Страница:
Сабину же занятия удовлетворяли меньше, чем она предполагала. Она скоро поняла, что у нее нет влечения к науке, как не было и никакой необходимости учиться из материальных соображений, ради приобретения профессии. Если б не пример Эрика, поглощенного своей работой, она бы еще могла верить, что из нее выйдет ученый, но истина была слишком очевидна, а у Сабины было достаточно здравого смысла, чтобы не закрывать на это глаза. Тем не менее она решила закончить курс и получить степень магистра.
Однажды она пришла на факультет к консультанту Артуру Ройялу посоветоваться относительно задуманного ею реферата. Ройял, унылый поэт-неудачник, вдруг остановился на полуслове, схватил ее за руку и сказал:
– Сабина, Сабина, к чему нам делать вид, будто мы не понимаем друг друга?
В полной растерянности она взглянула на него, но ничего не успела сказать – он вскочил, притянул ее к себе и крепко обнял, шепча ее имя. Ей стало смешно и мучительно неловко за него – он всегда казался ей таким благовоспитанным, пожилым человеком, может, немножко чудаковатым, как все старые холостяки. Сабина оцепенела от удивления, потом вдруг спохватилась, что неподвижно, как мешок с картошкой, покоится в его объятиях. Она быстро высвободилась, не зная, что сказать, но выражение ее лица объяснило ему все.
Ройял побелел от стыда и отвращения к самому себе. Жалость к нему взяла верх над другими чувствами, и Сабина готова была провалиться сквозь землю, лишь бы как-нибудь загладить этот инцидент.
– Простите, – сказал он дрожащим голосом, – но я был так уверен, что вы все понимаете… С прошлого года, с тех пор как вы начали заниматься. Не знаю… должно быть, я был настолько увлечен, что мне показалось, будто и вы разделяете мое чувство…
Возвращаясь домой, Сабина поражалась своей наивности. Как она могла не заметить того, что происходило у нее на глазах! Раньше она умела обращаться с молодыми людьми так, что никогда не попадала в подобные положения, если сама того не желала. Как рассказать об этом Эрику, думала она, чтобы не представить бедного Ройяла в слишком глупом виде? Ей не хотелось выставлять его на посмеяние, однако она знала, что если она этого не сделает, Эрику будет неприятно. В конце концов она ничего ему не сказала и просто перестала посещать лекции.
Тогда ее стало мучить какое-то неопределенное беспокойство. Видя, как Эрик увлечен своей работой и счастлив этим, Сабина еще сильнее ощущала пустоту в своей жизни. Она не знала, как убить время, а так как она привыкла всегда быть чем-то занятой, то теперь впала в уныние и даже стала чувствовать себя в чем-то виноватой. В начале второй весны в Энн-Арборе эта неудовлетворенность внезапно перешла в страстное желание иметь ребенка. Вот как все просто объясняется, думала Сабина. Она уже почти физически чувствовала теплое тельце ребенка у себя на руках, и одна мысль о таком счастье наполняла ее ликующей радостью. Она не могла дождаться Эрика, чтобы сказать ему об этом.
Была суббота, и Эрик вернулся из лаборатории в первой половине дня. Они вышли погулять и пошли через поле, по мягкой сырой земле, дышащей пряным запахом плодородия. Пригревало солнце, день был полон радостного возбуждения и надежд. Сабина восторженно высказала Эрику свое желание и немного растерялась, видя, что он колеблется, прежде чем ответить. Он решил, что она просто шутит.
– Разве ты не хочешь ребенка? – спросила она. – Ведь когда-нибудь надо же нам иметь детей.
До Эрика не сразу дошло, что она говорит всерьез, и прежде всего он подумал: «Неужели я так уж: стар, что мне пора обзаводиться детьми?» Он все еще колебался, хоть и знал, что она ждет ответа.
– Я как-то никогда об этом не думал. – Эрик нерешительно посмотрел на Сабину. Всего два года, как они женаты, они еще не успели поездить, поглядеть мир и повеселиться вдвоем как следует. В такие минуты это ощущаешь особенно остро.
– Можем ли мы себе это позволить? – спросил он.
– Если не сейчас, то попозже, но надо же когда-нибудь решиться, а то мы все время так и будем откладывать. А мне хочется ребенка, Эрик. Очень хочется.
Эрик все еще медлил с ответом, хотя в ее голосе звучали умоляющие нотки. «Мы с Сабиной так мало прожили вместе, – думал он, – зачем сразу осложнять себе жизнь?» Он старался оправдаться тем, что главная, по-настоящему важная работа у него еще впереди. Он вспомнил своих молодых коллег, у которых были дети. Все они выглядели какими-то усталыми, озабоченными и ходили чуть ли не в отрепьях. Когда им с Сабиной случалось попадать к таким людям в гости, он выходил оттуда с чувством огромного облегчения, словно только что избежал страшной опасности. Все знали и все говорили, что младшие преподаватели не могут позволить себе роскоши иметь детей.
Он снова взглянул на Сабину и прочел в ее серых глазах такую настойчивую мольбу, что только засмеялся.
– Ну ладно, – сказал он. – Значит, хочешь не хочешь, через полгода мне нужно будет получить звание профессора.
Через два месяца доктор подтвердил беременность. Поля уже зазеленели. Деревья оделись густой, блестящей листвой, и в жаркие дни на проселочных дорогах из-под ног подымались клубы пыли. В июле, на четвертом месяце беременности, у Сабины чуть не сделался выкидыш, и в ожидании прихода врача Эрик впервые почувствовал, что хочет ребенка. И это желание было очень сильным. До сих пор он довольно неохотно подчинялся прихоти человека, которого любил больше всего на свете; но сейчас ему самому очень захотелось иметь от Сабины дочку. Когда выяснилось, что Сабина благополучно доносит ребенка, он сказал ей об этом. Она только покачала головой и засмеялась.
– Ты вечно все путаешь. У нас будет не девочка, а мальчик.
– На что мне мальчик? Я сам мальчик.
– Что будет, то и получишь. А я стараюсь, чтоб это был мальчик.
Мальчик родился в январе 1936 года, в студеный, морозный день. Сабина захотела назвать ребенка Джорджем, чтобы можно было звать его Джоди.
В третий раз наступила зима, потянулись белые зимние дни, а Эрик и Сабина по рукам и ногам были связаны родительскими обязанностями. Джоди был здоровый, горластый ребенок, и небольшая квартирка внезапно оказалась слишком тесной. Кроватка всегда стояла посреди гостиной, а пеленки приходилось стирать не реже, чем мыть тарелки. Джоди часто не давал родителям спать всю ночь, оглашая темные комнатки капризным ревом. А днем Эрик и Сабина ходили невыспавшиеся, утомленные и злились друг на друга.
Бывали времена, когда Эрик совсем не мог работать дома, потому что его беспрерывно отвлекали тысячи мелочей, связанных с уходом за ребенком; в такие дни он чувствовал, что нервы его больше не выдерживают. Но были и другие вечера, когда игра с малышом доставляла ему такое наслаждение, когда он испытывал такую страстную любовь к сынишке, что вспоминал о вспышках гнева и отвращения со стыдом и раскаянием. Конечно, отцовство имело свои светлые стороны, но и стоило мучений, ох, каких мучений.
В Эрике произошла какая-то перемена. Проблема, над которой он работал с Траскером, стала ему казаться мелкой и незначительной по сравнению с тем, о чем он некогда мечтал. Он чувствовал себя обманутым и стал ненавидеть самого себя, будто совершил огромное предательство. Но ясно было одно – та блестящая звезда, которую он когда-то стремился схватить, ускользнула от него далеко ввысь. Не так давно ему казалось, что эта звезда предназначена для него и вот-вот будет в его руках, а теперь она сияла где-то в недостижимой вышине, в небе, недоступном прикованным к земле людям – и тем более ему, прикованному крепче, чем другие.
Однажды она пришла на факультет к консультанту Артуру Ройялу посоветоваться относительно задуманного ею реферата. Ройял, унылый поэт-неудачник, вдруг остановился на полуслове, схватил ее за руку и сказал:
– Сабина, Сабина, к чему нам делать вид, будто мы не понимаем друг друга?
В полной растерянности она взглянула на него, но ничего не успела сказать – он вскочил, притянул ее к себе и крепко обнял, шепча ее имя. Ей стало смешно и мучительно неловко за него – он всегда казался ей таким благовоспитанным, пожилым человеком, может, немножко чудаковатым, как все старые холостяки. Сабина оцепенела от удивления, потом вдруг спохватилась, что неподвижно, как мешок с картошкой, покоится в его объятиях. Она быстро высвободилась, не зная, что сказать, но выражение ее лица объяснило ему все.
Ройял побелел от стыда и отвращения к самому себе. Жалость к нему взяла верх над другими чувствами, и Сабина готова была провалиться сквозь землю, лишь бы как-нибудь загладить этот инцидент.
– Простите, – сказал он дрожащим голосом, – но я был так уверен, что вы все понимаете… С прошлого года, с тех пор как вы начали заниматься. Не знаю… должно быть, я был настолько увлечен, что мне показалось, будто и вы разделяете мое чувство…
Возвращаясь домой, Сабина поражалась своей наивности. Как она могла не заметить того, что происходило у нее на глазах! Раньше она умела обращаться с молодыми людьми так, что никогда не попадала в подобные положения, если сама того не желала. Как рассказать об этом Эрику, думала она, чтобы не представить бедного Ройяла в слишком глупом виде? Ей не хотелось выставлять его на посмеяние, однако она знала, что если она этого не сделает, Эрику будет неприятно. В конце концов она ничего ему не сказала и просто перестала посещать лекции.
Тогда ее стало мучить какое-то неопределенное беспокойство. Видя, как Эрик увлечен своей работой и счастлив этим, Сабина еще сильнее ощущала пустоту в своей жизни. Она не знала, как убить время, а так как она привыкла всегда быть чем-то занятой, то теперь впала в уныние и даже стала чувствовать себя в чем-то виноватой. В начале второй весны в Энн-Арборе эта неудовлетворенность внезапно перешла в страстное желание иметь ребенка. Вот как все просто объясняется, думала Сабина. Она уже почти физически чувствовала теплое тельце ребенка у себя на руках, и одна мысль о таком счастье наполняла ее ликующей радостью. Она не могла дождаться Эрика, чтобы сказать ему об этом.
Была суббота, и Эрик вернулся из лаборатории в первой половине дня. Они вышли погулять и пошли через поле, по мягкой сырой земле, дышащей пряным запахом плодородия. Пригревало солнце, день был полон радостного возбуждения и надежд. Сабина восторженно высказала Эрику свое желание и немного растерялась, видя, что он колеблется, прежде чем ответить. Он решил, что она просто шутит.
– Разве ты не хочешь ребенка? – спросила она. – Ведь когда-нибудь надо же нам иметь детей.
До Эрика не сразу дошло, что она говорит всерьез, и прежде всего он подумал: «Неужели я так уж: стар, что мне пора обзаводиться детьми?» Он все еще колебался, хоть и знал, что она ждет ответа.
– Я как-то никогда об этом не думал. – Эрик нерешительно посмотрел на Сабину. Всего два года, как они женаты, они еще не успели поездить, поглядеть мир и повеселиться вдвоем как следует. В такие минуты это ощущаешь особенно остро.
– Можем ли мы себе это позволить? – спросил он.
– Если не сейчас, то попозже, но надо же когда-нибудь решиться, а то мы все время так и будем откладывать. А мне хочется ребенка, Эрик. Очень хочется.
Эрик все еще медлил с ответом, хотя в ее голосе звучали умоляющие нотки. «Мы с Сабиной так мало прожили вместе, – думал он, – зачем сразу осложнять себе жизнь?» Он старался оправдаться тем, что главная, по-настоящему важная работа у него еще впереди. Он вспомнил своих молодых коллег, у которых были дети. Все они выглядели какими-то усталыми, озабоченными и ходили чуть ли не в отрепьях. Когда им с Сабиной случалось попадать к таким людям в гости, он выходил оттуда с чувством огромного облегчения, словно только что избежал страшной опасности. Все знали и все говорили, что младшие преподаватели не могут позволить себе роскоши иметь детей.
Он снова взглянул на Сабину и прочел в ее серых глазах такую настойчивую мольбу, что только засмеялся.
– Ну ладно, – сказал он. – Значит, хочешь не хочешь, через полгода мне нужно будет получить звание профессора.
Через два месяца доктор подтвердил беременность. Поля уже зазеленели. Деревья оделись густой, блестящей листвой, и в жаркие дни на проселочных дорогах из-под ног подымались клубы пыли. В июле, на четвертом месяце беременности, у Сабины чуть не сделался выкидыш, и в ожидании прихода врача Эрик впервые почувствовал, что хочет ребенка. И это желание было очень сильным. До сих пор он довольно неохотно подчинялся прихоти человека, которого любил больше всего на свете; но сейчас ему самому очень захотелось иметь от Сабины дочку. Когда выяснилось, что Сабина благополучно доносит ребенка, он сказал ей об этом. Она только покачала головой и засмеялась.
– Ты вечно все путаешь. У нас будет не девочка, а мальчик.
– На что мне мальчик? Я сам мальчик.
– Что будет, то и получишь. А я стараюсь, чтоб это был мальчик.
Мальчик родился в январе 1936 года, в студеный, морозный день. Сабина захотела назвать ребенка Джорджем, чтобы можно было звать его Джоди.
В третий раз наступила зима, потянулись белые зимние дни, а Эрик и Сабина по рукам и ногам были связаны родительскими обязанностями. Джоди был здоровый, горластый ребенок, и небольшая квартирка внезапно оказалась слишком тесной. Кроватка всегда стояла посреди гостиной, а пеленки приходилось стирать не реже, чем мыть тарелки. Джоди часто не давал родителям спать всю ночь, оглашая темные комнатки капризным ревом. А днем Эрик и Сабина ходили невыспавшиеся, утомленные и злились друг на друга.
Бывали времена, когда Эрик совсем не мог работать дома, потому что его беспрерывно отвлекали тысячи мелочей, связанных с уходом за ребенком; в такие дни он чувствовал, что нервы его больше не выдерживают. Но были и другие вечера, когда игра с малышом доставляла ему такое наслаждение, когда он испытывал такую страстную любовь к сынишке, что вспоминал о вспышках гнева и отвращения со стыдом и раскаянием. Конечно, отцовство имело свои светлые стороны, но и стоило мучений, ох, каких мучений.
В Эрике произошла какая-то перемена. Проблема, над которой он работал с Траскером, стала ему казаться мелкой и незначительной по сравнению с тем, о чем он некогда мечтал. Он чувствовал себя обманутым и стал ненавидеть самого себя, будто совершил огромное предательство. Но ясно было одно – та блестящая звезда, которую он когда-то стремился схватить, ускользнула от него далеко ввысь. Не так давно ему казалось, что эта звезда предназначена для него и вот-вот будет в его руках, а теперь она сияла где-то в недостижимой вышине, в небе, недоступном прикованным к земле людям – и тем более ему, прикованному крепче, чем другие.
2
Зимой, незадолго до рождества, Эрику представился случай поехать в Колумбийский университет на зимнюю сессию Физического общества. Траскер не мог поехать, и Эрику было поручено сделать доклад об устройстве их прибора.
Сев в поезд, Эрик облегченно вздохнул, радуясь возможности уехать, но эта радость омрачалась разлукой с Сабиной. Сабина осталась дома. Но разве мог он отказаться от чудесного случая вырваться из того, что казалось ему тюрьмой, если к тому же сама Сабина заставила его ехать?
– Отправляйся-ка вон из дому хоть ненадолго, – говорила она притворно-сердитым тоном, как всегда, когда Эрик отказывался от чего-нибудь, что было для него необходимо. – Куда я ни повернусь, всюду ты у меня под ногами. Убирайся вон, ради Бога. Поезжай в Нью-Йорк, проветрись. Может, вернувшись домой, ты, наконец, войдешь во вкус отцовства и будешь доволен, что у тебя годовалый ребенок!
Эрик сидел один в вагоне для курящих, поезд мчался на восток среди плоских голых равнин. Эрик испытывал чудесное ощущение свободы, словно впервые за долгое время ему удалось вздохнуть полной грудью. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто-то незнакомый и необычайно интересный, кого он никогда не встречал и больше никогда уже не встретит. В первый раз он признался себе, что в нем бурлит тревожная неудовлетворенность. Казалось, будто от тряски вагона с него постепенно спадают проржавевшие оковы.
Сев в поезд, Эрик облегченно вздохнул, радуясь возможности уехать, но эта радость омрачалась разлукой с Сабиной. Сабина осталась дома. Но разве мог он отказаться от чудесного случая вырваться из того, что казалось ему тюрьмой, если к тому же сама Сабина заставила его ехать?
– Отправляйся-ка вон из дому хоть ненадолго, – говорила она притворно-сердитым тоном, как всегда, когда Эрик отказывался от чего-нибудь, что было для него необходимо. – Куда я ни повернусь, всюду ты у меня под ногами. Убирайся вон, ради Бога. Поезжай в Нью-Йорк, проветрись. Может, вернувшись домой, ты, наконец, войдешь во вкус отцовства и будешь доволен, что у тебя годовалый ребенок!
Эрик сидел один в вагоне для курящих, поезд мчался на восток среди плоских голых равнин. Эрик испытывал чудесное ощущение свободы, словно впервые за долгое время ему удалось вздохнуть полной грудью. Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто-то незнакомый и необычайно интересный, кого он никогда не встречал и больше никогда уже не встретит. В первый раз он признался себе, что в нем бурлит тревожная неудовлетворенность. Казалось, будто от тряски вагона с него постепенно спадают проржавевшие оковы.
3
Эрик намеревался остановиться в отеле «Кингс краун», на 116-й улице, неподалеку от Колумбийского университета, где должны были проходить почти все заседания, но Тони Хэвиленд настаивал, чтобы он поселился у него.
Они встретились в коридоре на втором этаже здания физического факультета, где регистрировались делегаты сессии. Внешне Хэвиленд ничуть не изменился. Зато Эрик за те два года, что они не виделись, прибавил десять фунтов.
– Вы становитесь мужчиной, Эрик, – сказал Тони.
– Я больше, чем мужчина. Я отец.
– Бог мой! А у меня за все это время ровно никаких перемен, – сказал Тони. Эрик не встречал в печати ни одной его статьи, но все же не решился спросить, чем он занимается. – Где вы остановились? – продолжал Тони. – Переезжайте ко мне. У меня просторно.
– Я вам буду в тягость. Кроме того, у вас своя жизнь. Я могу нечаянно оказаться лишним. Я и так однажды вломился к вам не вовремя.
Тони пожал плечами.
– Это уже в прошлом. Я не видел Лили целую вечность. Впрочем, может быть, это вам нужно остаться одному? По вашим глазам вижу, что вы ищете тревог. Кстати, только такие поиски обычно и увенчиваются успехом.
– Бросьте, Тони. Я же вам сказал, что стал отцом.
– Что ж такого! Многие из моих друзей тоже отцы. Право, переезжайте. Обещаю вас не отвлекать. Можете делать у меня что хотите.
В двух залах уже шли заседания, но в холле беспрерывно толпились люди. В целом они составляли очень своеобразную группу. Никто бы не принял их за дельцов, агентов по рекламе или актеров. У каждого на отвороте пиджака белела маленькая карточка с именем, написанным торопливым почерком ее владельца. Буквы на карточках свидетельствовали о том, что их владельцы привыкли четко выводить на доске математические формулы. Они перечеркивали букву «z», как это принято в Европе, но не потому, что сами были европейцами, а потому, что постоянно имели дело с рукописями, написанными европейцами.
Утро было дождливое, и запах нагретой влажной одежды смешивался с табачным дымом. В гуле голосов слышались всевозможные диалекты. У большинства присутствующих, несмотря на интеллигентную внешность, был какой-то провинциальный вид.
Эрик отметил на программе доклады, которые ему хотелось послушать, но кулуарные разговоры на разные профессиональные темы оказались куда интереснее, и он снова начал приобретать некоторую уверенность, покинувшую было его в последние месяцы. Потом он решил, что нельзя тратить столько времени на разговоры. Прервав беседу с двумя физиками из Массачусетского технологического института, с которыми Траскер состоял в переписке, он извинился и собрался уходить.
– Сейчас будет доклад, который мне не хотелось бы пропускать, – объяснил он, – меня интересует картеровская теория применения высоковольтных ускорителей.
– У вас еще есть время. Картер стоит в холле позади вас.
– Я не знаю его в лицо. Я с ним никогда не встречался, хотя слышал, что он живет в Чикаго.
– Почему «он»? Это – она. М.Картер – это Мэри Картер. – Собеседник Эрика улыбнулся кому-то стоявшему за его спиной. – Хэлло, Мэри! Нет, я вас не звал, я просто говорил о вас.
– Что же именно? – спросил низкий женский голос.
Эрик обернулся. Рядом с ним стояла худощавая молодая женщина в черном костюме. Приглядевшись, он определил, что ей лет тридцать с небольшим. Когда ей представили Эрика, она улыбнулась застенчивой улыбкой и на ее нежной коже выступил румянец.
– Доктор Горин? – сказала она. – Я вас знаю. То есть знаю о вашей работе. – Она протянула Эрику руку, и он удивился силе ее пожатия. У нее было маленькое бледное лицо и карие лучистые глаза. В каждом ее движении была необычайная женственность. Эрик всегда высоко ценил статьи по теоретическим вопросам, подписанные «М.Картер», и теперь, когда оказалось, что их автор – застенчивая молодая женщина, он неожиданно проникся к ней покровительственной нежностью. – В своем докладе я пользуюсь данными из вашей с Траскером последней статьи, – продолжала она. Неуловимая застенчивость сквозила во всем – в ее лице, в быстрой и трогательной нежной улыбке, в глазах, как бы просящих извинения, и все это никак не вязалось с уверенным и сильным пожатием ее руки. Эрику было даже страшно себе представить, каково ей будет стоять на трибуне, под сотней устремленных на нее взглядов.
– Какие же данные вы использовали? – спросил он. – Я тоже делаю доклад, и у меня есть поправки к нашим прежним цифрам. Мне было бы очень неприятно, если б ваши выводы основывались на неправильных данных. Я бы чувствовал себя ужасно виноватым.
Она нахмурилась, и Эрик подумал, что она, должно быть, часто хмурится – так четко обозначились морщинки на ее лбу. Мэри легонько взяла его за руку. Он остро ощутил ее прикосновение, но она, казалось, сделала этот жест совсем бессознательно.
– Давайте пойдем в какую-нибудь аудиторию, где есть доска, – сказала она. – У нас осталось еще минут десять.
Они решили подняться на следующий этаж, и, поднимаясь вслед за ней по лестнице, Эрик поймал себя на том, что следит за движением ее стройных ног. Входя в пустую аудиторию, он все еще продолжал рассматривать шедшую впереди него женщину. Сняв жакет, Мэри Картер тотчас подошла к доске и стала писать основные формулы своей теории торопливой, но привычной рукой опытного математика. Однако у нее были и другие привычки, вовсе не свойственные мужчинам. Эрик терпел их, сколько мог, но слишком уж они отвлекали его внимание.
– Не делайте так, пожалуйста, – взмолился он. – Вы все время запускаете руку под блузку и поправляете эту проклятую лямку. Имейте в виду, доктор Картер, что это мне мешает. Я не в состоянии следить за вашей мыслью.
Она озадаченно взглянула на него и так мучительно покраснела, что он даже растерялся. Внезапно Эрик вспомнил о разнице их положений. Она была лишь на несколько лет старше его, но уже завоевала себе прочное место в науке. Картер печатала серьезные статьи, когда он еще только начинал свою научную карьеру и был всего-навсего подающим надежды ассистентом. Ему очень льстило, что она безоговорочно ставит его наравне с Траскером, но все-таки он понимал, что не имеет никакого права так разговаривать с ней.
– Простите, – сказал он. – Вы это делаете чересчур часто, вот и все.
– Это просто привычка. – К удивлению Эрика, она как бы извинялась и вовсе не сердилась на него. – Ничего у меня не спадает. Или, может, действительно спадает? – Она снова просунула руку под блузку. От смущения Эрику захотелось сказать ей что-нибудь резкое. Как она может так себя вести, подумал он со злостью. Кто она, в сущности, такая? Почему она не следит за собой?
– Застегните верхнюю пуговицу на блузке, – сказал он с невольным раздражением, – тогда вы не сможете этого делать. – Они взглянули друг другу в лицо. В глазах ее был бессознательный вопрос, и это так притягивало его взгляд, что он не мог оторваться от ее лица. Ему и не хотелось отводить глаза, но стало как-то неловко смотреть на нее слишком долго. – По крайней мере, так всегда говорит моя жена, – резко сказал он.
Сабина никогда и никому этого не говорила, но сейчас только таким способом можно было дать знать о ее существовании, хотя он понимал, что его уловка шита белыми нитками.
– Я не знала, что вы женаты, – сказала она.
– Женат, – ответил Эрик, и от смутной злости тон его стал еще резче. – А, черт! Слушайте, давайте-ка продолжать. Начнем сначала.
Почему-то Эрик все время разговаривал с ней свысока и никак не мог сойти с этого тона. Он сам удивлялся себе, но еще больше удивляла его ее смиренная кротость. Когда ему показалось, что он поймал ее на ошибке, она доказала неосновательность его замечания с таким видом, будто причиной тому была просто рассеянность, а вовсе не недостаток знаний. Но даже таких уступок Эрик не хотел принимать от нее. Он попытался уклониться от спора.
– Впрочем, может я и неправа, – сказала она и взглянула на доску, проверяя, нет ли там ошибки.
– Нет, вы правы, – настаивал он. – Я понял свою ошибку, как только вы указали на нее. – Даже в этой настойчивости был оттенок превосходства. Ясно, что она сама не понимала, какой у нее выдающийся ум; а если понимала, значит, для нее достаточно присутствия одного мужчины, чтобы потерять уверенность в себе.
Но на трибуне, одна перед сотней мужчин, она была великолепна. Эрик сидел у самой двери, и, когда председатель объявил о ее выступлении и она проходила через длинный зал, сердце его забилось от волнения. Зашелестела бумага – делегаты перелистывали программки, чтобы справиться о теме ее доклада, а она серьезно оглядывала аудиторию, ожидая, пока затихнет шум. Затем она быстро поднесла руку к шее и застегнула верхнюю пуговицу блузки. На расстоянии мелкие недостатки ее костюма и косметики были совсем незаметны. Мэри Картер казалась очень деловитой молодой женщиной с превосходным самообладанием. Как только наступила тишина, она подошла к доске, взяла мел и начала говорить.
Ее низкий ясный голос звучал уверенно и твердо. Эрик с облегчением откинулся на спинку стула. Вскоре облегчение сменилось гордостью: Мэри обнаружила драгоценную способность, свойственную лучшим научным умам, – простоту мышления. Все ее рассуждения были настолько ясны и логичны, что сначала казалось, будто все то, о чем она говорит, само собой понятно и не требует доказательств.
Эрик слушал, гордясь вниманием аудитории, готовый обрушиться на любого, кто нечаянно нарушил бы тишину, и никак не мог понять, почему эта женщина, достойная глубокого уважения и восхищения, проявляла в разговоре с ним такую застенчивость, неуверенность и готовность признать его превосходство. Ее смирение нельзя было даже объяснить уважением к его научным заслугам, так как он до сих пор еще никак не проявил себя. Добрую половину присутствующих составляли ученые, имена которых были известны всей Америке, а почти четверть – были с мировыми именами. Почему же Мэри так вела себя именно с ним?
Эрик не знал, следует ли ему чувствовать себя польщенным или, наоборот, сердиться на нее за то, что она так себя недооценивает. И все же он был более чем польщен. Она внушила ему новую уверенность в себе, такую, как он уже давно не ощущал. Больше того, она относилась к нему, как к равному, хотя ее работа и научные достижения были несравненно выше его собственных. Эрик смотрел на нее, и она казалась ему не только красавицей – она была воплощением его собственных мечтаний. Мэри закончила доклад так же внезапно, как начала; в зале раздались дружные, но недолгие аплодисменты.
Председатель предложил желающим высказаться, и после обычной заминки поднялся какой-то человек, сидевший в дальнем углу зала, и задал вопрос, касающийся второстепенных пунктов доклада. Она ответила просто, но лед был сломан, и еще несколько человек присоединились к дискуссии, длившейся несколько минут. Эрик почувствовал, что председатель скоро прекратит обсуждение, чтобы перейти к следующему докладу. Он хотел было уже встать, раздумывая, пойти ли ей навстречу или подождать, пока она сама даст ему понять, что ждет его.
Но тут чей-то тягучий голос из задних рядов попросил у председателя слова. Все головы обернулись – в этом голосе чувствовались ехидство и злость. По залу пробежал настороженный шепот.
Председатель с некоторым неудовольствием объявил:
– Слово имеет профессор Риган.
Высокий, тощий старик, улыбаясь, поднялся с места. Он был совершенно лысый, и его голый череп, ярко освещенный сзади, делал его похожим на сенатора. Сквозь стекла очков без оправы смотрели маленькие бесцветные глазки. Нос у него был широкий, вздернутый, похожий на свиной пятачок, но больше всего безобразила его лицо кривая усмешка толстых бледных губ. Профессор Риган с минуту стоял молча, словно наслаждаясь общим вниманием и нисколько не торопясь изрыгнуть свою злость, – видимо, у него был такой запас этой злости, что его должно было хватить надолго.
– Господин председатель, уважаемые коллеги и… доктор Картер! – Риган слегка наклонил голову в ее сторону, и все сразу поняли, кому суждено стать его жертвой. Он произнес ее имя с насмешливой улыбкой, и Эрик весь сжался от злости.
– Мне чрезвычайно неприятно прерывать эту бесспорно интересную дискуссию, но я, как старый человек, посвятивший долгие годы служению науке, считаю своим долгом сделать несколько замечаний, в частности о некоторых тенденциях, обнаружившихся за последние годы.
Слушатели беспокойно зашевелились – они словно знали, что будет дальше, и жалели лишь о том, что из вежливости не прервали оратора сразу.
– Кто этот старый урод? – спросил Эрик у соседа.
– Кларк Риган.
– Рентгеновские лучи? Я думал, что он уже лет тридцать как умер.
– Так оно, в сущности, и есть. Тем не менее – он декан физического факультета в Кемберлендском университете. А Картер мне жалко. С мнением Ригана никто не считается, но он может здорово обидеть человека.
Риган был один из тех ученых, которые через несколько лег после того, как Рентген открыл свои лучи, посредством ряда остроумных опытов доказали, что это таинственное излучение есть не что иное, как разновидность световых лучей.
Объяснение это было так просто и так быстро стало общепризнанным, что люди давно уже позабыли о существовавших по этому поводу разногласиях. Но студенты знали имя Ригана из учебников. Для Эрика Риган принадлежал к той далекой эпохе, когда мужчины носили бакенбарды; по его смутному представлению, эта эпоха простиралась от гражданской войны в Америке до 1914 года.
– Что касается доктора Картер, то я сейчас отнюдь не собираюсь подвергать критике то обстоятельство, что представительницы ее пола берутся за мужскую профессию, – сказал Риган, пытаясь сыграть в старомодную галантность. – Отнюдь не собираюсь, добавлю я, только по той причине, что я человек вежливый и терпеливо дождусь своей очереди в конце длинного-длинного ряда людей, которые заявляют свой протест. – Он засмеялся собственной шутке, не замечая негодующего ропота в зале. – Но ее присутствие среди нас символизирует нечто более значительное – вырождение научных идей. Ее доклад, например, является наглядным примером математического подхода к экспериментальной науке. Но ведь это же сущая тарабарщина! Наука – это опыт, опыт и еще раз опыт. Кто такие, эти новоявленные физики-теоретики? Не доктор Картер per se,[3] но вся эта компания, с позволения сказать, ученых, которые торговали своими идейками в разнос, а потом вдруг превратились в солидных лавочников. Чем же они теперь торгуют? Что представляет собой их товар? Да не что иное, как те же старые, подогретые, политые соусом и нарезанные мелкими кусочками результаты наших опытов, ниспосланные нам богом. И все это облечено в тарабарщину так называемой математики, которую, если говорить честно, никто из нас не понимает.
Я позволю себе вспомнить свои студенческие годы в Амхерсте. Нас учили, и правильно учили, что если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывков веревки, нескольких палочек, полоски резины и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет. Возьмем Фарадея. Он не пользовался амперметрами и не руководствовался никакими математическими теориями. Фарадей делал приборы из чего попало. Чтобы обнаружить присутствие тока, он пропускал свои электроды через раствор йодистого калия и измерял выходившие оттуда пары йода. Но вернемся к нашим дамам. Отдавая должное покойной мадам Кюри, мы все же знаем, что она только осуществляла замыслы своего мужа, физика-экспериментатора, проработавшего в этой области двадцать лет. Я кончил, господин председатель. Это все, что хотел сказать молодому поколению старик, с болью в сердце глядящий на то, как наукой, которой он отдал всю свою жизнь, торгуют в разнос дамы с елейными голосами.
Эрик, не помня себя, вскочил с места. Он так разозлился и был так оскорблен за Мэри, что начал говорить, не дожидаясь разрешения председателя.
– Господин председатель, – резко сказал он, – я не думал, что в наше время еще есть люди, которым нужно объяснять, почему Фарадей пользовался йодистым калием вместо амперметров. Всякий знает, что посредством этого опыта Фарадей установил те принципы, по которым устроены современные амперметры. А что касается теории, то в результате того же опыта Фарадей смог записать математическое выражение знаком электромагнитного взаимодействия и сделал это с таким совершенством, что основные принципы этой формулы до сих пор остаются неизменными. И пока мы тут выслушиваем пышную риторику и всевозможные метафоры, разрешите мне сказать вот что: никому я не уступлю в преклонении перед Фарадеем, слышите, никому! – но я имею в виду настоящего Фарадея, а не ту обветшалую, изуродованную и нелепую фигуру, которую вытаскивают на свет Божий для подкрепления подгнивших теорий и прочей заплесневевшей ерунды.
Они встретились в коридоре на втором этаже здания физического факультета, где регистрировались делегаты сессии. Внешне Хэвиленд ничуть не изменился. Зато Эрик за те два года, что они не виделись, прибавил десять фунтов.
– Вы становитесь мужчиной, Эрик, – сказал Тони.
– Я больше, чем мужчина. Я отец.
– Бог мой! А у меня за все это время ровно никаких перемен, – сказал Тони. Эрик не встречал в печати ни одной его статьи, но все же не решился спросить, чем он занимается. – Где вы остановились? – продолжал Тони. – Переезжайте ко мне. У меня просторно.
– Я вам буду в тягость. Кроме того, у вас своя жизнь. Я могу нечаянно оказаться лишним. Я и так однажды вломился к вам не вовремя.
Тони пожал плечами.
– Это уже в прошлом. Я не видел Лили целую вечность. Впрочем, может быть, это вам нужно остаться одному? По вашим глазам вижу, что вы ищете тревог. Кстати, только такие поиски обычно и увенчиваются успехом.
– Бросьте, Тони. Я же вам сказал, что стал отцом.
– Что ж такого! Многие из моих друзей тоже отцы. Право, переезжайте. Обещаю вас не отвлекать. Можете делать у меня что хотите.
В двух залах уже шли заседания, но в холле беспрерывно толпились люди. В целом они составляли очень своеобразную группу. Никто бы не принял их за дельцов, агентов по рекламе или актеров. У каждого на отвороте пиджака белела маленькая карточка с именем, написанным торопливым почерком ее владельца. Буквы на карточках свидетельствовали о том, что их владельцы привыкли четко выводить на доске математические формулы. Они перечеркивали букву «z», как это принято в Европе, но не потому, что сами были европейцами, а потому, что постоянно имели дело с рукописями, написанными европейцами.
Утро было дождливое, и запах нагретой влажной одежды смешивался с табачным дымом. В гуле голосов слышались всевозможные диалекты. У большинства присутствующих, несмотря на интеллигентную внешность, был какой-то провинциальный вид.
Эрик отметил на программе доклады, которые ему хотелось послушать, но кулуарные разговоры на разные профессиональные темы оказались куда интереснее, и он снова начал приобретать некоторую уверенность, покинувшую было его в последние месяцы. Потом он решил, что нельзя тратить столько времени на разговоры. Прервав беседу с двумя физиками из Массачусетского технологического института, с которыми Траскер состоял в переписке, он извинился и собрался уходить.
– Сейчас будет доклад, который мне не хотелось бы пропускать, – объяснил он, – меня интересует картеровская теория применения высоковольтных ускорителей.
– У вас еще есть время. Картер стоит в холле позади вас.
– Я не знаю его в лицо. Я с ним никогда не встречался, хотя слышал, что он живет в Чикаго.
– Почему «он»? Это – она. М.Картер – это Мэри Картер. – Собеседник Эрика улыбнулся кому-то стоявшему за его спиной. – Хэлло, Мэри! Нет, я вас не звал, я просто говорил о вас.
– Что же именно? – спросил низкий женский голос.
Эрик обернулся. Рядом с ним стояла худощавая молодая женщина в черном костюме. Приглядевшись, он определил, что ей лет тридцать с небольшим. Когда ей представили Эрика, она улыбнулась застенчивой улыбкой и на ее нежной коже выступил румянец.
– Доктор Горин? – сказала она. – Я вас знаю. То есть знаю о вашей работе. – Она протянула Эрику руку, и он удивился силе ее пожатия. У нее было маленькое бледное лицо и карие лучистые глаза. В каждом ее движении была необычайная женственность. Эрик всегда высоко ценил статьи по теоретическим вопросам, подписанные «М.Картер», и теперь, когда оказалось, что их автор – застенчивая молодая женщина, он неожиданно проникся к ней покровительственной нежностью. – В своем докладе я пользуюсь данными из вашей с Траскером последней статьи, – продолжала она. Неуловимая застенчивость сквозила во всем – в ее лице, в быстрой и трогательной нежной улыбке, в глазах, как бы просящих извинения, и все это никак не вязалось с уверенным и сильным пожатием ее руки. Эрику было даже страшно себе представить, каково ей будет стоять на трибуне, под сотней устремленных на нее взглядов.
– Какие же данные вы использовали? – спросил он. – Я тоже делаю доклад, и у меня есть поправки к нашим прежним цифрам. Мне было бы очень неприятно, если б ваши выводы основывались на неправильных данных. Я бы чувствовал себя ужасно виноватым.
Она нахмурилась, и Эрик подумал, что она, должно быть, часто хмурится – так четко обозначились морщинки на ее лбу. Мэри легонько взяла его за руку. Он остро ощутил ее прикосновение, но она, казалось, сделала этот жест совсем бессознательно.
– Давайте пойдем в какую-нибудь аудиторию, где есть доска, – сказала она. – У нас осталось еще минут десять.
Они решили подняться на следующий этаж, и, поднимаясь вслед за ней по лестнице, Эрик поймал себя на том, что следит за движением ее стройных ног. Входя в пустую аудиторию, он все еще продолжал рассматривать шедшую впереди него женщину. Сняв жакет, Мэри Картер тотчас подошла к доске и стала писать основные формулы своей теории торопливой, но привычной рукой опытного математика. Однако у нее были и другие привычки, вовсе не свойственные мужчинам. Эрик терпел их, сколько мог, но слишком уж они отвлекали его внимание.
– Не делайте так, пожалуйста, – взмолился он. – Вы все время запускаете руку под блузку и поправляете эту проклятую лямку. Имейте в виду, доктор Картер, что это мне мешает. Я не в состоянии следить за вашей мыслью.
Она озадаченно взглянула на него и так мучительно покраснела, что он даже растерялся. Внезапно Эрик вспомнил о разнице их положений. Она была лишь на несколько лет старше его, но уже завоевала себе прочное место в науке. Картер печатала серьезные статьи, когда он еще только начинал свою научную карьеру и был всего-навсего подающим надежды ассистентом. Ему очень льстило, что она безоговорочно ставит его наравне с Траскером, но все-таки он понимал, что не имеет никакого права так разговаривать с ней.
– Простите, – сказал он. – Вы это делаете чересчур часто, вот и все.
– Это просто привычка. – К удивлению Эрика, она как бы извинялась и вовсе не сердилась на него. – Ничего у меня не спадает. Или, может, действительно спадает? – Она снова просунула руку под блузку. От смущения Эрику захотелось сказать ей что-нибудь резкое. Как она может так себя вести, подумал он со злостью. Кто она, в сущности, такая? Почему она не следит за собой?
– Застегните верхнюю пуговицу на блузке, – сказал он с невольным раздражением, – тогда вы не сможете этого делать. – Они взглянули друг другу в лицо. В глазах ее был бессознательный вопрос, и это так притягивало его взгляд, что он не мог оторваться от ее лица. Ему и не хотелось отводить глаза, но стало как-то неловко смотреть на нее слишком долго. – По крайней мере, так всегда говорит моя жена, – резко сказал он.
Сабина никогда и никому этого не говорила, но сейчас только таким способом можно было дать знать о ее существовании, хотя он понимал, что его уловка шита белыми нитками.
– Я не знала, что вы женаты, – сказала она.
– Женат, – ответил Эрик, и от смутной злости тон его стал еще резче. – А, черт! Слушайте, давайте-ка продолжать. Начнем сначала.
Почему-то Эрик все время разговаривал с ней свысока и никак не мог сойти с этого тона. Он сам удивлялся себе, но еще больше удивляла его ее смиренная кротость. Когда ему показалось, что он поймал ее на ошибке, она доказала неосновательность его замечания с таким видом, будто причиной тому была просто рассеянность, а вовсе не недостаток знаний. Но даже таких уступок Эрик не хотел принимать от нее. Он попытался уклониться от спора.
– Впрочем, может я и неправа, – сказала она и взглянула на доску, проверяя, нет ли там ошибки.
– Нет, вы правы, – настаивал он. – Я понял свою ошибку, как только вы указали на нее. – Даже в этой настойчивости был оттенок превосходства. Ясно, что она сама не понимала, какой у нее выдающийся ум; а если понимала, значит, для нее достаточно присутствия одного мужчины, чтобы потерять уверенность в себе.
Но на трибуне, одна перед сотней мужчин, она была великолепна. Эрик сидел у самой двери, и, когда председатель объявил о ее выступлении и она проходила через длинный зал, сердце его забилось от волнения. Зашелестела бумага – делегаты перелистывали программки, чтобы справиться о теме ее доклада, а она серьезно оглядывала аудиторию, ожидая, пока затихнет шум. Затем она быстро поднесла руку к шее и застегнула верхнюю пуговицу блузки. На расстоянии мелкие недостатки ее костюма и косметики были совсем незаметны. Мэри Картер казалась очень деловитой молодой женщиной с превосходным самообладанием. Как только наступила тишина, она подошла к доске, взяла мел и начала говорить.
Ее низкий ясный голос звучал уверенно и твердо. Эрик с облегчением откинулся на спинку стула. Вскоре облегчение сменилось гордостью: Мэри обнаружила драгоценную способность, свойственную лучшим научным умам, – простоту мышления. Все ее рассуждения были настолько ясны и логичны, что сначала казалось, будто все то, о чем она говорит, само собой понятно и не требует доказательств.
Эрик слушал, гордясь вниманием аудитории, готовый обрушиться на любого, кто нечаянно нарушил бы тишину, и никак не мог понять, почему эта женщина, достойная глубокого уважения и восхищения, проявляла в разговоре с ним такую застенчивость, неуверенность и готовность признать его превосходство. Ее смирение нельзя было даже объяснить уважением к его научным заслугам, так как он до сих пор еще никак не проявил себя. Добрую половину присутствующих составляли ученые, имена которых были известны всей Америке, а почти четверть – были с мировыми именами. Почему же Мэри так вела себя именно с ним?
Эрик не знал, следует ли ему чувствовать себя польщенным или, наоборот, сердиться на нее за то, что она так себя недооценивает. И все же он был более чем польщен. Она внушила ему новую уверенность в себе, такую, как он уже давно не ощущал. Больше того, она относилась к нему, как к равному, хотя ее работа и научные достижения были несравненно выше его собственных. Эрик смотрел на нее, и она казалась ему не только красавицей – она была воплощением его собственных мечтаний. Мэри закончила доклад так же внезапно, как начала; в зале раздались дружные, но недолгие аплодисменты.
Председатель предложил желающим высказаться, и после обычной заминки поднялся какой-то человек, сидевший в дальнем углу зала, и задал вопрос, касающийся второстепенных пунктов доклада. Она ответила просто, но лед был сломан, и еще несколько человек присоединились к дискуссии, длившейся несколько минут. Эрик почувствовал, что председатель скоро прекратит обсуждение, чтобы перейти к следующему докладу. Он хотел было уже встать, раздумывая, пойти ли ей навстречу или подождать, пока она сама даст ему понять, что ждет его.
Но тут чей-то тягучий голос из задних рядов попросил у председателя слова. Все головы обернулись – в этом голосе чувствовались ехидство и злость. По залу пробежал настороженный шепот.
Председатель с некоторым неудовольствием объявил:
– Слово имеет профессор Риган.
Высокий, тощий старик, улыбаясь, поднялся с места. Он был совершенно лысый, и его голый череп, ярко освещенный сзади, делал его похожим на сенатора. Сквозь стекла очков без оправы смотрели маленькие бесцветные глазки. Нос у него был широкий, вздернутый, похожий на свиной пятачок, но больше всего безобразила его лицо кривая усмешка толстых бледных губ. Профессор Риган с минуту стоял молча, словно наслаждаясь общим вниманием и нисколько не торопясь изрыгнуть свою злость, – видимо, у него был такой запас этой злости, что его должно было хватить надолго.
– Господин председатель, уважаемые коллеги и… доктор Картер! – Риган слегка наклонил голову в ее сторону, и все сразу поняли, кому суждено стать его жертвой. Он произнес ее имя с насмешливой улыбкой, и Эрик весь сжался от злости.
– Мне чрезвычайно неприятно прерывать эту бесспорно интересную дискуссию, но я, как старый человек, посвятивший долгие годы служению науке, считаю своим долгом сделать несколько замечаний, в частности о некоторых тенденциях, обнаружившихся за последние годы.
Слушатели беспокойно зашевелились – они словно знали, что будет дальше, и жалели лишь о том, что из вежливости не прервали оратора сразу.
– Кто этот старый урод? – спросил Эрик у соседа.
– Кларк Риган.
– Рентгеновские лучи? Я думал, что он уже лет тридцать как умер.
– Так оно, в сущности, и есть. Тем не менее – он декан физического факультета в Кемберлендском университете. А Картер мне жалко. С мнением Ригана никто не считается, но он может здорово обидеть человека.
Риган был один из тех ученых, которые через несколько лег после того, как Рентген открыл свои лучи, посредством ряда остроумных опытов доказали, что это таинственное излучение есть не что иное, как разновидность световых лучей.
Объяснение это было так просто и так быстро стало общепризнанным, что люди давно уже позабыли о существовавших по этому поводу разногласиях. Но студенты знали имя Ригана из учебников. Для Эрика Риган принадлежал к той далекой эпохе, когда мужчины носили бакенбарды; по его смутному представлению, эта эпоха простиралась от гражданской войны в Америке до 1914 года.
– Что касается доктора Картер, то я сейчас отнюдь не собираюсь подвергать критике то обстоятельство, что представительницы ее пола берутся за мужскую профессию, – сказал Риган, пытаясь сыграть в старомодную галантность. – Отнюдь не собираюсь, добавлю я, только по той причине, что я человек вежливый и терпеливо дождусь своей очереди в конце длинного-длинного ряда людей, которые заявляют свой протест. – Он засмеялся собственной шутке, не замечая негодующего ропота в зале. – Но ее присутствие среди нас символизирует нечто более значительное – вырождение научных идей. Ее доклад, например, является наглядным примером математического подхода к экспериментальной науке. Но ведь это же сущая тарабарщина! Наука – это опыт, опыт и еще раз опыт. Кто такие, эти новоявленные физики-теоретики? Не доктор Картер per se,[3] но вся эта компания, с позволения сказать, ученых, которые торговали своими идейками в разнос, а потом вдруг превратились в солидных лавочников. Чем же они теперь торгуют? Что представляет собой их товар? Да не что иное, как те же старые, подогретые, политые соусом и нарезанные мелкими кусочками результаты наших опытов, ниспосланные нам богом. И все это облечено в тарабарщину так называемой математики, которую, если говорить честно, никто из нас не понимает.
Я позволю себе вспомнить свои студенческие годы в Амхерсте. Нас учили, и правильно учили, что если экспериментатор не может поставить любой опыт с помощью обрывков веревки, нескольких палочек, полоски резины и собственной слюны, он не стоит даже бумаги, на которой пишет. Возьмем Фарадея. Он не пользовался амперметрами и не руководствовался никакими математическими теориями. Фарадей делал приборы из чего попало. Чтобы обнаружить присутствие тока, он пропускал свои электроды через раствор йодистого калия и измерял выходившие оттуда пары йода. Но вернемся к нашим дамам. Отдавая должное покойной мадам Кюри, мы все же знаем, что она только осуществляла замыслы своего мужа, физика-экспериментатора, проработавшего в этой области двадцать лет. Я кончил, господин председатель. Это все, что хотел сказать молодому поколению старик, с болью в сердце глядящий на то, как наукой, которой он отдал всю свою жизнь, торгуют в разнос дамы с елейными голосами.
Эрик, не помня себя, вскочил с места. Он так разозлился и был так оскорблен за Мэри, что начал говорить, не дожидаясь разрешения председателя.
– Господин председатель, – резко сказал он, – я не думал, что в наше время еще есть люди, которым нужно объяснять, почему Фарадей пользовался йодистым калием вместо амперметров. Всякий знает, что посредством этого опыта Фарадей установил те принципы, по которым устроены современные амперметры. А что касается теории, то в результате того же опыта Фарадей смог записать математическое выражение знаком электромагнитного взаимодействия и сделал это с таким совершенством, что основные принципы этой формулы до сих пор остаются неизменными. И пока мы тут выслушиваем пышную риторику и всевозможные метафоры, разрешите мне сказать вот что: никому я не уступлю в преклонении перед Фарадеем, слышите, никому! – но я имею в виду настоящего Фарадея, а не ту обветшалую, изуродованную и нелепую фигуру, которую вытаскивают на свет Божий для подкрепления подгнивших теорий и прочей заплесневевшей ерунды.