Страница:
Глэйдж была быстрой и полноводной рекой, но в той своей части, которая соединяла озеро Рогуаз с расположенным к югу от него Лабиринтом, она представляла собой скорее не реку, а ничем не примечательный и абсолютно безопасный канал. Русло давным-давно, еще в незапамятные времена лорда Баласа и понтифекса Крифона, было спрямлено, а берега забраны высокими валами, реку зарегулировали плотинами и шлюзами, благодаря которым течение стало плавным и можно было не опасаться, что неожиданные зимние наводнения преодолеют дамбы, защищавшие Лабиринт. Поэтому первая часть их поездки оказалась очень спокойной; сонное, лишенное всяких приключений плавание на нанятом судне, в то время как по обе стороны широко простиралась абсолютно плоская, возделанная под сельскохозяйственные угодья равнина — долина в нижнем течении Глэйдж.
Лето было в разгаре, и золотисто-зеленое солнце Маджипура поднималось в зенит, сверкающими лучами озаряя всю землю. Пребывая в подземелье, они уже почти забыли о смене времен года. Они спустились в Лабиринт поздней весной — в умеренном климате внутренней части центрального Алханроэля это было время цветения. Ну а сейчас на долину обрушилась жара середины лета.
Далеко на западе солнце безжалостным пламенным глазом взирало на лежавшие в сухой бесплодной пустыне руины Велализиера, выстроенной в древнейшие времена из камня столицы метаморфов, а на юге, на сыром и жарком Аруачозианском побережье, где воды Глэйдж наконец встречались с морем, воздух был густым от влажности, почти ощутимой на ощупь.
Ну а здесь дни были солнечными и теплыми, но климат был далек от крайностей. Людям, которые столько времени провели, как в тюрьме, в безрадостных искусственных глубинах Лабиринта, доставляло неизъяснимое наслаждение чувствовать прикосновение солнечного света к щекам, вдыхать пришедший с южным бризом сладкий воздух, пропитанный ароматами бесчисленных цветов далеких прибрежных джунглей. Или, лежа неподвижно, обозревать огромный прозрачный купол неба и в восхищении наблюдать за парящими иераксами, огромными свободолюбивыми птицами, достигающими в полете высочайших слоев атмосферы. Размах их крыльев был вдвое больше роста высокого мужчины. Время от времени птицы поворачивались так, что в свете солнца можно было различить нежно-розовую окраску нижней стороны их тел.
Путешественники постоянно смотрели на север, стремясь увидеть на горизонте очертания Замковой горы. Но это было пока что лишь мечтой. Замковая гора вздымалась в небо на тридцать миль, пронзала атмосферу и соприкасалась с иной империей — с космосом — но, даже несмотря на колоссальную величину, разглядеть ее с такого расстояния было невозможно.
— Ну как, вы ее разглядели? — то и дело спрашивал Гиялорис (он был не так хорошо образован, как другие его спутники, и слабо представлял себе устройство мира).
А Септах Мелайн, которого мало что могло надолго вывести из игривого настроения, отвечал ему:
— Мне кажется, это может быть вон то темно-серое пятно справа.
— Это облако, Септах Мелайн, — тут же откликался Свор, — всего лишь облако! Вы же сами прекрасно это знаете.
— Но если Гора такая высокая, — недоумевал Гиялорис, — почему же ее не видно из любого места на Маджипуре?
— Гиялорис, мир выглядит вот так, — вмешался в разговор Престимион, пальцами обеих рук сложив в воздухе сферу — А это, — он развел руки в стороны, — та часть мира, которую вы в состоянии увидеть. Говорят, что этот мир больше всех остальных, на которых обитают люди. Говорят также, что окружность Маджипура в десять раз больше, чем окружность Старой Земли, с которой много сотен веков тому назад прибыли наши предки.
— А я слышал, что даже еще больше. Мне говорили, что в двенадцать или четырнадцать раз больше Земли, — вставил Свор.
— В десять раз, в двенадцать или в четырнадцать — это не имеет практически никакого значения, — сказал Престимион. — Как бы то ни было, это огромный мир, Гиялорис, и когда мы передвигаемся по нему, он изгибается — вот так — он снова сложил пальцами сферу, — и мы не в состоянии видеть вещи, находящиеся на большом расстоянии от нас, потому что кривизна очень велика, и все, что удалено, прячется за нею. Даже Гора.
— Я не вижу никакой кривизны, — надулся Гиялорис. — Смотрите сами: мы плывем по Глэйдж, и все вокруг нас плоское, как доска. И всю дорогу мы не ехали ни по каким кривым, так же как и кто-либо из тех, кого я видел по пути.
— Но вы согласны, что вершина Замковой горы поднимается выше, чем мы сейчас? — спросил Септах Мелайн.
— Зачем спрашивать. Вы же сами знаете, что вершина Замковой горы выше вообще всего на свете.
— Конечно, — согласился Септах Мелайн, — но в таком случае ясно, что мир должен изгибаться от того места, где мы находимся, к Замковой горе, потому что Гора высока, а мы малы. Кстати, именно поэтому река течет только в одном направлении: вниз, с Горы к Лабиринту и дальше, к Аруачозии, и никогда от Аруачозии в сторону Горы; ведь вода не может течь на подъем. Но изгиб очень плавный, так как мир чрезвычайно велик, и дуга должна идти так, так и так, — он провел рукой в воздухе, — очень постепенно. Поэтому земля, сколько видит глаз, кажется нам плоской, хотя на самом деле она всегда слегка изгибается. На протяжении многих и многих миль, изгиб увеличивается. Поэтому мы не можем разглядеть Гору на таком большом расстоянии; она находится за много тысяч миль от нас и скрыта за выпученным животом земли. Я правильно объясняю, Престимион?
— Очень изящно и точно, — отозвался тот, — точно так же, как делаете все остальное.
— И когда же мы, в таком случае, увидим Замковую гору? — сварливым тоном спросил Гиялорис, с мрачным видом выслушав все объяснение.
— Когда продвинемся по дуге ближе к дому; наверняка за Пендивэйном, возможно, даже за Макропросопосом, а то и в Митрипонде.
— До этих городов еще очень далеко, — утвердительно заметил Гиялорис.
— Да.
— Тогда скажите мне, Престимион, если нет никакой надежды увидеть Гору до Макропросопоса, который лежит далеко вверх по реке, то почему вы сегодня утром смотрели на север, как раз на то темное пятно, которое Свор назвал простым облаком?
Ответом ему послужил смех.
— Я тоже, как и вы, если не сильнее, горю нетерпением скорее снова увидеть Гору, — улыбнулся Престимион. — Поэтому, Гиялорис, я смотрю в ее сторону, хотя и знаю, что увидеть ее пока невозможно.
— Тогда да поможет нам Божество увидеть ее поскорее, — сказал Гиялорис.
Хотя по берегам нижнего течения Глэйдж раскинулось немало поселений и даже несколько довольно крупных городов, Престимион приказал шкиперу своего судна нигде не останавливаться. Конечно, было соблазнительно сойти на берег и выяснять, как обитатели этих мест восприняли противозаконное присвоение Корсибаром короны, но Престимион предпочел ознакомиться с настроениями тех, кто живет выше по течению. Он понятия не имел о том, насколько еще Корсибар решит задержаться в Лабиринте, после того как Пранкипин упокоился в земле, а Конфалюм принял на себя обязанности понтифекса и хотел избежать риска встречи с узурпатором и его свитой по пути на север.
Чем быстрее они минуют долину Глэйдж, тем лучше; новый корональ, скорее всего, будет останавливаться то здесь, то там, чтобы принять присягу, а это давало Престимиону возможность вернуться на Гору раньше его, если, конечно, они поторопятся. Пожалуй, только в этом случае можно было ожидать теплого приема от противников узурпации власти.
Тем не менее им неизбежно пришлось сделать остановку, добравшись до озера Рогуаз. Там нужно было сменить судно, так как плоскодонные барки, курсировавшие по спокойным водам нижнего течения Глэйдж, были непригодны для плавания по более быстрым и бурным водам верхней части реки. По всей вероятности, на то, чтобы зафрахтовать лодку, которая доставит их в верховья реки, уйдет несколько дней.
Они достигли озера на рассвете, в лучший час, когда вся поверхность огромного озера сияла в раннем утреннем свете подобно великолепному зеркалу. Почти точно в момент восхода солнца их барка миновала последний шлюз канала, сделала еще один поворот, где река под острым углом сворачивала к востоку, а затем перед ними открылось озеро. Оно сияло ошеломляющей белизной, как бриллиант чистейшей воды, а ослепительное рассветное зарево поднималось из-за лежавшей в отдалении невысокой холмистой гряды и разливалось по озерной глади, превращая ее в необозримый лист начищенного серебра.
Озеро было гигантским. В нем можно было бы утопить все население какой-нибудь меньшей, чем Маджипур, планеты, и его воды не вышли бы из берегов. Глэйдж вбирала в себя все потоки, сбегавшие с юго-западного склона Замковой горы и, бурля, несла всю эту неимоверную массу воды по круто спускающимся вниз предгорьям — хотя длина этого спуска составляла несколько тысяч миль — сбегая с уступа на уступ, с террасы на террасу, пока наконец не достигала того места, где нагорье переходило в необъятную равнину. Посреди этой равнины образовалась неглубокая, но просторная впадина, объема которой хватало на то, чтобы вместить воды реки, и эта впадина служила ложем озера Рогуаз.
Вдоль берегов озера в этом районе простирались широкие отмели из ярко-оранжевой глины. На них строили знаменитые свайные постройки, которые образовывали цепочку из сотен — а может быть, и тысяч — маленьких рыбацких деревушек Количество обитателей прибрежной части Рогуаза составляло несколько миллионов.
Часть этих свайных построек размещалась на естественных основаниях, наподобие еще более известных древесных поселений Траймоуна, что на западном побережье Алханроэля. Обитатели Траймоуна жили в кронах растущих там деревьев; они скрепляли между собой гибкие ветви, и в результате получались дома из нескольких комнат. На Рогуазете деревья, которые росли здесь на мелководье, просто использовали как опоры, на которых строили жилища.
Поскольку в плодородном оранжевом иле южного берега озера — и нигде больше на всем Маджипуре — росли диумбатаровые деревья, ветви которых расходились не от единственного ствола, а от огромной короны розовато-серых воздушных корней, торчавших, как сваи, из прибрежного ила. Эти голые корни — у каждого дерева их было множество — поднимались на высоту пятнадцати, двадцати, а иногда даже тридцати футов над землей, а там, где дерево решало обзавестись кроной, корень во множестве выпускал длинные, похожие на виноградную лозу побеги, густо покрытые глянцевыми листьями величиной с блюдце и цветочными стеблями, на которых под острым углом торчали в разные стороны алые копья.
Обитатели побережья давно обнаружили, что если обрезать молодой побег диумбатарового дерева на уровне первой листовой почки, то побег начинает расти на этом же уровне вбок, и в конце концов после множества подобных операций образуется плоская древесная платформа восемнадцати-двадцати футов в поперечнике — идеальная основа для дома. А сами постройки возводились из блестящих тонких полупрозрачных листов глянцевого минерала, который добывали в утесах, возвышавшихся в нескольких милях к востоку. Эти листы сгибали, придавая им куполообразную форму, скрепляли купола деревянными обручами, деревянными же колышками крепили к платформам и жили внутри их. В большинстве своем это были простые лачуги не более чем в три-четыре комнаты. Но на закате, озаренные потоками золотистых лучей, сводчатые хижины, сверкавшие кроваво-красным отраженным светом, обретали невероятную, хотя и недолговечную красоту.
Престимион и его спутники поселились в скромной гостинице для путешествующих торговцев в первой же попавшейся на пути свайной деревне. Это местечко называлось Домри-Тайк; там, как им сказали, можно было надеяться найти транспорт для продолжения путешествия. Принц решил, что вернее будет не открывать своего имени, а остаться для содержателей и постояльцев гостиницы и окрестных жителей одним из молодых аристократов, возвращающихся домой на Замковую гору после посещения Лабиринта.
Деревушка располагалась не более чем в сотне ярдов от берега. Почва здесь — не то глина, не то ил — была постоянно сырой. Почти каждую осень, в сезон штормов и дождей, озеро выходило из берегов; в отдельные годы, особо обильные влагой, оно приходило прямо в деревню, вода плескалась между розовых свай, и перебираться из дома в дом приходилось в каноэ. А иногда, раз в один-два века, случалось, что вода доходила и до нижних этажей домов.
Так рассказывала горничная, которая принесла путешественникам простую пищу: жареную озерную рыбу и кислое молодое вино.
Такое наводнение случалось в дни Сетифона и лорда Станидара, сказала она, и еще одно — при Душтаре и лорде Вайше. А во время правления короналя лорда Мавестоя произошло такое наводнение, что деревня в течение трех дней была залита по самые крыши, причем случилось это как раз во время великого паломничества короналя.
Нилгир Сумананд, уже давно исполнявший при Пре-стимионе обязанности распорядителя в поездках, собрался в деревню, чтобы поискать судно для продолжения путешествия. Раз уж в этих местах даже горничные так разбираются в древней истории, Престимион попросил своего помощника попытаться выяснить, так ли хорошо они знакомы с текущими событиями. Возвратившись в сумерках, Нилгир Сумананд сообщил, что обитатели Домри-Тайк, судя по всему, действительно знали о недавних переменах во власти. На многих зданиях были вывешены портреты последнего понтифекса Пранкипина, убранные желтыми траурными лентами.
— А новый корональ? Что говорят о нем?
— Они знают, что Корсибар занял трон, но никаких его портретов я не видел.
— Ну, конечно, нет, — сказал Престимион. — Где они могли бы их раздобыть так быстро? Но его имя часто упоминалось в разговорах?
— Да, — Нилгир Сумананд со смущенным видом глядел в сторону. Этот седовласый человек среднего роста, с большой бородой прежде служил в Малдемаре отцу Престимиона. — Некоторые из них говорили о нем. Не все, но некоторые. Я сказал бы даже, что многие.
— И называли его в разговорах лордом Корсибаром?
— Да, — ответил Нилгир Сумананд хриплым шепотом, вздрагивая, как будто Престимион произнес что-то ужасно непристойное. — Да, именно так они его называли.
— А не могли бы вы сказать, проявляли ли они удивление по поводу того, что короналем стал Корсибар, а не кто-нибудь иной? Недовольство или хоть какое-то волнение?
Нилгир Сумананд не торопился с ответом.
— Нет, — выговорил он после продолжительной паузы. Затем облизал губы. — По правде говоря, я не слышал никаких выражений удивления, господин. Имеется новый корональ, его зовут лорд Корсибар, и им нечего больше сказать по этому поводу.
— Даже несмотря на то, что Корсибар сын прежнего короналя?
— Я не слышал никаких выражений удивления по этому поводу, господин, — повторил Нилгир Сумананд. Он говорил очень тихо, так, что его с трудом можно было расслышать, и не смотрел на Престимиона.
— Но в этом нет ничего странного, — вмешался в разговор Септах Мелайн. — Они здесь рыбаки, а не знатоки конституционного права. Что они могут знать о порядке престолонаследия? Не станут же они размышлять об этом, ожидая, пока рыбка клюнет на приманку?
— Им известно, что для сына короналя занять это место вслед за своим отцом вовсе не обычное дело, — сказал Гиялорис, сердито ударив кулаком по ладони.
— Им также известно, — добавил Свор, — если, конечно, они хоть что-то знают о знатных обитателях Замка, что принц Корсибар производит впечатление видной и величественной персоны и выглядит как раз так, как, по их мнению, должен выглядеть король, умеет держаться и говорит поистине королевским голосом, обладает большой силой и богатством — а что же еще нужно короналю, с точки зрения простых людей, таких, как местные жители? И известно им еще одно: если лорд Конфалюм выбрал в качестве преемника собственного сына, значит, это должно пойти на благо народу; ведь лорда Конфалюма повсюду любят за его мудрость и человеколюбие.
— Если вы не возражаете, прекратим разговор на эту тему, — сказал Престимион. Он чувствовал, что его сознание обволакивает темное облако мрака, и это ему очень не нравилось. — Возможно, когда мы окажемся поближе к Горе, положение изменится.
Все же им пришлось ждать еще два дня, прежде чем подходящее судно смогло отправиться в путь, Престимион, Свор, Гиялорис и Септах Мелайн провели все это время в Домри-Тайк. Долгими часами они сидели на веранде свайного дома-гостиницы, глядя вниз, на толстоногих синеглазых крабов, копошившихся в оранжевом иле, и держали пари на то, кто из многоногих первым пересечет линию, которую они начертили поперек их дорожки. Судно, зафрахтованное Нилгиром Суманандом прибыло в назначенный срок и встало на якорь в нескольких сотнях ярдов от берега, где было достаточно глубоко. Маленький скрипучий плоскодонный паром доставил Престимиона и его спутников на борт.
Новое суденышко выглядело куда элегантнее, чем барка, доставившая их к озеру от Лабиринта: узкое, с невысокими бортами, с острыми носом и кормой, с трехногой мачтой, ярко расписанной издалека бросавшимися в глаза колдовскими письменами. Оно было значительно меньшего размера, чем суда, на которых принцы Замковой горы обычно совершали поездки с Горы в Лабиринт, на нем не хватало удобств, но для путешествия оно было вполне пригодно. На борту алыми причудливыми буквами было начертано название: «Фурия»; капитаном была худая крепкая женщина с мускулатурой, как у грузчика. Ее звали Димитаир Ворт, и густую копну ее плохо расчесанных курчавых черных волос украшало множество маленьких амулетов, которые при каждом движении хозяйки издавали мелодичный звон.
— Престимион… — сказала она, разглядывая имена, вписанные в подорожную. — Кто из вас Престимион?
— Я.
— Престимион Малдемарский?
— Он самый.
— Мой брат когда-то участвовал вместе с вами в охоте на гарволей в провинции Тазгарт, за горой Бас-коло. Вы были там с другими важными господами. Он служит там проводником, мой брат, его зовут Вервис Актин. — Она смерила Престимиона холодным оценивающим взглядом. — Я думала, что вы будете куда выше ростом.
— Я тоже надеялся на это в юности, но у Божества были на меня иные планы.
— Брат говорил, что вы владеете луком лучше всех, кого ему приходилось встречать в жизни. Кроме него самого, конечно. Он лучший лучник в мире. Вервис Актин. Вы помните его?
— Очень хорошо помню, — ответил Престимион. Это было семь лет тому назад. Корсибар, с которым он тогда находился в куда более дружеских отношениях, пригласил Престимиона составить ему компанию в экспедиции в Тазгартский охотничий заповедник, огромный, простирающийся на полторы тысячи миль лес на северо-востоке Алханроэля, где обитали на свободе опаснейшие хищники Маджипура. С ними был Септах Мелайн, а также молодой и совершенно необузданный граф Белзин Бибирунский, которому предстояло погибнуть годом позже во время горного восхождения.
У Вервиса Актина, как теперь вспомнил Престимион, были такие же курчавые волосы, как и у его сестры, такое же жилистое и крепкое тело, а кроме того, он отличался полнейшим безразличием к рангу аристократов, с которыми имел дело. По ночам у походного костра он неудержимо хвастался перед ними своими любовными подвигами, рассказывал о бесчисленном множестве соблазненных им охотниц знатного происхождения, приезжавших в заповедник, и Корсибару пришлось заставить его замолчать, прежде чем он начал называть имена своих мимолетных любовниц. Престимион помнил его как прекрасного и неутомимого проводника и действительно превосходного лучника, хотя, возможно, и не настолько непревзойденного, как уверяла Димитаир Ворт.
Капитан проводила их в расположенные под палубой тесные каюты, которым предстояло стать домом путешественников на многие дни. Престимион решил поселиться вместе с Гиялорисом, а вторую каюту разделили герцог Свор и Септах Мелайн.
— Чем сейчас занимается ваш брат? — спросил Престимион женщину, которая праздно стояла в дверях, глядя, как пассажиры раскладывают вещи.
— Тем же самым: проводник в Тазгарте. Однажды он оказался между самкой гарволя и ее детенышем и в результате лишился ноги, но это ему не слишком мешает. Знаете, вы произвели на него большое впечатление. Не только из-за того, что вы проделывали с луком. Он говорил, что вы можете когда-нибудь стать короналем.
— Может быть, и стану, — сказал Престимион.
— Правда, это произойдет не так уж скоро, не так ли? Этот новый лорд Корсибар только-только занял свое место. Вы его, конечно же, знаете?
— Довольно хорошо. Он тоже был тогда в Тазгарте вместе со мной и вашим братом.
— Неужели? Сын старого Конфалюма, как я слышала. Это верно? Что ж, почему бы и не оставить хозяйство в своей семье! Видит Божество, я поступила бы точно так же. Вы, великие властители, понимаете, как блюсти свои интересы. — Она усмехнулась, показав крепкие острые зубы, — Брат частенько говорил мне…
Но тут вмешался Септах Мелайн. Он терпеть не мог такой фамильярности в обращении, какую эта женщина позволяла себе с Престимионом. и беседа давно перестала его забавлять. Он отправил Димитаир Ворт заниматься своими делами, а путешественники продолжили устраиваться в каютах.
Через некоторое время с палубы послышалось пение. Престимион выглянул наверх и увидел, что полдюжины членов команды — капитан и еще несколько человек — сгрудились на палубе, в ритме пения передавая из руки в руку небольшие камешки. Ему уже доводилось видеть такое прежде. Это был обряд, призванный гарантировать безопасность плавания, обычная колдовская церемония. Камни были священные, их благословил некий шаман, заслуживавший доверия капитана.
Престимион глядел на моряков едва ли не с нежностью. Как всегда, его рациональный ум не принимал этой демонстрации суеверия, наивной веры в мертвые камни, но, несмотря на это, он был пленен чистотой и силой их убеждения в возможности существования доброжелательного духа, которого можно было таким образом умолить позаботиться о слабых существах. Они были способны веровать в невидимое, а он — нет, и различие в мировоззрении между ними было непреодолимо, как стена. Престимион вдруг с тоской почувствовал, что хотел бы разделить с ними их верование; никогда прежде, даже на мгновение, его еще не посещали такие чувства. Он осознал это как большой недостаток. Теперь, когда у него из-под носа украли величайший приз, он не видел в мире естественных явлений, причин и следствий никакого пути, способного исправить сложившееся положение. В те минуты, когда люди лишались возможности достижения заветных целей, дух мог предложить утешение. Но для этого нужно было веровать в существование этого духа.
Рядом возник Свор. Престимион указал на продолжавшуюся на палубе церемонию и приложил палец к губам. Свор кивнул.
Пение смолкло, и члены экипажа, не проронив ни слова, разошлись по своим местам.
— Насколько это реально для них! — негромко сказал Престимион. — Как серьезно они относятся к магической силе этих камней!
— И с достаточным основанием, — ответил Свор. — Верить или не верить — это ваше личное дело. Но я должен сказать вам, Престимион, что существуют могущественные силы, которыми можно управлять, если только знаешь, как это делать. «Могу низвергнуть небо я, — нараспев произнес он, — волнами вздыбить земли, могу разгладить горы я, потоки заморозить. Вернуть умерших из могил и долу низвести богов, чтоб те ходили среди нас… Могу я звезды погасить, тьму запределья озарить…»
— И вы все это можете? — Престимион бросил на него странный взгляд. — Я и понятия не имел, что вы такой могучий волшебник, мой господин Свор.
— Да нет же. Я просто процитировал стихи. Кстати, очень известные.
— Ну, конечно, — теперь, после подсказки, Престимион сразу вспомнил, откуда же эти слова. — Фёрвайн, не так ли? Да, конечно, Фёрвайн. Я должен был сразу сообразить.
— Книга Изменений, пятая песнь, в которой жрица метаморфов появляется перед лордом Стиамотом.
— Да, — смущенно сказал Престимион, — конечно. — Какому ребенку не читали это созданное тысячи лет тому назад великое эпическое повествование, которое в напевных и динамичных стихах рассказывало о героических сражениях времен рассвета Маджипура? Но гашение звезд и озарение запредельной тьмы были чистейшим вымыслом. Он никогда не воспринимал великую поэму Фёрвайна как историческую хронику. — Я подумал было, что вы хотите сказать, будто сами владеете такими силами, — он хохотнул. — Ах, Свор, Свор, если бы только какая-нибудь ведьма или колдун могли вернуть события на тот путь, которым они должны были идти: чтобы Корсибар проводил время, охотясь на страшных тварей в диких дебрях, а правительство благополучно пребывало в моих руках! Но кто может сделать это для меня?
Лето было в разгаре, и золотисто-зеленое солнце Маджипура поднималось в зенит, сверкающими лучами озаряя всю землю. Пребывая в подземелье, они уже почти забыли о смене времен года. Они спустились в Лабиринт поздней весной — в умеренном климате внутренней части центрального Алханроэля это было время цветения. Ну а сейчас на долину обрушилась жара середины лета.
Далеко на западе солнце безжалостным пламенным глазом взирало на лежавшие в сухой бесплодной пустыне руины Велализиера, выстроенной в древнейшие времена из камня столицы метаморфов, а на юге, на сыром и жарком Аруачозианском побережье, где воды Глэйдж наконец встречались с морем, воздух был густым от влажности, почти ощутимой на ощупь.
Ну а здесь дни были солнечными и теплыми, но климат был далек от крайностей. Людям, которые столько времени провели, как в тюрьме, в безрадостных искусственных глубинах Лабиринта, доставляло неизъяснимое наслаждение чувствовать прикосновение солнечного света к щекам, вдыхать пришедший с южным бризом сладкий воздух, пропитанный ароматами бесчисленных цветов далеких прибрежных джунглей. Или, лежа неподвижно, обозревать огромный прозрачный купол неба и в восхищении наблюдать за парящими иераксами, огромными свободолюбивыми птицами, достигающими в полете высочайших слоев атмосферы. Размах их крыльев был вдвое больше роста высокого мужчины. Время от времени птицы поворачивались так, что в свете солнца можно было различить нежно-розовую окраску нижней стороны их тел.
Путешественники постоянно смотрели на север, стремясь увидеть на горизонте очертания Замковой горы. Но это было пока что лишь мечтой. Замковая гора вздымалась в небо на тридцать миль, пронзала атмосферу и соприкасалась с иной империей — с космосом — но, даже несмотря на колоссальную величину, разглядеть ее с такого расстояния было невозможно.
— Ну как, вы ее разглядели? — то и дело спрашивал Гиялорис (он был не так хорошо образован, как другие его спутники, и слабо представлял себе устройство мира).
А Септах Мелайн, которого мало что могло надолго вывести из игривого настроения, отвечал ему:
— Мне кажется, это может быть вон то темно-серое пятно справа.
— Это облако, Септах Мелайн, — тут же откликался Свор, — всего лишь облако! Вы же сами прекрасно это знаете.
— Но если Гора такая высокая, — недоумевал Гиялорис, — почему же ее не видно из любого места на Маджипуре?
— Гиялорис, мир выглядит вот так, — вмешался в разговор Престимион, пальцами обеих рук сложив в воздухе сферу — А это, — он развел руки в стороны, — та часть мира, которую вы в состоянии увидеть. Говорят, что этот мир больше всех остальных, на которых обитают люди. Говорят также, что окружность Маджипура в десять раз больше, чем окружность Старой Земли, с которой много сотен веков тому назад прибыли наши предки.
— А я слышал, что даже еще больше. Мне говорили, что в двенадцать или четырнадцать раз больше Земли, — вставил Свор.
— В десять раз, в двенадцать или в четырнадцать — это не имеет практически никакого значения, — сказал Престимион. — Как бы то ни было, это огромный мир, Гиялорис, и когда мы передвигаемся по нему, он изгибается — вот так — он снова сложил пальцами сферу, — и мы не в состоянии видеть вещи, находящиеся на большом расстоянии от нас, потому что кривизна очень велика, и все, что удалено, прячется за нею. Даже Гора.
— Я не вижу никакой кривизны, — надулся Гиялорис. — Смотрите сами: мы плывем по Глэйдж, и все вокруг нас плоское, как доска. И всю дорогу мы не ехали ни по каким кривым, так же как и кто-либо из тех, кого я видел по пути.
— Но вы согласны, что вершина Замковой горы поднимается выше, чем мы сейчас? — спросил Септах Мелайн.
— Зачем спрашивать. Вы же сами знаете, что вершина Замковой горы выше вообще всего на свете.
— Конечно, — согласился Септах Мелайн, — но в таком случае ясно, что мир должен изгибаться от того места, где мы находимся, к Замковой горе, потому что Гора высока, а мы малы. Кстати, именно поэтому река течет только в одном направлении: вниз, с Горы к Лабиринту и дальше, к Аруачозии, и никогда от Аруачозии в сторону Горы; ведь вода не может течь на подъем. Но изгиб очень плавный, так как мир чрезвычайно велик, и дуга должна идти так, так и так, — он провел рукой в воздухе, — очень постепенно. Поэтому земля, сколько видит глаз, кажется нам плоской, хотя на самом деле она всегда слегка изгибается. На протяжении многих и многих миль, изгиб увеличивается. Поэтому мы не можем разглядеть Гору на таком большом расстоянии; она находится за много тысяч миль от нас и скрыта за выпученным животом земли. Я правильно объясняю, Престимион?
— Очень изящно и точно, — отозвался тот, — точно так же, как делаете все остальное.
— И когда же мы, в таком случае, увидим Замковую гору? — сварливым тоном спросил Гиялорис, с мрачным видом выслушав все объяснение.
— Когда продвинемся по дуге ближе к дому; наверняка за Пендивэйном, возможно, даже за Макропросопосом, а то и в Митрипонде.
— До этих городов еще очень далеко, — утвердительно заметил Гиялорис.
— Да.
— Тогда скажите мне, Престимион, если нет никакой надежды увидеть Гору до Макропросопоса, который лежит далеко вверх по реке, то почему вы сегодня утром смотрели на север, как раз на то темное пятно, которое Свор назвал простым облаком?
Ответом ему послужил смех.
— Я тоже, как и вы, если не сильнее, горю нетерпением скорее снова увидеть Гору, — улыбнулся Престимион. — Поэтому, Гиялорис, я смотрю в ее сторону, хотя и знаю, что увидеть ее пока невозможно.
— Тогда да поможет нам Божество увидеть ее поскорее, — сказал Гиялорис.
Хотя по берегам нижнего течения Глэйдж раскинулось немало поселений и даже несколько довольно крупных городов, Престимион приказал шкиперу своего судна нигде не останавливаться. Конечно, было соблазнительно сойти на берег и выяснять, как обитатели этих мест восприняли противозаконное присвоение Корсибаром короны, но Престимион предпочел ознакомиться с настроениями тех, кто живет выше по течению. Он понятия не имел о том, насколько еще Корсибар решит задержаться в Лабиринте, после того как Пранкипин упокоился в земле, а Конфалюм принял на себя обязанности понтифекса и хотел избежать риска встречи с узурпатором и его свитой по пути на север.
Чем быстрее они минуют долину Глэйдж, тем лучше; новый корональ, скорее всего, будет останавливаться то здесь, то там, чтобы принять присягу, а это давало Престимиону возможность вернуться на Гору раньше его, если, конечно, они поторопятся. Пожалуй, только в этом случае можно было ожидать теплого приема от противников узурпации власти.
Тем не менее им неизбежно пришлось сделать остановку, добравшись до озера Рогуаз. Там нужно было сменить судно, так как плоскодонные барки, курсировавшие по спокойным водам нижнего течения Глэйдж, были непригодны для плавания по более быстрым и бурным водам верхней части реки. По всей вероятности, на то, чтобы зафрахтовать лодку, которая доставит их в верховья реки, уйдет несколько дней.
Они достигли озера на рассвете, в лучший час, когда вся поверхность огромного озера сияла в раннем утреннем свете подобно великолепному зеркалу. Почти точно в момент восхода солнца их барка миновала последний шлюз канала, сделала еще один поворот, где река под острым углом сворачивала к востоку, а затем перед ними открылось озеро. Оно сияло ошеломляющей белизной, как бриллиант чистейшей воды, а ослепительное рассветное зарево поднималось из-за лежавшей в отдалении невысокой холмистой гряды и разливалось по озерной глади, превращая ее в необозримый лист начищенного серебра.
Озеро было гигантским. В нем можно было бы утопить все население какой-нибудь меньшей, чем Маджипур, планеты, и его воды не вышли бы из берегов. Глэйдж вбирала в себя все потоки, сбегавшие с юго-западного склона Замковой горы и, бурля, несла всю эту неимоверную массу воды по круто спускающимся вниз предгорьям — хотя длина этого спуска составляла несколько тысяч миль — сбегая с уступа на уступ, с террасы на террасу, пока наконец не достигала того места, где нагорье переходило в необъятную равнину. Посреди этой равнины образовалась неглубокая, но просторная впадина, объема которой хватало на то, чтобы вместить воды реки, и эта впадина служила ложем озера Рогуаз.
Вдоль берегов озера в этом районе простирались широкие отмели из ярко-оранжевой глины. На них строили знаменитые свайные постройки, которые образовывали цепочку из сотен — а может быть, и тысяч — маленьких рыбацких деревушек Количество обитателей прибрежной части Рогуаза составляло несколько миллионов.
Часть этих свайных построек размещалась на естественных основаниях, наподобие еще более известных древесных поселений Траймоуна, что на западном побережье Алханроэля. Обитатели Траймоуна жили в кронах растущих там деревьев; они скрепляли между собой гибкие ветви, и в результате получались дома из нескольких комнат. На Рогуазете деревья, которые росли здесь на мелководье, просто использовали как опоры, на которых строили жилища.
Поскольку в плодородном оранжевом иле южного берега озера — и нигде больше на всем Маджипуре — росли диумбатаровые деревья, ветви которых расходились не от единственного ствола, а от огромной короны розовато-серых воздушных корней, торчавших, как сваи, из прибрежного ила. Эти голые корни — у каждого дерева их было множество — поднимались на высоту пятнадцати, двадцати, а иногда даже тридцати футов над землей, а там, где дерево решало обзавестись кроной, корень во множестве выпускал длинные, похожие на виноградную лозу побеги, густо покрытые глянцевыми листьями величиной с блюдце и цветочными стеблями, на которых под острым углом торчали в разные стороны алые копья.
Обитатели побережья давно обнаружили, что если обрезать молодой побег диумбатарового дерева на уровне первой листовой почки, то побег начинает расти на этом же уровне вбок, и в конце концов после множества подобных операций образуется плоская древесная платформа восемнадцати-двадцати футов в поперечнике — идеальная основа для дома. А сами постройки возводились из блестящих тонких полупрозрачных листов глянцевого минерала, который добывали в утесах, возвышавшихся в нескольких милях к востоку. Эти листы сгибали, придавая им куполообразную форму, скрепляли купола деревянными обручами, деревянными же колышками крепили к платформам и жили внутри их. В большинстве своем это были простые лачуги не более чем в три-четыре комнаты. Но на закате, озаренные потоками золотистых лучей, сводчатые хижины, сверкавшие кроваво-красным отраженным светом, обретали невероятную, хотя и недолговечную красоту.
Престимион и его спутники поселились в скромной гостинице для путешествующих торговцев в первой же попавшейся на пути свайной деревне. Это местечко называлось Домри-Тайк; там, как им сказали, можно было надеяться найти транспорт для продолжения путешествия. Принц решил, что вернее будет не открывать своего имени, а остаться для содержателей и постояльцев гостиницы и окрестных жителей одним из молодых аристократов, возвращающихся домой на Замковую гору после посещения Лабиринта.
Деревушка располагалась не более чем в сотне ярдов от берега. Почва здесь — не то глина, не то ил — была постоянно сырой. Почти каждую осень, в сезон штормов и дождей, озеро выходило из берегов; в отдельные годы, особо обильные влагой, оно приходило прямо в деревню, вода плескалась между розовых свай, и перебираться из дома в дом приходилось в каноэ. А иногда, раз в один-два века, случалось, что вода доходила и до нижних этажей домов.
Так рассказывала горничная, которая принесла путешественникам простую пищу: жареную озерную рыбу и кислое молодое вино.
Такое наводнение случалось в дни Сетифона и лорда Станидара, сказала она, и еще одно — при Душтаре и лорде Вайше. А во время правления короналя лорда Мавестоя произошло такое наводнение, что деревня в течение трех дней была залита по самые крыши, причем случилось это как раз во время великого паломничества короналя.
Нилгир Сумананд, уже давно исполнявший при Пре-стимионе обязанности распорядителя в поездках, собрался в деревню, чтобы поискать судно для продолжения путешествия. Раз уж в этих местах даже горничные так разбираются в древней истории, Престимион попросил своего помощника попытаться выяснить, так ли хорошо они знакомы с текущими событиями. Возвратившись в сумерках, Нилгир Сумананд сообщил, что обитатели Домри-Тайк, судя по всему, действительно знали о недавних переменах во власти. На многих зданиях были вывешены портреты последнего понтифекса Пранкипина, убранные желтыми траурными лентами.
— А новый корональ? Что говорят о нем?
— Они знают, что Корсибар занял трон, но никаких его портретов я не видел.
— Ну, конечно, нет, — сказал Престимион. — Где они могли бы их раздобыть так быстро? Но его имя часто упоминалось в разговорах?
— Да, — Нилгир Сумананд со смущенным видом глядел в сторону. Этот седовласый человек среднего роста, с большой бородой прежде служил в Малдемаре отцу Престимиона. — Некоторые из них говорили о нем. Не все, но некоторые. Я сказал бы даже, что многие.
— И называли его в разговорах лордом Корсибаром?
— Да, — ответил Нилгир Сумананд хриплым шепотом, вздрагивая, как будто Престимион произнес что-то ужасно непристойное. — Да, именно так они его называли.
— А не могли бы вы сказать, проявляли ли они удивление по поводу того, что короналем стал Корсибар, а не кто-нибудь иной? Недовольство или хоть какое-то волнение?
Нилгир Сумананд не торопился с ответом.
— Нет, — выговорил он после продолжительной паузы. Затем облизал губы. — По правде говоря, я не слышал никаких выражений удивления, господин. Имеется новый корональ, его зовут лорд Корсибар, и им нечего больше сказать по этому поводу.
— Даже несмотря на то, что Корсибар сын прежнего короналя?
— Я не слышал никаких выражений удивления по этому поводу, господин, — повторил Нилгир Сумананд. Он говорил очень тихо, так, что его с трудом можно было расслышать, и не смотрел на Престимиона.
— Но в этом нет ничего странного, — вмешался в разговор Септах Мелайн. — Они здесь рыбаки, а не знатоки конституционного права. Что они могут знать о порядке престолонаследия? Не станут же они размышлять об этом, ожидая, пока рыбка клюнет на приманку?
— Им известно, что для сына короналя занять это место вслед за своим отцом вовсе не обычное дело, — сказал Гиялорис, сердито ударив кулаком по ладони.
— Им также известно, — добавил Свор, — если, конечно, они хоть что-то знают о знатных обитателях Замка, что принц Корсибар производит впечатление видной и величественной персоны и выглядит как раз так, как, по их мнению, должен выглядеть король, умеет держаться и говорит поистине королевским голосом, обладает большой силой и богатством — а что же еще нужно короналю, с точки зрения простых людей, таких, как местные жители? И известно им еще одно: если лорд Конфалюм выбрал в качестве преемника собственного сына, значит, это должно пойти на благо народу; ведь лорда Конфалюма повсюду любят за его мудрость и человеколюбие.
— Если вы не возражаете, прекратим разговор на эту тему, — сказал Престимион. Он чувствовал, что его сознание обволакивает темное облако мрака, и это ему очень не нравилось. — Возможно, когда мы окажемся поближе к Горе, положение изменится.
Все же им пришлось ждать еще два дня, прежде чем подходящее судно смогло отправиться в путь, Престимион, Свор, Гиялорис и Септах Мелайн провели все это время в Домри-Тайк. Долгими часами они сидели на веранде свайного дома-гостиницы, глядя вниз, на толстоногих синеглазых крабов, копошившихся в оранжевом иле, и держали пари на то, кто из многоногих первым пересечет линию, которую они начертили поперек их дорожки. Судно, зафрахтованное Нилгиром Суманандом прибыло в назначенный срок и встало на якорь в нескольких сотнях ярдов от берега, где было достаточно глубоко. Маленький скрипучий плоскодонный паром доставил Престимиона и его спутников на борт.
Новое суденышко выглядело куда элегантнее, чем барка, доставившая их к озеру от Лабиринта: узкое, с невысокими бортами, с острыми носом и кормой, с трехногой мачтой, ярко расписанной издалека бросавшимися в глаза колдовскими письменами. Оно было значительно меньшего размера, чем суда, на которых принцы Замковой горы обычно совершали поездки с Горы в Лабиринт, на нем не хватало удобств, но для путешествия оно было вполне пригодно. На борту алыми причудливыми буквами было начертано название: «Фурия»; капитаном была худая крепкая женщина с мускулатурой, как у грузчика. Ее звали Димитаир Ворт, и густую копну ее плохо расчесанных курчавых черных волос украшало множество маленьких амулетов, которые при каждом движении хозяйки издавали мелодичный звон.
— Престимион… — сказала она, разглядывая имена, вписанные в подорожную. — Кто из вас Престимион?
— Я.
— Престимион Малдемарский?
— Он самый.
— Мой брат когда-то участвовал вместе с вами в охоте на гарволей в провинции Тазгарт, за горой Бас-коло. Вы были там с другими важными господами. Он служит там проводником, мой брат, его зовут Вервис Актин. — Она смерила Престимиона холодным оценивающим взглядом. — Я думала, что вы будете куда выше ростом.
— Я тоже надеялся на это в юности, но у Божества были на меня иные планы.
— Брат говорил, что вы владеете луком лучше всех, кого ему приходилось встречать в жизни. Кроме него самого, конечно. Он лучший лучник в мире. Вервис Актин. Вы помните его?
— Очень хорошо помню, — ответил Престимион. Это было семь лет тому назад. Корсибар, с которым он тогда находился в куда более дружеских отношениях, пригласил Престимиона составить ему компанию в экспедиции в Тазгартский охотничий заповедник, огромный, простирающийся на полторы тысячи миль лес на северо-востоке Алханроэля, где обитали на свободе опаснейшие хищники Маджипура. С ними был Септах Мелайн, а также молодой и совершенно необузданный граф Белзин Бибирунский, которому предстояло погибнуть годом позже во время горного восхождения.
У Вервиса Актина, как теперь вспомнил Престимион, были такие же курчавые волосы, как и у его сестры, такое же жилистое и крепкое тело, а кроме того, он отличался полнейшим безразличием к рангу аристократов, с которыми имел дело. По ночам у походного костра он неудержимо хвастался перед ними своими любовными подвигами, рассказывал о бесчисленном множестве соблазненных им охотниц знатного происхождения, приезжавших в заповедник, и Корсибару пришлось заставить его замолчать, прежде чем он начал называть имена своих мимолетных любовниц. Престимион помнил его как прекрасного и неутомимого проводника и действительно превосходного лучника, хотя, возможно, и не настолько непревзойденного, как уверяла Димитаир Ворт.
Капитан проводила их в расположенные под палубой тесные каюты, которым предстояло стать домом путешественников на многие дни. Престимион решил поселиться вместе с Гиялорисом, а вторую каюту разделили герцог Свор и Септах Мелайн.
— Чем сейчас занимается ваш брат? — спросил Престимион женщину, которая праздно стояла в дверях, глядя, как пассажиры раскладывают вещи.
— Тем же самым: проводник в Тазгарте. Однажды он оказался между самкой гарволя и ее детенышем и в результате лишился ноги, но это ему не слишком мешает. Знаете, вы произвели на него большое впечатление. Не только из-за того, что вы проделывали с луком. Он говорил, что вы можете когда-нибудь стать короналем.
— Может быть, и стану, — сказал Престимион.
— Правда, это произойдет не так уж скоро, не так ли? Этот новый лорд Корсибар только-только занял свое место. Вы его, конечно же, знаете?
— Довольно хорошо. Он тоже был тогда в Тазгарте вместе со мной и вашим братом.
— Неужели? Сын старого Конфалюма, как я слышала. Это верно? Что ж, почему бы и не оставить хозяйство в своей семье! Видит Божество, я поступила бы точно так же. Вы, великие властители, понимаете, как блюсти свои интересы. — Она усмехнулась, показав крепкие острые зубы, — Брат частенько говорил мне…
Но тут вмешался Септах Мелайн. Он терпеть не мог такой фамильярности в обращении, какую эта женщина позволяла себе с Престимионом. и беседа давно перестала его забавлять. Он отправил Димитаир Ворт заниматься своими делами, а путешественники продолжили устраиваться в каютах.
Через некоторое время с палубы послышалось пение. Престимион выглянул наверх и увидел, что полдюжины членов команды — капитан и еще несколько человек — сгрудились на палубе, в ритме пения передавая из руки в руку небольшие камешки. Ему уже доводилось видеть такое прежде. Это был обряд, призванный гарантировать безопасность плавания, обычная колдовская церемония. Камни были священные, их благословил некий шаман, заслуживавший доверия капитана.
Престимион глядел на моряков едва ли не с нежностью. Как всегда, его рациональный ум не принимал этой демонстрации суеверия, наивной веры в мертвые камни, но, несмотря на это, он был пленен чистотой и силой их убеждения в возможности существования доброжелательного духа, которого можно было таким образом умолить позаботиться о слабых существах. Они были способны веровать в невидимое, а он — нет, и различие в мировоззрении между ними было непреодолимо, как стена. Престимион вдруг с тоской почувствовал, что хотел бы разделить с ними их верование; никогда прежде, даже на мгновение, его еще не посещали такие чувства. Он осознал это как большой недостаток. Теперь, когда у него из-под носа украли величайший приз, он не видел в мире естественных явлений, причин и следствий никакого пути, способного исправить сложившееся положение. В те минуты, когда люди лишались возможности достижения заветных целей, дух мог предложить утешение. Но для этого нужно было веровать в существование этого духа.
Рядом возник Свор. Престимион указал на продолжавшуюся на палубе церемонию и приложил палец к губам. Свор кивнул.
Пение смолкло, и члены экипажа, не проронив ни слова, разошлись по своим местам.
— Насколько это реально для них! — негромко сказал Престимион. — Как серьезно они относятся к магической силе этих камней!
— И с достаточным основанием, — ответил Свор. — Верить или не верить — это ваше личное дело. Но я должен сказать вам, Престимион, что существуют могущественные силы, которыми можно управлять, если только знаешь, как это делать. «Могу низвергнуть небо я, — нараспев произнес он, — волнами вздыбить земли, могу разгладить горы я, потоки заморозить. Вернуть умерших из могил и долу низвести богов, чтоб те ходили среди нас… Могу я звезды погасить, тьму запределья озарить…»
— И вы все это можете? — Престимион бросил на него странный взгляд. — Я и понятия не имел, что вы такой могучий волшебник, мой господин Свор.
— Да нет же. Я просто процитировал стихи. Кстати, очень известные.
— Ну, конечно, — теперь, после подсказки, Престимион сразу вспомнил, откуда же эти слова. — Фёрвайн, не так ли? Да, конечно, Фёрвайн. Я должен был сразу сообразить.
— Книга Изменений, пятая песнь, в которой жрица метаморфов появляется перед лордом Стиамотом.
— Да, — смущенно сказал Престимион, — конечно. — Какому ребенку не читали это созданное тысячи лет тому назад великое эпическое повествование, которое в напевных и динамичных стихах рассказывало о героических сражениях времен рассвета Маджипура? Но гашение звезд и озарение запредельной тьмы были чистейшим вымыслом. Он никогда не воспринимал великую поэму Фёрвайна как историческую хронику. — Я подумал было, что вы хотите сказать, будто сами владеете такими силами, — он хохотнул. — Ах, Свор, Свор, если бы только какая-нибудь ведьма или колдун могли вернуть события на тот путь, которым они должны были идти: чтобы Корсибар проводил время, охотясь на страшных тварей в диких дебрях, а правительство благополучно пребывало в моих руках! Но кто может сделать это для меня?