Попов Георгий. За тридевять планет

   Мы, люди, суем свой нос всюду, независимо от того, просят нас или не просят. И охотнее всего именно туда, куда нас не просят. Капитан не составлял исключения. Хотя Фрося не только сказала: "Пойдем, братик!" - но и дернула братика за рукав гимнастерки, тот не стронулся с места.
   - Так этого мало, должно быть? - продолжал он.
   Я понял, о чем идет речь.
   - Тренировок-то? Конечно! Но кроме пробежек и гири есть еще барокамера.
   - А это что за зверь?
   Капитан сказал и сам засмеялся. Я тоже не мог сдержаться, как ни старался. Так мы стояли и смеялись, и дружески похлопывали друг друга.
   - И не говори, капитан! - наконец сказал я, переставая смеяться.Сидишь и сидишь, как дурак. Час сидишь, два сидишь... И - ни закурить, ни слова сказать. Главное, курить нельзя. Вот тут, под ложечкой, сосет, сосет, а - нельзя.
   - Бросать надо. Коли задумал лететь, то бросать надо. Кстати, куда же ты летишь?
   - А никуда он не полетит. Струсит.
   Фрося сказала это, чтобы задеть, унизить меня - женщины, они мстительны,- но я пропустил ее реплику мимо ушей. Пусть себе язвит, меня не убудет, - подумал я. Да и не до того было, чтобы отвечать на всякие шпильки. Я вдруг почувствовал, что сейчас-то, с этого вопроса, и начинается настоящий мужской разговор.
   - Куда! На другую планету, куда же еще! - сказал я.
   Капитана это страшно заинтересовало.
   - На какую именно? - Он оперся на коромысло, давая понять, что готов слушать меня без конца.
   - На какую попаду,- сказал я и, понизив голос до шепота, продолжал: Слушай, капитан, а правда, будто там (я кивнул вверх) черт-те сколько планет, как наша Земля? И вода, и воздух, понимаешь... И вообще, все точь-в-точь!
   Капитан даже опешил от неожиданности.
   - Что значит точь-в-точь? - спросил он и нервно переступил с ноги на ногу.
   - У него шарики за ролики заехали. Пойдем, братик, а то он и тебе голову задурит,- встряла Фрося.
   - Погоди, это интересно. Так как же, а?
   - Ну вот, допустим, деревня,- стал объяснять я как можно популярнее.Она и здесь, на нашей Земле, и там, на той... А значит, и все остальное... Значит, и я тоже - здесь и там... И я, и ты, и все...
   - А я? - прыснула Фрося.
   Но ее вопрос я оставил без внимания.
   - Все-все,- продолжал я, обращаясь к одному капитану.- Вот, допустим, бежит собака... И там бежит. Или, скажем, вот мы с тобой... Стоим и разговариваем, как приличные, культурные люди...
   - И там?
   - И там...
   - Как приличные и культурные?
   - Само собой.
   - Уди-ви-тель-но! - Капитан опять переступил с ноги на ногу и уставился на меня своими круглыми глазами.
   - Шишкин говорит, что главное, как повезет. Если, говорит, попадешь на планету, где все как у нас, тогда, говорит, тебе сам черт не страшен.
   - Эдик, а трудодни там начисляют?
   Это опять Фрося... Тут такое дело, а она - трудодни!
   - Женщина, что с нее взять,- вздохнул капитан.
   Я сказал, что в наше время и женщины должны кумекать, и продолжал:
   - Одного я боюсь, капитан,- вдруг горючего не хватит!
   - Не хватит, тогда обратно. Зачем рисковать! - Он подхватил полные ведра на коромысло, не расплескав ни капли, и наконец собрался идти.- Что ж, желаю удачи! С удовольствием полетел бы за компанию, да жаль, дела мешают... Дела, дела!
   - Ну, на другую планету - это не так-то просто! - сказал я и побежал дальше. Но вынужденная остановка сбила меня с ритма, и остаток пути я бежал как-то вяло, без особого воодушевления. Да и мысли всякие мешали... "Красота! Красота!.. И что он нашел здесь такого?" - думал я про капитана. И Фрося...
   Тоже мне, хочет, чтобы и там, на другой планете, ей трудодни начисляли!.. Не жирно ли будет?..
   III
   Кстати, с Фросей у нас были трудные отношения.
   Когда-то я увлекся ею, раза два проводил до дому, даже поцеловал,знаете, как это бывает... А она вбила себе в голову невесть что, стыдно сказать.
   Узнал я об этом совершенно случайно. Приехал Шишкин, инженер, и поселился у нее на квартире.
   Дом-то дай бог, хоть танцы устраивай. А жильцов всего двое: сама Фрося и тетка Пелагея, ее мать. Вот и пускают - то агронома, то инженера, то какого-нибудь проверяющего. Сейчас их меньше стало, проверяющихто, а раньше, ого, успевай встречать да провожать.
   И вот на другой день после того, как Шишкин поселился у Фроси, я подслушал разговор (случайно, разумеется), который заставил меня помахать ручкой.
   Помнится, было утро. Шишкин, только что умывшись, топтался во дворе с мохнатым полотенцем через плечо. Фрося стояла рядом. Она, должно быть, подметала двор, остановилась передохнуть и завела тары-бары со своим квартирантом. А может, и просто так вышла, не знаю. Да это и не имеет значения. Важно, что они стояли рядом и разговаривали.
   - Зовут меня, как Плеханова,- Георгий Валентинович. А в институте звали просто Жорой. Так и ты зови,- услыхал я приятный голос Шишкина.
   - Дразнить будут,- засмеялась Фрося.
   - Почему - дразнить?
   - Был у нас Жора... Как пойдет по деревне: "Жора-обжора!" - проходу не дают.
   - Жора-обжора... Не подходит! А если Георгий Валентинович? Длинно... Ты вот что, Фрося, зови меня так: Плеханов... Повтори: Пле-ха-нов!
   Фрося повторила.
   - Великолепно! Лучше не придумаешь! - обрадовался Шишкин.
   Но радовался он, кажется, рано.
   - Так Плеханов же был? - вдруг ошарашила его Фрося.
   - Смотри ты, Фрося знает Плеханова!
   - А кто же его не знает?
   - Ты, может, читала и его знаменитый труд "К вопросу о монистическом взгляде на историю"? Не читала? - Слышно было, как Шишкин вздохнул.- Ну ничего, это дело поправимое. Главное, знать, что был такой - Плеханов, а что он написал и написал ли чтонибудь, не имеет значения.
   Они умолкли. И эта пауза в разговоре была мне как раз на руку. Стоя у калитки, под развесистой березой, я задумался о превратностях случая. Шишкина назвали, как Плеханова, а вот меня - как английского короля. Почему? Зачем?.. Ну, Георгий - это еще куда ни шло. Юрий, Егорий, Георгий - так называли людей еще в древней Руси. Даже святой есть - Георгий-победоносец. Я не видел, но говорят - есть. А Эдуард...
   Еще в юности моя маманя прочитала про какого-то Эдуарда, влюбилась в него, и вот результат: дочь назвала Шарлоттой, а сына - Эдуардом... Носи теперь это клеймо всю жизнь. И здесь и там. Ведь и там, на другой планете, тебя будут звать Эдуардом, а не Иваном, не Сидором и не каким-нибудь Пантелеймоном.
   Я хотел было выйти из-за калитки и предстать перед Шишкиным-Плехановым (мне надо было именно к нему, к Шишкину), как вдруг опять послышались голоса, и я опять остался в своем укрытии. Я только присел на лавочке и закурил, и так сидел, пуская дымок, и слушал.
   Мне могут заметить, что это свинство - подслушивать. Согласен, свинство. Самое настоящее свинство. Но возьмите в расчет и вот что. Произошло это совершенно случайно, без всякой инициативы с моей стороны.
   Я не делал никаких попыток навострить уши, принять более удобную позу, словом, непременно подслушать.
   Ничего подобного! Просто я подошел и стал, а потом и сел да еще закурил, вот и все.
   - А вы на мотоцикле ездить умеете? - спросила Фрося.
   - И на мотоцикле, и на тракторе. Я инженер, Фрося, а инженеры - они все умеют,- сказал Шишкин.
   - Тогда у меня с вами разговор будет. Секретный.
   - Я слушаю.
   Фрося, чувствую, даже подрастерялась.
   - Ой, что вы!.. Это потом... Завтра...
   Но ждать Шишкин не хотел.
   - Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Давай свои секреты, я слушаю.- Он подошел к Фросе вплотную и склонил голову, как делают, когда выражают готовность слушать.
   - Уж не знаю, как и сказать... Еще смеяться будете... Вот дом построила, мужики и те завидуют... А теперь задумала я купить мотоцикл с этой... Ну, с тележкой, одним словом.
   - Мотоцикл? - совсем оторопел Шишкин.
   - Ага, мотоцикл.
   - С тележкой?
   - Ага, с тележкой.- Фрося начинала сердиться. Ее, наверно, раздражала бестолковость инженера.
   - Ну, дом - это понятно. А мотоцикл... Зачем он тебе?
   - Надо.
   - А все-таки?
   - Надо! Вот так надо!
   - Нет, раз начала, выкладывай все до конца.
   Я затаил дыхание, напряг слух. Уж больно все это интересно было - как в кино... Даже интереснее, чем в кино. Там заранее знаешь, чем все кончится. Поженятся или разведутся - одно из двух... А здесь попробуй угадать, какое еще коленце выкинет Фрося!
   И она выкинула - не заставила себя ждать. Есть, мол, у нас тут Эдька Свистун... (Это она про меня, это меня зовут Эдька Свистун.) Дескать, люблю я его, черта, а он ноль внимания. И все в этом роде, даже повторять стыдно...
   Вообще-то из скромности мне надо было встать и уйти. Но какая-то неведомая сила удержала меня.
   Я, правда, подался немного в сторону, однако все равно было слышно. Все, все слышно. Пусть это свинство, свинство, признаюсь. Зато ведь и узнал я кое-что такое, о чем раньше не имел понятия. Во-первых, я узнал, что я не очень и красив, скорее наоборот, и, во-вторых, что иметь мотоцикл - моя мечта. ("Откуда ты знаешь мои мечты?" - подумал я.) Конечно, лучше было бы сразу купить "Москвича" или "Волгу", тогда все было бы наверняка, без проволочек, но на "Москвича" у нее средств не хватает.
   - Что ж, покупай! Пригоню...- Шишкин повесил полотенце через плечо и шагнул к порогу.
   - Спасибо, Георгий Валентиныч,- обрадовалась Фрося.
   Мне тоже надо было идти. Но Фрося смотрела в мою сторону, я боялся, что она увидит меня, и сидел не двигаясь. Наконец она отвернулась, я быстренько вскочил с лавочки и, делая вид, будто прохожу мимо, затопал дальше. Я даже стал насвистывать, как делают люди, когда им все до лампочки.
   "Нет,- думал я,- врешь, меня не купишь. Никакими мотоциклами не купишь!" Мне было жалко Фросю, по-человечески жалко, но что я мог поделать? И вот однажды, когда мы посмотрели какое-то иностранное кино и вышли из клуба, я не пошел ее провожать. Не пошел, и все. Помахал рукой, сказал: "Адье!" - что значит "будь здорова",и свернул на свою улицу.
   В ту ночь, помню, спалось мне плохо. Я лежал и думал о том, что такое любовь и можно ли купить ее.
   В общем выходило, что можно. Мой батяня - человек, что называется, с житейским опытом, у него полно всяких военных и послевоенных связей. Воспитывая меня, своего отпрыска, и других отпрысков, он любил приводить примеры, как не надо делать. Это он называл воспитанием положительных идеалов отрицательными средствами.
   Бывало, вечером соберемся за столом, он и начинает:
   - Учись, оболтус! Хватит футбол гонять, от этого ума не прибавится. Вот Катя, дочка Николая Николаевича... Институт окончила, замуж вышла...- Он делал паузу, как бы давая мне время подумать, и тем же тоном продолжал: Впрочем, если говорить правду, а мы всегда должны говорить правду, тут совсем, совсем особый случай.
   - А именно? - спрашивал я, догадываясь, что этот особый случай таит в себе что-то интересное.
   - Видишь ли...- Батяня опять делал паузу и начинал растирать пальцами морщины на лбу.- Видишь ли, Николай Николаич, мой бывший друг, ты о нем уже слыхал...
   - Да, конечно.
   - Вот и хорошо. В таком случае мне остается только добавить, что он, то есть Николай Николаич... что он сейчас генерал в отставке... Чуешь?
   - Еще бы! - сказал я без всякого почтения к генералу в отставке.Только не могу понять, какое это имеет отношение к Кате, извини - к Екатерине Николаевне, которая кончила институт, защитила кандидатскую и вышла замуж?
   - Самое прямое! Прямое и непосредственное! Дело в том, что Катя не могла сама выйти замуж, она слишком безобразна для того, чтобы обратить на себя внимание. Вдобавок в детстве она болела рахитом, и у нее кривые ноги. А для женщины кривые ноги - хуже, чем кривой ум... И Николай Николаич, ее батяня, как ты выражаешься... И вот, этот батяня купил ей мужа, то есть купил-то он квартиру (это ему ничего не стоило), обставил ее рижской или чехословацкой мебелью, вдобавок приобрел телевизор, холодильник... Ну и... сам понимаешь... Нашелся молодой человек, который не устоял перед соблазнами... Надо ли говорить, что я костерил того молодого человека на чем свет стоит. Мне он представлялся этаким низеньким, узколобым, с торчащими из ушей волосами. Откуда взялись торчащие волосы, не знаю, однако и без волос я не мог его представить. Я был убежден, что человек, если у него не торчат из ушей волосы, не продаст себя ни за какие телевизоры и холодильники. Я даже покосился на свое отражение в зеркале: "А как у меня?" К счастью, волосы не торчали, и меня это, помню, страшно обрадовало. Возмущаться я стал еще пуще.
   - И это не где-нибудь в Америке, а у нас, в нашем, можно сказать, обществе!
   - А какой был генерал! - подхватывал батяня.Правда, в то время, когда мы были друзьями, Николай Николаич был только подполковником, но каким подполковником, и я уже тогда верил, что он станет генералом! Есть люди, у которых генеральский чин как будто на лбу отпечатан! - Батяня вздыхал и, покачивая седеющей, точно остывающей головой, целиком погружался в приятные его сердцу воспоминания.
   ...Ах, Фрося, Фрося!.. Прежде чем строить новый дом и покупать мотоцикл с тележкой, ты должна была бы узнать, растут или не растут у меня из ушей волосы. Это очень важный момент, Фрося, более важный, чем тебе кажется, и его никогда нельзя упускать из виду. Слышишь, никогда!
   Гласа третья
   Роджер Макгоуэн из Редстоуна (штат Алабама) льет воду на мою мельницу
   Так шли дни за днями. Я креп, мои бицепсы становились все круглее, и вскоре наступил момент, когда мне ничего не стоило, например, взять железный ломик, каким колют лед, и связать его, точно галстук.
   К этому времени и корабль был готов, то есть главный-то корабль был где-то там, в другом месте, а у нас, рядом с РТМ, установили копию того корабля - для тренировок. Я залезал в кабину, страшно тесную, по правде сказать, и знакомился с оборудованием. Вообще-то все должно было сработать автоматически, только на другой планете, когда придет время возвращаться обратно, я должен буду включить двигатель предпоследней ступени (всего предполагалось четыре ступени), но я на всякий случай знакомился и с остальными аппаратами и агрегатами, мысленно прикидывая, что буду делать, если они вдруг откажут. По уверению Шишкина, ничего такого произойти не могло, но я всетаки знакомился, и прикидывал, и ставил себе задачи, одна сложнее другой.
   Забегая вперед, скажу, что тренировки мне потом не пригодились. Конструкция Н-ской Академии наук (мне кажется, это отделение давно пора переименовать в академию) оказалась настолько совершенной, что работала как часы. Однако я не жалею. Эти тренировки придали мне веру, а вера, как известно, удесятеряет силы. Я, во всяком случае, почувствовал себя в десять раз сильнее и окончательно, раз и навсегда, решил: "Лечу!" Я стал считать дни и часы - так мне не терпелось отправиться в межпланетное путешествие,и под конец несколько ночей провел в корабле. С pay решения Шишкина, разумеется.
   Это были удивительные ночи. Темные, глухие. С вечера из деревни еще доносились всякие звуки - то радио, то собачий лай, то девичья песня,- потом и они смолкали, и все погружалось в сон. Огни в избах гасли. Горели одни фонари, но горели как-то слабо, вполнакала, и их красноватые точки лишь обозначали прямизну улиц, выходивших на площадь. Здесь, на площади, фонари были разбросаны в беспорядке,- казалось, они заблудились и не находят выхода.
   С другой стороны от РТМ лежала степь. Изредка оттуда набегал ветерок, принося запах полыни. Несколько раз по дороге, идущей в обход деревни, проезжали машины, судя по очертаниям - газики и "Москвичи". Они катили довольно быстро, километров пятьдесят - шестьдесят в час, раздвигая фарами непроглядную темень. А однажды кто-то вдруг промчался на тройке с бубенцами. Я вздрогнул от неожиданности.
   Двадцатый век, космос и все такое прочее - и пара или тройка лошадей, кургузая тележка, звучно постукивающая на выбоинах, и "дар Валдая" под дугой. На меня повеяло далекими временами, когда такие пары и тройки, по свидетельству классиков, запросто разъезжали по всей России.
   "Они в колясках, а я в космическом корабле!" - пришла в голову наивная и в сущности глупая мысль.
   Но это я сейчас понимаю, что мысль наивная и глупая, а тогда, в ту ночь, она не казалась мне ни наивной, ни глупой. "Они в колясках, а я в космическом корабле!" - думал я с гордостью, жалея классиков, которые не дожили до нашей эпохи.
   Мне могут заметить: гордость и жалость - как это совместить?.. У меня легко совмещалось. Я гордился своей эпохой, своим колхозом, самим собой и в то же время жалел бедных классиков, всю жизнь трясшихся то в телеге, то в карете, то еще в чем-нибудь. Живи они в наше время, наверняка ездили бы на машинах. Ну, если не на "Волгу", то на "Москвича"-то денег наскребли бы как-нибудь. Мой сосед и друг Семен и тот хочет покупать. На трудовые, говорит, сбережения... Между нами, я не очень верю в его трудовые сбережения, помоему, тут что-то нечисто. Ну, да аллах с ним. Коль говорит на трудовые, будем считать, что и вправду на трудовые.
   Ну, а надо мной - небо в звездах, тот самый космос, которому, как известно, нет конца и края. Читатель, наверно, заметил, что днем нам и море по колено, и сам черт кум и сват, а скроется солнце красное, опустится ночь-туман (видите, я даже заговорил по-старинному да по-былинному) и начинают поджилки дрожать. Раздастся стук, пролетит какая-нибудь мышь, мелькнет светляк в чаще, а тебе уже невесть что мерещится.
   Так было и у меня. Днем я посматривал на небо без всякой опаски. Ничего, думал я, скоро мы пощупаем, из чего ты соткано, из какого шелка или ситца... А ночью... Ночью, признаться, меня робость брала. Пустота же абсолютная. Да и звезд... Вон их сколько! И каждая звезда, говорят, как наше Солнце. А у каждого Солнца, наверное, есть своя Земля. Вот я, чудило, сижу в космическом корабле и пялю шары на небо. И где-то там, за миллиарды километров отсюда, на какой-нибудь неизвестной нам Земле (будем так называть), тоже сидит чудило, тамошний, разумеется, и зовут его тоже Эдькой, и свои шары он тоже пялит в небо - в свое, может быть, еще более звездное, чем наше, и приходят ему в голову те же в общем-то дурацкие мысли.
   Я сидел и воображал того Эдьку Свистуна, и задавал ему каверзные вопросы. Ну как, мол, ты там, за миллиарды-то километров? Как живете-то вы, ино-плане-тя-не, для чего? Цель-то у вас какая? У Вселенной в целом может и не быть цели, да и нет наверняка, ибо Вселенная - материя (мертвая и живая) в пустом пространстве, и только. А у людей должна быть какая-то цель. Иначе, что же они за люди, черт побери.
   Вот я, например, убежден, что моя главная цель - не материальные блага (их нетрудно добиться), а утверждение правды и справедливости на Земле. Сперва на Земле, а потом, возможно, и на других планетах.
   "А у тебя? Что у тебя?" - вопрошал я, обращаясь к тому, неизвестному мне Эдьке Свистуну. Но тот Эдька Свистун молчал. Я весь напрягался, как бы сжимался в кулак, стараясь уловить, почувствовать если не сами биотоки, то хоть обрывки биотоков моего далекого двойника, находящегося от меня за многие миллиарды и триллионы километров,- увы! - из этого ничего не получалось. В конце концов я пришел к убеждению, что биотоков не существует в природе или я не способен их воспринимать,- одно из двух.
   II
   Еще в то время, когда Шишкин сказал: "Ну как?" - мы условились не трепаться - до поры до времени, разумеется. И все же слухи каким-то образом просочились за пределы колхоза "Красный партизан".
   Повалили письма. Почтальон таскал их сперва сумками, потом стал таскать мешками. Наиболее интересные мы оставляли - для потомства. Остальные сжигали не читая. Костры пылали в полнеба.
   Между прочим, вопрос - какие письма оставлять для потомства - решал механик Кузьма Петрович, человек удивительно чуткий ко всему прекрасному. Он любил книги, музыку, живопись, природу, не говоря о женщинах, в которых, можно сказать, души не чаял.
   Любовь эта доходила до Геркулесовых столбов, как говорится. Если уж он возьмет книгу почитать, то будьте уверены, обратно не вернет. Находиться с ним рядом было невозможно - он вечно напевал, насвистывал или просто бормотал какую-нибудь старинную мелодию и этим доводил окружающих до точки кипения. Живопись была особой его страстью. Он вырывал картинки из книг, журналов, даже из газет и расклеивал их где придется, вплоть до общественных уборных.
   - Послушай, Кузьма Петрович,- бывало, заметит кто-нибудь из нашего брата.
   Кузьма Петрович возведет очи горе, вздохнет с сожалением, как вздыхают, когда сталкиваются с дремучим невежеством, и ласково, но тоже с сожалением ответит:
   - Красота, милок, она всюду нужна. Один знаменитый человек, его и в книжках печатают, когда-то спрашивал: что красота, вот этот сосуд или то, что в сосуде? - При этом Кузьма Петрович потрясал бутылкой с молоком.- Он заблуждался, этот знаменитый человек, ибо отрывать одно от другого нельзя. Да, милок, нельзя. Красота и то и другое. Хорошо, если у тебя добрая душа. Но твоя душа не станет хуже, если ты прикроешь ее сверху красивым платьем.
   Все это было как-то темно, неопределенно, не столько сама мысль, сколько намек на мысль, однако трактористы, комбайнеры, вообще все механизаторы слушали механика, я бы сказал, с уважением и благоговением.
   Что касается женщин, то я не знаю, как и подступиться к этой теме. Кузьма Петрович не просто любил женщин, как любят все мужчины, если, конечно, они настоящие мужчины,- он таял перед женщинами, особенно молодыми. Бывало, идет фифа, этакая не худенькая, однако и не сказать, чтоб слишком полная, а так, в самый раз, как говорится... Мы и ухом не ведем. Идет и пусть идет, нам-то что... А Кузьма Петрович крякнет, как селезень на взлете, заломит шапку на затылок:
   - Бог мой, сколько красивых женщин на свете! - и зачмокает губами.
   Мы, бывало, заметим:
   - Жениться тебе надо, дядя Кузя! - Мы его уважительно дядей Кузей звали...
   А он усмехнется полупрезрительно: дескать, что вы понимаете,- и заведет долгую песню о красоте вообще и женской в частности, которая, кстати сказать, только тогда и волнует, когда недоступна.
   Он был, конечно, начитан, наш дядя Кузя, знал наизусть чуть не всю русскую классику, но выражался настолько уж темно, настолько неопределенно, что понять его было труднее, чем решить задачку с двумя неизвестными.
   Говорят, однажды Кузьма Петрович переступил известную черту или, как выразился Шишкин, сделал попытку прикоснуться к драгоценному сосуду, наполненному до краев вожделенным содержимым. Жила тут вдова, вернее вдовушка, лет тридцати, не больше, лицо - кровь с молоком и глаза с поволокой. Ну, Кузьма Петрович сперва ласкал да ласкал ее взглядами, как бы внушал ей что-то на расстоянии, а потом и решился. И не просто решился, а точно с головой в прорубь бросился. Выбрал вечерок потемнее, приоделся поприличнее, побрызгал одеколоном под мышками и пошел. Да и не пошел (что пошел), а полетел - этаким гогольком, ног под собой не чуя и дороги не разбирая.
   Что там было - не знаю,- я при сем не присутствовал. Говорят только (впрочем, может, и преувеличивают, не берусь судить), что в доме той вдовушки послышалась сперва возня, потом какой-то железный грохот (в дело пошли ухваты), потом дверь с визгом распахнулась и во двор мешком вывалился изрядно поизмятый Кузьма Петрович. Не вылетел, а именно выва лился, то есть скатился с крыльца и лег на венички, о которые вытирают ноги. Полежал, полежал, кое-как поднялся, поправил галстук, отряхнулся и побрел восвояси.
   Так вот, этот-то Кузьма Петрович, механик, и решал вопрос, какие письма оставлять для потомства.
   Отобрав, он приносил их в мастерскую и, улучив удобный момент, чаще всего это бывало в обеденный перерыв, читал вслух. Читал с выражением, ну ни дать ни взять - артист, и слушали его не перебивая.
   Впрочем, без реплик и тут не обходилось.
   - Академик Лаврентьев поздравлял, теперь Келдыш,- бывало, скажет Кузьма Петрович, устраиваясь половчее на каком-нибудь колесе или ящике.
   И начинается: - Сам президент...
   - Завидую тебе, Эдя! Кем ты был, если разобраться? То-то и оно!.. А теперь? Теперь, брат, тебе все человечество ручкой машет.
   Только мой сосед и друг Семен как был, так и остался неисправимым скептиком.
   - Чепуха! - бурчал он себе под нос.- И космос, и письма - все чепуха!
   Но на него уже не обращали внимания.
   - Та-ак, еще письмо,- Кузьма Петрович извлек из нагрудного кармана другое письмо, обклеенное марками; все притихли...- "Дорогой Эдуард Петрович! - Он откашлялся.- Перед тобой встает один из самых кардинальных вопросов всех времен и народов - как вести разработку: комплексно или локально? Большинство видных ученых предпочитает второй путь. Он наиболее легкий, так как не требует рассмотрения информационных связей данной задачи с другими, позволяет вести поиски в рамках только одной этой проблемы (задачи) н, естественно, быстрее получить искомый результат. Но как только делается попытка выполнить другую задачу, информационно, и не только информационно, связанную с первой, уже решенной или еще не решенной, что, впрочем, не имеет существенного значения, возникает необходимость..." Механик обессиленно умолк и вытер пот с лица. Однако вытирать было бесполезно. Пот продолжал катиться градом.
   Наступила тишина.
   - Кто бы это? - спросил мой сосед и друг Семен.
   - Кандидат, а что за кандидат, поди разбери! - опять вытер лоб рукавом и тяжело вздохнул Кузьма Петрович. Чтение далось ему нелегко.
   - Наука! - произнес кто-то шепотом.
   И при слове "наука" все благоговейно помолчали.
   Слышно стало, как в степи стрекочут кузнечики.
   - Ну-с, пойдем дальше...- Кузьма Петрович извлек из кармана третье письмо и вдруг закрыл глаза и блаженно потянул в себя воздух.- У-ух, одеколоном пахнет! - Он показал на голубенький конверт и, кивая вверх, в сторону космоса, добавил: - Нюхай, Эдя, нюхай, там не дадут.