Страница:
В одной руке он держал шляпу, в другой — свою записную книжку «эксперта».
— Добрый день, сударь, — учтиво поздоровался он.
— Добрый день. Я вас ждал, — низким и звучным голосом ответил старик.
Вдруг мама глухо вскрикнула. Я глянул в ее сторону, и меня охватило еще большее смятение: за живой изгородью притаился сторож в куртке с золочеными пуговицами.
Он был намного выше своего хозяина, и его огромное лицо украшали две пары рыжих усов: одна-под носом, другая — над голубыми глазами с огненно-красными ресницами.
Он стоял в трех шагах от старика со шрамом и смотрел на нас с жестокой усмешкой.
— Полагаю, сударь, — сказал отец, — что имею честь говорить с владельцем замка?
— Так точно. Вот уже несколько недель я каждую субботу наблюдаю издали за вашим хитрым маневром, как вы ни стараетесь пройти незаметно.
— Дело в том, — начал отец, — что один из моих друзей, смотритель канала…
— Знаю,-прервал его «аристократ».-Я не мог раньше изменить этот необычный способ передвижения, потому что подагра на три месяца приковала меня к креслу. Но я приказал привязывать собак в субботу вечером и в понедельник утром.
Я понял не сразу. Отец попытался что-то сказать, мама сделала шаг вперед.
— Как раз сегодня утром я пригласил к себе смотрителя канала… как, бишь, его… Бутик, кажется.
— Бузиг, — поправил отец. — Это мой бывший ученик, я народный учитель, и…
— Знаю, — буркнул старик. — Этот самый Бутик мне все и рассказал: хижина на холме, трамвайная линия коротка, а дорога длинная, потом дети, поклажа… Кстати, — сказал он, шагнув к маме, — я вижу прелестную даму, у которой, как мне кажется, слишком тяжелая ноша. — Он склонился перед нею в поклоне, словно кавалер, приглашающий даму на танец. — Вы позволите?
И он с привычной властностью завладел обоими мамиными узелками. Потом приказал сторожу:
— Владимир, возьми-ка вещи у детей.
В один миг великан ухватил своими огромными ручищами рюкзаки, сумки и связку щепок, которые некогда были стулом. Потом повернулся к нам спиной и стал вдруг на колени.
— Залезай! — крикнул он Полю.
С неожиданной храбростью Поль разбежался, прыгнул и уселся верхом на шее этого ласкового чудовища, которое сорвалось с места и, неистово заржав, понеслось галопом.
— Идемте, — сказал владелец замка. — Вам нельзя задерживаться.
— Сударь, — проговорил отец, — я просто не знаю, как вас благодарить… Я взволнован, я просто взволнован…
— Отлично вижу, — отчеканил старик, — и очарован этой свежестью восприятия… Но, право же, то, что я делаю для вас, не великая жертва. Вы проходите по моей земле осторожно, ничего не портите… Я против этого не возражаю. И нечем тут восхищаться! Как зовут эту прелестную девчурку?
Он подошел к сестрице, которую мать взяла на руки. Но она раскричалась и закрыла лицо руками.
— Ну же, — говорила мама, — улыбнись дяде!
— Не хочу! — вопила сестрица. — Он гадкий! Не хочу!…
— Она права, — рассмеялся старик и стал еще безобразней. — Я слишком часто забываю о своем шраме. Лет тридцать пять назад в одном из эльзасских хмельников меня ударил копьем немецкий улан. Это был его последний бранный подвиг. Но барышня еще слишком мала, чтобы оценить воинские доблести. Прошу вас, сударыня, пройдите вперед и скажите дочке, что меня оцарапала кошка. Такое объяснение хоть послужит ей уроком: с кошками надо быть поосторожней.
И он проводил нас до калитки, разговаривая с моим отцом.
Я шел впереди и видел вдалеке белокурую голову Поля: она словно плыла над изгородью, и его золотистые кудри развевались, озаренные солнцем.
Мы застали его у калитки; он сидел на наших узлах и ел яблоки, которые чистил ему великан.
Пришлось расстаться с нашими доброжелателями. Граф пожал отцу руку и вручил ему свою визитную карточку.
— Если меня не будет, карточка послужит вам пропуском для привратника. Теперь вам незачем идти берегом канала. Прошу вас, звоните у ворот и проходите по центральной аллее. Она короче, чем дорога вдоль канала.
К великому моему удивлению, он остановился в двух шагах от мамы и отвесил ей низкий поклон, словно королеве, затем подошел, изящно и учтиво склонился и поцеловал ей руку.
Мама в ответ сделала реверанс, как маленькая девочка, и, покраснев, подбежала к отцу.
Вечером, когда мы сидели за столом, мать сказала:
— Жозеф, покажи нам визитную карточку, которую он тебе дал.
Отец протянул ей карточку, и она прочла вслух:
— «Граф Жан де Н., полковник, командир Первого кирасирского полка».
С минуту она молчала, чем-то смущенная.
— Стало быть, это тот, кто…— И она вопросительно посмотрела на отца.
— Да, да, это тот самый, — подтвердил он. — Герой Райхсхофена [41].
С того памятного дня субботнее путешествие через графские владения стало для нас праздником.
Привратник, тоже старый вояка, широко распахивал перед нами ворота, навстречу нам выходил Владимир и отбирал у нас поклажу. Мы шли в замок и здоровались с полковником. Он угощал нас лакричными леденцами, а иногда приглашал позавтракать.
И каждую субботу, провожая нас через свои сады, он собирал букет огромных алых роз, из тех, которые сам разводил и назвал «королевскими розами». Маленькими серебряными ножницами он срезал шипы и, прощаясь, вручал цветы маме, которая всегда при этом краснела. Она никому не доверяла свой букет и в понедельник утром увозила его в город. И целую неделю алели эти «королевские розы» на круглом столике в столовой нашего республиканского дома.
Замок Спящей красавицы — второй на нашем пути — никогда не внушал нам страха. Отец, смеясь, говорил, что не прочь провести в нем каникулы. Однако мама подозревала, что там есть привидения. А мы с Полем не раз пытались приотворить ставни на первом этаже, чтобы поглядеть на рыцарей, замерших возле Спящей красавицы. Но толстые дубовые доски ставен не поддавались моему перочинному ножичку с жестяным лезвием.
И все же, приложившись однажды глазом к щелочке, Поль совершенно ясно увидел огромного повара с восемью поварятами; они стояли как вкопанные возле жарившейся на вертеле кабаньей туши. Когда же в щелку заглянул я, то ничего не увидел. Но картина, описанная братом, с такой точностью воспроизводила иллюстрации Вальверана (кому, как не ему, все знать!), что я и впрямь почувствовал застоявшийся запах жаркого и меня смутил этот необъяснимый и странный аромат холодного дыма.
У третьего замка, принадлежавшего нотариусу, нас ждал другой сюрприз, новое волнующее приключение.
Как— то раз, когда мы неторопливо проходили через просвет в живой изгороди, мы в ужасе услышали громкий голос:
— Эй вы там, куда идете?
Навстречу нам бежал крестьянин лет сорока, потрясая вилами. У него были большие черные усы, топорщившиеся, как у кошки, и кудлатая нечесаная грива.
Отец, взволнованный не меньше нас, притворился, будто его не видит, и что-то отмечал в своей спасительной записной книжке. Но усач был явно взбешен и мчался прямо на нас. Мамина рука задрожала в моей, испуганный Поль юркнул в кусты.
И вдруг кудлатый разбойник остановился в нескольких шагах от нас, поднял вилы зубьями вверх и со всей силы воткнул рукоять в землю. Яростно размахивая руками и мотая головой, он подошел к отцу. Затем произнес следующую красочную речь:
— Нечего дрейфить! На нас смотрят хозяева. Сидят у окошка на втором этаже. Надеюсь, старик скоро окочурится. Правда, с полгодика он еще протянет.
Тут усач подбоченился и, выпятив грудь, двинулся на отступавшего перед ним папу, продолжал скороговоркой:
— Когда увидите, что окна на втором этаже открыты, не ходите берегом, ходите низом, с другой стороны, вдоль томатных грядок. Давайте вашу книжку, он хочет, чтобы я потребовал у вас документы и записал ваше имя и адрес.
Он выхватил записную книжку у отца, который, впрочем не без тревоги, хотел было отрекомендоваться:
— Меня зовут…
— Вас зовут Виктор Эсменар. Адрес: улица Республики, дом номер восемьдесят два. А теперь — бегом, да поживее, тогда получится, как надо!
И он со свирепым видом указал нам пальцем на калитку, на путь к свободе. Мы пустились наутек, а он, сложив рупором ладони, орал:
— И чтоб это больше не повторялось, не то стрелять буду! Оказавшись в безопасности, по другую сторону ограды, мы сделали привал, чтобы вволю порадоваться и похохотать. Отец снял очки, вытер со лба пот и в назидание нам сказал:
— Да, таков народ. Все его недостатки проистекают только от невежества. Но сердце у него доброе, и он великодушен, как дитя.
Мы с Полем плясали на солнцепеке и пели, точно веселые бесенята:
— Скоро окочурится! Скоро окочурится!
С тех пор всякий раз, когда мы проходили по этой земле, крестьянин с вилами, которого звали Доминик, оказывал нам самый радушный прием.
Теперь мы шли не берегом, а ниже, по краю поля, и всегда заставали Доминика за работой: он копался в винограднике, а иногда окучивал картошку или подвязывал помидоры.
Подмигивая с заговорщицким видом, отец говорил:
— Семейство Эсменар приветствует вас!
Доминик тоже подмигивал и долго хохотал над отцовской шуткой, неизменно повторяющейся каждую неделю. Нахохотавшись, он кричал:
— Привет Виктору Эсменару!
И отец тоже смеялся, и вся наша семья разражалась радостными криками. Мама преподносила Доминику пачку трубочного табака, и он без стеснения принимал этот смертоносный дар. А Поль спрашивал:
— Он уже окочурился?
— Пока нет, — отвечал Доминик. — Но теперь уже скоро. Он в Виши, на курорте, и пьет одну минеральную воду. А вот там, под смоквой, припасена для вас корзиночка со сливами… Не забудьте только вернуть корзинку…
Иной раз в корзинке оказывались помидоры или лук, и мы шли дальше, шагая гуськом по траве и наступая на бегущие перед нами тени, удлиненные закатом.
Но впереди еще был замок с пьяницей сторожем и больным догом.
Мы подходили к запертой двери в стене и замирали. Отец прикладывался глазом к замочной скважине и смотрел долго-долго; затем, вынув из кармана масленку от швейной машины, накапывал в дверной замок немного масла. Наконец он бесшумно вставлял ключ, медленно его поворачивал и осторожно, будто она хочет взорваться, толкал дверь. Просунув голову в щель, он долго прислушивался, оглядывая запретную землю, и лишь после этого переступал порог. Мы молча следовали за ним, а он тихо-тихо затворял дверь. Самое трудное еще предстояло.
Правда, мы никого не встречали, но мысль о страшном больном доге преследовала нас постоянно.
Я думал: «Он, наверно, бешеный, — какие же еще болезни бывают у собак?» А Поль говорил: «Мне-то не страшно. Глянь-ка!»
И он показывал горсть сахара, которым собирался отвлечь внимание страшилища, пока папа будет душить сторожа. Говорил он об этом очень уверенно, но ходил почему-то на цыпочках. А мама иногда останавливалась, хватаясь за сердце, бледная, сразу осунувшаяся. Отец, стараясь казаться веселым и нас подбодрить, тихо ее урезонивал:
— Огюстина, это же смешно! Ты умираешь со страху, а ведь ты даже не знаешь, что это за человек.
— Я знаю, какая про него идет молва!
— Молва не всегда бывает справедлива.
— Полковник как-то сказал про него: «Старик совсем оскотинился».
— И наверно даже оскотинился, ведь этот жалкий человек пьет. Но старый пьяница редко бывает злым. А потом, если тебе угодно знать, по-моему, он уже не раз нас видел и молчит просто потому, что ему на все наплевать. Его хозяев никогда нет дома, и мы не причиняем им никакого ущерба. Чего ради он станет гнаться за нами, когда нога у него не сгибается, а собака больная?
— Боюсь, — отвечала мать. — Может, это глупо, а я боюсь.
— Ну так вот, если ты не перестанешь ребячиться, я войду в замок и попрошу у сторожа разрешения, и дело с концом.
— Нет-нет, Жозеф! Умоляю тебя, не надо! Это сейчас пройдет. Это у меня от нервов, просто от нервов… Сейчас пройдет…
Я смотрел на нее: белая как мел, она стояла, забившись в кусты шиповника, не чувствуя его острых игл. Через минуту, глубоко вздохнув, она с улыбкой говорила:
— Вот и отошло от сердца! Идем же!
Мы шагали дальше, и все сходило как нельзя лучше.
Июнь был для меня месяцем без воскресений; казалось, он тянется меж двух высоких стен, словно длинный тюремный коридор, замыкаясь где-то вдалеке массивной железной дверью, которая открывает доступ к стипендии.
Это был месяц «генеральной проверки», которой я занимался с увлечением, но вовсе не из любви к науке, а из тщеславного желания занять первое место и защитить честь своей школы на улице Шартрё.
Движимый тщеславием, я очень быстро превратился в кривляку. На переменах я в одиночестве ходил взад и вперед вдоль стены школьного двора. С важным видом и блуждающим взором, бормоча что-то себе под нос, я «проверял» свои познания на глазах у товарищей. Они не смели приблизиться к Мыслителю; если же какой-нибудь смельчак со мной заговаривал, я притворялся, будто сошел с высот Науки, и окидывал дерзкого взглядом, полным горестного изумления, а мои «болельщики» шепотом его журили.
Комедия, которую я разыгрывал, вживаясь в нее как актер, имела и свою полезную сторону: так порой комедиант, играя героя, становится героем подлинным. Мои успехи в науках изумляли учителей, и в день экзамена, явившись в отложном воротничке, и галстучке, бледный, с прилизанными волосами, я с честью постоял за себя.
Директор моей школы, имевший знакомых среди членов жюри конкурса, сообщил нам, что мое сочинение «было всеми отмечено», что диктовку я написал на «отлично», а почерк мой получил хорошую оценку.
К несчастью, я не решил вторую задачу по арифметике. Правда, условие ее было составлено так замысловато, что из двухсот претендентов на стипендию понял и решил задачу только некий Олива, который и занял первое место; я занял второе.
Меня не бранили, но все были разочарованы; а затем все пришли в негодование, когда мой школьный директор, стоя во дворе среди преподавателей, прочитал вслух роковое условие. Он сказал — да, сказал в моем присутствии! — что при беглом чтении он и сам ничего не понимает в этой задаче.
Однако всеобщее негодование улеглось, когда стало известно, что Олива не был коварным чужаком — он тоже учился в начальной школе по соседству, на улице Лоди; весть о том, что оба победителя, занявшие первые места, «свои ребята», обратили мою неудачу в успех.
Ну, а я — я был глубоко разочарован и подло старался развенчать грозного соперника, уверяя, что мальчик, умеющий так ловко расправляться со сплавами, может быть только сыном фальшивомонетчика.
Мой романтический домысел, вдохновленный местью, нашел в Поле братский и радостный отклик, и я решил распространить свою выдумку у себя в школе; я так бы и сделал, но забыл об этом и думать, вдруг ослепленный мыслью — как слепит свет при выходе из туннеля, — что мы на пороге летних каникул!
И тогда Олива, пресловутое условие задачи, директор, преподаватели средних школ — все исчезло бесследно. Я вновь стал смеяться и мечтать. И, трепеща от радости и нетерпения, ждал отъезда.
Наконец наступил день 30 июля — канун торжественного события.
Я очень старался уснуть, но сон, так искусно вычеркивающий из нашей жизни бесполезные часы, бежал от меня; правда, я умудрился провести и эти бессонные часы с пользой: я заранее переживал отдельные эпизоды блистательной эпопеи, которая должна была начаться завтра. Я не сомневался, что в этом году все будет еще прекрасней, чем в прошлом, — ведь я стал старше, сильнее, узнал тайны холмогорья, — и меня охватывала нежность при мысли, что мой дорогой Лили, как и я, не спит сейчас.
Наутро мы занялись уборкой дома — ведь мы уезжали на целых два месяца, — и меня послали к москательщику за нафталином (шарики эти вечно попадаются под руку в карманах с наступлением первых холодов).
Затем мы в последний раз осмотрели наш багаж. Мать укладывалась несколько дней, словно предстоял переезд на другую квартиру. Она не раз говорила, что без Франсуа и его мула не обойтись; сначала отец отмалчивался, но затем открыл нам правду: наши финансы пошатнулись из-за покупки различных вещей, которые должны были украсить наш отдых, и сейчас расход в четыре франка грозил вывести из равновесия семейный бюджет.
— К тому же, — сказал отец, — теперь нас четверо носильщиков, потому что Поль уже поднимает не меньше трех кило…
— Четыре! — поправил его Поль, вспыхнув от гордости.
— А я могу поднять не меньше десяти, — поспешил сказать я.
— Но, Жозеф, — взмолилась мама, — посмотри сам! Посмотри на эти свертки, тюки, чемоданы! Разве ты их не видел? Не видишь сам, что ли?
А Жозеф, зажмурившись и протягивая руки навстречу манящей мечте, сладчайшим голосом запел:
Я вижу, едва лишь закрою глаза,
Вон там чей-то беленький домик,
Его обступили густые леса-а-а…
Наскоро позавтракав, мы так искусно распределили нашу поклажу по весу и объему, что могли пуститься в дальний путь ничего не оставив дома.
Я повесил на каждое плечо по сумке; в одной лежали бруски мыла, в другой — консервы и разные колбасы. Под мышкой я нес два тщательно перевязанных узла с одеялами, простынями, наволочками, полотенцами. В эти мягкие вещи мама упаковала бьющиеся предметы: в левый узел — два ламповых стекла и маленькую гипсовую танцовщицу, совсем обнаженную, с поднятой ножкой; а в правый узел — гигантскую солонку из венецианского стекла (купленную за 1 франк 50 сантимов у нашего друга старьевщика), пузатый будильник (2 франка 50 сантимов), который мощным звоном должен был звать к охотничьей заутрене. Его забыли остановить, и он громко тикал под одеялами, как будто гвозди пересыпались. А в карманах моих были спички, пакетики с перцем, мускатным орехом и гвоздикой, нитки, иголки, пуговицы, шнурки для ботинок и вдобавок еще две чернильницы, запечатанные воском.
Поль надел на спину старый ранец, набитый пачками сахара. К ранцу привязали подушку, завернутую в шаль, так что головы Поля сзади совсем не было видно.
В левой руке он держал нетяжелую, но объемистую сетку с пакетиками вербены, липового цвета, ромашки и шалфея. Правой рукой он тащил на буксире сестренку, которая прижимала к груди куклу.
Мама взялась нести два фибровых чемодана с «фамильным серебром» (из луженого железа) и фаянсовыми тарелками. Это было слишком тяжело для нее, и я решил вмешаться: потихоньку рассовал по карманам половину вилок, запихнул ложки в ранец Поля, а шесть тарелок — к себе в сумки. Мама ничего не заметила.
Набитый до отказа рюкзак со вздувшимися карманами весил, наверно, больше меня. Сначала мы втащили его на стол. Затем отец подошел к столу и стал к нему спиной. Папины бока заметно округлились, на поясе у него висело множество мешочков, откуда торчали рукоятки инструментов, горлышки бутылок, хвостики лука-порея. Отец опустился сперва на одно, потом на оба колена.
Тогда мы взвалили ему на плечи этот неимоверный рюкзак. Поль, раскрыв рот, стиснув кулаки и сжавшись в комочек, наблюдал за ужасной процедурой, которая явно грозила жизни его папы.
Но папа Жозеф остался невредим: мы услышали, как он затягивает кожаные ремни, и вот рюкзак медленно начал подниматься. В мертвой тишине хрустнуло одно, затем другое колено, и могучий Жозеф встал на ноги.
Он глубоко вздохнул раза два-три, повел плечами, чтобы удобнее легли ремни, заходил по столовой.
— Вот и чудесно, — просто сказал он. Затем без малейшего колебания ухватил два огромных чемодана. Они были до того туго набиты, что их пришлось обвязать сложенной втрое веревкой. Руки отца так оттягивала ноша, что они стали как будто длиннее; воспользовавшись этим, он ловко сунул под мышку охотничье ружье в облезлом картонном футляре и морскую подзорную трубу, которая, вероятно, пострадала при буре у мыса Горн, и ее линзы все время позвякивали, как бубенчики.
Нелегко было пробраться на заднюю площадку трамвая и так же нелегко оттуда выбраться; я как сейчас вижу кондуктора, который во время нашей трудной высадки нетерпеливо ждет, держась за ремешок от звонка.
Однако нам было очень весело, и наши силы удваивались при мысли о солнечных далях летних каникул. Но, завидев наш караван, прохожие пугались; кто-то даже предложил нам помочь нести вещи. Отец со смехом отказался и пустился галопом, чтобы показать, что силы у него хватит и не на такой груз.
И все же встречный ломовик, веселый малый, перевозивший чьи-то пожитки, без лишних слов забрал у моей матери чемоданы и привязал под своей повозкой, где они ритмично покачивались, пока не доехали до ворот имения полковника.
Владимир, очевидно, поджидал нас. Он вручил маме ее красные розы, сказав, что хозяин снова прикован к дому из-за приступа подагры, но готовит нам сюрприз — собирается навестить «Новую усадьбу». Это известие, хотя и радостное и лестное, привело нас в замешательство.
Владимир завладел теми свертками и тюками, которые не были намертво привязаны к носильщикам, и под его предводительством мы прошли поместье Спящей красавицы до калитки Доминика. Третий переход показался нам очень длинным. Доминика не оказалось на месте, и все окна были закрыты.
Мы остановились передохнуть под большой смоквой. Отец, повернувшись спиной к колодцу, прислонился к его краю и, просунув пальцы под ремни рюкзака, долго растирал плечи. Собравшись с силами, мы снова двинулись в путь.
Наконец мы подошли к той черной двери, что терзала нас тревогой, но миновав которую мы обретали свободу. Мы сделали еще одну передышку и помолчали, готовясь к последнему, самому мучительному усилию.
— Жозеф, — внезапно сказала мама, побледнев, — у меня какое-то недоброе предчувствие.
Отец рассмеялся:
— У меня тоже, но хорошее! Я предчувствую, что мы прекрасно проведем каникулы, предчувствую, что мы будем есть дроздов на вертеле, сорокопутов и куропаток, я предчувствую, что дети прибавят по три килограмма. Ну, живо в дорогу! Полгода нас здесь никто не останавливал, с чего вдруг остановят сегодня?
Как обычно, он слегка смазал маслом дверной замок, затем распахнул дверь настежь и пригнулся, чтобы пройти вместе со своей ношей в проем.
— Марсель, — сказал он, — дай мне вещи и ступай вперед. Надо принять все меры предосторожности, сделать все, чтобы мама успокоилась. Иди тихо.
Я бросился вперед, точно индеец из племени сиу, вступающий на тропу войны, и, надежно укрывшись за изгородью, обследовал местность. Ни души. Все окна в замке были закрыты, даже в мансарде сторожа.
Я поманил рукой свой отряд, ожидавший моих приказаний.
— Идите быстрее, — прошептал я, — сторожа нет! Отец, подойдя, посмотрел на дальний фасад.
— А ведь правда!
— Откуда ты знаешь? — спросила мама.
— Но ведь он когда-нибудь отлучается из замка, это вполне естественно! Он живет один и, наверно, пошел купить себе чего-нибудь поесть!
— А меня вот беспокоит, что его окна закрыты; может, он спрятался за ставнями и следит сквозь щелку, — сказала мать.
— Ну, знаешь, — воскликнул отец, — у тебя больное воображение! Спорим, что мы могли бы пройти с песнями. Но, чтобы ты не волновалась, давайте играть в индейцев, станем команчами, «которые так умеют пройти по прерии, что и травинка не шелохнется».
Мы продвигались вперед с невероятной осторожностью и мудрой медлительностью. Отец, изнемогая под тяжелой ношей, обливался потом. Поль остановился, чтобы обмотать травой веревочные ручки сетки, которые резали ему пальцы. Перепуганная сестрица словно онемела, под стать своей кукле. И лишь время от времени, приложив крохотный пальчик к губам, она с улыбкой говорила: «Ти-ше», а глазенки у нее были как у загнанного зайца. При взгляде на бледную и молчаливую маму сердце у меня сжималось, но я уже завидел в голубизне над деревьями по ту сторону ограды вершину Красной Маковки, той самой, у которой я буду вечером ставить ловушки под стрекотание знакомого мне кузнечика-одиночки; и я знал, что у околицы Латрей меня ждет Лили, с виду как будто равнодушный, но что он — сама дружба и горит желанием поделиться со мною новостями и увлекательными замыслами.
Долгий переход прошел благополучно, хоть и не без тревог, и мы оказались перед последней, волшебной дверью, которая открывалась прямо в летние каникулы. Отец, смеясь, оглянулся на маму:
— Ну как? Что твое предчувствие?
— Отпирай быстрее, умоляю… скорей, скорей…
— Не волнуйся! Ты же видишь — все позади!
Отец повернул ключ в замке и потянул к себе дверь. Дверь не поддавалась. Упавшим голосом он проговорил:
— Кто-то надел цепочку и повесил еще один замок!
— Я так и знала! А сорвать его нельзя?
Я заметил, что цепочка продета через два кольца. Одно из них было ввинчено в дверь, другое — в косяк, который, как мне показалось, прогнил.
— Ну да, — сказал я, — можно сорвать.
Но отец, схватив меня за руку, прошептал:
— Несчастный! Это называется взломом.
— Именно взломом! — прогнусавил чей-то голос. — Да, да, взломом! И карается это тремя месяцами тюрьмы.
Из кустарника возле двери в стене вышел человек среднего роста, но необычайно грузный, в зеленом мундире и фуражке. На поясе у него висела черная кожаная кобура, откуда торчала рукоятка револьвера. Он держал на сворке омерзительного пса.
— Добрый день, сударь, — учтиво поздоровался он.
— Добрый день. Я вас ждал, — низким и звучным голосом ответил старик.
Вдруг мама глухо вскрикнула. Я глянул в ее сторону, и меня охватило еще большее смятение: за живой изгородью притаился сторож в куртке с золочеными пуговицами.
Он был намного выше своего хозяина, и его огромное лицо украшали две пары рыжих усов: одна-под носом, другая — над голубыми глазами с огненно-красными ресницами.
Он стоял в трех шагах от старика со шрамом и смотрел на нас с жестокой усмешкой.
— Полагаю, сударь, — сказал отец, — что имею честь говорить с владельцем замка?
— Так точно. Вот уже несколько недель я каждую субботу наблюдаю издали за вашим хитрым маневром, как вы ни стараетесь пройти незаметно.
— Дело в том, — начал отец, — что один из моих друзей, смотритель канала…
— Знаю,-прервал его «аристократ».-Я не мог раньше изменить этот необычный способ передвижения, потому что подагра на три месяца приковала меня к креслу. Но я приказал привязывать собак в субботу вечером и в понедельник утром.
Я понял не сразу. Отец попытался что-то сказать, мама сделала шаг вперед.
— Как раз сегодня утром я пригласил к себе смотрителя канала… как, бишь, его… Бутик, кажется.
— Бузиг, — поправил отец. — Это мой бывший ученик, я народный учитель, и…
— Знаю, — буркнул старик. — Этот самый Бутик мне все и рассказал: хижина на холме, трамвайная линия коротка, а дорога длинная, потом дети, поклажа… Кстати, — сказал он, шагнув к маме, — я вижу прелестную даму, у которой, как мне кажется, слишком тяжелая ноша. — Он склонился перед нею в поклоне, словно кавалер, приглашающий даму на танец. — Вы позволите?
И он с привычной властностью завладел обоими мамиными узелками. Потом приказал сторожу:
— Владимир, возьми-ка вещи у детей.
В один миг великан ухватил своими огромными ручищами рюкзаки, сумки и связку щепок, которые некогда были стулом. Потом повернулся к нам спиной и стал вдруг на колени.
— Залезай! — крикнул он Полю.
С неожиданной храбростью Поль разбежался, прыгнул и уселся верхом на шее этого ласкового чудовища, которое сорвалось с места и, неистово заржав, понеслось галопом.
— Идемте, — сказал владелец замка. — Вам нельзя задерживаться.
— Сударь, — проговорил отец, — я просто не знаю, как вас благодарить… Я взволнован, я просто взволнован…
— Отлично вижу, — отчеканил старик, — и очарован этой свежестью восприятия… Но, право же, то, что я делаю для вас, не великая жертва. Вы проходите по моей земле осторожно, ничего не портите… Я против этого не возражаю. И нечем тут восхищаться! Как зовут эту прелестную девчурку?
Он подошел к сестрице, которую мать взяла на руки. Но она раскричалась и закрыла лицо руками.
— Ну же, — говорила мама, — улыбнись дяде!
— Не хочу! — вопила сестрица. — Он гадкий! Не хочу!…
— Она права, — рассмеялся старик и стал еще безобразней. — Я слишком часто забываю о своем шраме. Лет тридцать пять назад в одном из эльзасских хмельников меня ударил копьем немецкий улан. Это был его последний бранный подвиг. Но барышня еще слишком мала, чтобы оценить воинские доблести. Прошу вас, сударыня, пройдите вперед и скажите дочке, что меня оцарапала кошка. Такое объяснение хоть послужит ей уроком: с кошками надо быть поосторожней.
И он проводил нас до калитки, разговаривая с моим отцом.
Я шел впереди и видел вдалеке белокурую голову Поля: она словно плыла над изгородью, и его золотистые кудри развевались, озаренные солнцем.
Мы застали его у калитки; он сидел на наших узлах и ел яблоки, которые чистил ему великан.
Пришлось расстаться с нашими доброжелателями. Граф пожал отцу руку и вручил ему свою визитную карточку.
— Если меня не будет, карточка послужит вам пропуском для привратника. Теперь вам незачем идти берегом канала. Прошу вас, звоните у ворот и проходите по центральной аллее. Она короче, чем дорога вдоль канала.
К великому моему удивлению, он остановился в двух шагах от мамы и отвесил ей низкий поклон, словно королеве, затем подошел, изящно и учтиво склонился и поцеловал ей руку.
Мама в ответ сделала реверанс, как маленькая девочка, и, покраснев, подбежала к отцу.
Вечером, когда мы сидели за столом, мать сказала:
— Жозеф, покажи нам визитную карточку, которую он тебе дал.
Отец протянул ей карточку, и она прочла вслух:
— «Граф Жан де Н., полковник, командир Первого кирасирского полка».
С минуту она молчала, чем-то смущенная.
— Стало быть, это тот, кто…— И она вопросительно посмотрела на отца.
— Да, да, это тот самый, — подтвердил он. — Герой Райхсхофена [41].
***
С того памятного дня субботнее путешествие через графские владения стало для нас праздником.
Привратник, тоже старый вояка, широко распахивал перед нами ворота, навстречу нам выходил Владимир и отбирал у нас поклажу. Мы шли в замок и здоровались с полковником. Он угощал нас лакричными леденцами, а иногда приглашал позавтракать.
И каждую субботу, провожая нас через свои сады, он собирал букет огромных алых роз, из тех, которые сам разводил и назвал «королевскими розами». Маленькими серебряными ножницами он срезал шипы и, прощаясь, вручал цветы маме, которая всегда при этом краснела. Она никому не доверяла свой букет и в понедельник утром увозила его в город. И целую неделю алели эти «королевские розы» на круглом столике в столовой нашего республиканского дома.
Замок Спящей красавицы — второй на нашем пути — никогда не внушал нам страха. Отец, смеясь, говорил, что не прочь провести в нем каникулы. Однако мама подозревала, что там есть привидения. А мы с Полем не раз пытались приотворить ставни на первом этаже, чтобы поглядеть на рыцарей, замерших возле Спящей красавицы. Но толстые дубовые доски ставен не поддавались моему перочинному ножичку с жестяным лезвием.
И все же, приложившись однажды глазом к щелочке, Поль совершенно ясно увидел огромного повара с восемью поварятами; они стояли как вкопанные возле жарившейся на вертеле кабаньей туши. Когда же в щелку заглянул я, то ничего не увидел. Но картина, описанная братом, с такой точностью воспроизводила иллюстрации Вальверана (кому, как не ему, все знать!), что я и впрямь почувствовал застоявшийся запах жаркого и меня смутил этот необъяснимый и странный аромат холодного дыма.
У третьего замка, принадлежавшего нотариусу, нас ждал другой сюрприз, новое волнующее приключение.
Как— то раз, когда мы неторопливо проходили через просвет в живой изгороди, мы в ужасе услышали громкий голос:
— Эй вы там, куда идете?
Навстречу нам бежал крестьянин лет сорока, потрясая вилами. У него были большие черные усы, топорщившиеся, как у кошки, и кудлатая нечесаная грива.
Отец, взволнованный не меньше нас, притворился, будто его не видит, и что-то отмечал в своей спасительной записной книжке. Но усач был явно взбешен и мчался прямо на нас. Мамина рука задрожала в моей, испуганный Поль юркнул в кусты.
И вдруг кудлатый разбойник остановился в нескольких шагах от нас, поднял вилы зубьями вверх и со всей силы воткнул рукоять в землю. Яростно размахивая руками и мотая головой, он подошел к отцу. Затем произнес следующую красочную речь:
— Нечего дрейфить! На нас смотрят хозяева. Сидят у окошка на втором этаже. Надеюсь, старик скоро окочурится. Правда, с полгодика он еще протянет.
Тут усач подбоченился и, выпятив грудь, двинулся на отступавшего перед ним папу, продолжал скороговоркой:
— Когда увидите, что окна на втором этаже открыты, не ходите берегом, ходите низом, с другой стороны, вдоль томатных грядок. Давайте вашу книжку, он хочет, чтобы я потребовал у вас документы и записал ваше имя и адрес.
Он выхватил записную книжку у отца, который, впрочем не без тревоги, хотел было отрекомендоваться:
— Меня зовут…
— Вас зовут Виктор Эсменар. Адрес: улица Республики, дом номер восемьдесят два. А теперь — бегом, да поживее, тогда получится, как надо!
И он со свирепым видом указал нам пальцем на калитку, на путь к свободе. Мы пустились наутек, а он, сложив рупором ладони, орал:
— И чтоб это больше не повторялось, не то стрелять буду! Оказавшись в безопасности, по другую сторону ограды, мы сделали привал, чтобы вволю порадоваться и похохотать. Отец снял очки, вытер со лба пот и в назидание нам сказал:
— Да, таков народ. Все его недостатки проистекают только от невежества. Но сердце у него доброе, и он великодушен, как дитя.
Мы с Полем плясали на солнцепеке и пели, точно веселые бесенята:
— Скоро окочурится! Скоро окочурится!
С тех пор всякий раз, когда мы проходили по этой земле, крестьянин с вилами, которого звали Доминик, оказывал нам самый радушный прием.
Теперь мы шли не берегом, а ниже, по краю поля, и всегда заставали Доминика за работой: он копался в винограднике, а иногда окучивал картошку или подвязывал помидоры.
Подмигивая с заговорщицким видом, отец говорил:
— Семейство Эсменар приветствует вас!
Доминик тоже подмигивал и долго хохотал над отцовской шуткой, неизменно повторяющейся каждую неделю. Нахохотавшись, он кричал:
— Привет Виктору Эсменару!
И отец тоже смеялся, и вся наша семья разражалась радостными криками. Мама преподносила Доминику пачку трубочного табака, и он без стеснения принимал этот смертоносный дар. А Поль спрашивал:
— Он уже окочурился?
— Пока нет, — отвечал Доминик. — Но теперь уже скоро. Он в Виши, на курорте, и пьет одну минеральную воду. А вот там, под смоквой, припасена для вас корзиночка со сливами… Не забудьте только вернуть корзинку…
Иной раз в корзинке оказывались помидоры или лук, и мы шли дальше, шагая гуськом по траве и наступая на бегущие перед нами тени, удлиненные закатом.
Но впереди еще был замок с пьяницей сторожем и больным догом.
Мы подходили к запертой двери в стене и замирали. Отец прикладывался глазом к замочной скважине и смотрел долго-долго; затем, вынув из кармана масленку от швейной машины, накапывал в дверной замок немного масла. Наконец он бесшумно вставлял ключ, медленно его поворачивал и осторожно, будто она хочет взорваться, толкал дверь. Просунув голову в щель, он долго прислушивался, оглядывая запретную землю, и лишь после этого переступал порог. Мы молча следовали за ним, а он тихо-тихо затворял дверь. Самое трудное еще предстояло.
Правда, мы никого не встречали, но мысль о страшном больном доге преследовала нас постоянно.
Я думал: «Он, наверно, бешеный, — какие же еще болезни бывают у собак?» А Поль говорил: «Мне-то не страшно. Глянь-ка!»
И он показывал горсть сахара, которым собирался отвлечь внимание страшилища, пока папа будет душить сторожа. Говорил он об этом очень уверенно, но ходил почему-то на цыпочках. А мама иногда останавливалась, хватаясь за сердце, бледная, сразу осунувшаяся. Отец, стараясь казаться веселым и нас подбодрить, тихо ее урезонивал:
— Огюстина, это же смешно! Ты умираешь со страху, а ведь ты даже не знаешь, что это за человек.
— Я знаю, какая про него идет молва!
— Молва не всегда бывает справедлива.
— Полковник как-то сказал про него: «Старик совсем оскотинился».
— И наверно даже оскотинился, ведь этот жалкий человек пьет. Но старый пьяница редко бывает злым. А потом, если тебе угодно знать, по-моему, он уже не раз нас видел и молчит просто потому, что ему на все наплевать. Его хозяев никогда нет дома, и мы не причиняем им никакого ущерба. Чего ради он станет гнаться за нами, когда нога у него не сгибается, а собака больная?
— Боюсь, — отвечала мать. — Может, это глупо, а я боюсь.
— Ну так вот, если ты не перестанешь ребячиться, я войду в замок и попрошу у сторожа разрешения, и дело с концом.
— Нет-нет, Жозеф! Умоляю тебя, не надо! Это сейчас пройдет. Это у меня от нервов, просто от нервов… Сейчас пройдет…
Я смотрел на нее: белая как мел, она стояла, забившись в кусты шиповника, не чувствуя его острых игл. Через минуту, глубоко вздохнув, она с улыбкой говорила:
— Вот и отошло от сердца! Идем же!
Мы шагали дальше, и все сходило как нельзя лучше.
***
Июнь был для меня месяцем без воскресений; казалось, он тянется меж двух высоких стен, словно длинный тюремный коридор, замыкаясь где-то вдалеке массивной железной дверью, которая открывает доступ к стипендии.
Это был месяц «генеральной проверки», которой я занимался с увлечением, но вовсе не из любви к науке, а из тщеславного желания занять первое место и защитить честь своей школы на улице Шартрё.
Движимый тщеславием, я очень быстро превратился в кривляку. На переменах я в одиночестве ходил взад и вперед вдоль стены школьного двора. С важным видом и блуждающим взором, бормоча что-то себе под нос, я «проверял» свои познания на глазах у товарищей. Они не смели приблизиться к Мыслителю; если же какой-нибудь смельчак со мной заговаривал, я притворялся, будто сошел с высот Науки, и окидывал дерзкого взглядом, полным горестного изумления, а мои «болельщики» шепотом его журили.
Комедия, которую я разыгрывал, вживаясь в нее как актер, имела и свою полезную сторону: так порой комедиант, играя героя, становится героем подлинным. Мои успехи в науках изумляли учителей, и в день экзамена, явившись в отложном воротничке, и галстучке, бледный, с прилизанными волосами, я с честью постоял за себя.
Директор моей школы, имевший знакомых среди членов жюри конкурса, сообщил нам, что мое сочинение «было всеми отмечено», что диктовку я написал на «отлично», а почерк мой получил хорошую оценку.
К несчастью, я не решил вторую задачу по арифметике. Правда, условие ее было составлено так замысловато, что из двухсот претендентов на стипендию понял и решил задачу только некий Олива, который и занял первое место; я занял второе.
Меня не бранили, но все были разочарованы; а затем все пришли в негодование, когда мой школьный директор, стоя во дворе среди преподавателей, прочитал вслух роковое условие. Он сказал — да, сказал в моем присутствии! — что при беглом чтении он и сам ничего не понимает в этой задаче.
Однако всеобщее негодование улеглось, когда стало известно, что Олива не был коварным чужаком — он тоже учился в начальной школе по соседству, на улице Лоди; весть о том, что оба победителя, занявшие первые места, «свои ребята», обратили мою неудачу в успех.
Ну, а я — я был глубоко разочарован и подло старался развенчать грозного соперника, уверяя, что мальчик, умеющий так ловко расправляться со сплавами, может быть только сыном фальшивомонетчика.
Мой романтический домысел, вдохновленный местью, нашел в Поле братский и радостный отклик, и я решил распространить свою выдумку у себя в школе; я так бы и сделал, но забыл об этом и думать, вдруг ослепленный мыслью — как слепит свет при выходе из туннеля, — что мы на пороге летних каникул!
И тогда Олива, пресловутое условие задачи, директор, преподаватели средних школ — все исчезло бесследно. Я вновь стал смеяться и мечтать. И, трепеща от радости и нетерпения, ждал отъезда.
***
Наконец наступил день 30 июля — канун торжественного события.
Я очень старался уснуть, но сон, так искусно вычеркивающий из нашей жизни бесполезные часы, бежал от меня; правда, я умудрился провести и эти бессонные часы с пользой: я заранее переживал отдельные эпизоды блистательной эпопеи, которая должна была начаться завтра. Я не сомневался, что в этом году все будет еще прекрасней, чем в прошлом, — ведь я стал старше, сильнее, узнал тайны холмогорья, — и меня охватывала нежность при мысли, что мой дорогой Лили, как и я, не спит сейчас.
Наутро мы занялись уборкой дома — ведь мы уезжали на целых два месяца, — и меня послали к москательщику за нафталином (шарики эти вечно попадаются под руку в карманах с наступлением первых холодов).
Затем мы в последний раз осмотрели наш багаж. Мать укладывалась несколько дней, словно предстоял переезд на другую квартиру. Она не раз говорила, что без Франсуа и его мула не обойтись; сначала отец отмалчивался, но затем открыл нам правду: наши финансы пошатнулись из-за покупки различных вещей, которые должны были украсить наш отдых, и сейчас расход в четыре франка грозил вывести из равновесия семейный бюджет.
— К тому же, — сказал отец, — теперь нас четверо носильщиков, потому что Поль уже поднимает не меньше трех кило…
— Четыре! — поправил его Поль, вспыхнув от гордости.
— А я могу поднять не меньше десяти, — поспешил сказать я.
— Но, Жозеф, — взмолилась мама, — посмотри сам! Посмотри на эти свертки, тюки, чемоданы! Разве ты их не видел? Не видишь сам, что ли?
А Жозеф, зажмурившись и протягивая руки навстречу манящей мечте, сладчайшим голосом запел:
Я вижу, едва лишь закрою глаза,
Вон там чей-то беленький домик,
Его обступили густые леса-а-а…
***
Наскоро позавтракав, мы так искусно распределили нашу поклажу по весу и объему, что могли пуститься в дальний путь ничего не оставив дома.
Я повесил на каждое плечо по сумке; в одной лежали бруски мыла, в другой — консервы и разные колбасы. Под мышкой я нес два тщательно перевязанных узла с одеялами, простынями, наволочками, полотенцами. В эти мягкие вещи мама упаковала бьющиеся предметы: в левый узел — два ламповых стекла и маленькую гипсовую танцовщицу, совсем обнаженную, с поднятой ножкой; а в правый узел — гигантскую солонку из венецианского стекла (купленную за 1 франк 50 сантимов у нашего друга старьевщика), пузатый будильник (2 франка 50 сантимов), который мощным звоном должен был звать к охотничьей заутрене. Его забыли остановить, и он громко тикал под одеялами, как будто гвозди пересыпались. А в карманах моих были спички, пакетики с перцем, мускатным орехом и гвоздикой, нитки, иголки, пуговицы, шнурки для ботинок и вдобавок еще две чернильницы, запечатанные воском.
Поль надел на спину старый ранец, набитый пачками сахара. К ранцу привязали подушку, завернутую в шаль, так что головы Поля сзади совсем не было видно.
В левой руке он держал нетяжелую, но объемистую сетку с пакетиками вербены, липового цвета, ромашки и шалфея. Правой рукой он тащил на буксире сестренку, которая прижимала к груди куклу.
Мама взялась нести два фибровых чемодана с «фамильным серебром» (из луженого железа) и фаянсовыми тарелками. Это было слишком тяжело для нее, и я решил вмешаться: потихоньку рассовал по карманам половину вилок, запихнул ложки в ранец Поля, а шесть тарелок — к себе в сумки. Мама ничего не заметила.
Набитый до отказа рюкзак со вздувшимися карманами весил, наверно, больше меня. Сначала мы втащили его на стол. Затем отец подошел к столу и стал к нему спиной. Папины бока заметно округлились, на поясе у него висело множество мешочков, откуда торчали рукоятки инструментов, горлышки бутылок, хвостики лука-порея. Отец опустился сперва на одно, потом на оба колена.
Тогда мы взвалили ему на плечи этот неимоверный рюкзак. Поль, раскрыв рот, стиснув кулаки и сжавшись в комочек, наблюдал за ужасной процедурой, которая явно грозила жизни его папы.
Но папа Жозеф остался невредим: мы услышали, как он затягивает кожаные ремни, и вот рюкзак медленно начал подниматься. В мертвой тишине хрустнуло одно, затем другое колено, и могучий Жозеф встал на ноги.
Он глубоко вздохнул раза два-три, повел плечами, чтобы удобнее легли ремни, заходил по столовой.
— Вот и чудесно, — просто сказал он. Затем без малейшего колебания ухватил два огромных чемодана. Они были до того туго набиты, что их пришлось обвязать сложенной втрое веревкой. Руки отца так оттягивала ноша, что они стали как будто длиннее; воспользовавшись этим, он ловко сунул под мышку охотничье ружье в облезлом картонном футляре и морскую подзорную трубу, которая, вероятно, пострадала при буре у мыса Горн, и ее линзы все время позвякивали, как бубенчики.
***
Нелегко было пробраться на заднюю площадку трамвая и так же нелегко оттуда выбраться; я как сейчас вижу кондуктора, который во время нашей трудной высадки нетерпеливо ждет, держась за ремешок от звонка.
Однако нам было очень весело, и наши силы удваивались при мысли о солнечных далях летних каникул. Но, завидев наш караван, прохожие пугались; кто-то даже предложил нам помочь нести вещи. Отец со смехом отказался и пустился галопом, чтобы показать, что силы у него хватит и не на такой груз.
И все же встречный ломовик, веселый малый, перевозивший чьи-то пожитки, без лишних слов забрал у моей матери чемоданы и привязал под своей повозкой, где они ритмично покачивались, пока не доехали до ворот имения полковника.
Владимир, очевидно, поджидал нас. Он вручил маме ее красные розы, сказав, что хозяин снова прикован к дому из-за приступа подагры, но готовит нам сюрприз — собирается навестить «Новую усадьбу». Это известие, хотя и радостное и лестное, привело нас в замешательство.
Владимир завладел теми свертками и тюками, которые не были намертво привязаны к носильщикам, и под его предводительством мы прошли поместье Спящей красавицы до калитки Доминика. Третий переход показался нам очень длинным. Доминика не оказалось на месте, и все окна были закрыты.
Мы остановились передохнуть под большой смоквой. Отец, повернувшись спиной к колодцу, прислонился к его краю и, просунув пальцы под ремни рюкзака, долго растирал плечи. Собравшись с силами, мы снова двинулись в путь.
Наконец мы подошли к той черной двери, что терзала нас тревогой, но миновав которую мы обретали свободу. Мы сделали еще одну передышку и помолчали, готовясь к последнему, самому мучительному усилию.
— Жозеф, — внезапно сказала мама, побледнев, — у меня какое-то недоброе предчувствие.
Отец рассмеялся:
— У меня тоже, но хорошее! Я предчувствую, что мы прекрасно проведем каникулы, предчувствую, что мы будем есть дроздов на вертеле, сорокопутов и куропаток, я предчувствую, что дети прибавят по три килограмма. Ну, живо в дорогу! Полгода нас здесь никто не останавливал, с чего вдруг остановят сегодня?
Как обычно, он слегка смазал маслом дверной замок, затем распахнул дверь настежь и пригнулся, чтобы пройти вместе со своей ношей в проем.
— Марсель, — сказал он, — дай мне вещи и ступай вперед. Надо принять все меры предосторожности, сделать все, чтобы мама успокоилась. Иди тихо.
Я бросился вперед, точно индеец из племени сиу, вступающий на тропу войны, и, надежно укрывшись за изгородью, обследовал местность. Ни души. Все окна в замке были закрыты, даже в мансарде сторожа.
Я поманил рукой свой отряд, ожидавший моих приказаний.
— Идите быстрее, — прошептал я, — сторожа нет! Отец, подойдя, посмотрел на дальний фасад.
— А ведь правда!
— Откуда ты знаешь? — спросила мама.
— Но ведь он когда-нибудь отлучается из замка, это вполне естественно! Он живет один и, наверно, пошел купить себе чего-нибудь поесть!
— А меня вот беспокоит, что его окна закрыты; может, он спрятался за ставнями и следит сквозь щелку, — сказала мать.
— Ну, знаешь, — воскликнул отец, — у тебя больное воображение! Спорим, что мы могли бы пройти с песнями. Но, чтобы ты не волновалась, давайте играть в индейцев, станем команчами, «которые так умеют пройти по прерии, что и травинка не шелохнется».
Мы продвигались вперед с невероятной осторожностью и мудрой медлительностью. Отец, изнемогая под тяжелой ношей, обливался потом. Поль остановился, чтобы обмотать травой веревочные ручки сетки, которые резали ему пальцы. Перепуганная сестрица словно онемела, под стать своей кукле. И лишь время от времени, приложив крохотный пальчик к губам, она с улыбкой говорила: «Ти-ше», а глазенки у нее были как у загнанного зайца. При взгляде на бледную и молчаливую маму сердце у меня сжималось, но я уже завидел в голубизне над деревьями по ту сторону ограды вершину Красной Маковки, той самой, у которой я буду вечером ставить ловушки под стрекотание знакомого мне кузнечика-одиночки; и я знал, что у околицы Латрей меня ждет Лили, с виду как будто равнодушный, но что он — сама дружба и горит желанием поделиться со мною новостями и увлекательными замыслами.
Долгий переход прошел благополучно, хоть и не без тревог, и мы оказались перед последней, волшебной дверью, которая открывалась прямо в летние каникулы. Отец, смеясь, оглянулся на маму:
— Ну как? Что твое предчувствие?
— Отпирай быстрее, умоляю… скорей, скорей…
— Не волнуйся! Ты же видишь — все позади!
Отец повернул ключ в замке и потянул к себе дверь. Дверь не поддавалась. Упавшим голосом он проговорил:
— Кто-то надел цепочку и повесил еще один замок!
— Я так и знала! А сорвать его нельзя?
Я заметил, что цепочка продета через два кольца. Одно из них было ввинчено в дверь, другое — в косяк, который, как мне показалось, прогнил.
— Ну да, — сказал я, — можно сорвать.
Но отец, схватив меня за руку, прошептал:
— Несчастный! Это называется взломом.
— Именно взломом! — прогнусавил чей-то голос. — Да, да, взломом! И карается это тремя месяцами тюрьмы.
Из кустарника возле двери в стене вышел человек среднего роста, но необычайно грузный, в зеленом мундире и фуражке. На поясе у него висела черная кожаная кобура, откуда торчала рукоятка револьвера. Он держал на сворке омерзительного пса.