками, полученными в бесконечных уличных схватках, и в ответ на попреки и беспокойства матери упрямо твердил в адрес какого-то своего врага: «А чего он?» Он вечно с кем-то боролся, что-то защищал и отстаивал. Мальчишкой еще он вступил в комсомол и стал заводилой в разного рода делах – дежурил в избе-читальне, играл на гармони, плясал, ставил «постановки» и ездил с ними но соседним деревням, разыскивал спрятанный кулаками хлеб и наконец уехал в Москву строить метро. И таким заводилой, «будорагой», как любовно звала его мать, он оставался и дальше: работал, учился, был комсомольским секретарем, агитатором, с первых дней войны добровольцем ушел на фронт, был ранен, тонул, горел, но не потонул, не сгорел и, вернувшись с перебитой ногой, пошел опять работать на завод. Однако и здесь он не долго удержался у станка и был избран председателем завкома и вот теперь с той же энергией бросался в новое дело, на которое его посылала партия. Хороший мужик, «будорага», Нина Павловна раньше его очень любила, но брак с Яковом Борисовичем настолько испортил ее отношения со всеми родными, в том числе и с братом, что теперь ей было все равно. Да и сам он, неутомимый и деятельный, создан был, кажется, для всех наступлений, какие только могут быть в жизни, – пусть едет.
А вообще ей в этом споре разбираться не хотелось, – голова была занята своим. Она все время выискивала момент, чтобы спросить об Антоне, но как-то все было неудобно. Но вот бабушка кинула на нее мимолетный взгляд, и Нина Павловна решила этим воспользоваться.
– Мамаша, у вас Тоника не было?
– А что? Опять история? – всполошилась бабушка. – Ох уж эти мне истории – сплошная нервотрепка. Двое – и не могут управиться с одним мальчишкой!
– Да нет! Ничего страшного! – попробовала было успокоить ее Нина Павловна, но против воли глаза ее наполнились слезами.
– Ну, это вода! Это вода! – замахал на нее руками Роман. – Это дешево стоит! Думать нужно, а не ручьи пускать. В чем у вас дело-то?
– Не знаю! Сама не знаю! – сквозь слезы ответила Нина Павловна.
– А что замечала за ним? Как насчет водочки?
– Да что ты! Что ты! Господь с тобою! – ужаснулась бабушка.
– Подождите, мамаша! Подождите! – остановил ее Роман. – Значит, не замечала? – повторил он вопрос. – А как с девочками?
– Никого…
– Нехорошо! Скрывает, значит… Товарищи?
– Какие ж товарищи? Вадик. Сначала был еще кто-то, а теперь, кроме Вадика, никого не видела…
– А Вадик?
– Ну что – Вадик? – ответила бабушка. – Мальчишка он, конечно, вольный. Да ведь на глазах! Мать над ним как клушка над цыпленком. И я их каждый раз предупреждаю: «Вы смотрите с ворами не спутайтесь!» – «Да нет! Что вы, бабушка», – отвечают. С Антоном тоже как-то поговорила о Вадике, а он мне на это: «Так что ж, бабушка, мне его бросать? Его втянут в какую-нибудь компанию, он совсем пропадет». Я даже прослезилась. «Дай, говорю, я тебя поцелую за это, за твое доброе сердце». И подумать: ведь он тоже несчастный мальчик, в такой семье…
– Ну, а что же ты замечала? – спросил Роман Нину Павловну.
– Да вот грубый он очень… И вообще какой-то чужой!
– Вот этого я совсем не понимаю! – недоуменно развела руками Лиза. – Как это можно, чтобы родной сын был чужим?
– А я о чем тебе говорю? Вот об этом самом и говорю! – погрозила ей пальцем бабушка.
– Замечаешь ты, значит, то, что касается тебя? – продолжал свой допрос Роман. – Он тебе чужой, он с тобой груб. А почему?
– «Почему, почему», – рассердилась Нина Павловна. – Что ты привязался? Ты скажи, что мне делать?
– Глаз нужен! – вставила Лиза.
– Много ты за ними глазом углядишь. Не глаз, а устои? – поправил ее Роман. – С устоями отец из Арктики будет сына держать, а без них и дома упустит.
– Да знаю я, к чему ты клонишь! – раздраженно, почти уже истерически перебила его Нина Павловна. – Все осуждаешь! За развод осуждаешь, за брак осуждаешь, за всю жизнь осуждаешь. Знаю! Ну не всем таким медведем быть, как ты, и не всем счастливым быть, вроде вас с Лизой. А я измучилась! У меня совсем руки опускаются! – опять заплакала Нина Павловна. – Если б он хоть на тройки учился, а то ведь двойки. А ему все равно. Скажешь – грубит: «отстань», «надоела», «я сам знаю». Не скажешь – он полчаса позанимается и берет книгу или идет гулять. Спросишь – куда? Опять грубит: «А тебе какое дело?» Он как будто на все махнул рукой, тащится в школу через силу и рад бы совсем не ходить. Не знаю! Не знаю, я кажется, совсем запуталась!
– А ты лучше не путалась бы, чем теперь трехкопеечные слезы проливать! – проворчал, опять Роман.
– А ты бы лучше помог! – вступилась вдруг за Нину Павловну Лиза. – Какие же это трехкопеечные слезы? Видишь, она растерялась совсем? Жизнь не получается. Разве этому три копейки цена?
– Вот это правильно! Это – умница! – обрадовалась бабушка. – Взял бы да поговорил с парнем. Осуждать-то легко, осуждать каждый может. Зашел бы и поговорил.
– Ну и зайду! И поговорю! – сдался Роман. – Добре? – с улыбкой уже спросил он Нину Павловну.
– Заходи! – согласилась та, но согласилась таким тоном, словно она ни во что уже больше не верила – ни в какие разговоры. – Ну, что за парень! Господи, что за парень! И куда он мог уйти сегодня?
– А он, может, дома! – пытаясь успокоить дочь, сказала бабушка. – Ты вот придешь сейчас, а он дома.
Так и получилось. Когда Нина Павловна пришла домой, она прежде всего заглянула в комнату сына. Антон спал, отвернувшись к стене.
– Давно пришел? – спросила она Якова Борисовича.
– Нет, не очень.
– Ну как?.. Какой он?
– А что? Ничего! – неопределенно ответил Яков Борисович.
13
И как все это удачно прошло – просто до удивления!
Вернувшись с Галькой в общую комнату, Антон чувствовал себя очень неловко – ему противно было смотреть на Гальку, он не решался поднять глаза. А Галька настойчиво продолжала ловить под столом его руку и смеялась. Антон поймал на себе понимающий взгляд Вадика и, окончательно смутившись, решил идти домой. Вадик вывел его на улицу и на прощанье похлопал по плечу:
– Ничего!.. Ты не бойся!
Бояться Антон не боялся, но чем ближе подходил к дому, тем больше ломал голову: как его встретит мама и что он ей скажет? Обманывать ее он уже привык, но сейчас это почему-то было очень трудно: он с отвращением с какой-то даже тоской вспоминал Гальку и не знал хватит ли у него сил скрыть все это от мамы. К тому же он был пьян…
Все получилось, однако, как нельзя лучше: мамы не было дома. Антон старательно, бодрым шагом прошел на кухню и долго, тщательно умывался. Ему даже захотелось принять ванну, но это было сложно – лучше поскорее умыться и в кровать! Спать ему не хотелось, взбудораженные мысли неслись в хаотическом, стремительном вихре, и, когда пришла мама, Антон, отвернувшись к стене, сделал вид, что спит.
Все обошлось благополучно. И вдруг Антон получает повестку в детскую комнату отделения милиции, только уже другого, своего, мимо которого он каждый день проходит по пути в школу. И мама опять встревоженно смотрит на него.
– В чем дело, Тоник? Что еще случилось?
– Ничего не случилось. Я почем знаю? – отвечает Антон, а у самого сердце стучит, стучит и в голове сверлит тоскливая мысль: «Неужели о пирушке узнали?» А мама смотрит, мама спрашивает, продолжает допытываться и наконец решает:
– Идем вместе!
– Это почему? – настораживается Антон. – Вызывают меня, а ты при чем?
– Я пойду с тобой!
– А я с тобой не пойду! – так же твердо решает Антон и идет в милицию в другой, не в назначенный час.
Заведующей детской комнатой он объяснил это школьными делами, а она и не допытывалась, – пришел, значит, давай разговаривать. Она усадила его напротив себя и начала расспрашивать об отметках, о жизни, о том, куда он собирается идти после школы.
Это был совсем не «милицейский» разговор, да и сама заведующая Людмила Мироновна, молодая, миловидная женщина в вязаном жакете, совсем не походила на старшего лейтенанта милиции, форменный китель которого висел возле двери на вешалке. Но Антона именно это и насторожило.
«Глубокая разведка», – подумал он словами какой-то не то повести, не то пьесы, которая запала ему в память. А когда Людмила Мироновна спросила его о товарищах, он окончательно решил, что здесь ему готовят подвох. Поэтому он отвечал осторожно, сдержанно, чтобы не проговориться и ничего не выдать. А Людмила Мироновна после «разведки» перешла к делу.
– Ну, расскажи, что с тобой в кино случилось? За что был задержан?
– А вы уже знаете? – усмехнулся Антон.
– А как же? Мне сообщили.
– Ну, значит, сообщили и за что был задержан.
– Конечно, сообщили. А ты расскажи сам.
– А что рассказывать, все равно не поверите. Как они сказали, так и будет.
– Кто это – «они»? – спросила Людмила Мироновна.
– Милиция ваша. Кто ж еще?
– Чья это «наша»? А разве она не ваша? Маяковского-то читал?
– «Моя милиция меня бережет»… Я уж это забыть успел. Это во всех хрестоматиях есть, – усмехнулся опять Антон. – Только меня моя милиция не бережет, а забирает, – виноват, задерживает…
– А может быть, этим самым и бережет? – не обратив внимания на его колкость, спросила Людмила Мироновна.
– У нас, очевидно, разные понятия о слове «беречь», – с независимым видом ответил Антон.
– Да? – пристальным взглядом посмотрела на него Людмила Мироновна. – Очень жаль! А наше дело честное! Мы бережем труд и покой советских людей. И если у нас с тобой разные понятия об этом, очень жаль! И откуда у тебя это? Что у тебя за товарищи?.. По школе? Или нет?
В вопросах Антон опять увидел скрытую и потому самую большую для себя опасность. Он назвал только Вадика, а об остальных сказал, что не знает их фамилий – ребята, и все!
– Эти дружки тебя от патруля хотели отбить? – спросила Людмила Мироновна.
– Это не дружки, а друзья, – ответил Антон. – Ну друзья! А кто они?
– Вы что же хотите? – твердо глянул на нее Антон. – Чтобы на дружбу я ответил предательством?
– Значит, и о дружбе у нас с тобой разные понятия, – заметила Людмила Мироновна.
– Очевидно, – пожал плечами Антон.
– Невесело! – вздохнула Людмила Мироновна. – Боюсь, Антон, это может завести тебя совсем не туда куда нужно… А как у тебя дома?
– Дома? – Антон опять неопределенно пожал плечами. – Ничего! Вас, очевидно, интересует мои папа номер два?
– Меня интересуешь ты! – Людмила Мироновна продолжала смотреть на него изучающий взглядом. – И я хотела, чтобы ты откровенно со мной поговорил.
– Милиция, по-моему, не очень подходящее место для откровенностей, – ответил Антон.
Выйдя на улицу, он вспомнил весь этот разговор и остался доволен собой: никого не выдал, ничего не рассказал. Рад он был и тому, что не оправдалось его главное опасение: о пирушке у Капы в милиции ничего не знали, и потому маме он рассказал о своем визите к Людмиле Мироновне легко и даже с оттенком некоторого юмора.
– А почему ты все-таки пошел один? – вскипела Нина Павловна.
– Так что, я тебе вру, что ли?
– Почему ты не хотел со мной идти? Тебе что – мать мешала?
Взволнованная, Нина Павловна решила зайти в милицию сама – узнать и проверить: а может быть, Антон и действительно что-нибудь еще натворил?
Но Людмила Мироновна и ей ничего нового не сказала, зато, обрадовавшись ее приходу, стала расспрашивать о «папе номер два» и о домашних условиях жизни Антона. Тогда насторожилась Нина Павловна.
Вернувшись с Галькой в общую комнату, Антон чувствовал себя очень неловко – ему противно было смотреть на Гальку, он не решался поднять глаза. А Галька настойчиво продолжала ловить под столом его руку и смеялась. Антон поймал на себе понимающий взгляд Вадика и, окончательно смутившись, решил идти домой. Вадик вывел его на улицу и на прощанье похлопал по плечу:
– Ничего!.. Ты не бойся!
Бояться Антон не боялся, но чем ближе подходил к дому, тем больше ломал голову: как его встретит мама и что он ей скажет? Обманывать ее он уже привык, но сейчас это почему-то было очень трудно: он с отвращением с какой-то даже тоской вспоминал Гальку и не знал хватит ли у него сил скрыть все это от мамы. К тому же он был пьян…
Все получилось, однако, как нельзя лучше: мамы не было дома. Антон старательно, бодрым шагом прошел на кухню и долго, тщательно умывался. Ему даже захотелось принять ванну, но это было сложно – лучше поскорее умыться и в кровать! Спать ему не хотелось, взбудораженные мысли неслись в хаотическом, стремительном вихре, и, когда пришла мама, Антон, отвернувшись к стене, сделал вид, что спит.
Все обошлось благополучно. И вдруг Антон получает повестку в детскую комнату отделения милиции, только уже другого, своего, мимо которого он каждый день проходит по пути в школу. И мама опять встревоженно смотрит на него.
– В чем дело, Тоник? Что еще случилось?
– Ничего не случилось. Я почем знаю? – отвечает Антон, а у самого сердце стучит, стучит и в голове сверлит тоскливая мысль: «Неужели о пирушке узнали?» А мама смотрит, мама спрашивает, продолжает допытываться и наконец решает:
– Идем вместе!
– Это почему? – настораживается Антон. – Вызывают меня, а ты при чем?
– Я пойду с тобой!
– А я с тобой не пойду! – так же твердо решает Антон и идет в милицию в другой, не в назначенный час.
Заведующей детской комнатой он объяснил это школьными делами, а она и не допытывалась, – пришел, значит, давай разговаривать. Она усадила его напротив себя и начала расспрашивать об отметках, о жизни, о том, куда он собирается идти после школы.
Это был совсем не «милицейский» разговор, да и сама заведующая Людмила Мироновна, молодая, миловидная женщина в вязаном жакете, совсем не походила на старшего лейтенанта милиции, форменный китель которого висел возле двери на вешалке. Но Антона именно это и насторожило.
«Глубокая разведка», – подумал он словами какой-то не то повести, не то пьесы, которая запала ему в память. А когда Людмила Мироновна спросила его о товарищах, он окончательно решил, что здесь ему готовят подвох. Поэтому он отвечал осторожно, сдержанно, чтобы не проговориться и ничего не выдать. А Людмила Мироновна после «разведки» перешла к делу.
– Ну, расскажи, что с тобой в кино случилось? За что был задержан?
– А вы уже знаете? – усмехнулся Антон.
– А как же? Мне сообщили.
– Ну, значит, сообщили и за что был задержан.
– Конечно, сообщили. А ты расскажи сам.
– А что рассказывать, все равно не поверите. Как они сказали, так и будет.
– Кто это – «они»? – спросила Людмила Мироновна.
– Милиция ваша. Кто ж еще?
– Чья это «наша»? А разве она не ваша? Маяковского-то читал?
– «Моя милиция меня бережет»… Я уж это забыть успел. Это во всех хрестоматиях есть, – усмехнулся опять Антон. – Только меня моя милиция не бережет, а забирает, – виноват, задерживает…
– А может быть, этим самым и бережет? – не обратив внимания на его колкость, спросила Людмила Мироновна.
– У нас, очевидно, разные понятия о слове «беречь», – с независимым видом ответил Антон.
– Да? – пристальным взглядом посмотрела на него Людмила Мироновна. – Очень жаль! А наше дело честное! Мы бережем труд и покой советских людей. И если у нас с тобой разные понятия об этом, очень жаль! И откуда у тебя это? Что у тебя за товарищи?.. По школе? Или нет?
В вопросах Антон опять увидел скрытую и потому самую большую для себя опасность. Он назвал только Вадика, а об остальных сказал, что не знает их фамилий – ребята, и все!
– Эти дружки тебя от патруля хотели отбить? – спросила Людмила Мироновна.
– Это не дружки, а друзья, – ответил Антон. – Ну друзья! А кто они?
– Вы что же хотите? – твердо глянул на нее Антон. – Чтобы на дружбу я ответил предательством?
– Значит, и о дружбе у нас с тобой разные понятия, – заметила Людмила Мироновна.
– Очевидно, – пожал плечами Антон.
– Невесело! – вздохнула Людмила Мироновна. – Боюсь, Антон, это может завести тебя совсем не туда куда нужно… А как у тебя дома?
– Дома? – Антон опять неопределенно пожал плечами. – Ничего! Вас, очевидно, интересует мои папа номер два?
– Меня интересуешь ты! – Людмила Мироновна продолжала смотреть на него изучающий взглядом. – И я хотела, чтобы ты откровенно со мной поговорил.
– Милиция, по-моему, не очень подходящее место для откровенностей, – ответил Антон.
Выйдя на улицу, он вспомнил весь этот разговор и остался доволен собой: никого не выдал, ничего не рассказал. Рад он был и тому, что не оправдалось его главное опасение: о пирушке у Капы в милиции ничего не знали, и потому маме он рассказал о своем визите к Людмиле Мироновне легко и даже с оттенком некоторого юмора.
– А почему ты все-таки пошел один? – вскипела Нина Павловна.
– Так что, я тебе вру, что ли?
– Почему ты не хотел со мной идти? Тебе что – мать мешала?
Взволнованная, Нина Павловна решила зайти в милицию сама – узнать и проверить: а может быть, Антон и действительно что-нибудь еще натворил?
Но Людмила Мироновна и ей ничего нового не сказала, зато, обрадовавшись ее приходу, стала расспрашивать о «папе номер два» и о домашних условиях жизни Антона. Тогда насторожилась Нина Павловна.