Страница:
– Зачем?
– Чтобы поговорить.
– Что ж, может быть, – сказала она.
Она бросила последний взгляд в зеркало и, превосходно владея собой, направилась к двери. Когда она выходила, он вдруг увидел ее такой, как тогда, в Колумбийском университете, когда они впервые встретились. Но в тот раз на него прежде всего произвели впечатление ее застенчивость и смирение перед ним. Теперь застенчивость уступила место какому-то кроткому упорству, а от смирения не осталось и следа. Задержавшись в дверях, Мэри взглянула на него, как на незнакомого человека. Через секунду он остался один. Еще через секунду он начал тосковать по ней, и все началось сначала. Разница была только в том, что Мэри уже с ним не было.
Эрик чувствовал себя мучительно одиноким и униженным. Никогда он не думал, что можно испытывать такой глубокий стыд.
Он нашел в телефонной книжке ее номер и позвонил, но ему никто не ответил. Он сошел вниз, сразу купил все, что просила Сабина, и вернулся к себе.
Часов около семи Мэри, наконец, подошла к телефону.
– Нет, Эрик, сегодня вечером мы не увидимся. Я же сказала вам, что не могу.
– У вас свидание?
– Да, что-то вроде этого.
– С мужчиной?
– Почему вас это интересует?
– Просто хочу знать, вот и все.
– Нет. Это не то, что вы думаете. Это просто мои друзья. Муж и жена.
– А завтра я вас увижу?
– Нет, – твердо сказала она. – Нет.
– Можно вам писать?
Она долго колебалась. Наконец она устало произнесла:
– Хорошо, Эрик, пишите.
Он не написал ей, и прошел почти год, прежде чем они снова увиделись.
Вернувшись в Энн-Арбор, Эрик застал Сабину в волнении: вскоре после его отъезда Траскер получил ответ от Ригана.
– Мне так хотелось поскорее сообщить тебе приятную новость. Где же ты останавливался? И почему не позвонил по телефону? Я даже беспокоилась.
Эрик смотрел на нее, ощущая все ту же опустошенность. Ему было больно сознавать, что даже в ее присутствии то, другое, не улетучивалось у него из головы. Он сам себя ненавидел в эту минуту, потому что даже новое назначение не интересовало его сейчас – его тянуло обратно в Чикаго. То, чего уже не могла сделать Сабина, сделал он сам – он грубо отбросил от себя все другие мысли, кроме мыслей о ней.
– На новом месте мы будем получать на шестьсот долларов в год больше, чем здесь, – сказал он. – И знаешь, что мы сделаем в первую очередь? Купим тебе новый костюм из серой шерсти и блузку с воротничком в виде банта – желтую шелковую блузку. И вечернее платье для танцев.
– Правда? А на ком же ты видел все это в Чикаго?
Он резко обернулся к ней, старательно согнав с лица грусть.
– На ком? На тебе, – сказал он.
– Чтобы поговорить.
– Что ж, может быть, – сказала она.
Она бросила последний взгляд в зеркало и, превосходно владея собой, направилась к двери. Когда она выходила, он вдруг увидел ее такой, как тогда, в Колумбийском университете, когда они впервые встретились. Но в тот раз на него прежде всего произвели впечатление ее застенчивость и смирение перед ним. Теперь застенчивость уступила место какому-то кроткому упорству, а от смирения не осталось и следа. Задержавшись в дверях, Мэри взглянула на него, как на незнакомого человека. Через секунду он остался один. Еще через секунду он начал тосковать по ней, и все началось сначала. Разница была только в том, что Мэри уже с ним не было.
Эрик чувствовал себя мучительно одиноким и униженным. Никогда он не думал, что можно испытывать такой глубокий стыд.
Он нашел в телефонной книжке ее номер и позвонил, но ему никто не ответил. Он сошел вниз, сразу купил все, что просила Сабина, и вернулся к себе.
Часов около семи Мэри, наконец, подошла к телефону.
– Нет, Эрик, сегодня вечером мы не увидимся. Я же сказала вам, что не могу.
– У вас свидание?
– Да, что-то вроде этого.
– С мужчиной?
– Почему вас это интересует?
– Просто хочу знать, вот и все.
– Нет. Это не то, что вы думаете. Это просто мои друзья. Муж и жена.
– А завтра я вас увижу?
– Нет, – твердо сказала она. – Нет.
– Можно вам писать?
Она долго колебалась. Наконец она устало произнесла:
– Хорошо, Эрик, пишите.
Он не написал ей, и прошел почти год, прежде чем они снова увиделись.
Вернувшись в Энн-Арбор, Эрик застал Сабину в волнении: вскоре после его отъезда Траскер получил ответ от Ригана.
– Мне так хотелось поскорее сообщить тебе приятную новость. Где же ты останавливался? И почему не позвонил по телефону? Я даже беспокоилась.
Эрик смотрел на нее, ощущая все ту же опустошенность. Ему было больно сознавать, что даже в ее присутствии то, другое, не улетучивалось у него из головы. Он сам себя ненавидел в эту минуту, потому что даже новое назначение не интересовало его сейчас – его тянуло обратно в Чикаго. То, чего уже не могла сделать Сабина, сделал он сам – он грубо отбросил от себя все другие мысли, кроме мыслей о ней.
– На новом месте мы будем получать на шестьсот долларов в год больше, чем здесь, – сказал он. – И знаешь, что мы сделаем в первую очередь? Купим тебе новый костюм из серой шерсти и блузку с воротничком в виде банта – желтую шелковую блузку. И вечернее платье для танцев.
– Правда? А на ком же ты видел все это в Чикаго?
Он резко обернулся к ней, старательно согнав с лица грусть.
– На ком? На тебе, – сказал он.
2
В конце апреля Эрик и Джоб Траскер выехали в Кемберленд для переговоров с Риганом. День был совсем летний, и когда они проезжали по зеленым равнинам, их разморило от теплого воздуха. В самом конце пути показались холмы, а за холмами – темно-синий бархат далеких гор. Городок Арджайл был расположен на двух холмах по обе стороны реки Сэнэкенок. В двадцати пяти милях от города находились сталелитейные заводы, но почти вся их администрация жила здесь, в уютных старомодных особняках, стоявших посреди обширных квадратных лужаек. Новый стальной мост шел через Сэнэкенок к подножию Южного холма, на котором находился университет. Мост соединял два разных, враждебных друг другу мира, но постороннему взгляду в этот жаркий весенний день оба берега казались одинаково мирными и живописными.
Университет стоял на самой верхушке холма – аккуратные кирпичные и белые оштукатуренные здания в стиле церквей Новой Англии. Университетский парк представлял собой огромный восьмиугольник, пересеченный усыпанными гравием аллеями, которые сходились к центру, где бил фонтан, окруженный старыми вязами. На лужайках пестрели фигуры студентов, в воздухе стоял приглушенный летний гул. Вдали, за зеленым ковром лужаек, группа студентов играла в мяч – их крошечные фигурки яростно метались по площадке. На ступеньках здания физического факультета сидели девушка и юноша в свитере и штанах из рубчатого вельвета, возле них лежала стопка книг. Девушка высоко подобрала клетчатую юбку, открыв ноги выше колен, чтобы они загорали на солнце. Обменявшись очками, оба молча и сосредоточенно примеряли их.
Наверху, в большом, старомодно обставленном кабинете за бюро с выдвижной крышкой, на вертящемся кресле с высокой резной спинкой и подлокотниками в виде львиных лап сидел Риган. Когда он встал, Эрик увидел на сиденье надувной резиновый круг, похожий на маленькую автомобильную камеру. Риган оказался выше ростом, чем Эрик и Траскер; на одном глазу у него было бельмо.
– Приветствую вас, господа, – учтиво сказал он. – Я как раз беседовал с вашим молодым коллегой из Нью-Йорка.
Эрик обернулся и увидел сидевшего у окна Фабермахера.
Он был бледен и казался подавленным, словно ему приходилось преодолевать мучительный страх. Он сидел прямо, сдвинув ноги и положив руки на колени. Эрик подумал, что он, должно быть, давно уже сидит в такой позе и молча чего-то ждет. Риган выждал, пока они поздороваются, и знаком пригласил их сесть, затем подошел к окну и стал смотреть вниз, на реку. На нем был черный костюм, такой же старомодный, как и разноцветный стеклянный абажур на лампе, стоявший на письменном столе. Риган крепко ухватился рукой за шнур от шторы, словно эта тонкая веревочка могла дать ему какую-то опору.
– Ну вот, – обернулся он с кривой улыбкой, которой постарался придать оттенок любезности. Эта застывшая улыбка делала его лицо похожим на уродливую маску. – Рано или поздно, все равно вам кто-нибудь расскажет об этой проклятой реке, так почему бы мне не сделать это первому? Считается, что если бросить в нее щепку, то эта щепка приплывет в Новый Орлеан. Но если добрые люди в Новом Орлеане будут ждать щепок, приплывших к ним из города Арджайла по реке Сэнэкенок, через озеро Юстис, еще по четырем рекам, а затем по Миссисипи, то боюсь, что этим добрым людям просто некуда девать время… Вот и все, что касается реки, – протянул он и негнущейся походкой направился к своему креслу.
Пружина в кресле застонала; Риган вздохнул и провел рукой по лысине. Сильно кося глазами, он долго надевал очки в серебряной оправе.
– Так вот, господа, не подлежит сомнению, что нашему факультету необходимо произвести вливание свежей крови. Или, по крайней мере, такой старый вампир, как я, нуждается в перемене пищи. – Он сделал паузу, чтобы оттенить собственную шутку, и снова изобразил на лице улыбку. Эрик видел, что Риган разыгрывает из себя добродушного старого чудака. Но он играл эту роль слишком явно и нарочито, как бы открыто насмехаясь над своими посетителями.
– Весьма возможно, что вам понадобится года два, чтобы освоиться с моими порядками, но надеюсь, мы с вами поладим, – продолжал Риган. – Доктор Траскер, ваши работы мне показались довольно серьезными. Мне нравится, как вы сконструировали свой прибор – без лишних претензий и всякой дребедени, солидно и прочно. Правда, – добавил он издевательски-сокрушенным тоном, – я о вас почему-то ничего не слыхал, пока старый Лич не назвал вашего имени, но я охотно допускаю, что это моя вина, а не ваша. – Он ехидно взглянул на Траскера, как бы вызывая его на ответ, затем хмыкнул и повернулся к Эрику. – Что до вас, дорогой юный доктор Горин, то я просмотрел отчет о вашей работе с Хэвилендом в Колумбийском университете. Что ж, работа проделана очень недурно, хотя не могу сказать, чтобы я высоко ценил милейшего доктора Хэвиленда. – Слово «милейший» было произнесено приторно сладким голосом, но тотчас же в нем послышались резкие, злобные нотки. – В мое время существовало особое прозвище для таких красивых щеголей, вроде него, но, как это ни прискорбно, боюсь, что те времена прошли безвозвратно. – Вертящееся кресло скрипнуло. Риган повернулся в сторону Фабермахера. Немного помолчав, он обратился к нему, словно увещевая им же самим напуганного ребенка: – Наконец, мы дошли и до вас, герр Фабермахер. Вы так тихонько и вежливо сидите там в уголке! У вас хорошие манеры, герр Фабермахер, а я способен ценить то, чего нет у меня самого. Теперь, mein Herr, относительно вашей работы. Для меня это все – сплошная тарабарщина, но так как тарабарщина нынче в моде, то я препятствовать не стану… Имейте в виду, если кто-нибудь из вас обиделся на мои слова, то это просто глупо с вашей стороны. Зла у меня на вас нет. А если будет, то вы это почувствуете. Безусловно почувствуете… Вообще говоря, я уверен, что вам здесь понравится, – продолжал Риган. – Благодаря, так сказать, несколько старомодной постановке дела, вы трое будете вести только аспирантуру. Таким образом, вам предоставляется возможность составить интересную учебную программу, не требующую от вас особого труда. Единственное, чего я прошу, – это чтобы знания физиков, которых мы будем выпускать в ближайшие годы, удовлетворяли попечительский совет. Ну, вот, пожалуй, и все. Через несколько минут у меня начинается лекция. Благодарю за то, что вы проделали такой дальний путь ради нескольких минут беседы, и надеюсь, что мы будем работать вместе, – он в упор посмотрел на Траскера и очень тихо добавил, – еще много-много лет.
Он потянулся через стол, на котором царил полный беспорядок, и взял толстую тетрадь с выведенным на обложке словом «Лекции». Края ее страниц пожелтели от времени. Опираясь одной рукой о тетрадь, другой о высокую спинку кресла, он медленно поднялся, протянул каждому по очереди свою холодную руку и вышел из комнаты.
Университет стоял на самой верхушке холма – аккуратные кирпичные и белые оштукатуренные здания в стиле церквей Новой Англии. Университетский парк представлял собой огромный восьмиугольник, пересеченный усыпанными гравием аллеями, которые сходились к центру, где бил фонтан, окруженный старыми вязами. На лужайках пестрели фигуры студентов, в воздухе стоял приглушенный летний гул. Вдали, за зеленым ковром лужаек, группа студентов играла в мяч – их крошечные фигурки яростно метались по площадке. На ступеньках здания физического факультета сидели девушка и юноша в свитере и штанах из рубчатого вельвета, возле них лежала стопка книг. Девушка высоко подобрала клетчатую юбку, открыв ноги выше колен, чтобы они загорали на солнце. Обменявшись очками, оба молча и сосредоточенно примеряли их.
Наверху, в большом, старомодно обставленном кабинете за бюро с выдвижной крышкой, на вертящемся кресле с высокой резной спинкой и подлокотниками в виде львиных лап сидел Риган. Когда он встал, Эрик увидел на сиденье надувной резиновый круг, похожий на маленькую автомобильную камеру. Риган оказался выше ростом, чем Эрик и Траскер; на одном глазу у него было бельмо.
– Приветствую вас, господа, – учтиво сказал он. – Я как раз беседовал с вашим молодым коллегой из Нью-Йорка.
Эрик обернулся и увидел сидевшего у окна Фабермахера.
Он был бледен и казался подавленным, словно ему приходилось преодолевать мучительный страх. Он сидел прямо, сдвинув ноги и положив руки на колени. Эрик подумал, что он, должно быть, давно уже сидит в такой позе и молча чего-то ждет. Риган выждал, пока они поздороваются, и знаком пригласил их сесть, затем подошел к окну и стал смотреть вниз, на реку. На нем был черный костюм, такой же старомодный, как и разноцветный стеклянный абажур на лампе, стоявший на письменном столе. Риган крепко ухватился рукой за шнур от шторы, словно эта тонкая веревочка могла дать ему какую-то опору.
– Ну вот, – обернулся он с кривой улыбкой, которой постарался придать оттенок любезности. Эта застывшая улыбка делала его лицо похожим на уродливую маску. – Рано или поздно, все равно вам кто-нибудь расскажет об этой проклятой реке, так почему бы мне не сделать это первому? Считается, что если бросить в нее щепку, то эта щепка приплывет в Новый Орлеан. Но если добрые люди в Новом Орлеане будут ждать щепок, приплывших к ним из города Арджайла по реке Сэнэкенок, через озеро Юстис, еще по четырем рекам, а затем по Миссисипи, то боюсь, что этим добрым людям просто некуда девать время… Вот и все, что касается реки, – протянул он и негнущейся походкой направился к своему креслу.
Пружина в кресле застонала; Риган вздохнул и провел рукой по лысине. Сильно кося глазами, он долго надевал очки в серебряной оправе.
– Так вот, господа, не подлежит сомнению, что нашему факультету необходимо произвести вливание свежей крови. Или, по крайней мере, такой старый вампир, как я, нуждается в перемене пищи. – Он сделал паузу, чтобы оттенить собственную шутку, и снова изобразил на лице улыбку. Эрик видел, что Риган разыгрывает из себя добродушного старого чудака. Но он играл эту роль слишком явно и нарочито, как бы открыто насмехаясь над своими посетителями.
– Весьма возможно, что вам понадобится года два, чтобы освоиться с моими порядками, но надеюсь, мы с вами поладим, – продолжал Риган. – Доктор Траскер, ваши работы мне показались довольно серьезными. Мне нравится, как вы сконструировали свой прибор – без лишних претензий и всякой дребедени, солидно и прочно. Правда, – добавил он издевательски-сокрушенным тоном, – я о вас почему-то ничего не слыхал, пока старый Лич не назвал вашего имени, но я охотно допускаю, что это моя вина, а не ваша. – Он ехидно взглянул на Траскера, как бы вызывая его на ответ, затем хмыкнул и повернулся к Эрику. – Что до вас, дорогой юный доктор Горин, то я просмотрел отчет о вашей работе с Хэвилендом в Колумбийском университете. Что ж, работа проделана очень недурно, хотя не могу сказать, чтобы я высоко ценил милейшего доктора Хэвиленда. – Слово «милейший» было произнесено приторно сладким голосом, но тотчас же в нем послышались резкие, злобные нотки. – В мое время существовало особое прозвище для таких красивых щеголей, вроде него, но, как это ни прискорбно, боюсь, что те времена прошли безвозвратно. – Вертящееся кресло скрипнуло. Риган повернулся в сторону Фабермахера. Немного помолчав, он обратился к нему, словно увещевая им же самим напуганного ребенка: – Наконец, мы дошли и до вас, герр Фабермахер. Вы так тихонько и вежливо сидите там в уголке! У вас хорошие манеры, герр Фабермахер, а я способен ценить то, чего нет у меня самого. Теперь, mein Herr, относительно вашей работы. Для меня это все – сплошная тарабарщина, но так как тарабарщина нынче в моде, то я препятствовать не стану… Имейте в виду, если кто-нибудь из вас обиделся на мои слова, то это просто глупо с вашей стороны. Зла у меня на вас нет. А если будет, то вы это почувствуете. Безусловно почувствуете… Вообще говоря, я уверен, что вам здесь понравится, – продолжал Риган. – Благодаря, так сказать, несколько старомодной постановке дела, вы трое будете вести только аспирантуру. Таким образом, вам предоставляется возможность составить интересную учебную программу, не требующую от вас особого труда. Единственное, чего я прошу, – это чтобы знания физиков, которых мы будем выпускать в ближайшие годы, удовлетворяли попечительский совет. Ну, вот, пожалуй, и все. Через несколько минут у меня начинается лекция. Благодарю за то, что вы проделали такой дальний путь ради нескольких минут беседы, и надеюсь, что мы будем работать вместе, – он в упор посмотрел на Траскера и очень тихо добавил, – еще много-много лет.
Он потянулся через стол, на котором царил полный беспорядок, и взял толстую тетрадь с выведенным на обложке словом «Лекции». Края ее страниц пожелтели от времени. Опираясь одной рукой о тетрадь, другой о высокую спинку кресла, он медленно поднялся, протянул каждому по очереди свою холодную руку и вышел из комнаты.
3
Как бы ни держался Риган перед своими посетителями, но он вышел из кабинета, испытывая гнетущий страх. Тощий и длинный, он прошагал через приемную, и секретарша сразу заметила на его лице уже знакомое ей выражение; про себя она с трепетом называла его «взгляд убийцы». Бледный рот Ригана с залегшими по краям глубокими морщинами был крепко сжат, глаза пронзительно смотрели в одну точку, словно сейчас перед ним должен был появиться человек, которого он ненавидел больше всего на свете.
Страх накапливался в нем так давно и укоренился настолько глубоко, что Риган почти привык к нему. Он уже позабыл первоначальную причину этого страха. Осталось только ощущение его и способность изливать его до полного облегчения.
Страх овладевал Риганом каждый раз, когда он хотя бы мимоходом сталкивался с кем-либо, кто, как ему казалось, мог его превзойти. Всю свою жизнь каждую новую встречу, каждое новое знакомство он рассматривал как скрытый вызов. В семье он был младшим и самым низкорослым из шести братьев, и в детстве его вечно оттирали в сторону, иногда ласково, но всегда достаточно решительно; единственный раз он попытался отстоять свои права, бросившись с кулаками на брата, старше его на двенадцать лет. Окружающие смеялись над его бессильной яростью, но он надолго запомнил это ощущение исступленной злобы. В ту минуту он был бы счастлив, если бы ему удалось убить брата. Это было давно, братья его умерли, из всей семьи в живых остался он один, но до сих пор всякий раз, когда возникала угроза, что его могут оттеснить в сторону, Риган терзался страхом и злобой. Сейчас ему казалось, что в этом смысле Траскер – самый опасный противник, какой попадался ему на пути после того, как шестьдесят лет назад он покинул родительский дом.
Риган отлично научился прикидываться заносчивым, и никто из посетителей не мог заподозрить, что его внезапный уход – просто бегство. Все трое некоторое время стояли молча, потом переглянулись, не зная, смеяться или нет над кривляньем Ригана. Впрочем, никому из них не было смешно.
– Конечно, в ближайшие полгода он не собирается подавать в отставку, – сухо заметил Эрик.
– Так или иначе, – сказал Фабермахер, – я сюда не поеду. С этим человеком я не стану работать.
– Пойдем отсюда, – спокойно сказал Траскер.
Они вышли из здания и мрачно зашагали прочь. Даже здесь, под ярким солнцем, среди оживленной молодежи, им было трудно отделаться от впечатления, которое произвел на них Риган. Фабермахер повторял «нет! нет!» и ожесточенно качал головой.
– Послушайте, это же глупо, – сказал Траскер. – Единственный человек, который может разъяснить нам положение, – это Лич. Я позвоню ему и постараюсь с ним повидаться.
Телефон-автомат находился в столовой. Траскер говорил всего несколько минут и вышел из будки заметно повеселевший.
– Лич посылает за нами машину, – сказал он.
Имение Лича находилось на самой вершине Северного холма. Дом, выстроенный из известняка, представлял собою точную копию старинного рейнского замка с таким обилием зубчатых стен, башенок и стрельчатых окон с цветными стеклами, что не казался смешным только благодаря присутствию самого Лича – почтенного старца с волосами, белыми, как глазет, которым обивают гробы, и таким же лицом. Личу было около восьмидесяти лет, он был прикован болезнью к креслу, но, несмотря ни на что, в нем чувствовалась огромная уверенность в себе. С террасы, где он принял посетителей, открывался вид на весь город, на реку и на живописные университетские здания за нею. В противоположной стороне, миль за двадцать, виднелась серая пелена дыма – там находились сталелитейные заводы Лича.
Он выслушал своих гостей и удовлетворенно качнул головой.
– Риган непременно уйдет в отставку. Все, что вы мне рассказали, только подтверждает это. Он ведет арьергардные бои, постепенно сдавая позиции, и надеется, что в конце концов как-нибудь сумеет выпутаться. Но это ему не удастся. Даю вам слово.
Эрик решил, что на сегодня с него вполне достаточно стариков. Пусть эти двое сколько угодно воюют друг с другом, каждый сидя на вершине своего холма, лишь бы они не впутывали в эту склоку его.
Фабермахер и Траскер молчали, а Эрик сказал:
– Я не совсем понимаю, как вы заставите такого строптивого упрямца, как Риган, подать в отставку, если он этого не хочет?
– Зато я понимаю, как это можно сделать с вашей помощью, – спокойно ответил Лич, устремив взгляд на Эрика, и тот почувствовал, что его поставили на место. – Мне всю жизнь приходилось укрощать упрямых людей. Меня научил этому отец, а он в свою очередь научился у своего отца. Мой отец уделял много внимания своему университету, и я тоже отношусь к своим обязанностям чрезвычайно серьезно. Я начал присматриваться к Ригану всего несколько лет назад, после случайного разговора с одним очень толковым ученым, работающим в лаборатории на моем заводе. Я спросил, почему мы не пополняем штат научных сотрудников питомцами Кемберлендского университета, а тот в ответ только засмеялся. Просто засмеялся мне в лицо. И вот, я спрашиваю вас, какой смысл надрываться, добывая для университета ассигнования и пожертвования, если над его выпускниками смеются? Я хочу, чтобы вы втроем наладили дело. Я прошу вас об этом. Пожалуйста, подпишите контракты. Обещаю вам, что через полгода Ригана здесь не будет, и вы сможете перестроить работу факультета по-новому.
Выйдя от Лича, Фабермахер все еще колебался.
– Разве вы не понимаете, на что рассчитывает Риган? – спросил он, и на его изможденном лице появилась слабая улыбка. – Он знает, что Лич умрет раньше, чем через полгода.
– Вздор, – сказал Эрик.
– Вот увидите, – ответил Фабермахер.
Эрик и Сабина переехали в Арджайл в середине июня и тотчас закружились в водовороте приятных хлопот. Они сняли пятикомнатный домик без мебели за пятьдесят долларов в месяц и в первый раз, с тех пор как поженились, приобрели в рассрочку мебель, которая обошлась им в пятьсот долларов. Начав тратить деньги, они уже не могли остановиться и купили автомобиль, спортивный шевроле, выпуска 1933 года. Они, конечно, понимали, что закрытая машина была бы практичнее, но у них имелись веские причины: во-первых, сейчас лето и, во-вторых, Эрик с детства мечтал об открытой машине. Когда они окончательно устроились в своем домике, оказалось, что у них накопилось долгов на несколько сот долларов; тем не менее, обладая уймой новых вещей и сохранными расписками, они чувствовали себя такими же богачами, как и те, кто жил на том берегу реки, на Северном холме.
Сабина была в восторге от дома; после тесной квартирки в Энн-Арбор он казался необычайно просторным. Она соединила столовую и гостиную в одной комнате, а рядом устроила кабинет Эрика. Он пытался возражать, но она только смеялась и не обращала внимания на его протесты.
– Это то, о чем мы с тобой говорили, помнишь? – сказала она.
Сабина очень быстро освоилась с новой жизнью. Она разузнала, в каких магазинах делают покупки университетские дамы, и весело передавала Эрику столько сведений и сплетен, сколько он не узнал бы в своей лаборатории и за год. Скоро им стало ясно, что Кемберлендский университет гораздо консервативнее Мичиганского. Энн-Арбор казался теперь райским уголком, где били ключом юность и веселье. Стоило Сабине упомянуть, что ее муж преподает на физическом факультете, как присутствующие дамы тотчас же сдержанно умолкали. Некоторые, впрочем, были откровеннее – они называли Ригана «мерзким старикашкой».
Траскеры переехали в Арджайл в первой половине июля. Они жили наискосок от Горинов; между их домиками лежала красная кирпичная мостовая, затененная густыми деревьями и испещренная солнечными пятнами. Когда приехал Фабермахер, Эрик уговаривал его поселиться у них, ссылаясь на то, что в доме есть лишняя комната. Сабина почувствовала, что все ее мечты о создании Эрику комфорта грозят рухнуть, но промолчала. У нее словно гора свалилась с плеч, когда Фабермахер снял маленькую двухкомнатную меблированную квартирку на другой стороне холма и только изредка стал приходить к ним в гости.
Сабина встречалась с Фабермахером всего раз или два, и то мельком, когда он работал в Колумбийском университете, но Эрик так много о нем рассказывал, что ей казалось, будто она хорошо его знает. Теперь, когда Фабермахер снова должен был войти в их жизнь, Сабина считала само собой разумеющимся, что он ей симпатичен, но ее все же смущала его непроницаемая сдержанность. Ей пришло в голову, что Эрик никогда не задумывался о человеческих качествах Фабермахера и видел в нем только замечательно способного физика; ее начало интересовать, что же представляет собою этот человек. Она чувствовала, что Фабермахер догадывается о ее любопытстве и что оно его забавляет. Между ними установился дружески-поддразнивающий тон – один допытывался, другой уклонялся от ответов. Сабина знала от Эрика, что Фабермахер близок с девушкой по имени Эдна Мастерс. Понадобилось несколько дней, чтобы всякими окольными путями выпытать, что Эдна сейчас гостит у матери на побережье, а потом приедет в Чикаго. Фабермахер дал понять, что не хочет касаться своей личной жизни, и всякие расспросы тотчас же прекратились.
Все лето трое молодых ученых готовились к будущим лекциям, так как им предстояло преподавать новый материал. Работа была огромная, и ее надлежало выполнить как можно лучше. Научную работу пришлось отложить по крайней мере до зимы. Риган уехал в штат Мэн, они остались хозяевами факультета, и у них создалось приятное впечатление, будто слова Лича уже сбываются.
Лето было жаркое и пышное, стояли ясные солнечные дни, в саду шелестела сочная зеленая листва. Дальше к западу раскаленное, словно выцветшее небо дышало убийственным сухим зноем, но над Арджайлом то и дело проходили пухлые, бесформенные облака, гонимые ветром; иногда они возвращались обратно с севера и проплывали высоко в небе, холодные и округлые, как надувшиеся паруса. Джоди стал бронзовым от загара, Сабина тоже сильно загорела. Вечера бывали долгие и такие тихие, что из соседних домиков через цветущие лужайки и обсаженную деревьями улицу ясно доносились чуть приглушенные звуки домашней возни. Обычно Эрик возвращался из библиотеки во второй половине дня и шел купаться вместе с Сабиной и Джоди. Однажды он задержался дольше обычного, а Фабермахер, приглашенный к обеду, пришел на час раньше, и в первый раз со времени их знакомства они с Сабиной остались наедине. Она уже кончила все приготовления к обеду, накормила Джоди, уложила его спать и теперь, переодевшись в простенькое легкое платье, вышла на крыльцо и присела на ступеньках рядом с Хьюго в ожидании Эрика.
Некоторое время оба молчали, не нарушая окружавшей их спокойной тишины. Хьюго сидел, задумчиво сдвинув брови, и, по-видимому, даже не замечал ее присутствия. Несколько раз Сабина хотела заговорить с ним, но каждый раз то, что она собиралась сказать, казалось ей чересчур банальным.
– Вам нравится здесь? – внезапно спросил он, повернув к ней голову, и глаза его загорелись.
Вздрогнув от неожиданности, она догадалась, что он тоже думал о ней.
– Да, пожалуй, – поспешила она ответить. – По-моему, здесь другая атмосфера, чем в Мичигане, зато жизнь здесь легче. А вам тут нравится?
– Как вам сказать? Еще не могу решить, – признался он.
Она засмеялась.
– Не знаю, как вы, а я чувствую, что нас скоро перестанут принимать в здешнем «приличном» обществе. Понимаете, ведь вам с Эриком, к счастью, не приходится ходить по магазинам, знакомиться с соседками и вести с ними разговоры о детях и хозяйстве. Оказалось, что из всех здешних людей мне нравятся только те, кого здесь зовут, – она понизила голос, изображая комическое презрение, – «либералами». Я так и не знаю, в чем, собственно, проявляется «либерализм» этих отверженных; может, они слишком поздно встают по утрам, или слишком часто ходят в кино, или еще что-нибудь в этом роде. Но с ними гораздо веселее, чем с прочими, и, вероятнее всего, мы будем дружить именно с ними. Так что, положа руку на сердце, могу вам признаться: боюсь, что я тащу Эрика на самое дно. Должно быть, я совершенно бесхарактерная особа.
Он слушал, внимательно глядя на нее, потом улыбнулся, но улыбка вышла немного грустной.
– Нет, – тихо сказал он. – Вы не бесхарактерная. Только такие, как вы, заслуживают счастья и могут быть счастливы в жизни. Остальные либо придают всему слишком большое значение, либо вовсе равнодушны. Нет, Сабина, вы такая, каким бы я хотел быть, если б мог стать другим. Но надо родиться с подобным характером – или найти его в жене. Вы были рады, что я не согласился жить в вашем доме, не так ли?
Она заколебалась, но и эта вечерняя тишина и создавшееся у обоих настроение располагали к откровенности; Сабина кивнула головой, зная, что он не обидится.
– Ведь я же вас совсем не знала, – пояснила она. – Я не знала, уживемся ли мы.
– И вы были правы, – сказал он. – Мы с вами люди такого склада, что никогда бы не смогли поладить, если б с самого начала наши отношения сложились неправильно. А теперь мы можем стать друзьями.
В другое время его слишком официальный тон подействовал бы на нее неприятно, но сейчас, в теплых сумерках, ей очень хотелось свободно говорить о вещах, близких и ей и ему, особенно ему.
– Но мы и так уже друзья, не правда ли, – медленно спросила она.
– Давайте условимся, Сабина, – сказал он очень тихо, – мы будем дружить именно так, как этого захотите вы. Ни больше, ни меньше.
Он слабо улыбнулся и протянул руку, словно предлагая скрепить договор. Она ответила пожатием, несколько смущенная его пристальным взглядом. Почему-то она вдруг ощутила биение пульса где-то высоко у шеи.
Через несколько дней Эрик случайно обмолвился, что до сих пор не сказал Джобу Траскеру о роковой болезни Фабермахера; Сабина услышала об этом впервые и стояла как громом пораженная. Когда она осталась одна, ей захотелось плакать, но она не смогла.
И все же, несмотря ни на что, этим летом Эрик и Сабина наслаждались блаженным ощущением полного благополучия. В просторном доме, где было достаточно места для каждого, их отношения приобрели какой-то новый, неуловимый оттенок. У Джоди была теперь отдельная комната, и хотя его игрушки по-прежнему валялись повсюду, квартира уже не казалась занятой только его вещами. Эрик и Сабина не сознавали, что одно время между ними было некоторое отчуждение, но сейчас, казалось, они как бы заново сблизились.
Новая фаза в их браке наступила совершенно внезапно, они восприняли свое сближение, как неожиданный дар судьбы, но избегали говорить об этом, словно боясь признаться, что их супружеская любовь не всегда была так крепка и горяча. Эрик теперь очень редко вспоминал о Мэри Картер, она казалась ему далеким прошлым.
Полдня Эрик проводил в библиотеке, но он любил работать дома, на открытой веранде, придавив от ветра книги и бумаги пузырьками с чернилами, связкой ключей и пестрыми камушками, которые Джоди то и дело торжественно преподносил ему, прибегая с лужайки. В полтора года Джоди уже хорошо умел ходить, но предпочитал бегать и во время игры передвигался короткими быстрыми перебежками.
Джоди был крепенький мальчик с темными вьющимися волосами и карими глазами. Он рос настолько самостоятельным и так умел занять себя, что по временам забывал обо всем на свете, кроме своей игры. Иной раз он не отходил от Сабины и, держась за ее юбку или привалившись к колену Эрика, подолгу сосал большой палец, не замечая, как скрипит и качается столик, за которым что-то быстро пишет отец.
Порою Джоди принимался безудержно болтать, причем голос его доходил до такой неожиданно высокой колоратуры, что он сам, казалось, этому удивлялся, но никак не мог выбраться из фальцета. Эрик время от времени отрывался от работы, чтобы взглянуть на сына. Он не мог привыкнуть к мысли, что он – отец. В глубине его памяти хранился образ отца – тихого высокого человека с вечно озабоченным, изрезанным морщинами лицом и густыми усами; он почти все время проводил за работой на ферме и, кроме как за столом, почти не разговаривал с сыном. Эрик наблюдал за Джоди с нежностью и любовью, но думал, что это просто потому, что Джоди – прелестный ребенок. Потом ему как-то пришло в голову, что его отец, должно быть, вот так же наблюдал за ним и, может быть, тоже размышлял о своем чувстве к ребенку. При этой мысли Эрику вдруг стало больно; неужели, подумал он, когда-нибудь и он сам будет казаться Джоди таким далеким, каким ему сейчас кажется его отец?
Страх накапливался в нем так давно и укоренился настолько глубоко, что Риган почти привык к нему. Он уже позабыл первоначальную причину этого страха. Осталось только ощущение его и способность изливать его до полного облегчения.
Страх овладевал Риганом каждый раз, когда он хотя бы мимоходом сталкивался с кем-либо, кто, как ему казалось, мог его превзойти. Всю свою жизнь каждую новую встречу, каждое новое знакомство он рассматривал как скрытый вызов. В семье он был младшим и самым низкорослым из шести братьев, и в детстве его вечно оттирали в сторону, иногда ласково, но всегда достаточно решительно; единственный раз он попытался отстоять свои права, бросившись с кулаками на брата, старше его на двенадцать лет. Окружающие смеялись над его бессильной яростью, но он надолго запомнил это ощущение исступленной злобы. В ту минуту он был бы счастлив, если бы ему удалось убить брата. Это было давно, братья его умерли, из всей семьи в живых остался он один, но до сих пор всякий раз, когда возникала угроза, что его могут оттеснить в сторону, Риган терзался страхом и злобой. Сейчас ему казалось, что в этом смысле Траскер – самый опасный противник, какой попадался ему на пути после того, как шестьдесят лет назад он покинул родительский дом.
Риган отлично научился прикидываться заносчивым, и никто из посетителей не мог заподозрить, что его внезапный уход – просто бегство. Все трое некоторое время стояли молча, потом переглянулись, не зная, смеяться или нет над кривляньем Ригана. Впрочем, никому из них не было смешно.
– Конечно, в ближайшие полгода он не собирается подавать в отставку, – сухо заметил Эрик.
– Так или иначе, – сказал Фабермахер, – я сюда не поеду. С этим человеком я не стану работать.
– Пойдем отсюда, – спокойно сказал Траскер.
Они вышли из здания и мрачно зашагали прочь. Даже здесь, под ярким солнцем, среди оживленной молодежи, им было трудно отделаться от впечатления, которое произвел на них Риган. Фабермахер повторял «нет! нет!» и ожесточенно качал головой.
– Послушайте, это же глупо, – сказал Траскер. – Единственный человек, который может разъяснить нам положение, – это Лич. Я позвоню ему и постараюсь с ним повидаться.
Телефон-автомат находился в столовой. Траскер говорил всего несколько минут и вышел из будки заметно повеселевший.
– Лич посылает за нами машину, – сказал он.
Имение Лича находилось на самой вершине Северного холма. Дом, выстроенный из известняка, представлял собою точную копию старинного рейнского замка с таким обилием зубчатых стен, башенок и стрельчатых окон с цветными стеклами, что не казался смешным только благодаря присутствию самого Лича – почтенного старца с волосами, белыми, как глазет, которым обивают гробы, и таким же лицом. Личу было около восьмидесяти лет, он был прикован болезнью к креслу, но, несмотря ни на что, в нем чувствовалась огромная уверенность в себе. С террасы, где он принял посетителей, открывался вид на весь город, на реку и на живописные университетские здания за нею. В противоположной стороне, миль за двадцать, виднелась серая пелена дыма – там находились сталелитейные заводы Лича.
Он выслушал своих гостей и удовлетворенно качнул головой.
– Риган непременно уйдет в отставку. Все, что вы мне рассказали, только подтверждает это. Он ведет арьергардные бои, постепенно сдавая позиции, и надеется, что в конце концов как-нибудь сумеет выпутаться. Но это ему не удастся. Даю вам слово.
Эрик решил, что на сегодня с него вполне достаточно стариков. Пусть эти двое сколько угодно воюют друг с другом, каждый сидя на вершине своего холма, лишь бы они не впутывали в эту склоку его.
Фабермахер и Траскер молчали, а Эрик сказал:
– Я не совсем понимаю, как вы заставите такого строптивого упрямца, как Риган, подать в отставку, если он этого не хочет?
– Зато я понимаю, как это можно сделать с вашей помощью, – спокойно ответил Лич, устремив взгляд на Эрика, и тот почувствовал, что его поставили на место. – Мне всю жизнь приходилось укрощать упрямых людей. Меня научил этому отец, а он в свою очередь научился у своего отца. Мой отец уделял много внимания своему университету, и я тоже отношусь к своим обязанностям чрезвычайно серьезно. Я начал присматриваться к Ригану всего несколько лет назад, после случайного разговора с одним очень толковым ученым, работающим в лаборатории на моем заводе. Я спросил, почему мы не пополняем штат научных сотрудников питомцами Кемберлендского университета, а тот в ответ только засмеялся. Просто засмеялся мне в лицо. И вот, я спрашиваю вас, какой смысл надрываться, добывая для университета ассигнования и пожертвования, если над его выпускниками смеются? Я хочу, чтобы вы втроем наладили дело. Я прошу вас об этом. Пожалуйста, подпишите контракты. Обещаю вам, что через полгода Ригана здесь не будет, и вы сможете перестроить работу факультета по-новому.
Выйдя от Лича, Фабермахер все еще колебался.
– Разве вы не понимаете, на что рассчитывает Риган? – спросил он, и на его изможденном лице появилась слабая улыбка. – Он знает, что Лич умрет раньше, чем через полгода.
– Вздор, – сказал Эрик.
– Вот увидите, – ответил Фабермахер.
Эрик и Сабина переехали в Арджайл в середине июня и тотчас закружились в водовороте приятных хлопот. Они сняли пятикомнатный домик без мебели за пятьдесят долларов в месяц и в первый раз, с тех пор как поженились, приобрели в рассрочку мебель, которая обошлась им в пятьсот долларов. Начав тратить деньги, они уже не могли остановиться и купили автомобиль, спортивный шевроле, выпуска 1933 года. Они, конечно, понимали, что закрытая машина была бы практичнее, но у них имелись веские причины: во-первых, сейчас лето и, во-вторых, Эрик с детства мечтал об открытой машине. Когда они окончательно устроились в своем домике, оказалось, что у них накопилось долгов на несколько сот долларов; тем не менее, обладая уймой новых вещей и сохранными расписками, они чувствовали себя такими же богачами, как и те, кто жил на том берегу реки, на Северном холме.
Сабина была в восторге от дома; после тесной квартирки в Энн-Арбор он казался необычайно просторным. Она соединила столовую и гостиную в одной комнате, а рядом устроила кабинет Эрика. Он пытался возражать, но она только смеялась и не обращала внимания на его протесты.
– Это то, о чем мы с тобой говорили, помнишь? – сказала она.
Сабина очень быстро освоилась с новой жизнью. Она разузнала, в каких магазинах делают покупки университетские дамы, и весело передавала Эрику столько сведений и сплетен, сколько он не узнал бы в своей лаборатории и за год. Скоро им стало ясно, что Кемберлендский университет гораздо консервативнее Мичиганского. Энн-Арбор казался теперь райским уголком, где били ключом юность и веселье. Стоило Сабине упомянуть, что ее муж преподает на физическом факультете, как присутствующие дамы тотчас же сдержанно умолкали. Некоторые, впрочем, были откровеннее – они называли Ригана «мерзким старикашкой».
Траскеры переехали в Арджайл в первой половине июля. Они жили наискосок от Горинов; между их домиками лежала красная кирпичная мостовая, затененная густыми деревьями и испещренная солнечными пятнами. Когда приехал Фабермахер, Эрик уговаривал его поселиться у них, ссылаясь на то, что в доме есть лишняя комната. Сабина почувствовала, что все ее мечты о создании Эрику комфорта грозят рухнуть, но промолчала. У нее словно гора свалилась с плеч, когда Фабермахер снял маленькую двухкомнатную меблированную квартирку на другой стороне холма и только изредка стал приходить к ним в гости.
Сабина встречалась с Фабермахером всего раз или два, и то мельком, когда он работал в Колумбийском университете, но Эрик так много о нем рассказывал, что ей казалось, будто она хорошо его знает. Теперь, когда Фабермахер снова должен был войти в их жизнь, Сабина считала само собой разумеющимся, что он ей симпатичен, но ее все же смущала его непроницаемая сдержанность. Ей пришло в голову, что Эрик никогда не задумывался о человеческих качествах Фабермахера и видел в нем только замечательно способного физика; ее начало интересовать, что же представляет собою этот человек. Она чувствовала, что Фабермахер догадывается о ее любопытстве и что оно его забавляет. Между ними установился дружески-поддразнивающий тон – один допытывался, другой уклонялся от ответов. Сабина знала от Эрика, что Фабермахер близок с девушкой по имени Эдна Мастерс. Понадобилось несколько дней, чтобы всякими окольными путями выпытать, что Эдна сейчас гостит у матери на побережье, а потом приедет в Чикаго. Фабермахер дал понять, что не хочет касаться своей личной жизни, и всякие расспросы тотчас же прекратились.
Все лето трое молодых ученых готовились к будущим лекциям, так как им предстояло преподавать новый материал. Работа была огромная, и ее надлежало выполнить как можно лучше. Научную работу пришлось отложить по крайней мере до зимы. Риган уехал в штат Мэн, они остались хозяевами факультета, и у них создалось приятное впечатление, будто слова Лича уже сбываются.
Лето было жаркое и пышное, стояли ясные солнечные дни, в саду шелестела сочная зеленая листва. Дальше к западу раскаленное, словно выцветшее небо дышало убийственным сухим зноем, но над Арджайлом то и дело проходили пухлые, бесформенные облака, гонимые ветром; иногда они возвращались обратно с севера и проплывали высоко в небе, холодные и округлые, как надувшиеся паруса. Джоди стал бронзовым от загара, Сабина тоже сильно загорела. Вечера бывали долгие и такие тихие, что из соседних домиков через цветущие лужайки и обсаженную деревьями улицу ясно доносились чуть приглушенные звуки домашней возни. Обычно Эрик возвращался из библиотеки во второй половине дня и шел купаться вместе с Сабиной и Джоди. Однажды он задержался дольше обычного, а Фабермахер, приглашенный к обеду, пришел на час раньше, и в первый раз со времени их знакомства они с Сабиной остались наедине. Она уже кончила все приготовления к обеду, накормила Джоди, уложила его спать и теперь, переодевшись в простенькое легкое платье, вышла на крыльцо и присела на ступеньках рядом с Хьюго в ожидании Эрика.
Некоторое время оба молчали, не нарушая окружавшей их спокойной тишины. Хьюго сидел, задумчиво сдвинув брови, и, по-видимому, даже не замечал ее присутствия. Несколько раз Сабина хотела заговорить с ним, но каждый раз то, что она собиралась сказать, казалось ей чересчур банальным.
– Вам нравится здесь? – внезапно спросил он, повернув к ней голову, и глаза его загорелись.
Вздрогнув от неожиданности, она догадалась, что он тоже думал о ней.
– Да, пожалуй, – поспешила она ответить. – По-моему, здесь другая атмосфера, чем в Мичигане, зато жизнь здесь легче. А вам тут нравится?
– Как вам сказать? Еще не могу решить, – признался он.
Она засмеялась.
– Не знаю, как вы, а я чувствую, что нас скоро перестанут принимать в здешнем «приличном» обществе. Понимаете, ведь вам с Эриком, к счастью, не приходится ходить по магазинам, знакомиться с соседками и вести с ними разговоры о детях и хозяйстве. Оказалось, что из всех здешних людей мне нравятся только те, кого здесь зовут, – она понизила голос, изображая комическое презрение, – «либералами». Я так и не знаю, в чем, собственно, проявляется «либерализм» этих отверженных; может, они слишком поздно встают по утрам, или слишком часто ходят в кино, или еще что-нибудь в этом роде. Но с ними гораздо веселее, чем с прочими, и, вероятнее всего, мы будем дружить именно с ними. Так что, положа руку на сердце, могу вам признаться: боюсь, что я тащу Эрика на самое дно. Должно быть, я совершенно бесхарактерная особа.
Он слушал, внимательно глядя на нее, потом улыбнулся, но улыбка вышла немного грустной.
– Нет, – тихо сказал он. – Вы не бесхарактерная. Только такие, как вы, заслуживают счастья и могут быть счастливы в жизни. Остальные либо придают всему слишком большое значение, либо вовсе равнодушны. Нет, Сабина, вы такая, каким бы я хотел быть, если б мог стать другим. Но надо родиться с подобным характером – или найти его в жене. Вы были рады, что я не согласился жить в вашем доме, не так ли?
Она заколебалась, но и эта вечерняя тишина и создавшееся у обоих настроение располагали к откровенности; Сабина кивнула головой, зная, что он не обидится.
– Ведь я же вас совсем не знала, – пояснила она. – Я не знала, уживемся ли мы.
– И вы были правы, – сказал он. – Мы с вами люди такого склада, что никогда бы не смогли поладить, если б с самого начала наши отношения сложились неправильно. А теперь мы можем стать друзьями.
В другое время его слишком официальный тон подействовал бы на нее неприятно, но сейчас, в теплых сумерках, ей очень хотелось свободно говорить о вещах, близких и ей и ему, особенно ему.
– Но мы и так уже друзья, не правда ли, – медленно спросила она.
– Давайте условимся, Сабина, – сказал он очень тихо, – мы будем дружить именно так, как этого захотите вы. Ни больше, ни меньше.
Он слабо улыбнулся и протянул руку, словно предлагая скрепить договор. Она ответила пожатием, несколько смущенная его пристальным взглядом. Почему-то она вдруг ощутила биение пульса где-то высоко у шеи.
Через несколько дней Эрик случайно обмолвился, что до сих пор не сказал Джобу Траскеру о роковой болезни Фабермахера; Сабина услышала об этом впервые и стояла как громом пораженная. Когда она осталась одна, ей захотелось плакать, но она не смогла.
И все же, несмотря ни на что, этим летом Эрик и Сабина наслаждались блаженным ощущением полного благополучия. В просторном доме, где было достаточно места для каждого, их отношения приобрели какой-то новый, неуловимый оттенок. У Джоди была теперь отдельная комната, и хотя его игрушки по-прежнему валялись повсюду, квартира уже не казалась занятой только его вещами. Эрик и Сабина не сознавали, что одно время между ними было некоторое отчуждение, но сейчас, казалось, они как бы заново сблизились.
Новая фаза в их браке наступила совершенно внезапно, они восприняли свое сближение, как неожиданный дар судьбы, но избегали говорить об этом, словно боясь признаться, что их супружеская любовь не всегда была так крепка и горяча. Эрик теперь очень редко вспоминал о Мэри Картер, она казалась ему далеким прошлым.
Полдня Эрик проводил в библиотеке, но он любил работать дома, на открытой веранде, придавив от ветра книги и бумаги пузырьками с чернилами, связкой ключей и пестрыми камушками, которые Джоди то и дело торжественно преподносил ему, прибегая с лужайки. В полтора года Джоди уже хорошо умел ходить, но предпочитал бегать и во время игры передвигался короткими быстрыми перебежками.
Джоди был крепенький мальчик с темными вьющимися волосами и карими глазами. Он рос настолько самостоятельным и так умел занять себя, что по временам забывал обо всем на свете, кроме своей игры. Иной раз он не отходил от Сабины и, держась за ее юбку или привалившись к колену Эрика, подолгу сосал большой палец, не замечая, как скрипит и качается столик, за которым что-то быстро пишет отец.
Порою Джоди принимался безудержно болтать, причем голос его доходил до такой неожиданно высокой колоратуры, что он сам, казалось, этому удивлялся, но никак не мог выбраться из фальцета. Эрик время от времени отрывался от работы, чтобы взглянуть на сына. Он не мог привыкнуть к мысли, что он – отец. В глубине его памяти хранился образ отца – тихого высокого человека с вечно озабоченным, изрезанным морщинами лицом и густыми усами; он почти все время проводил за работой на ферме и, кроме как за столом, почти не разговаривал с сыном. Эрик наблюдал за Джоди с нежностью и любовью, но думал, что это просто потому, что Джоди – прелестный ребенок. Потом ему как-то пришло в голову, что его отец, должно быть, вот так же наблюдал за ним и, может быть, тоже размышлял о своем чувстве к ребенку. При этой мысли Эрику вдруг стало больно; неужели, подумал он, когда-нибудь и он сам будет казаться Джоди таким далеким, каким ему сейчас кажется его отец?