Силверберг Роберт. Волшебники Маджипура

   — Да, я слышал о нем. Правда, нам еще не доводилось беседовать.
   Санибак-Тастимун поклонился Престимиону, причем правая его голова опустилась заметно ниже, чем левая.
   — Так вот, принц, — продолжала Тизмет, — недавно он долго и тщательно изучал звезды, разыскивая предзнаменования, связанные с новым царствованием. И как раз сейчас он рассказывает мне о знамениях, которые наверняка должны вас заинтересовать.
   — Он получил новые предзнаменования? — переспросил Престимион. По его тону легко было понять, что эти слова являются всего лишь простой данью вежливости. Слишком поздно Тизмет вспомнила, что Престимион, как говорили, весьма скептически относился ко всем видам колдовства и прорицания. Однако сейчас это не имело значения: главное — отвлечь внимание принца от проходившей в дальнем конце зала беседы между Фаркванором и Корсибаром.
   Она жестом приказала су-сухирису говорить. Санибак-Тастимун ничем не выдал удивления или тревоги, хотя Тизмет никак не предупредила его о том, что от него потребуется.
   — Вот что я определил, — решительным тоном заявил он. — В предстоящее время вас, принц, и всех нас ожидает множество больших сюрпризов.
   — Надеюсь, сюрпризы будут приятные, — заметил Престимион, слегка приподняв брови и тем самым демонстрируя умеренное любопытство.
   — О да, некоторые из них.
   — Не уверен, что ваш ответ удовлетворяет меня полностью, — хохотнул принц. — Не могли бы вы высказаться более определенно?
   — Конечно, — громко заявил Санибак-Тастимун, — насколько это будет в моих силах.
   Тизмет тем временем смотрела через плечо Престимиона, туда, где продолжался разговор между ее братом и Фаркванором. От ее внимания не укрылась быстрая смена выражений на лице Корсибара: теперь уже говорил он, говорил быстро и при этом резко рубил воздух ребром ладони, а Фаркванор, приподнявшись на носки, казалось, старался утихомирить и успокоить Корсибара. Внезапно Корсибар повернулся и посмотрел через весь зал прямо на Тизмет — ей показалось, что глаза брата выражали удивление, замешательство и, возможно, возмущение. Как жаль, что она не может прямо сейчас узнать все подробности происходящего между Корсибаром и Фаркванором.
   А рядом с нею Санибак-Тастимун рассказывал Престимиону о своих провидениях, с поистине невероятной скоростью изобретая их на ходу.
   Впрочем, он излагал их в обычной для его ремесла туманной манере, что-то невнятно повествовал о ретроградном движении звезд, о медных змеях, пожирающих собственные хвосты; одни случаи и конфигурации подразумевают возможность таких-то и таких-то событий, а иные неизбежно будут иметь такие-то и такие-то последствия, которых, правда, все же можно надеяться избежать, опираясь на знамения противоположного содержания, подразумевающие то-то и то-то… и так далее, и тому подобное. Ни одной фразе из всего этого словоизлияния нельзя было придать однозначного и ясного толкования.
   Вскоре стало ясно, что Престимиону надоело слушать бредни мага. Воспользовавшись очередной паузой в повествовании, он очень любезно поблагодарил су-сухириса и даже попросил прощения за то, что не имеет возможности выслушать все до конца. Затем, повернувшись к Тизмет, он на прощание одарил ее короткой ослепительной улыбкой и на удивление дружелюбным взглядом, от которых принцесса почувствовала себя польщенной и одновременно пришла в ярость.
   Престимион отошел, а с противоположной стороны зала к Тизмет уже приближался Фаркванор. Нервы принцессы были напряжены до такой степени, что у нее застучало в висках и разболелась голова.
   — Ну? — отчаянным шепотом спросила она.
   Казалось, за эти минуты Фаркванор еще сильнее похудел и поник, словно растение, слишком долго находившееся под палящими лучами солнца. Тизмет никогда еще не видела его таким взволнованным. Молча подняв руку ладонью вперед, он попросил ее воздержаться от немедленных расспросов, схватил с подноса проходившего мимо слуги бокал вина и выпил его залпом. Принцесса заставила себя набраться терпения и лишь наблюдала, как он восстанавливал силы и душевное равновесие, пока не стал вновь тем бесстрашным и находчивым Фаркванором, которого она хорошо знала.
   — Да, задача оказалась далеко не из легких, — наконец проговорил он. — Но я думаю, что начало положено.
   Тизмет нетерпеливо схватила его за запястье:
   — Быстро! Расскажите мне все!
   Однако последовала еще одна немыслимо длинная пауза.
   — Я обратил его внимание, — наконец заговорил Фаркванор, — на то, что все поголовно обсуждают замечание прокуратора о том, что, мол, ваш брат испытывает враждебные чувства к Престимиону и любой идее, которая могла бы исходить от него. На это, госпожа, ваш брат ответил следующее: если прокуратор имел в виду, что он, ваш брат, жаждет стать короналем вместо Престимиона, то, значит, он обвинил его в измене, не осмелившись сказать об этом прямо, и он, ваш брат, это подлое обвинение решительно отвергает.
   — Ну конечно! — чуть слышно воскликнула Тизмет, почувствовав, как у нее перехватило дыхание. — Измена! Он произнес это слово. А вы сказали ему?..
   — Я сказал ему, что, хотя сам он, возможно, придерживается иного мнения, многие из присутствующих здесь — в том числе, с гордостью должен признаться, и я — считают его более достойным короны, нежели Престимион. Однако он заявил, что это тоже измена, и очень рассердился.
   — И только? И ничем не показал, как ему приятно слышать о том, что знатные люди считают его достойным трона?
   — Не тогда, — многозначительно сказал Фаркванор.
   — Ах вот как? Не тогда?
   — Далее я сказал, что прошу у него прощения в том случае, если невольно оскорбил его, — продолжал Фаркванор, — и заверил, что у меня не было ни малейшего желания ни учинить мятеж, ни поддержать предположение прокуратора, ни тем более приписать изменнические мысли самому принцу. Но я попросил вашего брата подумать о том, что измена — это по сути своей концепция, которая видоизменяется вместе с обстоятельствами. Никто не посмел бы назвать поступок изменой, сказал я, зная заранее, что у поступка будет достойное завершение. Но это рассердило его еще сильнее, госпожа. Я даже подумал, что он может ударить меня. Я как мог успокоил его и вновь повторил, что очень многие убеждены в его праве занять трон и считают закон престолонаследия несправедливым. Я напомнил ему об известных принцах прошлого, лишившихся из-за этого закона звания короналя, и назвал несколько весьма знаменитых имен, красноречиво превознося их достоинства и сравнивая его с ними. И он начал постепенно проникаться этой идеей. Вернее, если позволено будет так выразиться, заигрывать с нею. Он снова и снова мысленно возвращался к обозначенной мною проблеме, как если бы слышал о ней впервые, и наконец сказал: «Да, Фаркванор, многие выдающиеся принцы вынуждены были отступить в сторону из-за этой нашей традиции».
   — Значит, он заглотил наживку, и крючок уже сидит в нем!
   — Возможно и так, госпожа.
   — И на чем же вы расстались?
   — А вы не видели, как закончился разговор?
   — Как раз в это время я была занята беседой с принцем Престимионом.
   Худая щека Фаркванора задергалась, а в глазах мелькнул болезненный отблеск.
   — Возможно, я в тот момент поторопился и слишком быстро погнал скакунов, — медленно произнес он. — Я сказал ему, что рад достигнутому между нами согласию и что мы могли бы с пользой поговорить на эту тему еще. И добавил, что кое-кто с удовольствием встретился бы с ним сегодня же во второй половине дня, чтобы обсудить действия, способные привести к реальному достижению цели.
   Тизмет нетерпеливо подалась вперед, и от близости ее ароматного дыхания ноздри Фаркванора затрепетали.
   — Реакция принца была просто ужасной, — признался он. — Да, думаю, что я очень, очень поспешил со своим заключительным предложением. Глаза вашего брата вспыхнули яростью, он наклонился и обхватил пальцами мою шею, примерно так, госпожа. — Он положил ладонь себе на горло. — Со стороны можно было подумать, что это дружеское прикосновение. Но я-то чувствовал силу его руки и знал, что стоит ему повернуть запястье, как он сломает мне позвоночник с такой же легкостью, как вы сломали бы рыбий хребет. Он сказал, что не станет принимать участие ни в каком заговоре против Престимиона и что я никогда впредь не должен говорить с ним о таких вещах, а потом велел мне уйти прочь.
   — И это вы считаете хорошим началом?
   — Думаю, что я прав, госпожа.
   — Мне лично оно кажется очень плохим.
   — Да, он был возмущен в конце разговора и в начале тоже сердился. Но все же время от времени он серьезно задумывался. Я видел это по его лицу.
   Он размышляет и просчитывает варианты, госпожа, таков его характер.
   — Да. Я знаю характер моего брата.
   — Зерно посеяно. Принц будет стремиться преодолеть искушение, поскольку — все мы знаем вашего брата — он не из тех, кто способен с легкостью восстать против существующего порядка. Но в глубине души ему нравится и то, что другие видят в нем короля. Он, возможно, не позволил бы себе думать о таких вещах; но когда предложение исходит со стороны, это меняет дело. Его можно уговорить, госпожа. Я уверен в этом. Вы без труда могли бы сами убедиться в моей правоте. Достаточно подойти к нему, восхититься присущим ему королевским достоинством и понаблюдать за ним в это время. Когда я заговорил об этом, его щеки зарделись. О да, госпожа, да, да. Его можно склонить в эту сторону.

7

   О первый день Понтифексальных игр высшие сановники королевства нанесли формальный визит понтифексу, который все еще пребывал между жизнью и смертью, упрямо отказываясь сделать еще один шаг вперед и вернуться к Источнику Всего Сущего. Такое впечатление, что они считали необходимым испросить у него разрешения начать те Игры, которые, согласно древней традиции, должны были знаменовать его уход из мира.
   Умирающий понтифекс с закрытыми глазами лежал на спине — почти незаметная фигурка на огромной императорской кровати под пышным балдахином. Его кожа стала совсем серой. Длинные мочки ушей странным образом обвисли.
   Черты лица были лишены всякого выражения, словно прикрыты костяной маской. Только медленное с трудом угадывающееся дыхание указывало на то, что в этом иссохшем старце еще теплится жизнь, но даже и оно, казалось, временами надолго прекращалось.
   Все до одного были согласны с тем, что пришло время его ухода. Жизнь этого немыслимо древнего человека растянулась более чем на столетие. Сорок с лишним лет он занимал трон понтифекса, а до того еще около двадцати — короналя… Более чем достаточно.
   Романтический мечтатель по натуре, жизнерадостный и веселый по характеру, Пранкипин обладал неисчерпаемой энергией и жизнестойкостью. Он прославился теплотой и заразительной силой своей улыбки. Даже на монетах его всегда изображали улыбающимся. И сейчас, на смертном ложе, он, казалось, улыбался, словно мышцы его лица давно забыли любое другое выражение. Несмотря на глубочайшую старость, понтифекс в эти дни выглядел на удивление юным. Его щеки и лоб были гладкими, почти как у ребенка, все морщины и складки, образовавшиеся на протяжении долгой жизни, за последние недели почти полностью исчезли.
   В комнате, где в ожидании смерти лежал старый понтифекс, царила полутьма. Голубоватый дым поднимался от треножников, на которых красноватыми угольками тлели заморские благовония. В совсем темном углу стоял стол, на котором, приглядевшись, можно было рассмотреть высокие стопки книг, содержавших тексты заклинаний, составы зелий, таблицы движения звезд — все то, что монарх изучал или делал вид, что изучал. Изрядная куча томов лежала на полу рядом с умирающим. Подле кровати с серьезным видом стояли трое магов: вруун, су-сухирис и гэйрог с серо-стальными глазами.
   Негромкими низкими голосами они непрерывно выпевали таинственные заклинания, назначением которых было оказать поддержку уходящей душе понтифекса, когда она сочтет себя готовой к последнему путешествию.
   Все, близко причастные к делам управления как в Лабиринте, так и в Замке, знали их по именам. Врууна звали Сайфил Тиандо, гэйрога — Варимаад Клайн, а су-сухириса — Ямин-Даларад. Эти три мрачные существа были предводителями того огромного отряда провидцев, гаруспиков, 2 , некромантов, фокусников и чернокнижников, который Пранкипин собирал вокруг себя на протяжении двух заключительных десятилетий своего владычества.
   Украшенные знаками отличия своего ранга, сжимая в руках жезлы своего искусства, окутанные темной непроницаемой аурой своей магии, они держались высокомерно и отстраненно, словно не замечая свиту короналя, намеревавшуюся войти в спальню императора. На протяжении многих лет эти трое неотлучно находились возле стареющего понтифекса, помогая ему — или руководя им — в решении самых важных вопросов.
   В последнее время для всех и каждого стало очевидным, что именно они, а не кто-либо из верховных чиновников понтифекса и даже, возможно, не сам понтифекс являются реальными носителями власти в правительстве Лабиринта. Сегодня ни у кого из тех, кто взирал на их властные позы и начальственное выражение лиц, в этом не осталось ни малейшего сомнения.
   Но на церемонии присутствовали и трое верховных министров двора понтифекса. С мрачным, почти зловещим видом они сгрудились слева от изголовья умирающего, словно пытались противостоять трио, расположившемуся с другой стороны: Орвик Сарпед, министр внешних сношений; Сегамор, личный секретарь понтифекса, и Кай Канамат, главный спикер понтифексата. Эти люди занимали свои посты с незапамятных времен, и все трое уже достигли глубокой старости. Самым дряхлым из них был Кай Канамат; глядя на его, казалось, вот-вот готовую порваться высохшую кожу, из-под которой выпирали хрупкие кости, можно было подумать, что он мумифицировался заживо.
   Некогда они, а не окружившие позднее Пранкипина маги были здесь истинными носителями власти. Но то время давно минуло. Вне всякого сомнения, все они были бы рады расстаться со своими обязанностями и кануть в безвестность покоя, как только душа Пранкипина расстанется с телом.
   В комнате находились также два личных врача понтифекса, Баэргакс Воур Айязский и Гелен Гимайл. Для них время славы также заканчивалось.
   Никогда больше не придется им требовать от бюрократов Лабиринта благодарности за свое умение поддерживать и продлевать жизнь понтифекса. Император уже перешел ту грань, до которой их искусство еще могло помочь ему; близилась неизбежная смена администрации Лабиринта, и всем, кто прижился в ее закоулках, предстояло их покинуть. И сейчас, находясь почти буквально в тени троих магов, Баэргакс Воур и Гелен Гимайл были похожи на опустевшие стручки; они исчерпали свое умение и вот-вот должны были лишиться своих полномочий.
   Что же касается самого понтифекса, то он лежал неподвижно, закрыв глаза, похожий на собственное восковое изваяние, в то время как самые мощные столпы власти Маджипура готовились совершить то, что, как они страстно надеялись, будет воспринято как последнее выражение преданности и почтения верховному властителю.
   За дверью спальни понтифекса, в вестибюле, они организовали процессию. Возглавил ее, конечно, лорд Конфалюм в парадном облачении и с короной Горящей Звезды на голове, на шаг позади него вошел Верховный канцлер герцог Олджеббин, а за ним бок о бок еще двое высших советников, Сирифорн и Гонивол.
   Место следом за ними отводилось иерарху Маркатейну, представлявшему Хозяйку Острова Сна — третью из Властей царства; далее шествовал прокуратор Дантирия Самбайл, сопровождаемый принцем Корсибаром и герцогом Кантеверелом Байлемунским. И лишь после того, как все войдут в комнату, в дверях должен был появиться принц Престимион.
   С самого утра досужие языки перемалывали предложенный порядок следования: почему сначала входят Корсибар и все остальные и лишь после них — Престимион. Но протокол не дозволял ничего иного. Все предшествовавшие Престимиону занимали высокие посты в государстве; исключение составлял лишь Корсибар, но он был сыном короналя. Престимион же не относился к числу важных должностных лиц и еще не был официально провозглашен преемником на троне. Таким образом, он на сегодня был всего лишь одним из многочисленных принцев Замковой горы; его власть и авторитет пока что принадлежали будущему.
   Был подан сигнал заходить. Конфалюм шагнул вперед, а за ним герцог Олджеббин и остальные в условленном порядке. Но, когда высшие лица империи, демонстрируя свою покорность повелителю, благословляя его и одновременно ожидая его благословения, один за другим опускались на колени у ложа императора, произошло загадочное для всех событие. Когда перед понтифексом остановился Корсибар, веки лежавшего затрепетали и глаза раскрылись. На лице старика явственно отразилось волнение. Пальцы его левой руки, лежавшей поверх одеяла, затрепетали, он, казалось, попытался пошевелиться, даже сесть, а с онемевших губ сорвался громкий нечленораздельный звук.
   А затем, к всеобщему изумлению, рука старца чрезвычайно медленно оторвалась от одеяла, скрюченные пальцы разошлись в стороны, и изможденная, почти бесплотная кисть, дрожа, потянулась к Корсибару.
   Принц замер, растерянно глядя на монарха. А старый Пранкипин издал еще один, более низкий, звук, больше напоминавший удивительно долгий стон. Создавалось впечатление, что он хочет взять Корсибара за руку, но не в силах до нее дотянуться. В течение поразительно длинного мгновения судорожно дергающаяся рука, похожая на птичью лапу, ощупывала воздух, отчаянно пытаясь достать до Корсибара, а затем бессильно упала обратно. Глаза понтифекса подернулись пеленой и закрылись; старик опять лежал в постели неподвижно и дышал настолько тихо, что невозможно было определить, жив ли он еще.
   В комнате поднялась суматоха.
   Престимион, ожидавший в дверях спальни своей очереди войти, с удивлением смотрел, как с одной стороны к ложу бросились трое магов, а с другой навстречу им метнулись двое врачей и как все пятеро, почти соприкасаясь головами, низко склонились над старым императором. Каждый что-то бормотал на специфическом жаргоне своей профессии.
   — Они задушат его своим вниманием, — пробормотал Престимион, обращаясь к графу Ираму Норморкскому, когда консилиум у кровати умирающего достиг наивысшего накала. Он слышал, как маги отчаянно стучали амулетами и с паникой в голосах декламировали заклинания, а врачи тем временем, похоже, пытались отодвинуть волшебников в сторону. В этом они все же преуспели, и один из них поднес к губам понтифекса склянку с каким-то голубоватым снадобьем.
   Затем кризис, похоже, миновал, возможно, благодаря лекарствам, а возможно, и заклинаниям — кто мог утверждать наверняка? Волшебники и врачи медленно отступили от кровати. Понтифекс вновь погрузился в глубины беспамятства.
   Варимаад Клайн, волшебник-гэйрог, жестом бесцеремонно приказал Престимиону войти в комнату.
   Точно так же, как и те, кто вошел ранее, принц опустился на колени, приветствовал понтифекса положенным ритуальным знаком и замер, почти со страхом ожидая, что старик вновь очнется и потянется теперь уже к нему.
   Но Пранкипин не двигался. Престимион склонился еще ниже и прислушался к слабым звукам хриплого и неровного дыхания; затем пробормотал слова благословения. Пранкипин не отвечал. Его глаза под опущенными веками оставались неподвижными; похожее на восковой слепок лицо снова разгладилось, на губы вернулась жуткая улыбка.
   «Это же смерть при жизни, — потрясение подумал Престимион. — Ужас! Какой ужас!»
   Все его существо охватил вихрь жалости, смешанной с отвращением. Рывком поднявшись, принц быстрыми, резкими, совершенно не соответствующими обстановке шагами пересек комнату и вышел в боковую дверь.
   Престимион покинул императорскую спальню с застывшим на лице холодным и суровым выражением. Увидев принца, ожидавшие его на пандусе, ведущем вверх, к Арене, где через час с небольшим должны были начаться Игры, Септах Мелайн и Гиялорис быстро и взволнованно переглянулись.
   — Что случилось, Престимион? Его величество скончался? — спросил Септах Мелайн. — Вы сами словно полумертвый!
   — Несчастный Пранкипин все еще более или менее жив, — с усталой гримасой ответил Престимион. — «Более» в данном случае достойно сожаления. А что касается меня, то нет, я не полумертвый, даже не четверть мертвый, просто у меня живот схватило. Понтифекс лежит там, похожий на мраморную статую, абсолютно неподвижно, с закрытыми глазами, чуть заметно дыша…
   Одному Божеству известно, каким чудом он еще удерживается в этом мире. Очевидно одно: он готов отправиться в путь, не только готов, но и стремится к этому. Когда мимо него проходил Корсибар, император на мгновение ожил и попробовал взять его за руку. О, это был ужасный момент!.. Эта рука, с невероятным усилием поднимающаяся над кроватью… и звуки, которые он издавал, похожие на крики боли, это было…
   — Он скоро упокоится в мире, — сказал Септах Мелайн. — Ему осталось недолго терпеть.
   — А эти колдуны… — продолжал Престимион. — Клянусь Божеством, друзья мои, я сегодня сыт колдовством под завязку, через край! Если бы вы только видели, как они стояли там, эти трое чудовищных, словно призрачных, кудесников… парили над ним с таким видом, будто он принадлежит им, покачивались из стороны в сторону, как готовые к броску змеи, и бормотали свою бесконечную тарабарщину…
   — Только трое?
   — Трое, — подтвердил Престимион. — Вруун, гэйрог и один из этих, двухголовых. Эта троица, как считает большинство, управляют им. И вся комната — полутемная, наполненная удушливым дымом благовоний… магические книги, сложенные, как дрова в поленницы, на каждом столе и даже на полу… и среди всего этого дряхлый старец, глубоко погруженный в беспробудный сон, прервавшийся лишь на мгновение, когда мимо него прошел Корсибар… Да, тогда он явно ненадолго очнулся, издал этот ужасный… даже не крик, а ржавый скрип и попытался ухватиться пальцами за руку Корсибара… — Престимион стиснул ладонью горло. — Говорю вам, я поскорее ушел оттуда, чтобы меня не стошнило от отвращения. Я весь провонял этим дымным смрадом, я и сейчас его чувствую… Мне кажется, что я осквернен всем этим и всем, что там видел. Такое ощущение, будто я на четвереньках прополз через темный лаз, весь оплетенный паутиной.
   Септах Мелайн мягко взял Престимиона за плечо и на секунду стиснул его, успокаивая.
   — Вы все принимаете слишком близко к сердцу, мой друг. После того как вы станете короналем, у вас будет достаточно времени, чтобы очистить мир от колдовской паутины. А до тех пор вам следует воспринимать ее всего лишь как эфемерную чушь, каковой она на самом деле и является, и не позволять им…
   — Замолчите, немедленно замолчите, Септах Мелайн! — резко прервал его Гиялорис. Он даже покраснел от возмущения. — Вы взялись рассуждать о вещах, в которых ровным счетом ничего не понимаете. Паутина, вы говорите? Чушь? Ах, как легко, должно быть, насмехаться над высшей мудростью, не имея о ней никакого представления.
   — Ну, конечно, высшая мудрость… — иронически протянул Септах Мелайн.
   Гиялорис игнорировал замечание и повернулся к Престимиону.
   — И вы, принц, так же резко говорите обо всем этом. Скажите честно: неужели вы тайно договорились с Септахом Мелайном, что запретите колдовство, когда получите корону? Если нечто подобное имело место, то я прошу вас еще и еще раз подумать. Клянусь Повелительницей, Престимион, это вовсе не простая липучая паутина. К тому же уничтожить ее совсем не так легко, как может показаться.
   — Успокойтесь, успокойтесь, милый Гиялорис, — отозвался Престимион. — Идея запретить колдовство во всем мире принадлежит Септаху Мелайну, а не мне, и независимо от своего личного отношения к магии я никогда не упоминал даже о намерении предпринять подобную попытку.
   — А как вы лично к ней относитесь? — настойчиво осведомился Гиялорис.
   — Мое мнение вам хорошо известно, любезный друг. По мне, так все это волшебство — дурацкая и пустая забава, обыкновенное мошенничество.
   Лицо Гиялориса еще сильнее потемнело от волнения.
   — Мошенничество? Обыкновенное мошенничество, принц? И вы не видите в магии никакого смысла? О, Престимион, как же вы заблуждаетесь! Истинность высшего искусства тем или иным способом ежедневно получает подтверждения, Вы можете отрицать это, если вам так угодно, но ситуация ничуть не изменится.
   — Возможно. Я не готов сейчас обсуждать данную тему, — промямлил Престимион, явно ощущая неловкость.
   Ведь на самом деле до него со всех сторон то и дело доходили известия о необъяснимых событиях, фактически чудесах, которые вполне можно было бы рассматривать как результат действия магических сил. Но он упорно придерживался мнения, что всему происходящему можно найти то или иное рациональное объяснение, что предполагаемые чудеса обусловлены достижениями науки. За многие тысячи лет истории Маджипура значительная часть имевшихся прежде научных знаний была утрачена, но, возможно, какие-то из них за последнее время были восстановлены и нашли новое применение. Однако те, кто был несведущ в возможностях, предоставляемых разного рода техническими средствами, вполне могли счесть результаты их использования волшебством.
   Кроме того, он был готов признать, что врууны и су-сухирисы обладают какими-то особыми способностями, не более волшебными, чем зрение или слух у других рас, и благодаря этим свойствам осуществляют действия, часть которых, с точки зрения человеческой расы, может сойти за чудеса. И это все. В общем-то, Престимион предпочитал уклоняться от обсуждения такого рода вопросов. Поэтому, когда разгоряченный Гиялорис попытался продолжить разговор, он властно поднял руку.