Страница:
– Послушайте, Дороти, простите меня. Я… – Он остановился, – ему нечего было сказать, кроме того, что он слишком долго оставался верен Сабине и слишком дорого обошлась ему эта верность, чтобы нарушить ее ни с того ни с сего.
Губы Дороти раскрылись, а влажный взгляд все еще был ласков, но вдруг она поняла, что он от нее отказывается, и лицо ее исказилось. В красивых потемневших глазах появилось отчаяние. Ему было больно смотреть на нее.
– Не уходите, Эрик, – прошептала она.
– Что ж делать, Дороти… – Он беспомощно пожал плечами. Это было бы двойной изменой, ибо он думал не только о Сабине, но и о Мэри. Когда-то он ее любил – только сейчас, в комнате Дороти, он понял это. – Ни к чему хорошему это не приведет.
– Ах, не все ли равно! – воскликнула она. Быстро отвернувшись, она закрыла лицо руками. Эрик погладил ее вздрагивающие плечи и поцеловал в волосы. Дороти снова обернулась к нему, словно ища у него защиты от нависшего над ней мрака. – Не уходите от меня, Эрик, прошу вас. Просто хоть переночуйте у меня. Вы ляжете в постели, а я буду спать в кресле. Мне все равно. Мне так страшно, Эрик!
– Не могу. Я должен идти, Дороти. Я в самом деле не могу остаться. Завтра утром я уезжаю на несколько дней.
Она медленно оторвалась от него и несколько мгновений молча смотрела ему в лицо. Потом, ничем не показывая, что не верит этой явной лжи, она сказала:
– Что ж, хорошо, Эрик. Позвоните мне, когда вернетесь. – Спокойное достоинство, звучавшее в ее тоне, резкой болью отозвалось у него в сердце.
Губы Дороти раскрылись, а влажный взгляд все еще был ласков, но вдруг она поняла, что он от нее отказывается, и лицо ее исказилось. В красивых потемневших глазах появилось отчаяние. Ему было больно смотреть на нее.
– Не уходите, Эрик, – прошептала она.
– Что ж делать, Дороти… – Он беспомощно пожал плечами. Это было бы двойной изменой, ибо он думал не только о Сабине, но и о Мэри. Когда-то он ее любил – только сейчас, в комнате Дороти, он понял это. – Ни к чему хорошему это не приведет.
– Ах, не все ли равно! – воскликнула она. Быстро отвернувшись, она закрыла лицо руками. Эрик погладил ее вздрагивающие плечи и поцеловал в волосы. Дороти снова обернулась к нему, словно ища у него защиты от нависшего над ней мрака. – Не уходите от меня, Эрик, прошу вас. Просто хоть переночуйте у меня. Вы ляжете в постели, а я буду спать в кресле. Мне все равно. Мне так страшно, Эрик!
– Не могу. Я должен идти, Дороти. Я в самом деле не могу остаться. Завтра утром я уезжаю на несколько дней.
Она медленно оторвалась от него и несколько мгновений молча смотрела ему в лицо. Потом, ничем не показывая, что не верит этой явной лжи, она сказала:
– Что ж, хорошо, Эрик. Позвоните мне, когда вернетесь. – Спокойное достоинство, звучавшее в ее тоне, резкой болью отозвалось у него в сердце.
3
Пережитое волнение всколыхнуло в нем воспоминание о Мэри, и ее образ стал неотступно преследовать его, вызывая в душе полное смятение. Давно забытые мучительные колебания и горькие сожаления о собственном малодушии вдруг ожили в нем с прежней силой, и он постоянно задавал себе вопрос: кому нужна была эта жертва? Кто стал от этого счастливее, иронически спрашивал он себя. Конечно, не Сабина: последнее время она просто несчастна. Эрик понимал, что ей очень не нравятся его старания завоевать себе прочное место в жизни и она на него сердится. Но если для того, чтобы уничтожить образовавшуюся между ними трещину, Эрик должен изменить свои планы, – значит, дело уже непоправимо. Сейчас, по-видимому, ничего нельзя изменить, безнадежно говорил он себе. Он ее муж и должен обеспечить их будущее. И он это сделает, даже против ее воли. Она неправа, решительно неправа.
В пятницу вечером Сабина, как обычно, приехала встречать Эрика на станцию в маленьком, купленном по случаю спортивном бьюике. Она сидела за рулем, а Джоди стоял на сиденье рядом с нею. Они замахали ему, когда он вышел из вокзала и пошел к ним по усыпанной гравием дорожке в темной веренице таких же мужей, которые направлялись к ожидавшим их автомобилям и растворялись в пестрой загорелой толпе встречающих.
Эрик поцеловал Джоди и Сабину. Она задала ему обычный вопрос:
– Ну, как твои дела?
Он спокойно ответил, что все хорошо, но внутри у него все кричало и молило: «Скажи же мне, что я поступаю правильно! Только это мне и нужно!» Однако по дороге на дачу, болтая о всяких пустяках, он понял, что она этого не скажет. Разозлившись, он подумал о Дороти и Мэри. Почему, черт возьми, он должен всем жертвовать ради Сабины, ничего не получая от нее взамен! И ведь ему нужно от нее так мало – всего одно только слово. Нет, хватит, холодно решил он, больше он стеснять себя не станет.
В понедельник, возвращаясь в Нью-Йорк в переполненном пригородном поезде, Эрик заметил, что снова наступает период убийственной жары. Песчаные равнины, поля и луга по обе стороны дороги, истомленные зноем, казалось, замерли под палящим солнцем. Эрик подумал о том, что целый день ему предстоит томиться от жары и терзаться мыслями о Сабине, и в нем зашевелилось злобное желание выкинуть что-нибудь такое, чтобы его теперешние неприятности показались сущим пустяком.
Перестанет ли он наконец думать о тех зря прожитых годах, когда он подавлял в себе всякий случайный порыв, сердился про себя Эрик, перестанет ли он наконец думать о Мэри…
Ну, конечно же, – Мэри! Ведь она, должно быть, сейчас в Нью-Йорке…
Он позвонил в колледж и узнал ее домашний телефон.
По-видимому, она сняла квартиру у кого-то из университетских сотрудников, уехавших в летний отпуск. Эрик в точности представлял себе, как выглядят эти квартиры: просторные старомодные комнаты, тщательно занавешенные от солнца окна, натертые полы, которые так приятно холодят босую ногу; ковры, наверное, убраны на лето, мебель – в полинявших чехлах. Он представлял себе Мэри, сидящую в такой полутемной комнате. Ему казалось, что она ждет его, чувствуя, как она ему сейчас нужна.
Мэри подошла к телефону после первого же звонка. Ее вопросительное «хэлло» выражало такое удивление, как будто ей могли позвонить только по ошибке.
– Хэлло, Мэри, говорит Эрик. Когда же вы наконец соберетесь сообщить мне, что вы в Нью-Йорке?
– Ах, простите, Эрик, – торопливо ответила она виноватым голосом. – Я здесь всего только неделю и собиралась позвонить вам при первой же возможности. Уверяю вас.
– Неправда, вы ждали, чтобы я первый вам позвонил.
– Но… – казалось, она стоит перед ним, покорно склонив голову.
– И никаких «но». Скажите мне ваш адрес, и я приеду к вам в гости. Я сейчас один и могу распоряжаться своим временем, как угодно.
Она помолчала, словно придумывая предлог для отказа.
– Видите ли, Эрик, все эти дни я буду очень занята. Не знаю, когда я…
– Зато я знаю когда. Мы встретимся сегодня вечером. Слушайте, Мэри, нам с вами нужно кое о чем поговорить, и мне хочется, чтобы это было теперь же. Давайте пообедаем вместе.
– Нет, Эрик, – быстро и немного испуганно возразила она. – Не понимаю, что вы имеете в виду, и, пожалуйста, не говорите глупостей.
– Если вы не понимаете, что я имею в виду, откуда же вы знаете, что это глупости? Можете вы встретиться со мной в семь часов?
– Нет, Эрик…
– Тогда я приду к вам.
– Меня не будет дома.
– Тогда я буду ждать, пока вы не появитесь. А если не дождусь, то буду подкарауливать вас в университете. Мэри, Мэри, вы же видите, что вы окружены и выхода у вас нет.
Она наконец невольно рассмеялась.
– Конечно, мне хочется вас повидать, и я бы не колебалась ни минуты, если бы вы не старались усложнить наши отношения. Я не хочу их усложнять.
– А я очень хочу.
– Неужели? – Ее голос стал грустным; в нем слышалась даже горечь. – А дальше что? Ну, хорошо, Эрик, где мы встретимся?
– Я приду прямо к вам.
– О нет, не надо. Так я не хочу.
Впервые за весь разговор Эрик чуть-чуть улыбнулся. Этот внезапный переход от обороняющегося тона к властному означал, что она сдалась. Теперь он готов был принять все ее условия. Когда Эрик повесил трубку, его снова охватило прежнее лихорадочное нетерпение, но уже с каким-то новым оттенком; оно как бы подстегивало его, и он работал, уже не замечая невыносимой жары и не отрываясь, чтобы поразмыслить о последствиях своего решения.
В половине четвертого Мэри сама позвонила ему. Как только он узнал ее голос, сердце его заколотилось от страха, что она раздумала и сейчас откажется от встречи.
– Да, Мэри, в чем дело? – спросил он с беспокойством.
– У вас такой голос, словно вы очень заняты. Я вам помешала?
– Нет, говорите же!
– Знаете, что я подумала? Сегодня такая ужасная жара, что просто глупо куда-нибудь идти, пока не станет прохладнее. Может быть, вы придете ко мне, мы выпьем чего-нибудь, а вечером куда-нибудь пойдем?
Он с облегчением рассмеялся.
– Ведь я это и предлагал с самого начала. Зачем же вы упрямились?
– Потому что я люблю иногда поупрямиться.
– Как у вас в квартире, очень жарко?
– Да нет, не особенно. Тут дует ветерок с реки – правда, он какой-то теплый. Утром я приняла душ, а сейчас иду снова.
– Чудесно! Давайте ваш адрес, Мэри.
Он записал на клочке бумаги ее адрес и повесил трубку. С минуту он сидел неподвижно, все еще не снимая руки с аппарата. Потом резко встал и, направившись к двери, на ходу надел галстук, пиджак и соломенную шляпу, которую купил с единственной целью – ничем не отличаться от людей, с которыми он по утрам поднимался, а по вечерам спускался в лифте. Не оглядываясь, он закрыл за собой дверь лаборатории. Если бы кто-нибудь в коридоре спросил его, почему он уходит так рано, он даже не потрудился бы ответить. Когда он вышел на улицу, ему показалось, что дышать таким раскаленным воздухом просто немыслимо. Только когда такси свернуло с Парк-авеню на 72-ю улицу и стало подъезжать к Риверсайд-Драйв, Эрик почувствовал некоторое облегчение, а в высоком вестибюле старомодного дома на Клермонт-авеню было даже прохладно.
Эрику пришлось позвонить несколько раз, прежде чем Мэри откликнулась, спросив через закрытую дверь, кто там. Потом дверь открылась, и Эрик увидел Мэри в белом купальном халате. Завитки ее волос, видимо, выбившиеся во время купанья из-под резинового чепчика, были совсем мокрые. На лице не было никакой косметики, и от этого она казалась очень молодой.
– Вы что, летели сюда на крыльях? Я только успела стать под душ, – сказала она.
– Поэтому-то я и торопился, – медленно сказал Эрик.
Он закрыл за собой дверь.
В течение нескольких недель Эрик почти не мог работать, потому что, как только он задумывался над какой-нибудь отвлеченной проблемой, перед его глазами вставал образ Мэри. Даже руки его сохраняли память о ней, и все-таки ему все время казалось, что в ней чего-то недостает… быть может, просто потому, что она не была Сабиной. В душе он настолько сроднился с Сабиной, настолько не мог себя отделить от нее, таким своим и родным был каждый ее жест, ее запах, ее кожа, каждое, самое пустячное ее желание, что все хоть немного непохожее на нее вызывало чувство разочарования. Он сознавал это и испытывал глухое раздражение против Сабины за то, что она завладела им целиком.
– Что происходит, Эрик? – спросила его Мэри однажды вечером. – Неужели мы действительно слишком поздно сошлись?
– Что ты хочешь сказать?
– Ты сам знаешь, – ответила она. – Если б это случилось, когда мы только познакомились, все было бы по-другому.
– Что же было бы по-другому? – вызывающе спросил он. – По-моему, все и так хорошо.
– Мне тоже так казалось, но ты чересчур часто называешь меня Сабиной. Несколько лет назад ты бы так не ошибался. Вот что я хочу сказать.
В первый раз за много лет Эрик почувствовал, что краснеет, и это было мучительно. Он порывисто отошел от нее – Мэри задела его больное место.
– Послушай, Мэри, сегодня слишком жарко, чтобы ссориться, – сказал он резко. – Я тебя люблю. И оставим это.
– А если я не хочу? Знаешь, Эрик, ты сейчас почему-то очень взвинчен. А мне хотелось бы поговорить с тобой по душам…
– Не хочу я никаких разговоров по душам, Мэри. И прошу тебя, оставь это.
– Но по твоему тону я чувствую, что нам необходимо разобраться в наших отношениях.
– Ну, так делай это без меня.
Мэри побледнела и некоторое время молчала, не сводя с него пытливого взгляда.
– Ладно, Эрик. Если так, то тебе лучше уйти.
– Уйти? – Он гневно взглянул на нее. – Ради бога, Мэри, прекрати этот разговор. Что бы ты ни говорила, я все равно не уйду и не пущусь ни в какие извинения и оправдания. Ты права, я действительно взвинчен. Сам не знаю, что со мной делается этим летом. Будто я разваливаюсь на части. Но я докажу тебе, что я тебя люблю. Хочешь, я женюсь на тебе?
На ее глазах вдруг выступили злые слезы.
– Как это мило с вашей стороны! Идите вы к черту, доктор Горин!
– Ну, не выходи за меня замуж, черт возьми. – Он повернулся к ней. – Нет ли у тебя виски?
– И без того слишком жарко.
– Мы будем пить его со льдом. Слушай, Мэри, – сказал он; – не обманывай себя. Этим летом, в этот месяц, на этой неделе, сегодня ночью – ты не захочешь меня прогнать, и я не уйду.
– Если ты думаешь, что останешься, ты просто сумасшедший, – сказала она, наливая виски.
– Ты тоже сумасшедшая, если думаешь, что я уйду.
Он пошел на кухню за льдом. Оба понимали, что если она действительно тверда в своем решении, то должна продолжать этот разговор. Но она ничего больше не сказала, а он не хотел ускорять события. Спустя некоторое время Эрик почувствовал, что может поцеловать ее, и хоть она и приняла его поцелуй очень холодно, но все же не оттолкнула. «Все уладится, – говорил он себе, – но на кой черт мне это нужно!»
Связь их продолжалась, однако прежнее чувство уже исчезло. Эрик значительно подвинулся в работе, но и работа его больше не радовала. Мэри тоже много времени уделяла своим исследованиям; она увлекалась проблемой атомной энергии, но Эрик совершенно не разделял ее энтузиазма. Каждый раз, приезжая на конец недели к Сабине и Джоди, он особенно остро сознавал всю ненужность и пустоту своих отношений с Мэри.
Как только в пятницу вечером он садился в поезд, ему казалось, что он медленно приходит в себя после навязчивого эротического сна. Выходя из вагона, он начинал терзаться угрызениями совести, словно вся эта толпа нагруженных подарками и покупками отцов и мужей, от которых веяло добропорядочной семейственностью, была для него живым укором.
Он пытался представить себя таким, каким мог показаться со стороны: женатым мужчиной, ищущим у чужих женщин то, чего он не находил в собственной жене; но его отличало от других одно очень важное обстоятельство. Большинство мужчин искало новизны ощущений. Он же искал в женщине дружеского ободрения, которое заменило бы ему Сабинино «да». И ему хотелось, чтобы это «да» было сказано не между прочим, не для того, чтобы уступить ему и не ссориться. Это ему мог дать кто угодно. Ему нужно было почувствовать, что она искренне, от всей души разделяет его взгляды. Сейчас он не принял бы от нее ничего, кроме самого глубокого и полного согласия с его решением.
Сабина это понимала, но ничего не могла с собой поделать. И все это грустное лето они старались как можно больше времени проводить в обществе знакомых и соседей, инстинктивно стремясь уйти друг от друга и от самих себя.
Так прошла половина лета. Они ни разу не поссорились в открытую, оба старались избегать всяких ссор. Но Эрик дошел до такого состояния, когда он уже не мог спокойно относиться ни к каким замечаниям по поводу своей работы. Его работа, казалось, слилась воедино с тем, что лежало у него на совести, и при малейшем намеке на неодобрение со стороны Сабины им овладевала слепая ярость, которой он не смел дать волю. Еженедельные поездки на дачу стали для него пыткой, так как ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы сохранить самообладание.
В пятницу вечером Сабина, как обычно, приехала встречать Эрика на станцию в маленьком, купленном по случаю спортивном бьюике. Она сидела за рулем, а Джоди стоял на сиденье рядом с нею. Они замахали ему, когда он вышел из вокзала и пошел к ним по усыпанной гравием дорожке в темной веренице таких же мужей, которые направлялись к ожидавшим их автомобилям и растворялись в пестрой загорелой толпе встречающих.
Эрик поцеловал Джоди и Сабину. Она задала ему обычный вопрос:
– Ну, как твои дела?
Он спокойно ответил, что все хорошо, но внутри у него все кричало и молило: «Скажи же мне, что я поступаю правильно! Только это мне и нужно!» Однако по дороге на дачу, болтая о всяких пустяках, он понял, что она этого не скажет. Разозлившись, он подумал о Дороти и Мэри. Почему, черт возьми, он должен всем жертвовать ради Сабины, ничего не получая от нее взамен! И ведь ему нужно от нее так мало – всего одно только слово. Нет, хватит, холодно решил он, больше он стеснять себя не станет.
В понедельник, возвращаясь в Нью-Йорк в переполненном пригородном поезде, Эрик заметил, что снова наступает период убийственной жары. Песчаные равнины, поля и луга по обе стороны дороги, истомленные зноем, казалось, замерли под палящим солнцем. Эрик подумал о том, что целый день ему предстоит томиться от жары и терзаться мыслями о Сабине, и в нем зашевелилось злобное желание выкинуть что-нибудь такое, чтобы его теперешние неприятности показались сущим пустяком.
Перестанет ли он наконец думать о тех зря прожитых годах, когда он подавлял в себе всякий случайный порыв, сердился про себя Эрик, перестанет ли он наконец думать о Мэри…
Ну, конечно же, – Мэри! Ведь она, должно быть, сейчас в Нью-Йорке…
Он позвонил в колледж и узнал ее домашний телефон.
По-видимому, она сняла квартиру у кого-то из университетских сотрудников, уехавших в летний отпуск. Эрик в точности представлял себе, как выглядят эти квартиры: просторные старомодные комнаты, тщательно занавешенные от солнца окна, натертые полы, которые так приятно холодят босую ногу; ковры, наверное, убраны на лето, мебель – в полинявших чехлах. Он представлял себе Мэри, сидящую в такой полутемной комнате. Ему казалось, что она ждет его, чувствуя, как она ему сейчас нужна.
Мэри подошла к телефону после первого же звонка. Ее вопросительное «хэлло» выражало такое удивление, как будто ей могли позвонить только по ошибке.
– Хэлло, Мэри, говорит Эрик. Когда же вы наконец соберетесь сообщить мне, что вы в Нью-Йорке?
– Ах, простите, Эрик, – торопливо ответила она виноватым голосом. – Я здесь всего только неделю и собиралась позвонить вам при первой же возможности. Уверяю вас.
– Неправда, вы ждали, чтобы я первый вам позвонил.
– Но… – казалось, она стоит перед ним, покорно склонив голову.
– И никаких «но». Скажите мне ваш адрес, и я приеду к вам в гости. Я сейчас один и могу распоряжаться своим временем, как угодно.
Она помолчала, словно придумывая предлог для отказа.
– Видите ли, Эрик, все эти дни я буду очень занята. Не знаю, когда я…
– Зато я знаю когда. Мы встретимся сегодня вечером. Слушайте, Мэри, нам с вами нужно кое о чем поговорить, и мне хочется, чтобы это было теперь же. Давайте пообедаем вместе.
– Нет, Эрик, – быстро и немного испуганно возразила она. – Не понимаю, что вы имеете в виду, и, пожалуйста, не говорите глупостей.
– Если вы не понимаете, что я имею в виду, откуда же вы знаете, что это глупости? Можете вы встретиться со мной в семь часов?
– Нет, Эрик…
– Тогда я приду к вам.
– Меня не будет дома.
– Тогда я буду ждать, пока вы не появитесь. А если не дождусь, то буду подкарауливать вас в университете. Мэри, Мэри, вы же видите, что вы окружены и выхода у вас нет.
Она наконец невольно рассмеялась.
– Конечно, мне хочется вас повидать, и я бы не колебалась ни минуты, если бы вы не старались усложнить наши отношения. Я не хочу их усложнять.
– А я очень хочу.
– Неужели? – Ее голос стал грустным; в нем слышалась даже горечь. – А дальше что? Ну, хорошо, Эрик, где мы встретимся?
– Я приду прямо к вам.
– О нет, не надо. Так я не хочу.
Впервые за весь разговор Эрик чуть-чуть улыбнулся. Этот внезапный переход от обороняющегося тона к властному означал, что она сдалась. Теперь он готов был принять все ее условия. Когда Эрик повесил трубку, его снова охватило прежнее лихорадочное нетерпение, но уже с каким-то новым оттенком; оно как бы подстегивало его, и он работал, уже не замечая невыносимой жары и не отрываясь, чтобы поразмыслить о последствиях своего решения.
В половине четвертого Мэри сама позвонила ему. Как только он узнал ее голос, сердце его заколотилось от страха, что она раздумала и сейчас откажется от встречи.
– Да, Мэри, в чем дело? – спросил он с беспокойством.
– У вас такой голос, словно вы очень заняты. Я вам помешала?
– Нет, говорите же!
– Знаете, что я подумала? Сегодня такая ужасная жара, что просто глупо куда-нибудь идти, пока не станет прохладнее. Может быть, вы придете ко мне, мы выпьем чего-нибудь, а вечером куда-нибудь пойдем?
Он с облегчением рассмеялся.
– Ведь я это и предлагал с самого начала. Зачем же вы упрямились?
– Потому что я люблю иногда поупрямиться.
– Как у вас в квартире, очень жарко?
– Да нет, не особенно. Тут дует ветерок с реки – правда, он какой-то теплый. Утром я приняла душ, а сейчас иду снова.
– Чудесно! Давайте ваш адрес, Мэри.
Он записал на клочке бумаги ее адрес и повесил трубку. С минуту он сидел неподвижно, все еще не снимая руки с аппарата. Потом резко встал и, направившись к двери, на ходу надел галстук, пиджак и соломенную шляпу, которую купил с единственной целью – ничем не отличаться от людей, с которыми он по утрам поднимался, а по вечерам спускался в лифте. Не оглядываясь, он закрыл за собой дверь лаборатории. Если бы кто-нибудь в коридоре спросил его, почему он уходит так рано, он даже не потрудился бы ответить. Когда он вышел на улицу, ему показалось, что дышать таким раскаленным воздухом просто немыслимо. Только когда такси свернуло с Парк-авеню на 72-ю улицу и стало подъезжать к Риверсайд-Драйв, Эрик почувствовал некоторое облегчение, а в высоком вестибюле старомодного дома на Клермонт-авеню было даже прохладно.
Эрику пришлось позвонить несколько раз, прежде чем Мэри откликнулась, спросив через закрытую дверь, кто там. Потом дверь открылась, и Эрик увидел Мэри в белом купальном халате. Завитки ее волос, видимо, выбившиеся во время купанья из-под резинового чепчика, были совсем мокрые. На лице не было никакой косметики, и от этого она казалась очень молодой.
– Вы что, летели сюда на крыльях? Я только успела стать под душ, – сказала она.
– Поэтому-то я и торопился, – медленно сказал Эрик.
Он закрыл за собой дверь.
В течение нескольких недель Эрик почти не мог работать, потому что, как только он задумывался над какой-нибудь отвлеченной проблемой, перед его глазами вставал образ Мэри. Даже руки его сохраняли память о ней, и все-таки ему все время казалось, что в ней чего-то недостает… быть может, просто потому, что она не была Сабиной. В душе он настолько сроднился с Сабиной, настолько не мог себя отделить от нее, таким своим и родным был каждый ее жест, ее запах, ее кожа, каждое, самое пустячное ее желание, что все хоть немного непохожее на нее вызывало чувство разочарования. Он сознавал это и испытывал глухое раздражение против Сабины за то, что она завладела им целиком.
– Что происходит, Эрик? – спросила его Мэри однажды вечером. – Неужели мы действительно слишком поздно сошлись?
– Что ты хочешь сказать?
– Ты сам знаешь, – ответила она. – Если б это случилось, когда мы только познакомились, все было бы по-другому.
– Что же было бы по-другому? – вызывающе спросил он. – По-моему, все и так хорошо.
– Мне тоже так казалось, но ты чересчур часто называешь меня Сабиной. Несколько лет назад ты бы так не ошибался. Вот что я хочу сказать.
В первый раз за много лет Эрик почувствовал, что краснеет, и это было мучительно. Он порывисто отошел от нее – Мэри задела его больное место.
– Послушай, Мэри, сегодня слишком жарко, чтобы ссориться, – сказал он резко. – Я тебя люблю. И оставим это.
– А если я не хочу? Знаешь, Эрик, ты сейчас почему-то очень взвинчен. А мне хотелось бы поговорить с тобой по душам…
– Не хочу я никаких разговоров по душам, Мэри. И прошу тебя, оставь это.
– Но по твоему тону я чувствую, что нам необходимо разобраться в наших отношениях.
– Ну, так делай это без меня.
Мэри побледнела и некоторое время молчала, не сводя с него пытливого взгляда.
– Ладно, Эрик. Если так, то тебе лучше уйти.
– Уйти? – Он гневно взглянул на нее. – Ради бога, Мэри, прекрати этот разговор. Что бы ты ни говорила, я все равно не уйду и не пущусь ни в какие извинения и оправдания. Ты права, я действительно взвинчен. Сам не знаю, что со мной делается этим летом. Будто я разваливаюсь на части. Но я докажу тебе, что я тебя люблю. Хочешь, я женюсь на тебе?
На ее глазах вдруг выступили злые слезы.
– Как это мило с вашей стороны! Идите вы к черту, доктор Горин!
– Ну, не выходи за меня замуж, черт возьми. – Он повернулся к ней. – Нет ли у тебя виски?
– И без того слишком жарко.
– Мы будем пить его со льдом. Слушай, Мэри, – сказал он; – не обманывай себя. Этим летом, в этот месяц, на этой неделе, сегодня ночью – ты не захочешь меня прогнать, и я не уйду.
– Если ты думаешь, что останешься, ты просто сумасшедший, – сказала она, наливая виски.
– Ты тоже сумасшедшая, если думаешь, что я уйду.
Он пошел на кухню за льдом. Оба понимали, что если она действительно тверда в своем решении, то должна продолжать этот разговор. Но она ничего больше не сказала, а он не хотел ускорять события. Спустя некоторое время Эрик почувствовал, что может поцеловать ее, и хоть она и приняла его поцелуй очень холодно, но все же не оттолкнула. «Все уладится, – говорил он себе, – но на кой черт мне это нужно!»
Связь их продолжалась, однако прежнее чувство уже исчезло. Эрик значительно подвинулся в работе, но и работа его больше не радовала. Мэри тоже много времени уделяла своим исследованиям; она увлекалась проблемой атомной энергии, но Эрик совершенно не разделял ее энтузиазма. Каждый раз, приезжая на конец недели к Сабине и Джоди, он особенно остро сознавал всю ненужность и пустоту своих отношений с Мэри.
Как только в пятницу вечером он садился в поезд, ему казалось, что он медленно приходит в себя после навязчивого эротического сна. Выходя из вагона, он начинал терзаться угрызениями совести, словно вся эта толпа нагруженных подарками и покупками отцов и мужей, от которых веяло добропорядочной семейственностью, была для него живым укором.
Он пытался представить себя таким, каким мог показаться со стороны: женатым мужчиной, ищущим у чужих женщин то, чего он не находил в собственной жене; но его отличало от других одно очень важное обстоятельство. Большинство мужчин искало новизны ощущений. Он же искал в женщине дружеского ободрения, которое заменило бы ему Сабинино «да». И ему хотелось, чтобы это «да» было сказано не между прочим, не для того, чтобы уступить ему и не ссориться. Это ему мог дать кто угодно. Ему нужно было почувствовать, что она искренне, от всей души разделяет его взгляды. Сейчас он не принял бы от нее ничего, кроме самого глубокого и полного согласия с его решением.
Сабина это понимала, но ничего не могла с собой поделать. И все это грустное лето они старались как можно больше времени проводить в обществе знакомых и соседей, инстинктивно стремясь уйти друг от друга и от самих себя.
Так прошла половина лета. Они ни разу не поссорились в открытую, оба старались избегать всяких ссор. Но Эрик дошел до такого состояния, когда он уже не мог спокойно относиться ни к каким замечаниям по поводу своей работы. Его работа, казалось, слилась воедино с тем, что лежало у него на совести, и при малейшем намеке на неодобрение со стороны Сабины им овладевала слепая ярость, которой он не смел дать волю. Еженедельные поездки на дачу стали для него пыткой, так как ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы сохранить самообладание.
4
Для Сабины это лето прошло в ожидании какого-то взрыва, которым должна была разрядиться окружавшая ее напряженная атмосфера. Внешне она превосходно владела собой. Жизнь ее шла заведенным порядком – утром она отправлялась вместе с какой-нибудь соседкой за покупками, днем шла с Джоди на пляж и проводила там несколько часов в обществе женщин, связанных случайным знакомством и такими же случайными дружескими отношениями. Иногда какая-нибудь женщина покидала общество приятельниц, чтобы побыть с приехавшим в отпуск мужем, и тогда одни смотрели на нее с завистью, а другие удовлетворенно вздыхали – слава богу, что Боб хоть тут не надоедает, с ним и за воскресный день достаточно изведешься.
В другое время Сабина скучала бы, но постоянное душевное напряжение делало ее совершенно безучастной ко всему. Она с нетерпением ждала Эрика, надеясь, что на этот раз произойдет какой-то решительный поворот в создавшихся отношениях, но каждый раз в это ожидание вплетался тоскливый страх, что и этот его приезд ничем не будет отличаться от предыдущих.
Она не могла понять, что творится с Эриком. Любое ее слово вызывало в нем совершенно необъяснимое раздражение. Казалось, он чувствовал в ней резкую враждебность ко всем своим поступкам и делам, на самом же деле это было совсем не так. Она просто была уверена, что его планы обречены на провал, и всячески старалась уберечь его от грядущих разочарований. Он не хотел этого понять, и она знала почему: очевидно, свой собственный горько осуждающий внутренний голос он принимал за нападки с ее стороны. И хотя она понимала это, его отношение казалось ей глубоко оскорбительным.
Будь он другим человеком, Сабина заподозрила бы, что он увлекся какой-нибудь женщиной. Но с Эриком этого быть не может, убеждала она себя. Однако эта унизительная мысль то и дело лезла ей в голову, и она даже находила подтверждающие доказательства, которые, если б не ее подозрительность, сами по себе ровно ничего не могли доказать. Что же это были за доказательства? Если она спрашивала Эрика, правда ли, что на прошлой неделе в Нью-Йорке стояла нестерпимая жара, он, словно оправдывая свое пребывание в городе, уверял, что ничего подобного. Если в воскресных газетах сообщалось, что температура в Нью-Йорке достигает тридцати двух градусов по Цельсию, Эрик словно не радовался тому, что сбежал из этого пекла, а, наоборот, чувствовал себя виноватым. Конечно, само по себе это могло ровно ничего не значить, он просто по своей доброте мог сочувствовать миллионам людей, вынужденных томиться в городе. Но тут же подозрительность подсказывала Сабине, что вряд ли можно так огорчаться из-за миллионов людей; из-за одного человека – пожалуй.
Снова и снова она вспоминала свой разговор с Эдной Мастерс, когда та решила вернуться к Хьюго. Эдна и мысли не допускала, что Хьюго может интересоваться какой-нибудь другой женщиной, и Сабине она тогда казалась наивной дурочкой. А что если Эрик, так же как и Хьюго, ищет сочувствия у какой-то другой женщины? И что, если эта женщина, не в пример Сабине, отвечает Эрику взаимностью?
«Глупости, – прерывала она свои мысли. – С Эриком этого не может быть».
Ее преследовало воспоминание о том самодовольном чувстве превосходства, с каким она относилась к Эдне, зная, что Хьюго любит не Эдну, а ее. Тогда и та, другая женщина – которой, конечно, у Эрика нет, но, впрочем, кто знает, – та женщина, быть может, тоже чувствует к ней такую же снисходительную жалость. Сабина сгорала от стыда при одной мысли об этом.
Сабина страдала от своей беспомощности. Она так любила Эрика, что, вдруг потеряв способность проникать к нему в душу, пришла в ужас и смятение. Раньше она свободно высказывала мужу все, что было у нее на сердце, и никогда не затаивала в себе недовольства; теперь же все больше и больше замыкалась в себе, боясь неосторожным словом вызвать в нем взрыв негодования. Сабина теперь никогда наперед не знала, как он отнесется к ее словам и станет ли вообще ее слушать.
Она не сомневалась только в одном: чем дальше, тем больше они отдаляются друг от друга, и эта уверенность причиняла ей невыносимую боль.
Даже Джоди начал замечать перемену в отце, и это мучило Сабину больше всего. Эрик почти не обращал внимания на мальчика. Джоди сначала обижался, потом постепенно привык. И это было хуже всего. Когда он вспоминал об отце, в голосе его появлялась какая-то новая интонация, словно он говорил о нем в прошедшем времени.
Джоди, конечно, мог вымотать душу у человека, занятого своими мыслями. Он мог вдруг обрушить на кого-нибудь целый поток настойчивых вопросов и, орудуя ими, как пневматическим молотком, не успокаивался, пока целиком не завладевал вниманием собеседника. Но Эрик теперь почти не разговаривал с ребенком. Сабине казалось, что в душе Эрика происходит какая-то отчаянная борьба. Она даже не в состоянии была упрекать его за ту невольную резкость, с какою он отстранял от себя мальчика.
Однажды, в августе, между ними чуть не вспыхнула открытая ссора; это началось с того, что она сказала ему о своем намерении с осени поступить на какую-нибудь работу: ведь Джоди большую часть дня будет проводить либо в школе, либо в детском саду. За этим таилась невысказанная мысль, что в случае, если Эрик ее бросит, она не будет беспомощна. Эрик почувствовал себя уязвленным. Он резко ответил, что если у нее много свободного времени, так уж лучше завести второго ребенка. Сабина круто обернулась к нему.
– Ты не сумел стать настоящим отцом одному, как же ты можешь говорить о втором! – вырвалось у нее. – Нет, – продолжала она. – Никакого другого ребенка не будет, он тебе вовсе не нужен, ты хочешь только развлечь меня. А дети существуют не для развлечения. Будь я немного умнее, я бы еще в свое время поняла, что ты не хочешь детей. Ты сам мне говорил, что не готов к этому, но я все-таки настояла и…
– Сабина! – сказал он с такой неподдельной болью, что она невольно смягчила тон.
– Ведь я не говорю, что ты не любишь Джоди. Я знаю, что ты его любишь, но если б у нас не было ребенка, ты был бы так же счастлив, может быть, даже счастливее. Ты знаешь, что я говорю правду.
Он опустил голову. Сабина удивилась, как у нее хватило смелости продолжить разговор, ведь Эрик каждую секунду мог вспылить, но теперь ей было уже все равно. Если у нее хватает сил бороться с ним, значит, она еще не совсем сражена. Конечно, судя по всему, Эрик несчастен, но она не желает разыгрывать из себя кроткую безответную жену и покорно дожидаться, пока он соблаговолит выказать ей свою любовь или решится положить конец всяким иллюзиям, если этой любви уже не существует. Она поступала так, как подсказывало ей сердце, она не могла действовать по расчету. Хорошо это или плохо, – иначе она не может. Но он тоже страдал, и сердце ее надрывалось от этого. Хоть бы сынишка его радовал!
Разумеется, возиться с Джоди очень утомительно, но зато он мог быть источником радости и счастья. Сабина никогда не смеялась над его фантазиями, не выказывала удивления или даже ласковой снисходительности, и ребенок в конце концов всегда доверчиво впускал ее в свой маленький внутренний мирок. Единственное, что ее очень огорчало, – это отношение мальчика к отцу; в его представлении отец был очень далеким и очень серьезным человеком, который знает много чудесных вещей, но не любит с ним разговаривать. Джоди, видимо, считал, что так оно и должно быть и что мама и все окружающие думают так же, как он. Сабина пробовала все способы, и прямые и косвенные, чтобы заставить его иначе относиться к отцу. Джоди вежливо выслушивал ее, но никакие слова его не убеждали, и это еще больше восстанавливало Сабину против Эрика.
И сейчас, когда Эрик заговорил о втором ребенке, Сабина задрожала от гнева – трудно было найти худший повод и худшее время для подобного разговора. У нее даже не хватило сил высказать ему всю горькую правду, он слишком больно ее обидел. И прежде чем он успел что-нибудь сказать, она, хлопнув дверью, выбежала из дому.
В другое время Сабина скучала бы, но постоянное душевное напряжение делало ее совершенно безучастной ко всему. Она с нетерпением ждала Эрика, надеясь, что на этот раз произойдет какой-то решительный поворот в создавшихся отношениях, но каждый раз в это ожидание вплетался тоскливый страх, что и этот его приезд ничем не будет отличаться от предыдущих.
Она не могла понять, что творится с Эриком. Любое ее слово вызывало в нем совершенно необъяснимое раздражение. Казалось, он чувствовал в ней резкую враждебность ко всем своим поступкам и делам, на самом же деле это было совсем не так. Она просто была уверена, что его планы обречены на провал, и всячески старалась уберечь его от грядущих разочарований. Он не хотел этого понять, и она знала почему: очевидно, свой собственный горько осуждающий внутренний голос он принимал за нападки с ее стороны. И хотя она понимала это, его отношение казалось ей глубоко оскорбительным.
Будь он другим человеком, Сабина заподозрила бы, что он увлекся какой-нибудь женщиной. Но с Эриком этого быть не может, убеждала она себя. Однако эта унизительная мысль то и дело лезла ей в голову, и она даже находила подтверждающие доказательства, которые, если б не ее подозрительность, сами по себе ровно ничего не могли доказать. Что же это были за доказательства? Если она спрашивала Эрика, правда ли, что на прошлой неделе в Нью-Йорке стояла нестерпимая жара, он, словно оправдывая свое пребывание в городе, уверял, что ничего подобного. Если в воскресных газетах сообщалось, что температура в Нью-Йорке достигает тридцати двух градусов по Цельсию, Эрик словно не радовался тому, что сбежал из этого пекла, а, наоборот, чувствовал себя виноватым. Конечно, само по себе это могло ровно ничего не значить, он просто по своей доброте мог сочувствовать миллионам людей, вынужденных томиться в городе. Но тут же подозрительность подсказывала Сабине, что вряд ли можно так огорчаться из-за миллионов людей; из-за одного человека – пожалуй.
Снова и снова она вспоминала свой разговор с Эдной Мастерс, когда та решила вернуться к Хьюго. Эдна и мысли не допускала, что Хьюго может интересоваться какой-нибудь другой женщиной, и Сабине она тогда казалась наивной дурочкой. А что если Эрик, так же как и Хьюго, ищет сочувствия у какой-то другой женщины? И что, если эта женщина, не в пример Сабине, отвечает Эрику взаимностью?
«Глупости, – прерывала она свои мысли. – С Эриком этого не может быть».
Ее преследовало воспоминание о том самодовольном чувстве превосходства, с каким она относилась к Эдне, зная, что Хьюго любит не Эдну, а ее. Тогда и та, другая женщина – которой, конечно, у Эрика нет, но, впрочем, кто знает, – та женщина, быть может, тоже чувствует к ней такую же снисходительную жалость. Сабина сгорала от стыда при одной мысли об этом.
Сабина страдала от своей беспомощности. Она так любила Эрика, что, вдруг потеряв способность проникать к нему в душу, пришла в ужас и смятение. Раньше она свободно высказывала мужу все, что было у нее на сердце, и никогда не затаивала в себе недовольства; теперь же все больше и больше замыкалась в себе, боясь неосторожным словом вызвать в нем взрыв негодования. Сабина теперь никогда наперед не знала, как он отнесется к ее словам и станет ли вообще ее слушать.
Она не сомневалась только в одном: чем дальше, тем больше они отдаляются друг от друга, и эта уверенность причиняла ей невыносимую боль.
Даже Джоди начал замечать перемену в отце, и это мучило Сабину больше всего. Эрик почти не обращал внимания на мальчика. Джоди сначала обижался, потом постепенно привык. И это было хуже всего. Когда он вспоминал об отце, в голосе его появлялась какая-то новая интонация, словно он говорил о нем в прошедшем времени.
Джоди, конечно, мог вымотать душу у человека, занятого своими мыслями. Он мог вдруг обрушить на кого-нибудь целый поток настойчивых вопросов и, орудуя ими, как пневматическим молотком, не успокаивался, пока целиком не завладевал вниманием собеседника. Но Эрик теперь почти не разговаривал с ребенком. Сабине казалось, что в душе Эрика происходит какая-то отчаянная борьба. Она даже не в состоянии была упрекать его за ту невольную резкость, с какою он отстранял от себя мальчика.
Однажды, в августе, между ними чуть не вспыхнула открытая ссора; это началось с того, что она сказала ему о своем намерении с осени поступить на какую-нибудь работу: ведь Джоди большую часть дня будет проводить либо в школе, либо в детском саду. За этим таилась невысказанная мысль, что в случае, если Эрик ее бросит, она не будет беспомощна. Эрик почувствовал себя уязвленным. Он резко ответил, что если у нее много свободного времени, так уж лучше завести второго ребенка. Сабина круто обернулась к нему.
– Ты не сумел стать настоящим отцом одному, как же ты можешь говорить о втором! – вырвалось у нее. – Нет, – продолжала она. – Никакого другого ребенка не будет, он тебе вовсе не нужен, ты хочешь только развлечь меня. А дети существуют не для развлечения. Будь я немного умнее, я бы еще в свое время поняла, что ты не хочешь детей. Ты сам мне говорил, что не готов к этому, но я все-таки настояла и…
– Сабина! – сказал он с такой неподдельной болью, что она невольно смягчила тон.
– Ведь я не говорю, что ты не любишь Джоди. Я знаю, что ты его любишь, но если б у нас не было ребенка, ты был бы так же счастлив, может быть, даже счастливее. Ты знаешь, что я говорю правду.
Он опустил голову. Сабина удивилась, как у нее хватило смелости продолжить разговор, ведь Эрик каждую секунду мог вспылить, но теперь ей было уже все равно. Если у нее хватает сил бороться с ним, значит, она еще не совсем сражена. Конечно, судя по всему, Эрик несчастен, но она не желает разыгрывать из себя кроткую безответную жену и покорно дожидаться, пока он соблаговолит выказать ей свою любовь или решится положить конец всяким иллюзиям, если этой любви уже не существует. Она поступала так, как подсказывало ей сердце, она не могла действовать по расчету. Хорошо это или плохо, – иначе она не может. Но он тоже страдал, и сердце ее надрывалось от этого. Хоть бы сынишка его радовал!
Разумеется, возиться с Джоди очень утомительно, но зато он мог быть источником радости и счастья. Сабина никогда не смеялась над его фантазиями, не выказывала удивления или даже ласковой снисходительности, и ребенок в конце концов всегда доверчиво впускал ее в свой маленький внутренний мирок. Единственное, что ее очень огорчало, – это отношение мальчика к отцу; в его представлении отец был очень далеким и очень серьезным человеком, который знает много чудесных вещей, но не любит с ним разговаривать. Джоди, видимо, считал, что так оно и должно быть и что мама и все окружающие думают так же, как он. Сабина пробовала все способы, и прямые и косвенные, чтобы заставить его иначе относиться к отцу. Джоди вежливо выслушивал ее, но никакие слова его не убеждали, и это еще больше восстанавливало Сабину против Эрика.
И сейчас, когда Эрик заговорил о втором ребенке, Сабина задрожала от гнева – трудно было найти худший повод и худшее время для подобного разговора. У нее даже не хватило сил высказать ему всю горькую правду, он слишком больно ее обидел. И прежде чем он успел что-нибудь сказать, она, хлопнув дверью, выбежала из дому.
5
Накануне их переезда с дачи Тернбал позвонил Эрику в лабораторию. Хотя была уже середина сентября, но в городе еще стоял летний зной. Эрик не имел понятия, зачем он мог понадобиться шефу, и с досадой оторвался от работы.
В помещении, занимаемом администрацией, было прохладно – воздух здесь охлаждался искусственно, – и сам Тернбал в светлом чесучовом костюме казался тоже холодным и строгим. На сей раз Эрик не встретил у него обычного любезного приема. Тернбал читал какую-то рукопись в синей папке, перелистывая страницу за страницей, и словно не замечал, что Эрик уже несколько минут стоит перед его столом. Затем, даже не подняв на него глаз, Тернбал заговорил:
– Кстати, Эрик, – тон его был деланно любезен, – тут возник один вопрос, на который можете ответить только вы. Чем можно заменить эту… – он отложил рукопись и заглянул в настольный блокнот, – электронную лампу Р-двести шестьдесят семь?
Эрик озадаченно смотрел сверху вниз на его блестящую лысину.
– Лампу Вестингауза?
– Да. – Тернбал, шелестя бумагой, тщательно подравнивал страницы рукописи. Один листок разорвался у него в руках. Тернбал досадливо поморщился, поглядел на листок, потом вырвал его целиком и бросил в корзину для бумаг, стоявшую возле кресла.
– А, будь ты неладен! Ну, так как же? – спросил он, в упор взглянув на Эрика. – Чем можно заменить эту лампу?
– Это зависит от того, для чего она вам нужна, – сказал Эрик все еще в замешательстве.
– То есть как это мне? Она вам, видно, нужна, а не мне. Фирма «Вестингауз» уже не выпускает ламп для этого электронного сверлильного станка.
– Вы говорите о моем станке? О том, над которым я у вас работал?
Тернбал бросил на него удивленный взгляд.
– Ну, а то о чем же? Вот я и думаю, раз уж это ваше дело, то вы заодно должны составить полный список всех возможных заменителей – и ламп, и элементов цепи, и прочего – словом, всех дефицитных частей.
– Не понимаю, какой в этом смысл, – сказал Эрик. Ему стало не по себе – в обращении Тернбала было что-то оскорбительное, он даже не предложил ему сесть. – Такой список очень скоро устареет, ведь продукция этих заводов меняется коренным образом чуть ли не каждую неделю. По-моему, следует подождать, пока вы не пустите станок в производство.
Тернбал удивленно хмыкнул; Эрик догадался, что он в чем-то ошибся, но никак не мог понять, в чем именно.
– Да ведь станок уже пущен в производство, – сказал Тернбал. – Он довольно давно выпускается, а сейчас у моих ребят возникли затруднения с этой лампой, как ее… – Тернбал снова заглянул в блокнот: – Р-двести шестьдесят семь. Ведь они уже не первый месяц делают этот станок, как вам, конечно, известно, – добавил он, глядя на Эрика прозрачно-невинным взглядом. – Вы же знали это, не правда ли?
В помещении, занимаемом администрацией, было прохладно – воздух здесь охлаждался искусственно, – и сам Тернбал в светлом чесучовом костюме казался тоже холодным и строгим. На сей раз Эрик не встретил у него обычного любезного приема. Тернбал читал какую-то рукопись в синей папке, перелистывая страницу за страницей, и словно не замечал, что Эрик уже несколько минут стоит перед его столом. Затем, даже не подняв на него глаз, Тернбал заговорил:
– Кстати, Эрик, – тон его был деланно любезен, – тут возник один вопрос, на который можете ответить только вы. Чем можно заменить эту… – он отложил рукопись и заглянул в настольный блокнот, – электронную лампу Р-двести шестьдесят семь?
Эрик озадаченно смотрел сверху вниз на его блестящую лысину.
– Лампу Вестингауза?
– Да. – Тернбал, шелестя бумагой, тщательно подравнивал страницы рукописи. Один листок разорвался у него в руках. Тернбал досадливо поморщился, поглядел на листок, потом вырвал его целиком и бросил в корзину для бумаг, стоявшую возле кресла.
– А, будь ты неладен! Ну, так как же? – спросил он, в упор взглянув на Эрика. – Чем можно заменить эту лампу?
– Это зависит от того, для чего она вам нужна, – сказал Эрик все еще в замешательстве.
– То есть как это мне? Она вам, видно, нужна, а не мне. Фирма «Вестингауз» уже не выпускает ламп для этого электронного сверлильного станка.
– Вы говорите о моем станке? О том, над которым я у вас работал?
Тернбал бросил на него удивленный взгляд.
– Ну, а то о чем же? Вот я и думаю, раз уж это ваше дело, то вы заодно должны составить полный список всех возможных заменителей – и ламп, и элементов цепи, и прочего – словом, всех дефицитных частей.
– Не понимаю, какой в этом смысл, – сказал Эрик. Ему стало не по себе – в обращении Тернбала было что-то оскорбительное, он даже не предложил ему сесть. – Такой список очень скоро устареет, ведь продукция этих заводов меняется коренным образом чуть ли не каждую неделю. По-моему, следует подождать, пока вы не пустите станок в производство.
Тернбал удивленно хмыкнул; Эрик догадался, что он в чем-то ошибся, но никак не мог понять, в чем именно.
– Да ведь станок уже пущен в производство, – сказал Тернбал. – Он довольно давно выпускается, а сейчас у моих ребят возникли затруднения с этой лампой, как ее… – Тернбал снова заглянул в блокнот: – Р-двести шестьдесят семь. Ведь они уже не первый месяц делают этот станок, как вам, конечно, известно, – добавил он, глядя на Эрика прозрачно-невинным взглядом. – Вы же знали это, не правда ли?