Страница:
– Боже мой, хорошо, что вы мне напомнили, – сказал Эрик, шаря в карманах. – Сегодня утром я нашел на туалетном столе письмо от Хьюго и, не успев прочесть, захватил с собой. – Он вытащил из кармана письмо. К его удивлению, конверт оказался вскрытым; Эрик медленно повернул его другой стороной и взглянул на почтовый штемпель. – Письмо двухлетней давности, – с досадой сказал он и сунул конверт в карман. – Не знаю, как оно очутилось на столе, но это только лишнее доказательство того, как я беспорядочно живу в последнее время. Я знаю, что Фабермахер сейчас в Вашингтоне.
– Да, – медленно сказал Фокс. – Насколько мне известно, жена его работает в каком-то правительственном учреждении, а он служит в музее. Кажется, вы же мне об этом и рассказывали.
– Возможно, – ответил Эрик и, глядя в другой конец полутемной комнаты, где лежал Фокс, спросил: – Как вы думаете, ведь это только из-за Ригана он все эти годы считался неблагонадежным?
Фокс, освещенный слабым желтым светом ночника, горевшего у его изголовья, пожал плечами.
– Кто его знает! И не все ли равно? Он ничего от этого не потерял. И все-таки мне бы хотелось повидать этого мальчика, – рассеянно добавил он. Немного помолчав, он заговорил снова, и в голосе его послышалось наивное удивление: – Сейчас, вспоминая прошлое, я все больше и больше убеждаюсь, что он всегда побаивался меня, и никак не могу понять почему. Может быть, вы знаете?
– Нет, – сказал Эрик. Он вспомнил то время, когда глубокое равнодушие Фокса настолько подавляло Хьюго, что своей бесплодной нынешней жизнью он был обязан именно этому, а старик до сих пор не понимает, в чем дело. Но сейчас слишком поздно открывать ему глаза – ни для Фокса, ни для Хьюго это уже не имеет значения. – По-моему, вы ошибаетесь. Он всегда относился к вам с огромным уважением. Он ценил вас больше, чем кто бы то ни было.
– Я рад, – просто сказал Фокс и, отвернувшись к окну, снова стал глядеть на реку.
Эрик просидел полночи в кресле возле дремавшего Фокса. Ночник слабо освещал изрезанное морщинами лицо и белую подушку, и этот тусклый, призрачный свет проникал в самый дальний уголок сознания Эрика, где таились мысли, которых он избегал в течение больше чем половины прожитой им жизни. Сидя в полутьме и глядя на кровать, стоявшую у противоположной стены, он думал о том, как все это похоже на предсмертные часы его отца. Ни разу за долгие годы та тоскливая длинная зима не вспоминалась ему так ярко. Все впечатления подростка, в которых Эрик так и не успел разобраться, но которые никогда не забывал, вновь предстали перед ним, и он мог взглянуть на них глазами взрослого. Эрик понял, что если он тогда и плакал, так только из жалости к самому себе, ибо что же еще может чувствовать в такие минуты ребенок? Джоди, узнав о том, что существует смерть, задавал вопросы, которые могут служить доказательством этой простой истины. Джоди заплакал, узнав, что когда-нибудь должен будет умереть, и эти слезы были вызваны душераздирающей тоской при мысли, что и он в конце концов угаснет и превратится в ничто. Узнав, что и Эрик когда-нибудь умрет, Джоди тоже заплакал, но эти слезы высохли, как только он получил успокоительный ответ на вопрос: – А с кем же я останусь? – Иметь возле себя кого-то, кто о нем заботится, – вот что важнее всего для ребенка. И Эрик, которому пришлось в детстве остаться без отца, теперь понимал, что живые напрасно проливают слезы; только те слезы, которые уже не могут литься из сухих глаз мертвецов, означали бы подлинную трагедию смерти.
И еще одно воспоминание о той ночи всплыло у него в памяти: он вспомнил, что ужасное ожидание у постели умирающего отца было томительно скучным. Это впечатление было правдивым. Очень легко свыкнуться с мыслью о неизбежной кончине другого. Сначала становится грустно, так как понимаешь, что человек навсегда уходит из твоей жизни, потом, еще задолго до его смерти, постепенно свыкаешься с мыслью об утрате – так было с Эриком, когда он узнал о болезни Фабермахера.
Мысленно перенесясь в недавнее прошлое, Эрик вспомнил, как тщательно старался Хьюго избегать Фокса, и невольно сравнил ожесточение Хьюго с собственной непринужденностью, которую он всегда ощущал в обществе старого профессора. Эрик видел в нем просто человека, относившегося ко всему с полным безразличием, утратившего всякий интерес к жизни, потому что дело, которому он себя посвятил, больше его не интересовало. Чем же еще может жить человек, недоумевал Эрик. Жизнь сама по себе не имеет смысла, если человек не наполняет ее переживаниями, переходами от поражений к победам, от любви и счастья к одиночеству. Жизнь дает человеку только одно – способность чувствовать боль, и только благодаря боли Фокс наконец понял, что он живое существо. Но он осознал себя живым слишком поздно, когда гибель уже неизбежна, и тем самым как бы уподобился простейшим организмам. Судьба сыграла с Фоксом злую шутку.
В два часа ночи Фокс вдруг порывисто поднялся, пытаясь сесть в кровати, и замахал руками, словно стараясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Он шумно дышал и отчаянно боролся за каждый вздох. И Эрик, считавший, что он уже свыкся с неизбежной смертью старика, бросился к нему и стал разжимать крепко сомкнутые челюсти, тщетно стараясь засунуть ему под язык пилюлю. Эрик поддерживал старика, вне себя гладил искаженное мукой лицо, стремясь напомнить, что есть еще выход из мрачного, черного тупика. Но все это продолжалось меньше минуты. Эрик присел на кровать и, глядя, как исчезают признаки жизни, с потрясающей ясностью вспомнил последние минуты своего отца. Только сейчас он понял, почему в течение двадцати лет он так упорно избегал мыслей о своих родителях, что в конце концов даже самому себе стал казаться человеком без прошлого, без корней.
Эрик медленно опустил безжизненное тело на кровать и встал. Он был весь в поту. Несколько мгновений он стоял как окаменевший, потом подошел к телефону и позвонил ректору колледжа, старому другу Фокса – одному из тех друзей, с которыми всю жизнь при встрече обмениваешься сердечными приветствиями, и только. Ректор был потрясен этим известием. Он сказал, что сейчас же пришлет своего врача, а потом придет и сам.
Эрик прошел в темную кухню и залпом выпил стакан воды. Потом он вернулся в холодную, нежилую гостиную, подошел к окну, выходившему на реку, и, не зажигая света, сел возле него, дрожа мелкой дрожью. Он жадно вдыхал колючий ветерок, но сейчас ничто не могло прогнать терпкого привкуса, стянувшего ему рот, запаха тления, щекотавшего ему ноздри, и глухой тоски, овладевшей его сердцем, – всех ощущений, навеянных смертью.
Эрик вспомнил, с какими надеждами и планами он пришел вчера к Фоксу; он был убежден, что все ошибки позади и только теперь можно будет по-настоящему начать жизнь. Вопрос для него был только в том, какую дорогу выбрать. А ведь ему тридцать шесть лет, прожито больше половины жизни, израсходовано много творческих сил и энергии. Если остальное время, которое ему суждено прожить, промелькнет так же быстро, значит, ему осталось еще несколько мгновений жизни, и это так мало, что нельзя тратить времени на раздумье и подготовку.
Взять того же Фокса. Обстоятельства его смерти, самая смерть и даже вся его жизнь – сплошное опровержение присущих ему, Эрику, достоинств. Бесполезность даваемых себе обещаний и бренность всяких успехов были теперь слишком очевидны для Эрика. Вот урок, который он извлек для себя из сегодняшней ночи: человек должен взять от жизни все, что может, прежде чем наступит эта неизбежная агония конца. Надо пользоваться своей смертной плотью, выжать из нее все до конца, иссушить ее, пока не будет слишком поздно.
Когда Фокс говорил о работе в вашингтонской комиссии и упомянул о жалованье, Эрик почти не обратил внимания на названную им сумму – пятнадцать тысяч долларов в год. Сейчас каждый доллар как бы засверкал перед его глазами ярким блеском, приобрел огромный смысл, вселяя радужные надежды. Эрик спрашивал себя, чувствует ли он, как ученый, отвращение к тем политическим целям, в которых используется атомная бомба? Да, несомненно, он ненавидит эту политику с яростью обманутой жертвы. И, как ученый, не предпочел ли бы он, чтобы атомная энергия стала источником благосостояния и залогом мира? Конечно, разве нормальный человек может хотеть иного!
Но страшная истина заключалась в том, что человек в нем был сильнее ученого, а сегодня он убедился, что в последнюю минуту каждый умирает как человек, ни больше и ни меньше. Слишком долго он потворствовал самому себе; пора начинать жить по-настоящему, любой ценой!
– Да, – медленно сказал Фокс. – Насколько мне известно, жена его работает в каком-то правительственном учреждении, а он служит в музее. Кажется, вы же мне об этом и рассказывали.
– Возможно, – ответил Эрик и, глядя в другой конец полутемной комнаты, где лежал Фокс, спросил: – Как вы думаете, ведь это только из-за Ригана он все эти годы считался неблагонадежным?
Фокс, освещенный слабым желтым светом ночника, горевшего у его изголовья, пожал плечами.
– Кто его знает! И не все ли равно? Он ничего от этого не потерял. И все-таки мне бы хотелось повидать этого мальчика, – рассеянно добавил он. Немного помолчав, он заговорил снова, и в голосе его послышалось наивное удивление: – Сейчас, вспоминая прошлое, я все больше и больше убеждаюсь, что он всегда побаивался меня, и никак не могу понять почему. Может быть, вы знаете?
– Нет, – сказал Эрик. Он вспомнил то время, когда глубокое равнодушие Фокса настолько подавляло Хьюго, что своей бесплодной нынешней жизнью он был обязан именно этому, а старик до сих пор не понимает, в чем дело. Но сейчас слишком поздно открывать ему глаза – ни для Фокса, ни для Хьюго это уже не имеет значения. – По-моему, вы ошибаетесь. Он всегда относился к вам с огромным уважением. Он ценил вас больше, чем кто бы то ни было.
– Я рад, – просто сказал Фокс и, отвернувшись к окну, снова стал глядеть на реку.
Эрик просидел полночи в кресле возле дремавшего Фокса. Ночник слабо освещал изрезанное морщинами лицо и белую подушку, и этот тусклый, призрачный свет проникал в самый дальний уголок сознания Эрика, где таились мысли, которых он избегал в течение больше чем половины прожитой им жизни. Сидя в полутьме и глядя на кровать, стоявшую у противоположной стены, он думал о том, как все это похоже на предсмертные часы его отца. Ни разу за долгие годы та тоскливая длинная зима не вспоминалась ему так ярко. Все впечатления подростка, в которых Эрик так и не успел разобраться, но которые никогда не забывал, вновь предстали перед ним, и он мог взглянуть на них глазами взрослого. Эрик понял, что если он тогда и плакал, так только из жалости к самому себе, ибо что же еще может чувствовать в такие минуты ребенок? Джоди, узнав о том, что существует смерть, задавал вопросы, которые могут служить доказательством этой простой истины. Джоди заплакал, узнав, что когда-нибудь должен будет умереть, и эти слезы были вызваны душераздирающей тоской при мысли, что и он в конце концов угаснет и превратится в ничто. Узнав, что и Эрик когда-нибудь умрет, Джоди тоже заплакал, но эти слезы высохли, как только он получил успокоительный ответ на вопрос: – А с кем же я останусь? – Иметь возле себя кого-то, кто о нем заботится, – вот что важнее всего для ребенка. И Эрик, которому пришлось в детстве остаться без отца, теперь понимал, что живые напрасно проливают слезы; только те слезы, которые уже не могут литься из сухих глаз мертвецов, означали бы подлинную трагедию смерти.
И еще одно воспоминание о той ночи всплыло у него в памяти: он вспомнил, что ужасное ожидание у постели умирающего отца было томительно скучным. Это впечатление было правдивым. Очень легко свыкнуться с мыслью о неизбежной кончине другого. Сначала становится грустно, так как понимаешь, что человек навсегда уходит из твоей жизни, потом, еще задолго до его смерти, постепенно свыкаешься с мыслью об утрате – так было с Эриком, когда он узнал о болезни Фабермахера.
Мысленно перенесясь в недавнее прошлое, Эрик вспомнил, как тщательно старался Хьюго избегать Фокса, и невольно сравнил ожесточение Хьюго с собственной непринужденностью, которую он всегда ощущал в обществе старого профессора. Эрик видел в нем просто человека, относившегося ко всему с полным безразличием, утратившего всякий интерес к жизни, потому что дело, которому он себя посвятил, больше его не интересовало. Чем же еще может жить человек, недоумевал Эрик. Жизнь сама по себе не имеет смысла, если человек не наполняет ее переживаниями, переходами от поражений к победам, от любви и счастья к одиночеству. Жизнь дает человеку только одно – способность чувствовать боль, и только благодаря боли Фокс наконец понял, что он живое существо. Но он осознал себя живым слишком поздно, когда гибель уже неизбежна, и тем самым как бы уподобился простейшим организмам. Судьба сыграла с Фоксом злую шутку.
В два часа ночи Фокс вдруг порывисто поднялся, пытаясь сесть в кровати, и замахал руками, словно стараясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Он шумно дышал и отчаянно боролся за каждый вздох. И Эрик, считавший, что он уже свыкся с неизбежной смертью старика, бросился к нему и стал разжимать крепко сомкнутые челюсти, тщетно стараясь засунуть ему под язык пилюлю. Эрик поддерживал старика, вне себя гладил искаженное мукой лицо, стремясь напомнить, что есть еще выход из мрачного, черного тупика. Но все это продолжалось меньше минуты. Эрик присел на кровать и, глядя, как исчезают признаки жизни, с потрясающей ясностью вспомнил последние минуты своего отца. Только сейчас он понял, почему в течение двадцати лет он так упорно избегал мыслей о своих родителях, что в конце концов даже самому себе стал казаться человеком без прошлого, без корней.
Эрик медленно опустил безжизненное тело на кровать и встал. Он был весь в поту. Несколько мгновений он стоял как окаменевший, потом подошел к телефону и позвонил ректору колледжа, старому другу Фокса – одному из тех друзей, с которыми всю жизнь при встрече обмениваешься сердечными приветствиями, и только. Ректор был потрясен этим известием. Он сказал, что сейчас же пришлет своего врача, а потом придет и сам.
Эрик прошел в темную кухню и залпом выпил стакан воды. Потом он вернулся в холодную, нежилую гостиную, подошел к окну, выходившему на реку, и, не зажигая света, сел возле него, дрожа мелкой дрожью. Он жадно вдыхал колючий ветерок, но сейчас ничто не могло прогнать терпкого привкуса, стянувшего ему рот, запаха тления, щекотавшего ему ноздри, и глухой тоски, овладевшей его сердцем, – всех ощущений, навеянных смертью.
Эрик вспомнил, с какими надеждами и планами он пришел вчера к Фоксу; он был убежден, что все ошибки позади и только теперь можно будет по-настоящему начать жизнь. Вопрос для него был только в том, какую дорогу выбрать. А ведь ему тридцать шесть лет, прожито больше половины жизни, израсходовано много творческих сил и энергии. Если остальное время, которое ему суждено прожить, промелькнет так же быстро, значит, ему осталось еще несколько мгновений жизни, и это так мало, что нельзя тратить времени на раздумье и подготовку.
Взять того же Фокса. Обстоятельства его смерти, самая смерть и даже вся его жизнь – сплошное опровержение присущих ему, Эрику, достоинств. Бесполезность даваемых себе обещаний и бренность всяких успехов были теперь слишком очевидны для Эрика. Вот урок, который он извлек для себя из сегодняшней ночи: человек должен взять от жизни все, что может, прежде чем наступит эта неизбежная агония конца. Надо пользоваться своей смертной плотью, выжать из нее все до конца, иссушить ее, пока не будет слишком поздно.
Когда Фокс говорил о работе в вашингтонской комиссии и упомянул о жалованье, Эрик почти не обратил внимания на названную им сумму – пятнадцать тысяч долларов в год. Сейчас каждый доллар как бы засверкал перед его глазами ярким блеском, приобрел огромный смысл, вселяя радужные надежды. Эрик спрашивал себя, чувствует ли он, как ученый, отвращение к тем политическим целям, в которых используется атомная бомба? Да, несомненно, он ненавидит эту политику с яростью обманутой жертвы. И, как ученый, не предпочел ли бы он, чтобы атомная энергия стала источником благосостояния и залогом мира? Конечно, разве нормальный человек может хотеть иного!
Но страшная истина заключалась в том, что человек в нем был сильнее ученого, а сегодня он убедился, что в последнюю минуту каждый умирает как человек, ни больше и ни меньше. Слишком долго он потворствовал самому себе; пора начинать жить по-настоящему, любой ценой!
4
Каждое утро солнце вносило веселое оживление в квартиру семьи Вольтерра, наполняя комнаты теплым желтоватым сиянием, в котором даже старая, потертая мебельная обивка выглядела нарядной. Эрик открыл глаза, и яркие солнечные лучи вытеснили из его памяти события позавчерашней ночи. В темные предрассветные часы в обитель смерти устремились запоздалые посетители – ректор, его врач и, наконец, гробовщик. Они пришли и ушли, и Эрику уже незачем было оставаться там. Он отправился домой пешком и прошагал кварталов двадцать мимо темных спящих домов. Несмотря на твердое намерение не будить Сабину, он прошел прямо к ней, зная, что одно ее присутствие вольет в него бодрость.
Сегодня, в ярком свете солнечного зимнего дня, он не сразу вспомнил, что в полдень ему предстоит присутствовать при отпевании в университетской церкви. Утро было такое ясное, что зловещее ощущение смерти, казавшейся позавчера неизбежной, совсем исчезло, но через несколько минут в памяти Эрика снова всплыло все случившееся. Момент пробуждения был лишь временной передышкой.
Он понял, что его разбудил Джоди, расхаживавший по комнате осторожно, но с явным намерением как-нибудь нечаянно разбудить отца. Эрик сел в узкой кровати, на которой до замужества спала Сабина; ее уже не было в комнате – она ушла на кухню.
– Проснулся, пап? – приветливо спросил Джоди. В десять лет он был стройным худощавым мальчиком со смуглым, загоревшим под солнцем юго-западной пустыни лицом. Неделю назад он опять стал ходить в школу, где дети сотрудников Колумбийского университета обучались бесплатно. Под мышкой Джоди держал учебники. – Я нечаянно тебя разбудил.
– Ничего, – сказал Эрик и, взглянув на сына, подумал, не о Фоксе ли он хочет поговорить. Но вряд ли Сабина рассказала ему об этом. Мальчик и так был потрясен смертью деда. – Ты что-нибудь хочешь мне сказать, Джоди?
– Нет, пап, ничего.
«Неправда», – подумал Эрик.
– В школе у тебя все благополучно? – ласково спросил он. – А что, в твоем классе те же мальчики и девочки, что были до нашего отъезда?
– Да, все та же компания, – с деланной небрежностью ответил Джоди.
Эрик пристально посмотрел на него.
– Знаешь, мальчик, мне очень неприятно, что из-за моих переездов ты в прошлом году переходил из одной школы в другую, но мы скоро будем жить на одном месте.
– Да нет, папа, это ничего; мне наверняка понравится жить в Пало-Альто.
– Видишь ли, Джоди, я еще не уверен, что мы туда поедем.
– Да? – в голосе мальчика послышалась тревога, которую он до сих пор старался скрыть. – Значит, мы будем жить всегда в Нью-Йорке?
Эрик испытующе поглядел на него.
– Может быть, мы переедем в Вашингтон.
– В Вашингтон! – почти с ужасом пролепетал Джоди.
– Почему это тебя пугает? – медленно спросил Эрик.
– Пап, я должен с тобой поговорить, – Джоди нахмурился и судорожно проглотил слюну. – Понимаешь, все ребята в школе знают, где я был… Что я был в Лос-Аламосе и все такое… ну, и я им сказал… я сказал, что видел это первое испытание бомбы в Альмогордо. Я все им рассказал, будто я и в самом деле там был, а они и поверили.
– Ну? – сказал Эрик без улыбки. Ему хотелось погладить мальчика по голове, но он решил подождать.
– Ну вот, я потом стал об этом думать, – запинаясь, сказал Джоди. – У нас есть мальчики – их отцы судьи или адвокаты… и если они будут про это рассказывать, это может дойти до ФБР, а там заинтересуются, как я туда попал… ведь я же не имею никакого права…
– Ну?
Джоди страдальчески взглянул на отца.
– Пап, они не подумают, что я шпион?
Эрик обнял рукой худенькие плечики.
– Они этого не подумают, Джоди. Во-первых, мы же знаем, что ты не шпион. Я могу засвидетельствовать, что ни ты, ни твоя мама в то утро совсем не знали, что должно произойти, а когда это случилось, то вы оба были далеко оттуда, у себя дома, и еще спали. И больше ты ничего не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь. Не беспокойся, они мне поверят.
Но это не успокоило Джоди.
– Но в том-то и дело, что ты не можешь за меня поручиться, папа. Ни ты, ни мама. Члены семьи не имеют права быть свидетелями перед судом ни за, ни против другого члена семьи. Есть такой закон.
– Кто это тебе сказал?
– Один мальчик. Его отец адвокат.
Эрик взял мальчугана за руку.
– И все-таки тебе ничего не грозит, – сказал он серьезным, успокаивающим тоном. – У тебя столько знакомых ребят в Лос-Аламосе, и их родители тоже тебя знают. Они подтвердят это.
– Ты думаешь?
– Да разве я не сделал бы того же самого для них? Не бойся, Джоди. ФБР тебя не тронет. Даю тебе слово.
Джоди прислонился к отцу.
– Может, я должен сказать в школе, что я все наврал? Я могу сознаться.
– Это не так-то легко, не правда ли?
– Конечно, все будут надо мной смеяться. Но если нужно, значит, нужно.
– Можешь не сознаваться, Джоди. Пусть они тебе верят, а я позабочусь об остальном. Даю тебе слово.
– Честное слово?
– Честное слово.
Джоди попытался было улыбнуться, но, видимо, был слишком взволнован тем, что с души его упала такая огромная тяжесть; он быстро чмокнул отца в щеку и вылетел из комнаты, даже не оглянувшись. Эрик, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед. Глубоко задумавшись, он еще долго сидел на краю кровати.
Сабина вошла, когда он начал одеваться. Она серьезно поглядела на него, потом нежно и ободряюще погладила по плечу. В нем шевельнулась благодарность. Ему стало как-то легче от ее молчаливого сочувствия. Сабина подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. В темных волнистых кудрях кое-где блестели серебряные ниточки. Седина появилась у нее года два назад, но при таких темпах она, чего доброго, поседеет гораздо раньше, чем Эрик.
– Каждый раз, когда я вхожу в эту комнату и смотрюсь в зеркало, оно разыгрывает со мной какую-нибудь шутку, – сказала она. – То мне двадцать лет и я думаю о предстоящем свидании, даже не веря, что когда-нибудь выйду замуж и буду иметь ребенка; то я смотрю на себя и даже не могу представить, что было такое время, когда я не была твоей женой. – Она улыбнулась. – Мне кажется, между прежней Сабиной и мною ровно ничего общего. – Выдвинув ящик комода, она вынула его рубашки и начала рассматривать, не нуждаются ли они в починке. – Почему ты сказал Джоди, что мы, может быть, переедем в Вашингтон?
Эрик задумчиво улыбнулся.
– Когда он успел тебе сказать?
– Пока мы с ним ждали внизу автобуса. Ты пошутил?
– Нет. Позавчера Фокс сказал, что мне предлагают работу в Вашингтоне. Там по-прежнему без конца заседают, но уже решено, что все исследования над ураном правительство берет в свои руки.
Сабина задвинула ящик и выдвинула другой, продолжая осматривать белье.
– Он не сказал, с какой целью оно это делает?
– Зачем себя обманывать, мы и сами это знаем. Из всех способов применения атомной энергии правительство интересует только бомба. Очевидно, для наблюдения за работами будет создана особая комиссия. Фоксу предложили сотрудничать в ней, но он отказался и выдвинул мою кандидатуру. И что бы ты думала? Они согласны!
Сабина недоверчиво посмотрела на него и рассмеялась.
– Но это ведь почти политическая деятельность!
– Да я и сам не понимаю, в чем тут дело, – сказал он.
– Может быть, они не знают о твоих взглядах?
– Как они могут не знать, – нетерпеливо отмахнулся он. – Выступая перед атомной комиссией, я достаточно ясно высказал свои убеждения. Я сказал, что считаю преступлением заниматься бомбой вместо того, чтобы искать возможности другого применения атомной энергии. И я не переменил своего мнения. Они, наверное, тоже.
– Неужели ты мог бы согласиться на такую работу? Ведь ты говорил, что не желаешь принимать в этом никакого участия.
– Позавчера еще я посмеялся бы над этим предложением, а сегодня оно уже не кажется мне смешным, – задумчиво сказал он. – В ту ночь, когда умер Фокс, я стал относиться к этому иначе.
Сабина медленно отвернулась. Эрик понял, что и она устала не меньше, чем он. Последние четыре года им обоим было нелегко.
– Какое же тебе предлагают жалованье? – спросила она наконец.
– Около пятнадцати тысяч.
– Порядочно, – сказала она и снова обернулась к нему. – Но ты действительно ничего не имеешь против этой работы?
– Честное слово, я сам не знаю, Сабина. Я слишком устал, чтобы думать об этом.
Она снова погладила его по руке.
– Ну, так и не думай сейчас. Скорей одевайся, и будем завтракать. Пойду разбужу маму.
Эрик побрился, стараясь ни о чем не думать. Уже выходя из комнаты Сабины, он полез в карман за сигаретами и спичками. Рука его нащупала старое письмо Фабермахера, и та грустная ночь вдруг вспомнилась ему с такой ясностью, что он снова ощутил запах смерти. Надо будет списаться с Хьюго по поводу бумаг Фокса.
Он вытащил письмо и увидел, что оно начиналось словами: «Дорогая Сабина». Эрик сдвинул брови и взглянул на конверт. Письмо было адресовано не ему, на конверте стояло: миссис Горин. Из чистого любопытства, без всякой задней мысли, он стал читать письмо, написанное два года назад.
«Дорогая Сабина!
Это мое последнее письмо к Вам. Если, как я полагаю, я не вернусь оттуда, куда еду, то наиболее вероятно, что писать мне больше не придется; если же я вернусь, то при встрече с Вами я буду вести себя так, словно этого письма никогда и не существовало.
Вы, должно быть, сочтете это очень неуклюжим предисловием к письму, написанному из чисто эгоистических побуждений. Я вполне согласен с Вами и охотно признаю свою вину.
Курс лечения, который я прошел несколько лет назад, помог мне только на время, поэтому мне придется повторить его еще раз. Я бы ни за что не стал этим заниматься, но Эдна настаивает, и я решил уступить, чтобы ее успокоить. Мне легко это сделать, так как я уверен (и искренне надеюсь), что все это окажется бесполезным.
Если не считать детства, которое прошло у меня на редкость счастливо и безмятежно, я никогда не жил легко и приятно. Пожалуй, это даже чересчур мягко сказано. Верьте мне, я совершенно искренне мечтаю о смерти. Жизнь – для тех, кто ее любит, но не для меня. Я рад, что жить мне осталось недолго.
Да, я рад, и меня огорчает только то, что Вы не знаете, как я к Вам отношусь. Я люблю Вас. Вот и все. На этом можно бы кончить письмо, но сегодня я подвожу все итоги, и мне хотелось бы еще немного поговорить с Вами. Так приятно наконец высказать Вам все. Я полюбил Вас еще в Арджайле, где мы с Вами познакомились. Очень хорошо помню нашу первую встречу. Как чудесно быть влюбленным! Некоторые жалуются, что любовь – это страданье; либо они испорченные люди, либо у меня особый вкус к такого рода вещам.
Я помню, как Эрик повез меня обедать к Вам прямо с вокзала. В первые минуты я почти не замечал Вас, для меня Вы были просто женой Эрика, которая находилась в той же комнате, что и мы. Но в тот же вечер чем дальше, тем больше я убеждался, что мне доставляет удовольствие просто смотреть на Вас. В моих глазах Вы обладали особой красотой, и я понял, почему Гомер ни разу не описывает лицо Елены Прекрасной – в таких случаях описания бессильны. Для меня Ваше лицо было прекрасно потому, что оно – Ваше, потом мне показались такими же прекрасными Вами пальцы, Вами уши, прядки Ваших волос, выбившиеся из прически. А Ваше имя – это сама нежность. Мне кажется, я любил даже цифры, составлявшие номер Вашего дома.
То лето было самым радостным периодом моей жизни, потому что я мог часто видеть Вас и разговаривать с Вами. Помню один вечер, когда мы с Вами сидели на ступеньках веранды и ждали Эрика к обеду. Вы понимали тогда, что во мне происходит, и мы разговаривали полунамеками, не касаясь этой темы. У меня навсегда осталось чудесное воспоминание об этом вечере. Был еще и другой случай: мы с Вами шли по университетскому городку, и я вез Джоди в коляске, куда Вы положили покупки. Я даже не помню, о чем мы говорили. Вы хотели, чтобы я что-то сделал или куда-то пошел. Я не могу вспомнить, о чем шла речь, но в этой минуте было тоже свое особое, неповторимое очарование. И если Вы о чем-то меня тогда просили, то, наверное, я сказал «да».
Потом мы с Вами однажды разговаривали в Вашей нью-йоркской квартире, когда я ждал возвращения Эрика из лаборатории. Это был единственный случай, когда я был возле Вас и чувствовал себя почти несчастным. В тот вечер Вы были такой далекой, такой отчужденно-спокойной. Но это ощущение прошло прежде, чем я от Вас тогда ушел.
Много лет я копил эти маленькие радости, намеренно лишая себя самой большой. Сейчас я наконец могу позволить себе быть эгоистом, поэтому я еще раз, дав себе волю, хочу сказать, что я Вас люблю. Я любил Вас всегда, с тех пор как я Вас встретил. Будьте же счастливы, желаю Вам всякого счастья, какое только существует на земле. Если от этого письма Вам станет грустно, поплачьте немножко, – и это уже будет для меня счастьем, а потом забудьте о нем и будьте по-прежнему счастливы.
Я не знаю, как Вы на самом деле выглядите. Не могу сказать, хороший Вы человек или дурной. Меня никогда не интересовало, умны Вы или нет. Я люблю всем сердцем Вас такую, какая Вы есть.
Ваш Хьюго».
Сегодня, в ярком свете солнечного зимнего дня, он не сразу вспомнил, что в полдень ему предстоит присутствовать при отпевании в университетской церкви. Утро было такое ясное, что зловещее ощущение смерти, казавшейся позавчера неизбежной, совсем исчезло, но через несколько минут в памяти Эрика снова всплыло все случившееся. Момент пробуждения был лишь временной передышкой.
Он понял, что его разбудил Джоди, расхаживавший по комнате осторожно, но с явным намерением как-нибудь нечаянно разбудить отца. Эрик сел в узкой кровати, на которой до замужества спала Сабина; ее уже не было в комнате – она ушла на кухню.
– Проснулся, пап? – приветливо спросил Джоди. В десять лет он был стройным худощавым мальчиком со смуглым, загоревшим под солнцем юго-западной пустыни лицом. Неделю назад он опять стал ходить в школу, где дети сотрудников Колумбийского университета обучались бесплатно. Под мышкой Джоди держал учебники. – Я нечаянно тебя разбудил.
– Ничего, – сказал Эрик и, взглянув на сына, подумал, не о Фоксе ли он хочет поговорить. Но вряд ли Сабина рассказала ему об этом. Мальчик и так был потрясен смертью деда. – Ты что-нибудь хочешь мне сказать, Джоди?
– Нет, пап, ничего.
«Неправда», – подумал Эрик.
– В школе у тебя все благополучно? – ласково спросил он. – А что, в твоем классе те же мальчики и девочки, что были до нашего отъезда?
– Да, все та же компания, – с деланной небрежностью ответил Джоди.
Эрик пристально посмотрел на него.
– Знаешь, мальчик, мне очень неприятно, что из-за моих переездов ты в прошлом году переходил из одной школы в другую, но мы скоро будем жить на одном месте.
– Да нет, папа, это ничего; мне наверняка понравится жить в Пало-Альто.
– Видишь ли, Джоди, я еще не уверен, что мы туда поедем.
– Да? – в голосе мальчика послышалась тревога, которую он до сих пор старался скрыть. – Значит, мы будем жить всегда в Нью-Йорке?
Эрик испытующе поглядел на него.
– Может быть, мы переедем в Вашингтон.
– В Вашингтон! – почти с ужасом пролепетал Джоди.
– Почему это тебя пугает? – медленно спросил Эрик.
– Пап, я должен с тобой поговорить, – Джоди нахмурился и судорожно проглотил слюну. – Понимаешь, все ребята в школе знают, где я был… Что я был в Лос-Аламосе и все такое… ну, и я им сказал… я сказал, что видел это первое испытание бомбы в Альмогордо. Я все им рассказал, будто я и в самом деле там был, а они и поверили.
– Ну? – сказал Эрик без улыбки. Ему хотелось погладить мальчика по голове, но он решил подождать.
– Ну вот, я потом стал об этом думать, – запинаясь, сказал Джоди. – У нас есть мальчики – их отцы судьи или адвокаты… и если они будут про это рассказывать, это может дойти до ФБР, а там заинтересуются, как я туда попал… ведь я же не имею никакого права…
– Ну?
Джоди страдальчески взглянул на отца.
– Пап, они не подумают, что я шпион?
Эрик обнял рукой худенькие плечики.
– Они этого не подумают, Джоди. Во-первых, мы же знаем, что ты не шпион. Я могу засвидетельствовать, что ни ты, ни твоя мама в то утро совсем не знали, что должно произойти, а когда это случилось, то вы оба были далеко оттуда, у себя дома, и еще спали. И больше ты ничего не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь. Не беспокойся, они мне поверят.
Но это не успокоило Джоди.
– Но в том-то и дело, что ты не можешь за меня поручиться, папа. Ни ты, ни мама. Члены семьи не имеют права быть свидетелями перед судом ни за, ни против другого члена семьи. Есть такой закон.
– Кто это тебе сказал?
– Один мальчик. Его отец адвокат.
Эрик взял мальчугана за руку.
– И все-таки тебе ничего не грозит, – сказал он серьезным, успокаивающим тоном. – У тебя столько знакомых ребят в Лос-Аламосе, и их родители тоже тебя знают. Они подтвердят это.
– Ты думаешь?
– Да разве я не сделал бы того же самого для них? Не бойся, Джоди. ФБР тебя не тронет. Даю тебе слово.
Джоди прислонился к отцу.
– Может, я должен сказать в школе, что я все наврал? Я могу сознаться.
– Это не так-то легко, не правда ли?
– Конечно, все будут надо мной смеяться. Но если нужно, значит, нужно.
– Можешь не сознаваться, Джоди. Пусть они тебе верят, а я позабочусь об остальном. Даю тебе слово.
– Честное слово?
– Честное слово.
Джоди попытался было улыбнуться, но, видимо, был слишком взволнован тем, что с души его упала такая огромная тяжесть; он быстро чмокнул отца в щеку и вылетел из комнаты, даже не оглянувшись. Эрик, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед. Глубоко задумавшись, он еще долго сидел на краю кровати.
Сабина вошла, когда он начал одеваться. Она серьезно поглядела на него, потом нежно и ободряюще погладила по плечу. В нем шевельнулась благодарность. Ему стало как-то легче от ее молчаливого сочувствия. Сабина подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. В темных волнистых кудрях кое-где блестели серебряные ниточки. Седина появилась у нее года два назад, но при таких темпах она, чего доброго, поседеет гораздо раньше, чем Эрик.
– Каждый раз, когда я вхожу в эту комнату и смотрюсь в зеркало, оно разыгрывает со мной какую-нибудь шутку, – сказала она. – То мне двадцать лет и я думаю о предстоящем свидании, даже не веря, что когда-нибудь выйду замуж и буду иметь ребенка; то я смотрю на себя и даже не могу представить, что было такое время, когда я не была твоей женой. – Она улыбнулась. – Мне кажется, между прежней Сабиной и мною ровно ничего общего. – Выдвинув ящик комода, она вынула его рубашки и начала рассматривать, не нуждаются ли они в починке. – Почему ты сказал Джоди, что мы, может быть, переедем в Вашингтон?
Эрик задумчиво улыбнулся.
– Когда он успел тебе сказать?
– Пока мы с ним ждали внизу автобуса. Ты пошутил?
– Нет. Позавчера Фокс сказал, что мне предлагают работу в Вашингтоне. Там по-прежнему без конца заседают, но уже решено, что все исследования над ураном правительство берет в свои руки.
Сабина задвинула ящик и выдвинула другой, продолжая осматривать белье.
– Он не сказал, с какой целью оно это делает?
– Зачем себя обманывать, мы и сами это знаем. Из всех способов применения атомной энергии правительство интересует только бомба. Очевидно, для наблюдения за работами будет создана особая комиссия. Фоксу предложили сотрудничать в ней, но он отказался и выдвинул мою кандидатуру. И что бы ты думала? Они согласны!
Сабина недоверчиво посмотрела на него и рассмеялась.
– Но это ведь почти политическая деятельность!
– Да я и сам не понимаю, в чем тут дело, – сказал он.
– Может быть, они не знают о твоих взглядах?
– Как они могут не знать, – нетерпеливо отмахнулся он. – Выступая перед атомной комиссией, я достаточно ясно высказал свои убеждения. Я сказал, что считаю преступлением заниматься бомбой вместо того, чтобы искать возможности другого применения атомной энергии. И я не переменил своего мнения. Они, наверное, тоже.
– Неужели ты мог бы согласиться на такую работу? Ведь ты говорил, что не желаешь принимать в этом никакого участия.
– Позавчера еще я посмеялся бы над этим предложением, а сегодня оно уже не кажется мне смешным, – задумчиво сказал он. – В ту ночь, когда умер Фокс, я стал относиться к этому иначе.
Сабина медленно отвернулась. Эрик понял, что и она устала не меньше, чем он. Последние четыре года им обоим было нелегко.
– Какое же тебе предлагают жалованье? – спросила она наконец.
– Около пятнадцати тысяч.
– Порядочно, – сказала она и снова обернулась к нему. – Но ты действительно ничего не имеешь против этой работы?
– Честное слово, я сам не знаю, Сабина. Я слишком устал, чтобы думать об этом.
Она снова погладила его по руке.
– Ну, так и не думай сейчас. Скорей одевайся, и будем завтракать. Пойду разбужу маму.
Эрик побрился, стараясь ни о чем не думать. Уже выходя из комнаты Сабины, он полез в карман за сигаретами и спичками. Рука его нащупала старое письмо Фабермахера, и та грустная ночь вдруг вспомнилась ему с такой ясностью, что он снова ощутил запах смерти. Надо будет списаться с Хьюго по поводу бумаг Фокса.
Он вытащил письмо и увидел, что оно начиналось словами: «Дорогая Сабина». Эрик сдвинул брови и взглянул на конверт. Письмо было адресовано не ему, на конверте стояло: миссис Горин. Из чистого любопытства, без всякой задней мысли, он стал читать письмо, написанное два года назад.
«Дорогая Сабина!
Это мое последнее письмо к Вам. Если, как я полагаю, я не вернусь оттуда, куда еду, то наиболее вероятно, что писать мне больше не придется; если же я вернусь, то при встрече с Вами я буду вести себя так, словно этого письма никогда и не существовало.
Вы, должно быть, сочтете это очень неуклюжим предисловием к письму, написанному из чисто эгоистических побуждений. Я вполне согласен с Вами и охотно признаю свою вину.
Курс лечения, который я прошел несколько лет назад, помог мне только на время, поэтому мне придется повторить его еще раз. Я бы ни за что не стал этим заниматься, но Эдна настаивает, и я решил уступить, чтобы ее успокоить. Мне легко это сделать, так как я уверен (и искренне надеюсь), что все это окажется бесполезным.
Если не считать детства, которое прошло у меня на редкость счастливо и безмятежно, я никогда не жил легко и приятно. Пожалуй, это даже чересчур мягко сказано. Верьте мне, я совершенно искренне мечтаю о смерти. Жизнь – для тех, кто ее любит, но не для меня. Я рад, что жить мне осталось недолго.
Да, я рад, и меня огорчает только то, что Вы не знаете, как я к Вам отношусь. Я люблю Вас. Вот и все. На этом можно бы кончить письмо, но сегодня я подвожу все итоги, и мне хотелось бы еще немного поговорить с Вами. Так приятно наконец высказать Вам все. Я полюбил Вас еще в Арджайле, где мы с Вами познакомились. Очень хорошо помню нашу первую встречу. Как чудесно быть влюбленным! Некоторые жалуются, что любовь – это страданье; либо они испорченные люди, либо у меня особый вкус к такого рода вещам.
Я помню, как Эрик повез меня обедать к Вам прямо с вокзала. В первые минуты я почти не замечал Вас, для меня Вы были просто женой Эрика, которая находилась в той же комнате, что и мы. Но в тот же вечер чем дальше, тем больше я убеждался, что мне доставляет удовольствие просто смотреть на Вас. В моих глазах Вы обладали особой красотой, и я понял, почему Гомер ни разу не описывает лицо Елены Прекрасной – в таких случаях описания бессильны. Для меня Ваше лицо было прекрасно потому, что оно – Ваше, потом мне показались такими же прекрасными Вами пальцы, Вами уши, прядки Ваших волос, выбившиеся из прически. А Ваше имя – это сама нежность. Мне кажется, я любил даже цифры, составлявшие номер Вашего дома.
То лето было самым радостным периодом моей жизни, потому что я мог часто видеть Вас и разговаривать с Вами. Помню один вечер, когда мы с Вами сидели на ступеньках веранды и ждали Эрика к обеду. Вы понимали тогда, что во мне происходит, и мы разговаривали полунамеками, не касаясь этой темы. У меня навсегда осталось чудесное воспоминание об этом вечере. Был еще и другой случай: мы с Вами шли по университетскому городку, и я вез Джоди в коляске, куда Вы положили покупки. Я даже не помню, о чем мы говорили. Вы хотели, чтобы я что-то сделал или куда-то пошел. Я не могу вспомнить, о чем шла речь, но в этой минуте было тоже свое особое, неповторимое очарование. И если Вы о чем-то меня тогда просили, то, наверное, я сказал «да».
Потом мы с Вами однажды разговаривали в Вашей нью-йоркской квартире, когда я ждал возвращения Эрика из лаборатории. Это был единственный случай, когда я был возле Вас и чувствовал себя почти несчастным. В тот вечер Вы были такой далекой, такой отчужденно-спокойной. Но это ощущение прошло прежде, чем я от Вас тогда ушел.
Много лет я копил эти маленькие радости, намеренно лишая себя самой большой. Сейчас я наконец могу позволить себе быть эгоистом, поэтому я еще раз, дав себе волю, хочу сказать, что я Вас люблю. Я любил Вас всегда, с тех пор как я Вас встретил. Будьте же счастливы, желаю Вам всякого счастья, какое только существует на земле. Если от этого письма Вам станет грустно, поплачьте немножко, – и это уже будет для меня счастьем, а потом забудьте о нем и будьте по-прежнему счастливы.
Я не знаю, как Вы на самом деле выглядите. Не могу сказать, хороший Вы человек или дурной. Меня никогда не интересовало, умны Вы или нет. Я люблю всем сердцем Вас такую, какая Вы есть.
Ваш Хьюго».
5
Кончив читать, Эрик долго не мог отвести глаз от письма. Он снова стал его перечитывать, но не мог пойти дальше первых строчек. Он был слишком взволнован. Через стену неясно слышался голос Сабины, разговаривавшей с матерью. Не было в жизни у него ничего ближе и роднее ее, он так любил ее мягкий ласковый смех, но сейчас она казалась ему почти чужой, потому что он увидел ее глазами постороннего мужчины.
Читая письмо, Эрик невольно поддался обезоруживающей искренности этих слов и почувствовал к Хьюго глубокую жалость и симпатию. Он нечаянно проник в тайну своего друга, и его любовь внушала ему инстинктивное уважение. Но все-таки Хьюго был слишком красноречив. Если письмо так взволновало его, Эрика, то какое же глубокое впечатление оно должно было произвести на Сабину – ведь за одно такое письмо можно полюбить человека.
Сначала Эрику стало жаль Хьюго, потом он сообразил, что его жалости никто и не просит, и им овладело чувство беспомощности, словно он столкнулся с чем-то таким, что было во много раз сильнее его. Отдельные фразы из письма все еще стояли у него перед глазами, и он стал понимать, что это вовсе не такое уж робкое и безответное признание. Сабина все время знала о любви Хьюго. Это было ясно из письма. На Эрика вдруг снова нахлынуло чувство тоскливого одиночества, какое он испытывал в ночь смерти Фокса. В эту минуту он бешено ненавидел их обоих. И так как их было двое против одного, он и в гневе чувствовал себя жалким. Глаза его были сухи, а сердце ныло от боли.
Ни на секунду не мог бы он поверить, что Сабина была ему неверна. Но какое это имело значение, если есть основание думать, что все эти годы где-то в потаенном уголке ее сердца жила любовь к Хьюго; она любила Хьюго так же, как он любил ее, как сам Эрик когда-то любил и жаждал Мэри.
В нем вдруг вспыхнуло возмущение. Надо же было узнать об этом именно сейчас, когда он и так переживает мучительную неуверенность, когда он слишком легко уязвим и как никогда нуждается в поддержке! В любое другое время он бы мог все понять, посочувствовать; снести все это терпеливо. Но сейчас ему страшно, он раздражен, он – усталый, измученный человек, и в довершение всего ему предстоит трезво и спокойно решать свою дальнейшую судьбу! Ему нужна была огромная, безраздельная любовь, преданный друг, иначе к кому же он пойдет со своими слезами?
Через минуту он обозвал себя отпетым дураком. Инстинкт подсказывал ему, что любовь Сабины никогда не ослабевала. Перебирая в памяти прошлое, он старался припомнить какой-нибудь признак ее охлаждения, но так и не мог найти ни одного случая, который дал бы ему повод сказать: «Вот до этого она меня любила, а потом сразу изменилась». Но какой-то злобный внутренний голос спрашивал: почему она до сих пор не сказала и даже не обмолвилась намеком о чувстве Хьюго? Десять лет, шипел обвиняющий голос. Почему она хранит его письмо?
Эрик сам не знал, как оно попало ему в руки. Он припомнил, что оно лежало на комоде. Оглядевшись, он заметил четырехугольную кожаную коробку, в которой Сабина держала свои украшения. Теперь он вспомнил: Джоди нечаянно опрокинул ее и наспех подобрал все, что из нее высыпалось, кроме письма. Эрик прикрыл дверь поплотнее, крадучись подошел к комоду и с легкой дрожью в пальцах открыл коробку. Внутри, на бархатной подкладке отпечатался прямоугольник – там раньше лежало письмо. Эрик осторожно положил его на место.
Весь его гнев обратился против Хьюго. Если он был способен любить ее тайно все эти годы, какого черта его вдруг прорвало? Ну хорошо, Хьюго думал, что скоро умрет. Но ведь он же не умер, и с тех пор прошло уже два года. Эрик и Сабина, давно не виделись с ним, но рано или поздно им опять придется встретиться. И, вероятно, это будет очень скоро – Фокс просил разобрать его архив. При одной мысли о встрече с Хьюго у Эрика противно засосало под ложечкой. Он закрыл глаза, стараясь отогнать от себя ненавистный образ. Впрочем, кого он обманывает, устало спросил себя Эрик. Он не может ненавидеть Хьюго, он слишком привык его уважать. И к Сабине у него нет тоже никакой ненависти. То, что произошло между ними, так понятно, но, боже мой, как это больно!
Читая письмо, Эрик невольно поддался обезоруживающей искренности этих слов и почувствовал к Хьюго глубокую жалость и симпатию. Он нечаянно проник в тайну своего друга, и его любовь внушала ему инстинктивное уважение. Но все-таки Хьюго был слишком красноречив. Если письмо так взволновало его, Эрика, то какое же глубокое впечатление оно должно было произвести на Сабину – ведь за одно такое письмо можно полюбить человека.
Сначала Эрику стало жаль Хьюго, потом он сообразил, что его жалости никто и не просит, и им овладело чувство беспомощности, словно он столкнулся с чем-то таким, что было во много раз сильнее его. Отдельные фразы из письма все еще стояли у него перед глазами, и он стал понимать, что это вовсе не такое уж робкое и безответное признание. Сабина все время знала о любви Хьюго. Это было ясно из письма. На Эрика вдруг снова нахлынуло чувство тоскливого одиночества, какое он испытывал в ночь смерти Фокса. В эту минуту он бешено ненавидел их обоих. И так как их было двое против одного, он и в гневе чувствовал себя жалким. Глаза его были сухи, а сердце ныло от боли.
Ни на секунду не мог бы он поверить, что Сабина была ему неверна. Но какое это имело значение, если есть основание думать, что все эти годы где-то в потаенном уголке ее сердца жила любовь к Хьюго; она любила Хьюго так же, как он любил ее, как сам Эрик когда-то любил и жаждал Мэри.
В нем вдруг вспыхнуло возмущение. Надо же было узнать об этом именно сейчас, когда он и так переживает мучительную неуверенность, когда он слишком легко уязвим и как никогда нуждается в поддержке! В любое другое время он бы мог все понять, посочувствовать; снести все это терпеливо. Но сейчас ему страшно, он раздражен, он – усталый, измученный человек, и в довершение всего ему предстоит трезво и спокойно решать свою дальнейшую судьбу! Ему нужна была огромная, безраздельная любовь, преданный друг, иначе к кому же он пойдет со своими слезами?
Через минуту он обозвал себя отпетым дураком. Инстинкт подсказывал ему, что любовь Сабины никогда не ослабевала. Перебирая в памяти прошлое, он старался припомнить какой-нибудь признак ее охлаждения, но так и не мог найти ни одного случая, который дал бы ему повод сказать: «Вот до этого она меня любила, а потом сразу изменилась». Но какой-то злобный внутренний голос спрашивал: почему она до сих пор не сказала и даже не обмолвилась намеком о чувстве Хьюго? Десять лет, шипел обвиняющий голос. Почему она хранит его письмо?
Эрик сам не знал, как оно попало ему в руки. Он припомнил, что оно лежало на комоде. Оглядевшись, он заметил четырехугольную кожаную коробку, в которой Сабина держала свои украшения. Теперь он вспомнил: Джоди нечаянно опрокинул ее и наспех подобрал все, что из нее высыпалось, кроме письма. Эрик прикрыл дверь поплотнее, крадучись подошел к комоду и с легкой дрожью в пальцах открыл коробку. Внутри, на бархатной подкладке отпечатался прямоугольник – там раньше лежало письмо. Эрик осторожно положил его на место.
Весь его гнев обратился против Хьюго. Если он был способен любить ее тайно все эти годы, какого черта его вдруг прорвало? Ну хорошо, Хьюго думал, что скоро умрет. Но ведь он же не умер, и с тех пор прошло уже два года. Эрик и Сабина, давно не виделись с ним, но рано или поздно им опять придется встретиться. И, вероятно, это будет очень скоро – Фокс просил разобрать его архив. При одной мысли о встрече с Хьюго у Эрика противно засосало под ложечкой. Он закрыл глаза, стараясь отогнать от себя ненавистный образ. Впрочем, кого он обманывает, устало спросил себя Эрик. Он не может ненавидеть Хьюго, он слишком привык его уважать. И к Сабине у него нет тоже никакой ненависти. То, что произошло между ними, так понятно, но, боже мой, как это больно!