Страница:
– Нет, что вы, ровно ничего. Я просто решил зайти… Я… я придумал удачное решение насчет конденсатора. Но это не к спеху.
– Конденсатора? Какого конденсатора?
– Да того самого, емкостью в двести микрофарад. Помните?
– А-а!.. – Лицо Хэвиленда слегка прояснилось, но не от облегчения, а потому, что он вспомнил. Он оглянулся назад и, отступая в сторону, распахнул дверь. – Входите, Горин. Я просто растерялся от неожиданности.
– Мне следовало бы позвонить вам по телефону, – пробормотал Эрик, не двигаясь с места. Ему не хотелось входить, но он не мог придумать, как выпутаться из неловкого положения. – Не знаю, почему это не пришло мне в голову. Я просто шел мимо.
– Ну и прекрасно, – любезно, но явно рассеянно отозвался Хэвиленд. – Входите же.
Они вошли в большую гостиную, освещенную высоким торшером. Из радиоприемника неслись тихие звуки танцевальной музыки, а в кресле, подобрав под себя ноги, сидела красивая белокурая молодая женщина в вечернем платье. Эрик остановился посреди комнаты, не зная, куда деваться.
– Добрый вечер, миссис Питерс, – сказал он. – Вряд ли вы меня помните. Меня зовут Эрик Горин.
Она чуть-чуть улыбнулась и спустила ноги на пол. У нее был серьезный, грустно-озабоченный вид.
– Конечно, я помню вас, мистер Горин. Мы познакомились в кабинете у Тони. Садитесь. Хотите чего-нибудь выпить?
– Я… – Эрик оглянулся. Хэвиленд наливал виски в высокий бокал. – Нет, спасибо, не хочется.
Эрик не сводил глаз с Хэвиленда; тот подошел и, сев напротив него, знаком показал ему на кресло.
Снова наступила пауза.
– Может быть, все-таки выпьете? – сказал Хэвиленд.
– О нет, спасибо. – Эрик взглянул на миссис Питерс. Она перебирала пальцами лежавший у нее на коленях носовой платок и с таким интересом разглядывала вышивку, словно видела ее в первый раз. – Понимаете, – быстро заговорил Эрик, оборачиваясь к Хэвиленду, – я все время думал об этом конденсаторе, и мне пришла на ум одна идея: мы можем поместить его так, как вы хотите, и в то же время избежать замыкания.
Хэвиленд медленно поднял глаза, но ничего не сказал.
– Мы все время, – говорил Эрик, отчаянно стараясь восстановить логический ход мыслей, казавшийся ему раньше таким убедительным, – мы все время думали о том, как бы удержать конденсатор на весу, над полом, и ничего не могли придумать. Мне вдруг пришло в голову, что мы можем подвесить его к потолку. Весь прибор.
– К потолку? – повторил Хэвиленд.
Видимо обдумывая это предложение, он молча потягивал из стакана виски.
– Что ж, это неплохая идея, – сказал он наконец. – На первый взгляд она кажется довольно удачной.
– Да, – сказал Эрик, недоумевая, почему его великолепный план оказался вдруг таким жалким. «Слишком кратко объяснил, – подумал он. – Впрочем, Хэвиленд за свою жизнь разрешил, наверное, миллионы таких проблем».
– Вот что мы с вами сделаем, – сказал Хэвиленд. – Утром мы начертим все это на бумаге и посмотрим, как оно получится.
Эрик встал и взглянул на него с благодарностью.
– Я рад, что вам понравилась эта мысль.
– Мысль в самом деле отличная. – Хэвиленд тоже поднялся, улыбаясь. – По-видимому, вы нашли решение вопроса.
– Спокойной ночи, миссис Питерс, – сказал Эрик. Он почти забыл о ней.
– О!.. – Она подняла глаза и приветливо улыбнулась. – До свидания, мистер Горин.
У двери Эрик обернулся к Хэвиленду и сказал:
– Послушайте, я страшный идиот. Надо было позвонить по телефону.
– Вздор. Перестаньте об этом думать. Я рад, что вы заглянули, и, пожалуйста, заходите когда угодно. А с конденсатором это вы здорово придумали, просто здорово.
Эрик покраснел и, широко улыбаясь, махнул рукой.
– Черт с ним, поговорим об этом завтра утром. Но вам действительно это понравилось? – почти с мольбой спросил он еще раз.
– Очень, – любезно заверил его Хэвиленд, прикрывая дверь.
– Ладно. – Эрик глубоко вздохнул и, выпрямившись, нажал кнопку вызова на дверце лифта. Он выглядел уже гораздо увереннее. – Не провожайте меня. Спокойной ночи.
Хэвиленд улыбнулся.
– Спокойной ночи. До завтра.
– Конденсатора? Какого конденсатора?
– Да того самого, емкостью в двести микрофарад. Помните?
– А-а!.. – Лицо Хэвиленда слегка прояснилось, но не от облегчения, а потому, что он вспомнил. Он оглянулся назад и, отступая в сторону, распахнул дверь. – Входите, Горин. Я просто растерялся от неожиданности.
– Мне следовало бы позвонить вам по телефону, – пробормотал Эрик, не двигаясь с места. Ему не хотелось входить, но он не мог придумать, как выпутаться из неловкого положения. – Не знаю, почему это не пришло мне в голову. Я просто шел мимо.
– Ну и прекрасно, – любезно, но явно рассеянно отозвался Хэвиленд. – Входите же.
Они вошли в большую гостиную, освещенную высоким торшером. Из радиоприемника неслись тихие звуки танцевальной музыки, а в кресле, подобрав под себя ноги, сидела красивая белокурая молодая женщина в вечернем платье. Эрик остановился посреди комнаты, не зная, куда деваться.
– Добрый вечер, миссис Питерс, – сказал он. – Вряд ли вы меня помните. Меня зовут Эрик Горин.
Она чуть-чуть улыбнулась и спустила ноги на пол. У нее был серьезный, грустно-озабоченный вид.
– Конечно, я помню вас, мистер Горин. Мы познакомились в кабинете у Тони. Садитесь. Хотите чего-нибудь выпить?
– Я… – Эрик оглянулся. Хэвиленд наливал виски в высокий бокал. – Нет, спасибо, не хочется.
Эрик не сводил глаз с Хэвиленда; тот подошел и, сев напротив него, знаком показал ему на кресло.
Снова наступила пауза.
– Может быть, все-таки выпьете? – сказал Хэвиленд.
– О нет, спасибо. – Эрик взглянул на миссис Питерс. Она перебирала пальцами лежавший у нее на коленях носовой платок и с таким интересом разглядывала вышивку, словно видела ее в первый раз. – Понимаете, – быстро заговорил Эрик, оборачиваясь к Хэвиленду, – я все время думал об этом конденсаторе, и мне пришла на ум одна идея: мы можем поместить его так, как вы хотите, и в то же время избежать замыкания.
Хэвиленд медленно поднял глаза, но ничего не сказал.
– Мы все время, – говорил Эрик, отчаянно стараясь восстановить логический ход мыслей, казавшийся ему раньше таким убедительным, – мы все время думали о том, как бы удержать конденсатор на весу, над полом, и ничего не могли придумать. Мне вдруг пришло в голову, что мы можем подвесить его к потолку. Весь прибор.
– К потолку? – повторил Хэвиленд.
Видимо обдумывая это предложение, он молча потягивал из стакана виски.
– Что ж, это неплохая идея, – сказал он наконец. – На первый взгляд она кажется довольно удачной.
– Да, – сказал Эрик, недоумевая, почему его великолепный план оказался вдруг таким жалким. «Слишком кратко объяснил, – подумал он. – Впрочем, Хэвиленд за свою жизнь разрешил, наверное, миллионы таких проблем».
– Вот что мы с вами сделаем, – сказал Хэвиленд. – Утром мы начертим все это на бумаге и посмотрим, как оно получится.
Эрик встал и взглянул на него с благодарностью.
– Я рад, что вам понравилась эта мысль.
– Мысль в самом деле отличная. – Хэвиленд тоже поднялся, улыбаясь. – По-видимому, вы нашли решение вопроса.
– Спокойной ночи, миссис Питерс, – сказал Эрик. Он почти забыл о ней.
– О!.. – Она подняла глаза и приветливо улыбнулась. – До свидания, мистер Горин.
У двери Эрик обернулся к Хэвиленду и сказал:
– Послушайте, я страшный идиот. Надо было позвонить по телефону.
– Вздор. Перестаньте об этом думать. Я рад, что вы заглянули, и, пожалуйста, заходите когда угодно. А с конденсатором это вы здорово придумали, просто здорово.
Эрик покраснел и, широко улыбаясь, махнул рукой.
– Черт с ним, поговорим об этом завтра утром. Но вам действительно это понравилось? – почти с мольбой спросил он еще раз.
– Очень, – любезно заверил его Хэвиленд, прикрывая дверь.
– Ладно. – Эрик глубоко вздохнул и, выпрямившись, нажал кнопку вызова на дверце лифта. Он выглядел уже гораздо увереннее. – Не провожайте меня. Спокойной ночи.
Хэвиленд улыбнулся.
– Спокойной ночи. До завтра.
2
Хэвиленд закрыл дверь. Когда он вернулся в гостиную, Лили сидела не шевелясь, и тишину нарушала только приглушенная музыка радио.
– Никак не приду в себя, – сказала она. – О, Тони, как мог швейцар впустить его без предупреждения?
– Бедный мальчик, он смутился еще больше, чем мы.
Лили вдруг начала смеяться.
– Если он будет прибегать сюда каждый раз, когда его осенит блестящая мысль, нам придется устраиваться иначе.
– Мысль была далеко не блестящая, – ответил Тони, стоя возле радиоприемника. – Ничего из этого не выйдет, потому что он хочет подвесить к потолку четверть тонны. Это невозможно из-за вибрации.
– Ах, бедняга! И вы уверяли его, что это хорошо, только чтобы поскорее от него отделаться? Мне жаль его.
Тони окинул ее долгим испытующим взглядом и, грустно улыбнувшись, покачал головой.
– Вы не понимаете, Лили. Если б я в вашем присутствии сказал, что его идея никуда не годится, он бы просто умер.
– При чем тут я?
– Потому что вы оказались здесь, вот и все. И потому, что хотя вы ничего и не поняли бы из нашего разговора, но в ваших глазах я был бы совершенно прав, а он, наоборот, кругом неправ. Лучше уж я скажу ему об этом завтра утром.
– Приятно видеть в вас такую деликатность. Может быть, когда-нибудь вы проявите ее и ко мне.
Он пристально посмотрел на нее.
– Если это когда-нибудь случится. Лили, тогда – да поможет мне Бог. Но для женщины, у которой существует полное взаимопонимание с мужем, вы вели себя слишком нервно, когда услышали звонок. Ведь Дональд в Вашингтоне, не правда ли?
– Да, конечно, но… – Лили поднялась с кресла. – В конце концов, он никогда не говорил мне: «Знаешь, дорогая, я так рад, что ты бываешь всюду с Тони Хэвилендом и что у тебя с ним роман!» Он понимает, что я его не люблю. Должно быть, он догадывается, что у меня кто-то есть, но не знает, что это вы. Да и откуда ему знать? – Она обернулась к Хэвиленду, и в ее улыбке появилось что-то грустно-ироническое. Сейчас она казалась очень искренней и беззащитной. – Кроме того, есть же у меня своя гордость. Я, как дура, всячески добиваюсь вашей любви, а вы не обращаете на меня никакого внимания! – Она криво усмехнулась. – Мне всегда не везло.
Тони не спускал с нее внимательного взгляда. Он боролся с желанием произнести ее имя, броситься к ней и сжать в объятиях с такой страстью, какую никогда не позволял себе выказывать перед нею, но он заставил себя отвернуться.
– Не везло? Не знаю, можно ли тут говорить о везении, – медленно произнес он. – Когда мы с вами познакомились, вам было шестнадцать лет, а мне двадцать. Вы были влюблены в Бобби… Бобби Грэвса. Помните?
– О, Бобби… – небрежно сказала Лили.
– Вот именно «О, Бобби!» – сказал он. – Тем не менее вы были в него влюблены. До каких пор, Лили?
– Ах, да не помню я, – сказала она раздраженно.
– Пока на следующее лето не появился высокий брюнет из Калифорнии.
– Вовсе нет, из Портленда, штат Орегон.
– Ну, значит, из Орегона. Это дела не меняет. – Он повернулся к ней. – А это увлечение почему кончилось, Лили?
Она отмахнулась.
– Ну разве я могу помнить? И мне все это теперь безразлично.
– Мне тоже. Дело не в этом. Я уехал за границу, потом поступил в Гарвард, но до меня постоянно доходили слухи – Лили бегает за Томми, или за Джо, или за Картером… бог его знает, сколько их у вас было. И все же я никогда не слышал, чтоб над этим смеялись. Может быть, потому, что вы так очаровательны…
– Вот видите, об этом я и говорю. Если вы ненароком скажете что-нибудь приятное, то делаете это всегда так небрежно, так случайно…
– То, что я назвал вас очаровательной? Это не случайные слова. – Он посмотрел на нее, сохраняя внешнее спокойствие. – Это мое глубокое убеждение. Вы самая очаровательная женщина, какую я только знаю.
Она опустилась на колени возле него и протянула к нему руку.
– Тогда почему же, почему вы так себя ведете со мной? Если это правда, почему же вы говорите со мной, словно с какой-то статуей? Тони… – Она испытующе поглядела на него. – Вы это делаете нарочно?
Он с деланной небрежностью взял ее протянутую руку.
– Вы отвлекаетесь от сути. Лили. Я напомнил вам об этих молодых людях и спросил, почему так быстро проходили все ваши увлечения. Вы никогда над этим не задумывались?
– Я даже не понимаю, о чем вы говорите, – сказала она. – Я знаю одно: к нам с вами это не имеет отношения.
– Имеет, Лили. Я стараюсь вам доказать, что вы никогда не могли полюбить человека, который влюблялся в вас. Или, как только они начинали в вас влюбляться, вы теряли к ним всякий интерес. Из этого следует, что любить вас не стоит.
Она недоверчиво поглядела на него.
– Вы хотите сказать, что я – femme fatale?[1] – Она засмеялась почти с облегчением. – За всю мою жизнь я ни на секунду не была счастлива в любви.
– Что ж, это должно было вам подсказать, что в вашей жизни не все правильно. Любовь должна быть счастьем для людей.
Лили медленно покачала головой.
– Я об этом слышала и читала, но это бывает в сказках, у пчел и у цветов. Любовь – это мука.
– Вы неправы. Лили. Это бывает не только в сказках.
Она не сводила с него больших печальных глаз.
– Но для меня это недоступно? – спросила она спустя некоторое время. – Ну, скажите, разве это не парадокс? – настаивала она. – Если я действительно такая и вы это знаете, что же вас может во мне привлекать? Почему я для вас вообще существую?
Он поднялся с дивана, охваченный тайным страданием.
– Не знаю. Может, во мне самом есть какой-то вывих, который заставляет находить в этом что-то привлекательное.
С самого начала Тони был с нею осторожен. Все эти годы, с тех пор как он впервые ее увидел, он знал, что любить эту девушку – несчастье. Он начал интересоваться ею перед своим последним отъездом за границу. С тех пор как Дональд Питерс и Джек Хэвиленд стали компаньонами. Тони несколько раз встречался с Лили в доме брата. Лили превратилась в очаровательную женщину. Она была вся в бледно-золотистых тонах, с томной улыбкой и таким взглядом, словно знала, что все ее тайны известны, но она – в милосердных руках. В Париже Хэвиленд снова встретился с нею, но роман начался только прошлой осенью, когда он вернулся на родину.
Этот роман продолжался и сейчас, спустя полгода. Для него было пыткой сознавать, что она несчастна, но он знал, что не в его силах облегчить ее горе. Он знал, что если однажды поддастся обуревавшим его порывам, то в ее глазах исчезнет печаль, но исчезнет также и любовь.
Хэвиленд уже утратил способность непосредственно воспринимать происходящее, и, глядя на Лили, он видел за ее спиною образ Фокса, наблюдающего за ними усталым взглядом, точно ему наперед была известна неизбежная развязка и он терпеливо ждал, пока они к ней придут.
«Конечно, – говорил взгляд Фокса, – вы сами знаете, Тони, что не сможете долго выдержать. У вас никогда не хватало сил для длительного напряжения».
Тони прошел через комнату и выключил радио.
– Пора идти, – отрывисто сказал он. – Пойду надену смокинг.
– Давайте посидим еще немножко, – попросила Лили. – Обещаю, что не буду вас ни о чем спрашивать.
– Нет. – Он обернулся и вежливо добавил: – Разумеется, если вы устали, я отвезу вас домой.
Ее лицо побледнело, и он почувствовал, что в эту минуту она его ненавидит.
– Вы очень деликатны, Тони, – сказала она с легкой иронией. – Но не беспокойтесь, я как-нибудь выдержу. Могу ли я, в виде особой милости, идти сегодня с вами рядом или должна, как всегда, тащиться на два шага позади?
Он молча вышел в соседнюю комнату и стал надевать смокинг.
– Простите меня. Тони. Я не хотела вас обидеть, – робко и униженно сказала она, стоя перед закрытой дверью. Он ничего не ответил.
На следующее утро Тони Хэвиленд пришел в лабораторию, все еще не отделавшись от того тяжелого, гнетущего чувства, которое он всегда ощущал после вечера, проведенного с Лили. Только увидя Эрика за чертежной доской, он спохватился, что совсем забыл о его вчерашнем вторжении.
– Вы делаете чертеж конденсатора? – медленно спросил Хэвиленд.
Эрик поднял глаза и сдвинул брови – увлекшись работой, он не сразу сообразил, о чем его спрашивают.
– Какого конденсатора? Ах, да!.. Нет, – сказал он, снова принимаясь чертить. – Этот план никуда не годится. Четверть тонны все-таки. Вибрация будет нам очень мешать. Мы придумаем что-нибудь другое.
Хэвиленд с минуту молча смотрел на него, потом повесил пальто и шляпу.
– Наверняка придумаем, – тихо сказал он. – Я в этом не сомневаюсь.
– Никак не приду в себя, – сказала она. – О, Тони, как мог швейцар впустить его без предупреждения?
– Бедный мальчик, он смутился еще больше, чем мы.
Лили вдруг начала смеяться.
– Если он будет прибегать сюда каждый раз, когда его осенит блестящая мысль, нам придется устраиваться иначе.
– Мысль была далеко не блестящая, – ответил Тони, стоя возле радиоприемника. – Ничего из этого не выйдет, потому что он хочет подвесить к потолку четверть тонны. Это невозможно из-за вибрации.
– Ах, бедняга! И вы уверяли его, что это хорошо, только чтобы поскорее от него отделаться? Мне жаль его.
Тони окинул ее долгим испытующим взглядом и, грустно улыбнувшись, покачал головой.
– Вы не понимаете, Лили. Если б я в вашем присутствии сказал, что его идея никуда не годится, он бы просто умер.
– При чем тут я?
– Потому что вы оказались здесь, вот и все. И потому, что хотя вы ничего и не поняли бы из нашего разговора, но в ваших глазах я был бы совершенно прав, а он, наоборот, кругом неправ. Лучше уж я скажу ему об этом завтра утром.
– Приятно видеть в вас такую деликатность. Может быть, когда-нибудь вы проявите ее и ко мне.
Он пристально посмотрел на нее.
– Если это когда-нибудь случится. Лили, тогда – да поможет мне Бог. Но для женщины, у которой существует полное взаимопонимание с мужем, вы вели себя слишком нервно, когда услышали звонок. Ведь Дональд в Вашингтоне, не правда ли?
– Да, конечно, но… – Лили поднялась с кресла. – В конце концов, он никогда не говорил мне: «Знаешь, дорогая, я так рад, что ты бываешь всюду с Тони Хэвилендом и что у тебя с ним роман!» Он понимает, что я его не люблю. Должно быть, он догадывается, что у меня кто-то есть, но не знает, что это вы. Да и откуда ему знать? – Она обернулась к Хэвиленду, и в ее улыбке появилось что-то грустно-ироническое. Сейчас она казалась очень искренней и беззащитной. – Кроме того, есть же у меня своя гордость. Я, как дура, всячески добиваюсь вашей любви, а вы не обращаете на меня никакого внимания! – Она криво усмехнулась. – Мне всегда не везло.
Тони не спускал с нее внимательного взгляда. Он боролся с желанием произнести ее имя, броситься к ней и сжать в объятиях с такой страстью, какую никогда не позволял себе выказывать перед нею, но он заставил себя отвернуться.
– Не везло? Не знаю, можно ли тут говорить о везении, – медленно произнес он. – Когда мы с вами познакомились, вам было шестнадцать лет, а мне двадцать. Вы были влюблены в Бобби… Бобби Грэвса. Помните?
– О, Бобби… – небрежно сказала Лили.
– Вот именно «О, Бобби!» – сказал он. – Тем не менее вы были в него влюблены. До каких пор, Лили?
– Ах, да не помню я, – сказала она раздраженно.
– Пока на следующее лето не появился высокий брюнет из Калифорнии.
– Вовсе нет, из Портленда, штат Орегон.
– Ну, значит, из Орегона. Это дела не меняет. – Он повернулся к ней. – А это увлечение почему кончилось, Лили?
Она отмахнулась.
– Ну разве я могу помнить? И мне все это теперь безразлично.
– Мне тоже. Дело не в этом. Я уехал за границу, потом поступил в Гарвард, но до меня постоянно доходили слухи – Лили бегает за Томми, или за Джо, или за Картером… бог его знает, сколько их у вас было. И все же я никогда не слышал, чтоб над этим смеялись. Может быть, потому, что вы так очаровательны…
– Вот видите, об этом я и говорю. Если вы ненароком скажете что-нибудь приятное, то делаете это всегда так небрежно, так случайно…
– То, что я назвал вас очаровательной? Это не случайные слова. – Он посмотрел на нее, сохраняя внешнее спокойствие. – Это мое глубокое убеждение. Вы самая очаровательная женщина, какую я только знаю.
Она опустилась на колени возле него и протянула к нему руку.
– Тогда почему же, почему вы так себя ведете со мной? Если это правда, почему же вы говорите со мной, словно с какой-то статуей? Тони… – Она испытующе поглядела на него. – Вы это делаете нарочно?
Он с деланной небрежностью взял ее протянутую руку.
– Вы отвлекаетесь от сути. Лили. Я напомнил вам об этих молодых людях и спросил, почему так быстро проходили все ваши увлечения. Вы никогда над этим не задумывались?
– Я даже не понимаю, о чем вы говорите, – сказала она. – Я знаю одно: к нам с вами это не имеет отношения.
– Имеет, Лили. Я стараюсь вам доказать, что вы никогда не могли полюбить человека, который влюблялся в вас. Или, как только они начинали в вас влюбляться, вы теряли к ним всякий интерес. Из этого следует, что любить вас не стоит.
Она недоверчиво поглядела на него.
– Вы хотите сказать, что я – femme fatale?[1] – Она засмеялась почти с облегчением. – За всю мою жизнь я ни на секунду не была счастлива в любви.
– Что ж, это должно было вам подсказать, что в вашей жизни не все правильно. Любовь должна быть счастьем для людей.
Лили медленно покачала головой.
– Я об этом слышала и читала, но это бывает в сказках, у пчел и у цветов. Любовь – это мука.
– Вы неправы. Лили. Это бывает не только в сказках.
Она не сводила с него больших печальных глаз.
– Но для меня это недоступно? – спросила она спустя некоторое время. – Ну, скажите, разве это не парадокс? – настаивала она. – Если я действительно такая и вы это знаете, что же вас может во мне привлекать? Почему я для вас вообще существую?
Он поднялся с дивана, охваченный тайным страданием.
– Не знаю. Может, во мне самом есть какой-то вывих, который заставляет находить в этом что-то привлекательное.
С самого начала Тони был с нею осторожен. Все эти годы, с тех пор как он впервые ее увидел, он знал, что любить эту девушку – несчастье. Он начал интересоваться ею перед своим последним отъездом за границу. С тех пор как Дональд Питерс и Джек Хэвиленд стали компаньонами. Тони несколько раз встречался с Лили в доме брата. Лили превратилась в очаровательную женщину. Она была вся в бледно-золотистых тонах, с томной улыбкой и таким взглядом, словно знала, что все ее тайны известны, но она – в милосердных руках. В Париже Хэвиленд снова встретился с нею, но роман начался только прошлой осенью, когда он вернулся на родину.
Этот роман продолжался и сейчас, спустя полгода. Для него было пыткой сознавать, что она несчастна, но он знал, что не в его силах облегчить ее горе. Он знал, что если однажды поддастся обуревавшим его порывам, то в ее глазах исчезнет печаль, но исчезнет также и любовь.
Хэвиленд уже утратил способность непосредственно воспринимать происходящее, и, глядя на Лили, он видел за ее спиною образ Фокса, наблюдающего за ними усталым взглядом, точно ему наперед была известна неизбежная развязка и он терпеливо ждал, пока они к ней придут.
«Конечно, – говорил взгляд Фокса, – вы сами знаете, Тони, что не сможете долго выдержать. У вас никогда не хватало сил для длительного напряжения».
Тони прошел через комнату и выключил радио.
– Пора идти, – отрывисто сказал он. – Пойду надену смокинг.
– Давайте посидим еще немножко, – попросила Лили. – Обещаю, что не буду вас ни о чем спрашивать.
– Нет. – Он обернулся и вежливо добавил: – Разумеется, если вы устали, я отвезу вас домой.
Ее лицо побледнело, и он почувствовал, что в эту минуту она его ненавидит.
– Вы очень деликатны, Тони, – сказала она с легкой иронией. – Но не беспокойтесь, я как-нибудь выдержу. Могу ли я, в виде особой милости, идти сегодня с вами рядом или должна, как всегда, тащиться на два шага позади?
Он молча вышел в соседнюю комнату и стал надевать смокинг.
– Простите меня. Тони. Я не хотела вас обидеть, – робко и униженно сказала она, стоя перед закрытой дверью. Он ничего не ответил.
На следующее утро Тони Хэвиленд пришел в лабораторию, все еще не отделавшись от того тяжелого, гнетущего чувства, которое он всегда ощущал после вечера, проведенного с Лили. Только увидя Эрика за чертежной доской, он спохватился, что совсем забыл о его вчерашнем вторжении.
– Вы делаете чертеж конденсатора? – медленно спросил Хэвиленд.
Эрик поднял глаза и сдвинул брови – увлекшись работой, он не сразу сообразил, о чем его спрашивают.
– Какого конденсатора? Ах, да!.. Нет, – сказал он, снова принимаясь чертить. – Этот план никуда не годится. Четверть тонны все-таки. Вибрация будет нам очень мешать. Мы придумаем что-нибудь другое.
Хэвиленд с минуту молча смотрел на него, потом повесил пальто и шляпу.
– Наверняка придумаем, – тихо сказал он. – Я в этом не сомневаюсь.
3
По мере того как проектирование прибора подвигалось вперед, Эрик все больше и больше увязал в бесконечном количестве деталей. Когда пришло время вычерчивать вакуумную систему, Эрик дошел до такого состояния, что мог выполнять только мелкую техническую работу по точным указаниям Хэвиленда; но если Хэвиленд и заметил, что Эрик ходит как в тумане, он ни разу не выказал ему своего недовольства.
Через две недели после Нового года первая стадия работы была закончена.
– Ну вот, теперь весь наш прибор на бумаге, – сказал Хэвиленд. Последние месяцы они беспрерывно вычисляли, чертили, подчищали чертежи и снова чертили. – Выглядит он красиво, но построим мы с вами что-нибудь совершенно на него непохожее.
– Что вы хотите сказать? – спросил Эрик.
Хэвиленд усмехнулся.
– Когда приступаешь к сооружению прибора, выясняется, что упущено множество важных вещей. Почти все приходится переделывать. Тем не менее начинать надо, имея на руках какой-то план.
Мастерская могла приступить к изготовлению деталей для прибора не раньше, чем через месяц. Эрик воспользовался этим, чтобы на время отвлечься от проектов и заняться подготовкой к аспирантским экзаменам. Он понимал, что должен выдержать их отлично. Если оценки будут только удовлетворительные, ему, конечно, разрешат закончить докторскую диссертацию, но никто не станет заботиться о его дальнейшей судьбе. А при нынешней безработице даже педагогу или научному работнику очень трудно устроиться на службу и подавляющее большинство физиков не находит себе применения.
Экзамены начались на первой неделе марта, и тут вдруг оказалось, что, кроме него, экзаменующихся нет и брать эту крепость придется ему одному. Каждое испытание занимало целый день. В этом году весна наступила рано, воздух был напоен ласковым туманным теплом. Ежедневно в течение целой недели его с утра усаживали в комнату, давали длинный список вопросов и такое количество бумаги, что ее хватило бы на несколько объемистых монографий, и оставляли одного. Он писал, пока у него не отнималась рука, потом отдыхал, стоя у окна и глядя на свободных людей, которые беззаботно разгуливали по улицам университетского городка и дышали весенним воздухом. Чудесная погода за окном постоянно отвлекала его внимание и напоминала о том, что в жизни есть и другие, гораздо более легкие пути.
Каждый вечер, уходя домой, он заглядывал в тихую, пустую лабораторию Хэвиленда. Трудно было определить на глаз, какая новая деталь появилась в тот или иной день, но как только Эрик входил в помещение и включал свет, его тотчас же охватывало тревожное ощущение каких-то перемен, происшедших в его отсутствие. Эрик воспринимал это как немой упрек. Он был уверен, что работа без него неуклонно идет своим чередом; он снова стал сомневаться, так ли уж он нужен Хэвиленду.
Впервые он начал понимать вопрос, который задал ему Фокс почти два года назад, при его поступлении в аспирантуру. «Почему вы хотите стать ученым?» – спросил его тогда декан. В самом деле, почему, – спрашивал себя Эрик. Одни только экзамены на докторскую степень требовали неимоверного количества работы, и даже если он успешно справится и с экзаменами, и с исследовательской работой, какие награды ожидают его в будущем? Место преподавателя в университете, если ему повезет, с окладом в сорок или пятьдесят долларов в неделю. Да и что, наконец, дает сама работа? Он припомнил, что когда Чэдвик открыл нейтрон, газеты уделили открытию не больше столбца, тогда как первые страницы были сплошь посвящены описанию погони полисменов за убийцей в Нью-Мексико. Газеты знают истинную цену событиям. Заработок физика примерно равняется заработку полисмена, а каждый американец знает, что полисмены получают слишком мало. Теперь Эрик даже удивлялся собственной тупости во время того, разговора с Фоксом. Он покачал головой и перестал думать об этих мучительных вопросах. У него были более неотложные дела.
Последний экзамен он сдавал Уайту. Эрику говорили, что о результатах он узнает только через неделю, но через несколько часов после того, как он окончил письменную работу, Уайт разыскал его в ассистентской. Эрик спал, положив усталую голову на стол.
– Я прочел вашу работу, – сказал Уайт своим обычным ворчливым тоном.
– Как вы ее находите?
– Насколько я понимаю, у остальных вы прошли хорошо. Фокс явно доволен, Пегрэм и Куимби тоже, но, милый мой, мне вы написали черт знает что.
Эрик медленно выпрямился. Он был в совершенном изнеможении. Ему вдруг стало все безразлично.
– Скверно, черт возьми, – сказал Эрик. – Я ответил на все ваши вопросы так, как требовалось, а если вы не умеете их составлять, то это уж ваше дело. Вы дадите мне переэкзаменовку сразу или придется ждать еще полгода?
– Что вы так расстраиваетесь? – спросил Уайт. – Я же не говорю, что вы провалились. Мне просто не нравится, как вы отвечаете на вопросы. В сущности говоря, вы сделали работу неплохо. Очевидно, я надеялся, что вы окажетесь гением. А вы не гений.
– Знаю, – сказал Эрик. – С меня довольно, если я окажусь просто способным.
– Ах, теперь с вас и этого довольно? – подняв брови, Уайт поглядел на него и пошел к двери. – Даже и это слишком нахально с вашей стороны.
Через несколько минут позвонила Сабина, чтобы узнать, как его дела. За всю эту неделю они разговаривали в первый раз.
– Выдержал все экзамены, – сказал Эрик. – Это еще не официальные сведения, но достоверные.
– Ты как будто удивлен, – обрадованно сказала она. – Я знала, что ты выдержишь. Мне и в голову не приходило волноваться.
– А вот мне пришло, и я волновался.
– Ты можешь сегодня прийти к нам обедать? Я уговорилась с мамой вытащить тебя, как только ты опомнишься.
– Значит, ты, наконец, познакомишь меня со своей семьей? Как же мне себя вести? Может, мне нужно что-нибудь о них узнать заранее?
Она засмеялась.
– Ты и так все о них знаешь. Будь самим собой. Ты им уже заочно нравишься.
– Я их всех люблю. Ты им это говорила? Но я тебя так давно не видел. По-моему – уже несколько месяцев.
Придя к Хэвиленду, чтобы сообщить о том, что он выдержал экзамены, Эрик не узнал лаборатории. Три больших электрических трансформатора, окруженные дощатыми подмостками, были установлены один на другом. Прикрытые стальными, обтянутыми клеенкой футлярами, они напоминали гору новых чемоданов в магазине. Четыре стройные белые изоляционные колонки вышиною в два ярда были прикреплены к полу, образуя между собою ромб. Стеклянная трубка, похожая на пушку, длиною в шесть футов и диаметром в восемь дюймов, была укреплена на подвижных шасси с помощью колец с фетровой прокладкой. Трубка была тщательно отделана, и в ней на определенном расстоянии друг от друга просверлены отверстия с загнутыми и отшлифованными краями. Какой-то человек в грязном комбинезоне возился с водопроводными трубами, по которым из крана подавалась вода для охлаждения прибора. Водопроводчик обернулся – оказалось, что это Хэвиленд. Он сел на пол и улыбнулся.
– Хэлло, хэлло, хэлло! – сказал он. – Поздравляю с возвращением.
– Я выдержал экзамены.
– Знаю. Мне сообщали результаты после каждого экзамена. Я получал о вас сведения всю неделю. Вы выдержали очень хорошо.
– Почему же вы мне ничего не сказали? Я так волновался.
– Я бы вам сказал, если бы вы зашли ко мне, – спокойно ответил Хэвиленд. – Но я не знал, что вы волнуетесь. Я за вас не волновался.
– Я слышу это уже от второго человека. Жаль, что не вы держали за меня экзамены.
– Ну, теперь все это позади, по крайней мере на ближайшее время. Когда вы приступите к работе? Завтра можете прийти?
– Непременно. Но как наши дела? Когда, по-вашему, мы закончим сборку?
– Вероятно, в июне или в июле, если все будет благополучно. Это займет больше времени, чем я предполагал.
– Я июне или в июле! Господи, как же мне быть? Летом истекает срок моего контракта, а мы в это время только еще будем приступать к опытам! – Эрик с досадой огляделся кругом, и на глазах его выступили злые слезы – постоянное напряжение давало себя знать. – Все места на осенний семестр распределены заранее, а до окончания опыта я даже не могу заикнуться о том, чтобы мне дали работу. Послушайте, мне необходимо к июню устроиться куда-нибудь на службу. Вы же знаете, здесь никогда не продлевают контрактов с аспирантами!
Хэвиленд поднялся с пола.
– Вы хотите сказать, что вас волнует денежный вопрос?
Эрик поглядел на него с удивлением. Хэвиленд относился к нему с явным участием, но произнес слово «денежный» с такой презрительной небрежностью, словно речь шла о каких-то совершенных пустяках. Эрик вспыхнул от возмущения, и Хэвиленд заметил краску на его лице.
– Пусть это вас не тревожит, – сказал Хэвиленд. – Мы что-нибудь сообразим, чтобы вы могли закончить работу. Я поговорю с Фоксом. Студенческая ассоциация может дать вам стипендию, и вы будете получать столько же, сколько получаете сейчас.
Эрик покачал головой. Даже в лучшем случае это означает, что ему еще целый год придется с огромным трудом сводить концы с концами. Когда же, наконец, у него будет лишняя монета в кармане? Проклятый Хэвиленд, – внутренне бесился Эрик, – как он может так небрежно относиться к этому?
– Скажите, есть ли хоть какая-нибудь возможность закончить опыт летом? – спросил Эрик.
– Конечно, такая возможность есть.
– Тогда давайте работать так, чтобы ее осуществить.
– Чудесно, – вежливо отозвался Хэвиленд. – Но не очень-то рассчитывайте на это.
Эрик зашагал к двери, вне себя от злости и горького разочарования.
– Ладно. Спасибо, – еле выдавил он из себя.
«Почему вы хотите стать ученым?» – спросил тогда Фокс. Сейчас Эрик не мог даже думать об этом.
Через две недели после Нового года первая стадия работы была закончена.
– Ну вот, теперь весь наш прибор на бумаге, – сказал Хэвиленд. Последние месяцы они беспрерывно вычисляли, чертили, подчищали чертежи и снова чертили. – Выглядит он красиво, но построим мы с вами что-нибудь совершенно на него непохожее.
– Что вы хотите сказать? – спросил Эрик.
Хэвиленд усмехнулся.
– Когда приступаешь к сооружению прибора, выясняется, что упущено множество важных вещей. Почти все приходится переделывать. Тем не менее начинать надо, имея на руках какой-то план.
Мастерская могла приступить к изготовлению деталей для прибора не раньше, чем через месяц. Эрик воспользовался этим, чтобы на время отвлечься от проектов и заняться подготовкой к аспирантским экзаменам. Он понимал, что должен выдержать их отлично. Если оценки будут только удовлетворительные, ему, конечно, разрешат закончить докторскую диссертацию, но никто не станет заботиться о его дальнейшей судьбе. А при нынешней безработице даже педагогу или научному работнику очень трудно устроиться на службу и подавляющее большинство физиков не находит себе применения.
Экзамены начались на первой неделе марта, и тут вдруг оказалось, что, кроме него, экзаменующихся нет и брать эту крепость придется ему одному. Каждое испытание занимало целый день. В этом году весна наступила рано, воздух был напоен ласковым туманным теплом. Ежедневно в течение целой недели его с утра усаживали в комнату, давали длинный список вопросов и такое количество бумаги, что ее хватило бы на несколько объемистых монографий, и оставляли одного. Он писал, пока у него не отнималась рука, потом отдыхал, стоя у окна и глядя на свободных людей, которые беззаботно разгуливали по улицам университетского городка и дышали весенним воздухом. Чудесная погода за окном постоянно отвлекала его внимание и напоминала о том, что в жизни есть и другие, гораздо более легкие пути.
Каждый вечер, уходя домой, он заглядывал в тихую, пустую лабораторию Хэвиленда. Трудно было определить на глаз, какая новая деталь появилась в тот или иной день, но как только Эрик входил в помещение и включал свет, его тотчас же охватывало тревожное ощущение каких-то перемен, происшедших в его отсутствие. Эрик воспринимал это как немой упрек. Он был уверен, что работа без него неуклонно идет своим чередом; он снова стал сомневаться, так ли уж он нужен Хэвиленду.
Впервые он начал понимать вопрос, который задал ему Фокс почти два года назад, при его поступлении в аспирантуру. «Почему вы хотите стать ученым?» – спросил его тогда декан. В самом деле, почему, – спрашивал себя Эрик. Одни только экзамены на докторскую степень требовали неимоверного количества работы, и даже если он успешно справится и с экзаменами, и с исследовательской работой, какие награды ожидают его в будущем? Место преподавателя в университете, если ему повезет, с окладом в сорок или пятьдесят долларов в неделю. Да и что, наконец, дает сама работа? Он припомнил, что когда Чэдвик открыл нейтрон, газеты уделили открытию не больше столбца, тогда как первые страницы были сплошь посвящены описанию погони полисменов за убийцей в Нью-Мексико. Газеты знают истинную цену событиям. Заработок физика примерно равняется заработку полисмена, а каждый американец знает, что полисмены получают слишком мало. Теперь Эрик даже удивлялся собственной тупости во время того, разговора с Фоксом. Он покачал головой и перестал думать об этих мучительных вопросах. У него были более неотложные дела.
Последний экзамен он сдавал Уайту. Эрику говорили, что о результатах он узнает только через неделю, но через несколько часов после того, как он окончил письменную работу, Уайт разыскал его в ассистентской. Эрик спал, положив усталую голову на стол.
– Я прочел вашу работу, – сказал Уайт своим обычным ворчливым тоном.
– Как вы ее находите?
– Насколько я понимаю, у остальных вы прошли хорошо. Фокс явно доволен, Пегрэм и Куимби тоже, но, милый мой, мне вы написали черт знает что.
Эрик медленно выпрямился. Он был в совершенном изнеможении. Ему вдруг стало все безразлично.
– Скверно, черт возьми, – сказал Эрик. – Я ответил на все ваши вопросы так, как требовалось, а если вы не умеете их составлять, то это уж ваше дело. Вы дадите мне переэкзаменовку сразу или придется ждать еще полгода?
– Что вы так расстраиваетесь? – спросил Уайт. – Я же не говорю, что вы провалились. Мне просто не нравится, как вы отвечаете на вопросы. В сущности говоря, вы сделали работу неплохо. Очевидно, я надеялся, что вы окажетесь гением. А вы не гений.
– Знаю, – сказал Эрик. – С меня довольно, если я окажусь просто способным.
– Ах, теперь с вас и этого довольно? – подняв брови, Уайт поглядел на него и пошел к двери. – Даже и это слишком нахально с вашей стороны.
Через несколько минут позвонила Сабина, чтобы узнать, как его дела. За всю эту неделю они разговаривали в первый раз.
– Выдержал все экзамены, – сказал Эрик. – Это еще не официальные сведения, но достоверные.
– Ты как будто удивлен, – обрадованно сказала она. – Я знала, что ты выдержишь. Мне и в голову не приходило волноваться.
– А вот мне пришло, и я волновался.
– Ты можешь сегодня прийти к нам обедать? Я уговорилась с мамой вытащить тебя, как только ты опомнишься.
– Значит, ты, наконец, познакомишь меня со своей семьей? Как же мне себя вести? Может, мне нужно что-нибудь о них узнать заранее?
Она засмеялась.
– Ты и так все о них знаешь. Будь самим собой. Ты им уже заочно нравишься.
– Я их всех люблю. Ты им это говорила? Но я тебя так давно не видел. По-моему – уже несколько месяцев.
Придя к Хэвиленду, чтобы сообщить о том, что он выдержал экзамены, Эрик не узнал лаборатории. Три больших электрических трансформатора, окруженные дощатыми подмостками, были установлены один на другом. Прикрытые стальными, обтянутыми клеенкой футлярами, они напоминали гору новых чемоданов в магазине. Четыре стройные белые изоляционные колонки вышиною в два ярда были прикреплены к полу, образуя между собою ромб. Стеклянная трубка, похожая на пушку, длиною в шесть футов и диаметром в восемь дюймов, была укреплена на подвижных шасси с помощью колец с фетровой прокладкой. Трубка была тщательно отделана, и в ней на определенном расстоянии друг от друга просверлены отверстия с загнутыми и отшлифованными краями. Какой-то человек в грязном комбинезоне возился с водопроводными трубами, по которым из крана подавалась вода для охлаждения прибора. Водопроводчик обернулся – оказалось, что это Хэвиленд. Он сел на пол и улыбнулся.
– Хэлло, хэлло, хэлло! – сказал он. – Поздравляю с возвращением.
– Я выдержал экзамены.
– Знаю. Мне сообщали результаты после каждого экзамена. Я получал о вас сведения всю неделю. Вы выдержали очень хорошо.
– Почему же вы мне ничего не сказали? Я так волновался.
– Я бы вам сказал, если бы вы зашли ко мне, – спокойно ответил Хэвиленд. – Но я не знал, что вы волнуетесь. Я за вас не волновался.
– Я слышу это уже от второго человека. Жаль, что не вы держали за меня экзамены.
– Ну, теперь все это позади, по крайней мере на ближайшее время. Когда вы приступите к работе? Завтра можете прийти?
– Непременно. Но как наши дела? Когда, по-вашему, мы закончим сборку?
– Вероятно, в июне или в июле, если все будет благополучно. Это займет больше времени, чем я предполагал.
– Я июне или в июле! Господи, как же мне быть? Летом истекает срок моего контракта, а мы в это время только еще будем приступать к опытам! – Эрик с досадой огляделся кругом, и на глазах его выступили злые слезы – постоянное напряжение давало себя знать. – Все места на осенний семестр распределены заранее, а до окончания опыта я даже не могу заикнуться о том, чтобы мне дали работу. Послушайте, мне необходимо к июню устроиться куда-нибудь на службу. Вы же знаете, здесь никогда не продлевают контрактов с аспирантами!
Хэвиленд поднялся с пола.
– Вы хотите сказать, что вас волнует денежный вопрос?
Эрик поглядел на него с удивлением. Хэвиленд относился к нему с явным участием, но произнес слово «денежный» с такой презрительной небрежностью, словно речь шла о каких-то совершенных пустяках. Эрик вспыхнул от возмущения, и Хэвиленд заметил краску на его лице.
– Пусть это вас не тревожит, – сказал Хэвиленд. – Мы что-нибудь сообразим, чтобы вы могли закончить работу. Я поговорю с Фоксом. Студенческая ассоциация может дать вам стипендию, и вы будете получать столько же, сколько получаете сейчас.
Эрик покачал головой. Даже в лучшем случае это означает, что ему еще целый год придется с огромным трудом сводить концы с концами. Когда же, наконец, у него будет лишняя монета в кармане? Проклятый Хэвиленд, – внутренне бесился Эрик, – как он может так небрежно относиться к этому?
– Скажите, есть ли хоть какая-нибудь возможность закончить опыт летом? – спросил Эрик.
– Конечно, такая возможность есть.
– Тогда давайте работать так, чтобы ее осуществить.
– Чудесно, – вежливо отозвался Хэвиленд. – Но не очень-то рассчитывайте на это.
Эрик зашагал к двери, вне себя от злости и горького разочарования.
– Ладно. Спасибо, – еле выдавил он из себя.
«Почему вы хотите стать ученым?» – спросил тогда Фокс. Сейчас Эрик не мог даже думать об этом.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1
Семья Вольтерра жила в пятикомнатной квартире с коридором, который, словно, длинная кишка, соединял вместе маленькие клетушки. Возле входной двери помещалась кухня, потом шли три спальни, ванная, столовая и в самом конце коридора – гостиная. Несмотря на тесноту, комнатки были опрятные, уютные, и Эрик сразу же почувствовал себя легко и просто. Сабина встретила его у дверей и тотчас очутилась в его объятиях. Она показалась ему очень нарядной, хотя на ней было то же темное, с красными пуговицами платье, что и в тот вечер, когда они познакомились, – больше года назад.
– Ты все еще нервничаешь? – сказала она.
В эту минуту он любил ее так сильно! Мог ли он сказать ей о том, что им, возможно, придется ждать еще целый год.
– Я не нервничаю, – прошептал он ей в ухо. – Я просто рад, что мы снова вместе.
Она отступила назад, поправила на нем галстук и, взяв за руку, повела на кухню, к матери. Миссис Вольтерра была в черном платье и белом переднике с оборками. У нее была довольно полная фигура и иссиня-черные волосы, разделенные прямым пробором и схваченные сзади узлом. Когда она улыбалась, ее строгое лицо становилось молодым и милым, как у Сабины.
Миссис Вольтерра пожала Эрику руку.
– Здравствуйте, – сказала она, – очень рада наконец с вами познакомиться. – Она окинула его внимательным взглядом, и не переставая улыбаться, поднялась на цыпочки и поцеловала в щеку.
– Вот как здороваются по-настоящему, – засмеялась она.
Сабина, все еще держа Эрика за руку, стояла рядом и, слегка покраснев, смотрела на них блестящими глазами.
Выходя из кухни, Эрик чуть не столкнулся с девушкой немного старше Сабины, но совсем на нее не похожей, если не считать серых глаз. У девушки были пушистые каштановые волосы и миловидное лицо. Улыбаясь, она щурила глаза, и на щеках ее появлялись ямочки. На ней было светло-коричневое шерстяное платье и красный клетчатый фартук.
– Это моя сестра Мэри, – сказала Сабина.
Мэри тоже внимательно оглядела Эрика и пожала ему руку.
– Наши мужчины в гостиной, – сказала она, – пойдемте туда.
Сабина провела Эрика в гостиную, где в разных углах две развернутые газеты скрывали за собою читающих. Газеты тотчас полетели в сторону, и в одном углу Эрик увидел пожилого человека с точно таким же лицом, как у Мэри, но с седыми волнистыми волосами. Длинные седые усы придавали ему очень лихой вид, как-то не вязавшийся с его манерой добродушно посматривать поверх очков. В другом углу сидел человек лет тридцати, среднего роста, черноволосый, с черными живыми глазами, черными усиками, оттопыренной нижней губой и выдающимся вперед подбородком. И тот и другой были в жилетах. На обоих были свежие рубашки, надетые в честь гостя, и аккуратно завязанные галстуки.
– Ты все еще нервничаешь? – сказала она.
В эту минуту он любил ее так сильно! Мог ли он сказать ей о том, что им, возможно, придется ждать еще целый год.
– Я не нервничаю, – прошептал он ей в ухо. – Я просто рад, что мы снова вместе.
Она отступила назад, поправила на нем галстук и, взяв за руку, повела на кухню, к матери. Миссис Вольтерра была в черном платье и белом переднике с оборками. У нее была довольно полная фигура и иссиня-черные волосы, разделенные прямым пробором и схваченные сзади узлом. Когда она улыбалась, ее строгое лицо становилось молодым и милым, как у Сабины.
Миссис Вольтерра пожала Эрику руку.
– Здравствуйте, – сказала она, – очень рада наконец с вами познакомиться. – Она окинула его внимательным взглядом, и не переставая улыбаться, поднялась на цыпочки и поцеловала в щеку.
– Вот как здороваются по-настоящему, – засмеялась она.
Сабина, все еще держа Эрика за руку, стояла рядом и, слегка покраснев, смотрела на них блестящими глазами.
Выходя из кухни, Эрик чуть не столкнулся с девушкой немного старше Сабины, но совсем на нее не похожей, если не считать серых глаз. У девушки были пушистые каштановые волосы и миловидное лицо. Улыбаясь, она щурила глаза, и на щеках ее появлялись ямочки. На ней было светло-коричневое шерстяное платье и красный клетчатый фартук.
– Это моя сестра Мэри, – сказала Сабина.
Мэри тоже внимательно оглядела Эрика и пожала ему руку.
– Наши мужчины в гостиной, – сказала она, – пойдемте туда.
Сабина провела Эрика в гостиную, где в разных углах две развернутые газеты скрывали за собою читающих. Газеты тотчас полетели в сторону, и в одном углу Эрик увидел пожилого человека с точно таким же лицом, как у Мэри, но с седыми волнистыми волосами. Длинные седые усы придавали ему очень лихой вид, как-то не вязавшийся с его манерой добродушно посматривать поверх очков. В другом углу сидел человек лет тридцати, среднего роста, черноволосый, с черными живыми глазами, черными усиками, оттопыренной нижней губой и выдающимся вперед подбородком. И тот и другой были в жилетах. На обоих были свежие рубашки, надетые в честь гостя, и аккуратно завязанные галстуки.