Попов Георгий. За тридевять планет

   - Ну, Алешка! Ну, дает! - Иван Павлыч не находил слов, чтобы выразить обуревавшие его чувства.
   - Глядишь, скоро и на другие планеты махнем, а? Чем черт не шутит, пока бог спит! - заметил Петр Свистун и заходил туда-сюда по комнате.
   - А почему бы и нет? Главное - оторваться, а там пойдет! - подал голос Андрей Фридрихович.
   - Я полагаю, до этого еще далеко. Хотя, с другой стороны, не вечно же нам сидеть на одном и том же шарике.- Иван Павлыч показал вниз, где находился этот самый шарик.- Правильно говорят наши ученые мужи, что кардинальная задача всего мыслящего человечества - заселить другие планеты. Может статься, где-то есть первобытные люди с примитивным укладом жизни. Появление двух-трех десятков наших специалистов позволит им сделать гигантский, прямо-таки фантастический прыжок в будущее.
   - А стоит ли прыгать? В ходе эволюции все живое приспосабливается к новым условиям, а прыжок...Петр Свистун почесал подбородок и задумался.
   - Технический прогресс, конечно, важная штука, никто не спорит. Но посылать на другие планеты надо, в первую очередь, историков, литераторов и прочих гуманитариев. Воспитание - вот цель! Помочь людям (тамошним, понятно) избежать наших ошибок, войн, раздоров... О, это важнее даже технического прогресса! - Андрей Фридрихович произнес эту тираду вдруг, одним духом и обвел всех тяжелым, как бы намекающим на что-то взглядом.
   - Начинать надо с равенства. Ничто так не воспитывает, как идея равенства,- поддержал Петр Свистун. В этот момент он напомнил мне того, земного Петра Свистуна, который тоже был сторонником равенства.
   - А я думаю, начинать надо с дисциплины. Пока добьешься равенства, э-э... много воды утечет! Да и возможно ли оно в действительности? А дисциплина есть дисциплина. Где дисциплина, там и порядок. А будет порядок, приложится и все остальное.
   Иван Павлыч хотел продолжить свои рассуждения о дисциплине и порядке, но в это время опять заговорил Юрий Фокин, и председатель так и остался с открытым ртом.
   - Сейчас, в эту минуту, космический корабль пролетает над американским континентом. Пройдет еще немного, и он появится над Европой и Азией. Не выключайте своих телевизоров, дорогие товарищи! Вы услышите приветствие капитана Соколова своим однодеревенцам [ Тамошнее словечко. Филологи, к которым мы обращались, заверили, что оно означает то же, что и наше "односельчане". ]. Почему однодеревенцам? Да очень просто. Как бы далеко ни улетел человек, пусть и за тридевять планет, самым дорогим ему все равно останется место, где он родился, где научился улыбаться, шутить, отличать хорошее от дурного.
   - Но ведь может статься, вы прилетите...
   - Я лично никуда лететь не собираюсь,- весело сказал Андрей Фридрихович.
   - Не вы, так другие, какая разница! Я беру вообще, абстрактно, так сказать... Вы прилетите, а на той планете более высокая цивилизация, чем на ва... то есть на нашей,- заметил я, не спуская глаз с экрана.
   - Нашел задачу! Бери, бери все, что попадется под руки, и назад! Спасибо скажем! В ножки поклонимся! Памятник поставим! - Иван Павлыч покраснел от возбуждения.
   - Уж не собираешься ли ты лететь в какую-нибудь Туманность Андромеды? - по-свойски подмигнул мне батя.
   - А почему бы и нет?
   - Узнаю своего ученика! -- похлопал меня по плечу-и тоже по-свойски Андрей Фридрихович.
   "Знали бы вы... Ах, знали бы вы..." - подумал я, ворочаясь в кресле. Меня так и подмывало встать и сказать, кто я такой на самом деле. Но нет! - Я взял себя в руки и худо ли, хорошо ли, а продолжал играть роль здешнего Эдьки Свистуна.
   - А ты, Пелагея? Ну, зачем же так? Радоваться надо, а ты...- с укором сказал Иван Павлыч, подходя к Пелагее и обнимая ее за плечи.
   Пока мужчины болтали о всякой всячине, Пелагея стояла в сторонке и не спускала глаз с телевизора. Она, видно, ждала, когда Юрий Фокин исчерпает запасы красноречия и подвинется немного, уступит местечко ее сыну, сынку, сыночку.
   Слова Ивана Павлыча вывели Пелагею из оцепенения.
   - А я и радуюсь... Как же не радоваться? - сказала она и вдруг заплакала.
   Все бросились утешать ее.
   - Дети рождаются для подвигов,- произнес Андрей Фридрихович, должно быть, заранее обдуманную фразу.
   Мысль показалась мне спорной. Дети детям рознь, подумал я. Но всем, в особенности самому Андрею Фридриховичу, она, эта мысль, очень понравилась.
   - Что ж вы стоите? Дайте что-нибудь! - возмущенно всплеснула руками Лизавета Макаровна и, не дожидаясь, когда это сделают мужчины, сама открыла буфет, налила в рюмку какой-то желтоватой, почти янтарной жидкости и подала Пелагее.
   - Вот и отлично! Вот и превосходно! - сказал Иван Павлыч с таким видом, будто это он сам, так сказать, собственноручно налил и подал рюмку.
   Прошу прощения, читатель, но и в этом месте я должен сделать небольшое отступление. Будучи на другой планете, я ни на минуту не забывал, кто я такой и с какой целью послан . Меня интересовали и сами предметы, и их физические свойства, то есть консистенция, цвет, запах. Было приятно убедиться, что воздух и здесь воздух и вода тоже вода.
   Как-то я заглянул к соседу и другу Семену.
   Дело было утром, он только что позавтракал в столовой и, направляясь в РТМ, зашел домой за сигаретами.
   - Жарища, спасу нет! - сказал Семен, поглаживая голые коленки.- Бражки хватить, что ли? У нас, брат, отменная бражка, в нос так и шибает! - И с этими словами он открыл шкаф-холодильник и достал примерно двухлитровый бидончик, наполненный почти до краев.
   Сказать по правде, я не люблю бражку, от нее голова болит, но в данном случае решил попробовать. Интересно все-таки было узнать, какая на этой планете бражка. Семен налил, я выпил и, признаться, не испытал радости. Их бражка напоминала наш, земной квас.
   С той лишь разницей, что была насыщена какими-то острыми газами. Потому-то и шибала в нос.
   Выпив янтарную жидкость, Пелагея передала стакан мне. Упускать случай было нельзя. Выйдя в прихожую - будто бы поставить стакан,- я сначала понюхал оставшуюся в ней жидкость, потом вылил ее себе в рот. Жидкость была как жидкость. Она ничем не пахла. И вкус у нее был нейтральный, то есть ни сладкий, ни горький, а так, черт знает какой...
   Молодец!
   VI
   Когда Пелагея пришла в себя, все стали собираться.
   Петр Свистун извинился и сказал, что пора, пора.
   - Да, пора,- согласился Андрей Фридрихович.
   Мне вдруг показалось, что он похож на Меньшикова в Березове, каким его изобразил сибирский художник Суриков. И нос, и сутулость - все как у Меньшикова.
   Иван Павлыч не стал удерживать, здесь это не принято. Он еще раз ободряюще кивнул Пелагее: мол, держись, кума! - и шагнул к выходу.
   Мы, мужчины, вышли. Лизавета Макаровна и Пелагея остались дожидаться, когда Юрий Фокин сообщит что-нибудь новенькое о капитане Соколове.
   - Проводи, все равно тебе делать нечего,- сказал Петр Свистун, направляясь вдоль улицы.
   Я заглянул в соседний двор. Дети играли в прятки.
   Строгая воспитательница сидела на прежнем месте и не спускала с них глаз. Когда она обернулась в мою сторону, я помахал ей рукой. Она тоже помахала...
   И все. Больше мы не встречались.
   - Что ж ты домой-то? - заговорил Петр Свистун, шагая бок о бок со мною.
   Я пожал плечами.
   - Мать соскучилась,- тяжело и, кажется, искренне вздохнул Петр Свистун. В разговоре со мною он всегда был искренним. Я имею в виду того, земного Петра Свистуна, но, думаю, и здешний Петр Свистун тоже искренен.
   Скоро мы вышли к поскотине. Андрей Фридрихович выкатил из-за деревьев двухместную машину, обошел вокруг нее, проверяя, все ли в порядке.
   Наступила минута прощания. Со слов мальцовогольцов я уже знал, что процедура эта в общем-то довольно простая. Сын падает отцу на грудь, некоторое время (секунд десять-пятнадцать, не дольше) трется своей щекой о его щеку, потом отступает на шаг и смахивает слезу с ресницы. Если слезы не окажется - все равно смахивает, то есть делает соответствующее движение рукой,- так здесь принято.
   С людьми менее близкими (например, с учителями, соседями, сослуживцами, случайными знакомыми) процедура прощания и того проще. Люди говорят друг ДРУгу: "Адье!" или: "Ну, будь!" - и расходятся в разные стороны.
   Некоторые любят похлопывать друг друга по плечу, по спине, вообще по какой-нибудь части тела. Но, как мне объяснили, это здесь находится в стадии изучения.
   Одни ученые-этикисты считают, что подобные жесты свидетельствуют о сердечной близости, другие - о невоспитанности. И те и другие имеют в своем арсенале веские доказательства и не хотят уступать. Чем кончится спор, покажет будущее.
   Что касается меня лично, то я считаю, что похлопывание по плечу, по спине или по какой-нибудь другой части тела является все-таки признаком сердечной близости. Вот почему, прощаясь, я похлопал и Петра Свистуна, и в особенности Андрея Фридриховича. Петр Свистун принял мои хлопки как нечто должное. А Андрею Фридриховичу они не понравились. Во всяком случае, не очень понравились. Он оскалил желтоватые зубы и поспешил сесть за руль машины. Петр Свистун устроился рядом. Минуту спустя машина покатила по гладкой дороге.
   Я повернулся, чтобы идти обратно, и увидел мальцов-огольцов. Они стояли в трех шагах, под сосной, и смотрели на меня, как на человека, который вышел сухим из воды.
   - Ну как, дядя Эдуард? - спросил Сашка, кивая в сторону, куда укатила машина.
   - Порядок! - ответил я бодрым голосом.
   - И... ничего? Не узнал и не догадался? - кажется, не поверил Федька.
   - Кто? Что? Не понимаю.
   Оказывается, мальцы-огольцы все это время страшно боялись за меня. Боялись, что Петр Свистун обнаружит, поймет, догадается и поднимет шум. Правда, поднимать шум на этой планете не принято, здесь все делается чинно и благородно, однако бывает и здесь, бывает... В таком случае мне пришлось бы худо. В тюрьму, конечно, не посадили бы, их здесь и нет, тюрем-то, но карантин был бы обеспечен наверняка.
   - Слава богу, пронесло! - сказал я тем же бодрым голосом.
   - Удивительно! - совсем по-взрослому воскликнул Сашка.- У вас, дядя Эдуард, какие-нибудь особые приметы есть? Ну, какие-нибудь бородавки или родинки?
   Бородавок у меня отродясь не бывало. А родинки - пожалуйста, родинок не занимать. Я показал мальцам небольшую коричневую родинку на правой руке ниже локтя. Они осмотрели ее и удивились еще пуще.
   - Гены! Все дело в генах! Правда, Гоша?
   Гоша неопределенно пожал плечами и хотел было возразить, но Сашка не дал ему раскрыть рта:
   - В генах, в генах! - И, обращаясь ко мне, продолжал: - У нас тут есть теория, мы ее в школе изучаем, согласно которой человеческие гены способны распространяться вместе с космическими лучами. Некоторые ученые даже утверждают, будто время от времени происходят генетические взрывы, когда миллиарды и триллионы генов одновременно переносятся с одной планеты на другую. До сих пор мы не верили, враки, думали... Вы, дядя Эдуард, первое доказательство в пользу этой теории.
   - Ну ты и даешь! - засмеялся я.
   - А что, не правда? Правда, правда! Если, допустим, испортится корабль и вы останетесь жить у нас, то по одним и тем же улицам будут ходить два одинаковых Эдуарда, родившихся на разных планетах.
   Меня бросило в холод.
   - Как это - испортится? - спросил я, глядя в упор на Сашку.- И откуда ты взял, что корабль может испортиться? Ну, отвечай!
   - Это он догадки строит,- с готовностью пояснил Федька.
   Его слова показались мне убедительными, но зерно тревоги уже проросло и не давало покоя. Мы пошли, обсуждая всевозможные теории, потом остановились - недалеко от РТМ,- и я сказал: - Вот что, огольцы, вы топайте домой, а я посмотрю корабль. А то, и правда, как бы не испортился.
   - И мы с вами, дядя Эдуард!
   Мальцы-огольцы были до того настойчивы, что пришлось их взять с собой.
   На этот раз мы отправились на машинах-самокатах. Проехали по краю соснового бора, оставили машины в кустах недалеко от Бормушки (так у нас на Земле и здесь, на этой планете, называется заросшее камышами озерко) и дальше пошли пешком. На корабле все было в порядке. Он стоял, сливаясь с окружающей местностью,- кажется, никем не замеченный.
   - Слава богу, все в порядке,- невольно вырвалось у меня.
   Тем же путем мы вернулись обратно в деревню.
   Было около трех дня - обеденное время,- и на улицах кое-где попадались люди. Встречаясь друг с другом, они махали беретами, как флагами, и громко выкрикивали :
   - Поздравляю с победой!
   Они, конечно, имели в виду победу в космосе. Здесь говорят: твоя победа - моя победа, а моя победа - твоя победа,- и этим любую победу как бы делят поровну.
   Я обратил внимание (впрочем, может, это мне показалось), что люди стали относиться ко мне как-то подругому. При встрече они останавливались и оглядывали меня с ног до головы, как некую диковинку.
   Откуда-то понаехали репортеры. Они были одеты и обуты, как и прочие трудяги, только сбоку у них болтались фотоаппараты и кинокамеры. Одни из них снимали деревню и окрестности, другие наводили объективы на родственников и земляков капитана Соколова, знатных и незнатных, всех подряд.
   Когда я показался на улице, репортеры окружили и меня, и ну стараться. Я стоял и моргал глазами, едва успевая поворачиваться. Потом смикитил, чем это пахнет, и поспешил удалиться. "Дурак, дурак! - корил сам себя.- Ведь завтра твои фотографии появятся во всех газетах, и тогда..." Я представил здешнего Эдьку Свистуна, представил, как он, будучи в Москве, покупает в киоске газету, натыкается взглядом на собственное изображение, читает подпись и разражается гомерическим хохотом: "Какой еще там Эдька Свистун? Это я Эдька Свистун"-представил все это и... возненавидел репортеров всех цивилизованных и нецивилизованных планет Вселенной. Вспомнился наказ деда Макара остерегаться ребятни. "Отвинтят какую-нибудь гайку, и шабаш, обратно не воротишься!" Не ребятни, а репортеров - вот кого надо остерегаться.
   Но... было уже поздно. У нас на Земле правильно говорят: пролитого да прожитого не воротишь... Жалея о случившемся, однако не унывая и не теряя головы [ Пример, достойный подражания. ], я отправился к Фросе. После вчерашнего я не знал, как вести себя. Случай упростил и облегчил мою задачу.
   Приду, поздравлю, и все. На большее сегодня рассчитывать нечего, думал я.
   Придя к Фросе... Но правды ради я должен сказать, что, прежде чем отправиться к Фросе, я побывал в столовой. У меня стало железным правилом поддерживать свой организм в определенном тонусе. С этой целью я старался нормально питаться и ежедневно проделывать хотя бы несложные физические упражнения. В тот день я заказал щи с жирной бараниной (в меню стояли щи с жирной и щи с постной бараниной, я предпочел первые), две свиные отбивные, тоже достаточно жирные, и два стакана компота из сухофруктов.
   Вообще-то я мог бы съесть и больше, но вспомнил, что впереди еще ужин, и решил ограничиться этим.
   В дверях я столкнулся с Шишкиным. Он загорел за лето - только глаза и зубы белели - и выглядел этаким молодцом, которому все по плечу.
   - Ну как, Эдя? Отдыхаем?
   - Что делать! - ответил я с сожалением.- Да, кстати, Георгий Валентинович... Как там, на бригадном стане? Помощь не нужна?
   - Что ты, Эдя, какая помощь? Отдыхай! Отдых, как и сон,- святое дело.
   Отойдя шагов пять, я обернулся и крикнул:
   - А капитан-то Соколов, а?
   - Капитан молодец! Наш брат, механизатор! - сверкнул белыми зубами Шишкин.
   Придя к Фросе, я увидел, что во дворе и на веранде полно народу. Люди стояли, сидели - кому как было удобнее,- переговаривались и смотрели на экран переносного телевизора, который по случаю поставили прямо на подоконнике.
   От репортеров и здесь не было житья. Они заняли господствующие высоты и время от времени нахально щелкали и трещали своими аппаратами. Никаких магниевых вспышек я не заметил.
   Очевидно, здешние пленки обладают высокой чувствительностью.
   Раза два на веранду выходил дед Макар. Мне показалось, что он уже хватил рюмку-другую - щеки его раскраснелись,- и теперь сам готов лететь в космос.
   Время от времени он внушительно восклицал:
   - Алешка!.. Внук!.. И кто бы мог подумать! - И вперял взгляд в телевизор.
   Когда явился почтальон с тяжелой кожаной сумкой, набитой телеграммами немыми и говорящими (здесь посылают и говорящие телеграммы),- на веранду вышла и Пелагея, поддерживаемая под руку теткой Соней, Все зааплодировали, а репортеры защелкали и затрещали еще пуще.
   Я старался держаться незаметно, так сказать, в тенечке.
   Увы, это не удавалось. Наверно, в моей фигуре было что-то этакое нездешнее, магнетическое... Или они начинали уже догадываться? Не знаю... Во всяком случае, и здесь, во дворе, я оказался в центре внимания. Достаточно сказать, что мужчины и женщины, как только увидели меня, сразу расступились, давая дорогу. Я замахал руками: мол, что вы, не стоит, однако прошел к крыльцу, и остановился в сторонке, и заложил руки за спину. Но и это не все. Когда затрещали аппараты, я заметил, что все объективы наведены на меня.
   - Держись, Эдя!.. Я рад за тебя, черт! - сказал кто-то за моей спиной.
   Я оглянулся. Это был Семен, сосед и друг.
   - Почему я должен держаться? - Я сделал удивленное лицо.
   - Видишь, как стараются?
   Это они хотят тебя на весь мир прославить. Вот, дескать, какие замечательные, какие необыкновенные однодеревенцы у нашего космонавта.
   Я хотел сказать Семену чтонибудь такое, что отбило бы охоту соваться со всякими замечаниями. Но в это время вышла Фрося, и меня прямо-таки в жар бросило от восторга. На ней была простенькая ситцевая кофточка и короткая (но не слишком короткая) Юбочка с разрезами по бокам. Волосы были распущены и свободно, как водопад, лились на плечи.
   А лицо... Какое лицо! Некоторые мужчины любят глупые женские лица. Один мой знакомый, тоже тракторист, утверждал, будто женщине ни к чему умное лицо, потому что оно ни к чему, прежде всего, нам, мужчинам. Я не разделяю этой, по-моему, антинаучной точки зрения. Конечно, вовсе не обязательно, чтобы каждая женщина была Софьей Ковалевской или Мариной Цветаевой. Но иметь царя в голове и женщине не мешает. Все-таки, что ни говорите, а приятно, сидя вечерком бок о бок с любимой, поговорить о высоких материях.
   Лицо Фроси я отнес бы к числу красивых и умных, а подобное сочетание, согласитесь, встречается не слишком часто. Во всяком случае, у нас, на Земле. Оно было женственно округлым, с мягко очерченным ртом и как бы ищущими губами. Глаза смотрели легко, весело и понимающе. Впрочем, легкость была и во всей ее фигуре, в походке, в каждом движении. Потому-то мужчины сразу попритихли, а репортеры мгновенно перевели свои объективы на Фросю и заработали еще ретивее.
   Я представил, как бы вела себя в подобных обстоятельствах наша, земная Фрося. "Ой, да что вы!.. Да зачем это!.." - стала бы ломаться и кривляться, известное дело... Здешняя Фрося не ломалась и не кривлялась, наоборот, она, как всегда, хотела предстать в обычном, даже, может быть, в лучшем виде, чтобы люди, глядя на нее, радовались и за нее, и за себя, и за весь род людской.
   Как-то Шишкин (здешний Шишкин, разумеется) сказал, что скверная жизнь преступление, преступление перед жизнью. Кажется, это не только его мнение. Я заметил, что все здешние жители от мала до велика относятся к жизни с уважением и, во всяком случае, стараются не осквернять и не калечить ее. Может быть, поэтому они и являются сплошь верующими - верующими не в религиозном смысле, нет! Здесь люди просто верят: мужчины - женщинам, руководители - подчиненным, правительства - народам и так далее.
   Это уважение к жизни, которая - увы! - и здесь, на этой планете, дается лишь один раз, сказывается во всем. Каким бы черным ни было у человека горе, он никогда не станет заливать его вином. В столовой, особенно в дни торжеств и праздников, заказывать можно что угодно - от вермута до водки и коньяка. И люди заказывают... Но я ни разу не видел, чтобы кому-нибудь была тесной улица. По словам здешнего фельдшера, к которому я обратился по поводу пустячной царапины, живые существа и здесь наделены нервами. Однако они, эти живые существа, не распускают свои нервы, как вожжи.
   То же относится и к одежде. По мнению здешних жителей, она должна быть легкой, удобной и красивой.
   Впрочем, последнее спорно, потому что сама по себе красота - вещь относительная.
   Читатель поверит, если я скажу, что в этот вечер я не рассчитывал на встречу с Фросей. И все же встреча состоялась. И не где-нибудь, а у меня дома, то есть, если уж быть точным, дома у тетки Сони.
   Остаток дня я посвятил запискам. Работалось хорошо (перо у меня бойкое), и я успел исписать страниц тридцать. Боясь, как бы рукопись не попала кому на глаза, я убрал ее в стол и вышел прогуляться, подышать воздухом.
   Сразу за березовой рощей начиналась степь. Я видел, как возвращаются члены артели "Красный партизан". Здешней артели, разумеется. Каждый из них катил на своей машине. Небольшой по своим габаритам, вроде нашего "Запорожца". Но машины были не просто машинами, а машинами-самокатами. Нажимаешь на педали, и колеса крутятся-вертятся, дай бог!
   Я долго не мог понять, что это такое - прогресс или регресс. Потом все же пришел к убеждению, что, скорее всего, прогресс. Как объяснили мальцы-огольцы, машин здесь развелось столько, что от них не стало житья. Того и гляди, попадешь под колеса. И попадали!.. А воздух... Дышать стало нечем. И вот правительства приняли решение заменить большую часть легкового автотранспорта новыми моделями, то есть самокатами. Моторы остались лишь для престарелых и еще для тех, кому надо ехать на расстояние, превышающее триста километров.
   В последнем случае человек (мужчина или женщина, все равно) приходит в гараж, выбирает легковушку по своему вкусу и газует, куда ему надо.
   Я спросил Сашку, что это дает.
   - Воздух стал чище,- ответил за него Гоша.
   Воздух здесь чистый, это верно. Но, как мне удалось выяснить, дело не только в воздухе. Здешние конструкторы установили на самокатах ножные и ручные педали. Устали ноги - действуй руками, и наоборот.
   Таким образом, физическая нагрузка равномерно падает на весь организм. Потому-то люди здесь так хорошо развиты и редко болеют.
   "И никаких тебе автоводителей не надо!" - подумал я.
   Придя домой, я включил телевизор и, усевшись поудобнее, стал смотреть. Передавали концерт мастеров искусств. Я ждал, что сейчас выйдет Иван Скобцов и споет мою любимую - "Липу вековую",- не тут-то было. Вместо Ивана Скобцова показали молодого, но уже сытого мужчину в ослепительно-белом костюме.
   Он решительно занял своей фигурой весь экран и спел какую-то русскую песню на английском языке.
   После ужина заглянула тетка Соня. Переоделась в прихожей, сказала, что вернется поздно - надо этих корреспондентов (она так и сказала - этих корреспондентов) арбузами и дынями угостить,- и хлопнула дверью. Я посидел за столом, продолжая описывать свою жизнь на этой планете, потом разобрал постель и хотел было ложиться, как вдруг створки окна распахнулись настежь, точно в них двинули кулаком, и в глубоком черном проеме показалось чье-то лицо.
   Читатель может взять под сомнение этот факт. Что, мол, за чертовщина, как створки могли распахнуться, если ты до них не дотрагивался?.. Признаться, я и сам не знаю. Наутро я спросил мальцов-огольцов, те пожали плечами. Сашка высказал предположение, что это дядя Эдуард (здешний дядя Эдуард, разумеется) подстроил, он может. Вставил тайную пружину, какой-нибудь фотоагрегат, и готово. Здесь и не то бывает.
   В соседней деревне один механизатор (об этом и газеты писали) радиофицировал двери в своей квартире. Всякий раз, возвращаясь с работы, он еще за десять шагов произносил условную фразу: "Маня, привет!" - и дверь распахивалась сама собой.
   Как бы то ни было, окно отворилось, и в черном проеме показалось чье-то лицо. Это была Фрося. Я вскочил с кровати (я уже сидел на кровати), протянул руки, и через секунду Фрося была у меня в комнате. Окно опять затворилось и занавеска задернулась, хотя я к ним не прикасался.
   - Вечер добрый, Эдя! - сказала Фрося, одергивая коротенькую юбочку.
   - Вечер добрый! Как это тебе пришла в голову такая чудесная мысль?.. Вот не ожидал... Ну, садись, да вот сюда, на кровать... Тебе не холодно?
   Фрося сказала, что ей не холодно. Садиться на кровать она отказалась. Тогда на меня нашло какое-то затмение. Я взял Фросю на руки, как это делают иногда и у нас на Земле, и закружил по комнате.
   Не столько для науки, сколько для любителей этого дела замечу, что Фрося была очень легкой. Казалось, я мог бы нести ее сколько угодно, хоть километр, хоть сто километров. У меня даже мелькнула мысль, а не взять ли ее с собой?.. Конечно, корабль рассчитан на одного человека, но ничего, думаю, как-нибудь...
   - Эдька, с ума сошел! - запротестовала Фрося.
   - Ну, Фрося... Фросенька... Я люблю тебя! - зашептал я, продолжая кружить ее по комнате. Я кружил ее до тех пор, пока не обессилел. Потом посадил на диван и сам сел рядом.
   Я, наверно, вел себя дико. Однако Фросю это нисколько не удивило и тем более не возмутило - к подобным вещам здесь относятся вполне терпимо. Как и вчера... Кстати, пусть читатель не подумает, будто вчера было что-то... ну, как бы это сказать, из ряда вон выходящее, что ли... Ничего подобного! Я еще не совсем потерял голову... Так вот, как и вчера, я прежде всего поцеловал Фросины руки (они пахли парным молоком) и положил голову ей на колени. Немного погодя, когда я снова сел, Фрося сама подставила было губы для поцелуя, но вдруг отодвинулась и пристально посмотрела мне в глаза: - А знаешь, что Дашка говорит?
   - Что?
   - Что ты с другой планеты... Глупости, правда?
   - Конечно, глупости! - успокоил я Фросю.-А если бы и с другой, что из того? На других планетах такие же люди, как и мы с тобой. По подсчетам одного американского ученого, во Вселенной двести тридцать миллиардов планет с высокоразвитой цивилизацией[Здесь и далее Эдик допускает ошибку или сознательно преувеличивает, трудно сказать... ]. Как тебе это нравится?