Страница:
– Джура, – говорил ему тихо Чжао, – твой язык пересох и губы запеклись. Смотри, ты ударяешься о стены, сам того не замечая. Выскажи нам свое горе, все обиды. Ведь даже по ночам ты не спишь! – А кто ты такой, почему сам сидишь здесь? – спросил Джура недоверчиво.
Он хорошо помнил слова Козубая: «Будь осторожен в обращении с незнакомыми людьми, но скрывай это. Если тигр показывает тебе свои клыки, не воображай, что он тебе улыбается».
– Мы, все трое, сидим в тюрьме для нарушителей мусульманского закона, – сказал Чжао, – и властям нет дела до того, что делается в одной из ям, расположенных в горах Китайского Сарыкола. Здесь самое главное лицо – военный судья басмачей Кипчакбай. О нем ты знаешь из рассказа Саида. Ты чем нарушил шариат? – Я? Шариат? Я не знаю, что это.
– Я объясню тебе: это закон. Наша яма – тайная исмаилитская тюрьма, – продолжал Чжао. – Сюда помещают людей, чья деятельность причинила зло исмаилитам. Не станешь же ты утверждать, что никогда не сталкивался с исмаилитами?
– Они хотели завлечь меня, но я не поддался, – гордо сказал Джура. – Все интересовались, и наши и исмаилиты, куда делся фирман Ага-хана, который был в кожаной сумке убитого мной Артабека. Так и не нашли.
– Ты очень наивен, юноша, – сказал Чжао, – я это вижу. Как ты попал к нам и как тебя зовут?
– Я Джура, из рода Хадырша. Не слышал? Раньше я думал, что на всем свете существует только род Хадырша и ещё род купцов Тагая, а когда меня приняли членом в отряд…
Саид насторожился. Чжао перебил Джуру вопросом о том, перестала ли болеть его голова.
Чжао тихо шепнул Джуре, выбрав время, когда Саид уснул: – Я тоже красный, хоть и никогда не был на советской земле, но молчи об этом.
Саид открыл глаза.
– Ага, секреты? – сказал он. – Собираетесь вести подкоп? Знайте же, я тоже убегу с вами, а не возьмете с собой – выдам вас немедленно!… Я пошутил, не бойтесь меня. Видно, все мы в чем-то провинились у исмаилитов. Ссориться нам нечего, надо думать, как убежать отсюда.
– Неужели ты, Саид, не имеешь друзей и родственников среди сторожей? – спросил Джура.
– Ты в своем уме? Кто сидит в яме, для того один путь – в бочку, утыканную гвоздями, на виселицу. У меня есть дядя, мулла. Но теперь муллы продались и делают грязное дело, прикрываясь словами корана.
Саид любил поговорить. Джура слушал его невнимательно. Он смотрел вверх и пропускал мимо ушей рассказы Саида о лисах– оборотнях, злых духах, о святых гробницах, об опиекурильнях. Ничто не могло отвлечь его от горестных дум. Он тосковал по горным просторам, наполненным прохладным воздухом, тосковал по утраченной свободе. При мысли о басмачах он злобно стонал, не в силах скрыть свои чувства, вскакивал и снова начинал метаться. Тогда Чжао повышал голос, чтобы привлечь внимание Джуры.
Чжао видел, что с каждым днем Джура становится все мрачнее. Однажды он обратился к нему с вопросом:
– Знаешь ли, Джура, где ты сейчас находишься? – Знаю, – буркнул Джура, недовольный тем, что прервали бег его мыслей, – в яме.
– Нет, я не об этом говорю, – продолжал Чжао. – Знаешь ли ты, что мы сейчас с тобою живем в китайской провинции Синьцзян? Южная половина называется Кашгария, а северная, за горами Тянь-Шань-Пе-Лу, – Джунгария. Если бы ты поднялся на виднеющуюся отсюда гору Муз-Таг-Ата – Отец Снежных Гор, ты увидел бы, что вся Кашгария похожа на чашу. На севере горы Тянь-Шань, на юге Куэнь-Лунь и Алтын-Таг, на западе Сарыкол, а на востоке огромная, как высохшее море, пустыня Такла-Макан, а за ней снова горы. По краям этой огромной чаши лепятся кишлаки. А какие здесь реки, ты знаешь? – А какое мне дело! – рассердился Джура.
– Тебе надо знать, куда направить бег коня, если удастся выбраться из этой ямы.
Джура с интересом посмотрел на Чжао и подсел к нему. Чжао взял в руки кусочек белой кости и на ровном, утрамбованном полу вырыл горы, реки, пустыню. Саид сел рядом, и они спорили о величине оазисов, расположенных между пустыней Такла-Макан и горами. Чжао рассказывал о самых значительных из них, таких, как Кашгарский, Яркендский, Хотанский на западе, Керийский на южной окраине пустыни и Аксуйский, Кучинский и Маральбашский на севере. Саид то и дело вырывал из рук Чжао косточку и исправлял направление дорог между оазисами и повороты реки Тарим, текущей две с половиной тысячи километров на восток до вхождения в озеро Лоб-Нор.
Они спорили, можно ли спрятаться в тростниках реки Таушкандарьи или лучше бежать к лесным людям на берега реки Кериидарьи.
Вдруг Джура хлопнул Чжао по плечу.
– К чему эти споры? – сказал он. – Максимов выручит меня, я знаю!
– А откуда он знает, где ты находишься? – спросил Саид. – Максимов? – удивился Джура. – Он все знает. О нем все говорят, что он «человек, который везде»…
– Он не приедет за тобой, – уверенно сказал Чжао, – он не может прийти сюда за тобой – это чужая страна. Здесь байские законы, враждебные законам Страны Советов. Козубай не перейдет границу, и ты должен выбраться сам. Умел попасть в яму – умей и вылезть. Слушай и запоминай: эта страна находится за тысячи километров от Шанхая, но здесь живет много китайцев. Дорога идет через пустыню. Все товары сюда шли из России и частично из Индии. Англичане захотели совсем устранить русских купцов и даже закрыли после русской революции в тысяча девятьсот семнадцатом году границу. Еще раньше они заставили китайский народ покупать у них опиум. А кто курит опиум, тот погибший человек. – Я знаю многих опиекурилыциков, – вмешался Саид. – За трубку опия они готовы отдать дочь. Кто много курит, работать не может, для того все счастье в красивых снах. Я курил, но вовремя бросил. – Слушайте меня дальше, это вам полезно, – продолжал Чжао свой рассказ. – Началась «опиумная война». Передовые китайцы были против ввоза опиума, но англичане добились своего. Теперь они хозяева многих богатств Китая. Англичанам все мало. Они подкупили многих здесь, в Западном Туркестане, и командуют как хотят. Они захотели захватить весь Советский Туркестан и до сих пор для этого посылают банды.
– Моя тетка Курляуш у жен курбаши Тагая работает, – опять вмешался Саид. – Так она уверяет, что, когда захватят Советский Туркестан, англичане сделают Тагая эмиром и подпишут с ним договор. Ты плохо рассказываешь, Чжао, тебя скучно слушать. Я засну, а вы говорите тише.
Дождавшись, когда Саид захрапел, Чжао продолжал свой рассказ: – Баи есть везде, их нет только в Советском Союзе. Много их и в Китае. Они продадут страну кому угодно: англичанину, американцу или японцу, лишь бы разбогатеть ещё больше. Ты не думай, Джура, что китайский народ покорился. У нас тоже есть мудрые люди, которые понимают слова Ленина и чтут их. Красная армия Китая установила во многих областях Советскую власть и до сих пор воюет с предателями, продавшими народ в рабство иностранцам. И если бы не английское золото и оружие, Кашгария и Джунгария тоже были бы свободны. И если ты, Джура, избрал себе жизнь воина за счастье народа, учись терпеть.
За те дни, которые узники провели вместе, было сказано многое. Постепенно все привыкли друг к другу и начали откровеннее говорить между собой.
Дни не отличались разнообразием и походили друг на друга, как близнецы.
Некоторое разнообразие в жизнь узников вносили ссоры. Обычно Саид, показывая свои старые раны, рассказывал, где и как он их получил.
– Это было в пустыне Такла-Макан, – сказал как-то Саид об одной ране.
– Это было на кладбище в Яркенде, – сказал он через несколько дней о ней же.
А когда он добавил, что получил её от индийского пундита[41], когда тот обмерял истоки Желтой реки, Джура презрительно фыркнул.
– Я не вру, я там был! – закричал Саид и поклялся. – Все равно врешь, – сказал Джура.
Раньше, встречая людей, он принимал их такими, какими они хотели казаться, и верил им на слово. Теперь же, чтобы разобраться в них получше, Джура сравнивал людей со зверями. – Ты, Саид, шакал со змеиной головой и лживым языком, скажи: зачем ты врешь? Чжао, ты мудр, как ворон, скажи: зачем он нам врет?
– Как называется то место? – безразличным голосом спросил Чжао.
– Монголы называют его Одонтала, китайцы – Спи-У-Хай, а тангуты[42] – Гарматын.
– А налево, на горе?
– Приносят жертвы, – отвечал Саид.
– И что оттуда видно?
– Бесчисленное множество ключей, бьющих из-под земли. – Верно, – сказал Чжао. – Это Звездная степь. – А ты почему там был? – спросил Саид.
– Так, – отвечал Чжао.
– Ты скрываешь от нас какую-то тайну. Кто ты? – допытывался Саид. – Как твое настоящее имя? Я так понимаю. Мы все сидим вместе. Мы друзья-узники. Пусть я буду продажная шкура, я могу кого угодно продать, но таких друзей я не трону. Друзья-узники – это табу[43], так говорил один мой друг, ездивший по океану.
– Нет, – сказал Чжао, – друг это не тот, с которым сидишь или ешь. Друг – тот, с которым борешься за одно большое дело. – А ты, Джура?
– Раньше я все один делал. Только себе верил. А поехал я один против басмачей, меня и взяли. Был бы со мной Козубай, был бы Муса – всех бы басмачей перестреляли. Одному трудно. Зачем спрашиваешь? Все равно подохнем! – И Джура отвернулся к стенке. Прошло несколько дней.
Джура сох и слабел.
– Это с ним оттого, что душа у него горит, – говорил Саид. – Через месяц кончится. Здесь его и закопают.
Обычно молчаливый, Чжао сделался болтливым, как сорока. Как только Джура укладывался у стенки, заворачиваясь с головой в лохмотья, Чжао подсаживался к нему. Он рассказывал о своей удивительной жизни, о том, как он был поваром, матросом, пулеметчиком, краболовом и грузчиком.
Саид прерывал Чжао и рассказывал о своих невероятных похождениях, о том, как он возил контрабанду и был старшиной у нищих.
– И чего ты только сидишь здесь! – сердито сказал Чжао. – Ты просто клад для англичан.
– Еще бы! Я с их помощью и сел сюда.
– А ты говорил, что японцы…
– Был один человек, – задумчиво произнес Саид. – Если ничего не происходило, он умел найти того, кто за плату мутил бы воду. – Тебя, например, – насмешливо сказал Чжао. – За сколько? – Э, ничего ты не понимаешь! – ответил Саид злобно. – Я хотел отомстить проклятому Кипчакбаю, а тут ещё это дело с Кучаком и ещё кой-какие дела, и все вместе… Ох, до чего есть хочется! Чжао мог рассказывать часами. Самым удивительным для Джуры были рассказы о власти ходжей в Кашгарии. Страной около двухсот лет назад, до завоевания её Китаем, управляли не столько ханы, сколько их духовные советники – ходжи, которые постоянно ссорились между собой. Распри ходжей привели к тому, что вся Кашгария поделилась на два лагеря, враждовавшие между собой из-за власти. Междоусобицей «черногорцев» – сторонников ходжи Исак-Вали и «белогорцев» – сторонников ходжи Ишан-И-Каляп – сначала воспользовался ойротско-джунгарский хан, чтобы заставить страну платить дань, а потом Китай.
Чжао рассказывал о населении страны: о китайцах, узбеках, уйгурах, киргизах, таранчах и других.
Джуру мало интересовали подробности о подкупах, предательствах и убийствах. Джуру больше всего интересовали рассказы о далеких морях и странах, машинах и оружии, об огромной стране – Советской России. Жизнь у Козубая теперь казалась ему одним коротким солнечным днем.
– Моя кровь ярко-красного цвета, – говорил Чжао, – а красный флаг ведет к свободе тех, чьи руки в мозолях. Мы все с большевиками: китайцы, киргизы, русские. Все, кто трудится и ненавидит баев.
Джура недоверчиво смотрел на Чжао. Он говорит то же, что и Козубай. Но все люди из рода большевиков, которых он до сих пор видел, были здоровые, сильные, а Чжао? Чжао худ и оборван. Джура недовольно отвернулся.
Но тут его взгляд упал на собственные рваные ичиги и грязный халат.
– Ты читать, писать умеешь? – спросил Чжао.
– Нет, – ответил Джура. – Был у меня друг – Юрий Ивашко. Он обещал научить – времени не было. И была такая маленькая, худенькая русская комсомолка. Она делала прививку людям от оспы. Однажды я спас ей жизнь. Она тоже обещала научить, и тоже времени не было. И Козубай обещал, и Ахмед… Эх, Чжао, ты много говорил, а об одном молчишь! Ты не знаешь басмачей.
– Я? – гневно спросил Чжао. – Я не знаю людей хуже, чем они! Впрочем, все враги на один лад. Когда я был пулеметчиком китайской Красной армии…
Он осекся и замолчал, встретив взгляд Саида. – Значит, у тебя должны быть очень сильные единомышленники, – насторожившись, сказал Саид. – Почему же тебя не выручат? – А как дать знать, где я? Помоги найти способ! – отозвался Чжао.
– Сам ищу способ сообщить о себе. Было бы золото – подкупили бы стражу, – сказал Саид. – Надо что-то придумать, а то подохнем. – Саид, ты много рассказывал мне, но ни разу не сказал, кто ты, чем занимался, – однажды спросил Джура.
– Не было такого дела, каким бы я не занимался, не было такого места в Синьцзяне, где бы я не был. Я промывал золото из голубоватой глины и камней в Соургаке и Чижгане, возле Керии. Был нищим, просил милостыню. Работал искателем кладов, был контрабандистом, а теперь меня заподозрили в намерении помешать тайным перевозкам оружия из Индии. А я взял только один револьвер– маузер в коробке, один-единственный. – Саид шумно вдохнул воздух сквозь стиснутые зубы, и от волнения глаза его скосились, будто увидели на кончике собственного носа нечто поразительное. – Другие целиком захватывают караваны с оружием, которое везут из Индии для басмачей, а я… – Саид поднял один палец. – И я заплатил караванщику, чтобы он в это время меня не видел. Я взял маузер, чтобы заставить богатых купцов поделиться своими богатствами со мной. В городе я прятался у нищих, и проклятая ищейка Кипчакбая – старшина нищих Чер – выдал меня. Кипчакбай бил меня. «Это ты, говорит, грабил караваны с оружием, а если и не ты, то знаешь кто. Назови, кто тебя подговорил, у кого в руках оружие, и ты станешь мне другом…» А я не знаю… но догадываюсь.
– Кого же ты подозреваешь? – спросил Чжао, сидевший на корточках у стены.
– Красных китайцев! Ты, Чжао, знаешь таких?
– Слышал о них и знаю, что плохо бывает тому, кто становится на их пути.
– Я не сказал о своих подозрениях Кипчакбаю. – Саид шумно втянул воздух. – Кипчакбай даже Кучака подозревает. Я уже об этом вам рассказывал. Кипчакбай хочет мне устроить очную ставку с Кучаком. А испугавшийся трус и себя и других может оговорить. Боюсь я этой встречи. Я никому не верю. И ты, Джура, никому не верь, а особенно исмаилитам. Это они врут, будто фирман Ага-хана не у них. А потом, разве бывает только один фирман? Их бывает несколько одинаковых. Один пропадет – не беда. Почему же так много крику из-за одного пропавшего фирмана?
– Много лишнего болтаешь, – тихо произнес Чжао и добавил ещё тише: – У решетки над нашей головой сотня ушей.
II
III
Он хорошо помнил слова Козубая: «Будь осторожен в обращении с незнакомыми людьми, но скрывай это. Если тигр показывает тебе свои клыки, не воображай, что он тебе улыбается».
– Мы, все трое, сидим в тюрьме для нарушителей мусульманского закона, – сказал Чжао, – и властям нет дела до того, что делается в одной из ям, расположенных в горах Китайского Сарыкола. Здесь самое главное лицо – военный судья басмачей Кипчакбай. О нем ты знаешь из рассказа Саида. Ты чем нарушил шариат? – Я? Шариат? Я не знаю, что это.
– Я объясню тебе: это закон. Наша яма – тайная исмаилитская тюрьма, – продолжал Чжао. – Сюда помещают людей, чья деятельность причинила зло исмаилитам. Не станешь же ты утверждать, что никогда не сталкивался с исмаилитами?
– Они хотели завлечь меня, но я не поддался, – гордо сказал Джура. – Все интересовались, и наши и исмаилиты, куда делся фирман Ага-хана, который был в кожаной сумке убитого мной Артабека. Так и не нашли.
– Ты очень наивен, юноша, – сказал Чжао, – я это вижу. Как ты попал к нам и как тебя зовут?
– Я Джура, из рода Хадырша. Не слышал? Раньше я думал, что на всем свете существует только род Хадырша и ещё род купцов Тагая, а когда меня приняли членом в отряд…
Саид насторожился. Чжао перебил Джуру вопросом о том, перестала ли болеть его голова.
Чжао тихо шепнул Джуре, выбрав время, когда Саид уснул: – Я тоже красный, хоть и никогда не был на советской земле, но молчи об этом.
Саид открыл глаза.
– Ага, секреты? – сказал он. – Собираетесь вести подкоп? Знайте же, я тоже убегу с вами, а не возьмете с собой – выдам вас немедленно!… Я пошутил, не бойтесь меня. Видно, все мы в чем-то провинились у исмаилитов. Ссориться нам нечего, надо думать, как убежать отсюда.
– Неужели ты, Саид, не имеешь друзей и родственников среди сторожей? – спросил Джура.
– Ты в своем уме? Кто сидит в яме, для того один путь – в бочку, утыканную гвоздями, на виселицу. У меня есть дядя, мулла. Но теперь муллы продались и делают грязное дело, прикрываясь словами корана.
Саид любил поговорить. Джура слушал его невнимательно. Он смотрел вверх и пропускал мимо ушей рассказы Саида о лисах– оборотнях, злых духах, о святых гробницах, об опиекурильнях. Ничто не могло отвлечь его от горестных дум. Он тосковал по горным просторам, наполненным прохладным воздухом, тосковал по утраченной свободе. При мысли о басмачах он злобно стонал, не в силах скрыть свои чувства, вскакивал и снова начинал метаться. Тогда Чжао повышал голос, чтобы привлечь внимание Джуры.
Чжао видел, что с каждым днем Джура становится все мрачнее. Однажды он обратился к нему с вопросом:
– Знаешь ли, Джура, где ты сейчас находишься? – Знаю, – буркнул Джура, недовольный тем, что прервали бег его мыслей, – в яме.
– Нет, я не об этом говорю, – продолжал Чжао. – Знаешь ли ты, что мы сейчас с тобою живем в китайской провинции Синьцзян? Южная половина называется Кашгария, а северная, за горами Тянь-Шань-Пе-Лу, – Джунгария. Если бы ты поднялся на виднеющуюся отсюда гору Муз-Таг-Ата – Отец Снежных Гор, ты увидел бы, что вся Кашгария похожа на чашу. На севере горы Тянь-Шань, на юге Куэнь-Лунь и Алтын-Таг, на западе Сарыкол, а на востоке огромная, как высохшее море, пустыня Такла-Макан, а за ней снова горы. По краям этой огромной чаши лепятся кишлаки. А какие здесь реки, ты знаешь? – А какое мне дело! – рассердился Джура.
– Тебе надо знать, куда направить бег коня, если удастся выбраться из этой ямы.
Джура с интересом посмотрел на Чжао и подсел к нему. Чжао взял в руки кусочек белой кости и на ровном, утрамбованном полу вырыл горы, реки, пустыню. Саид сел рядом, и они спорили о величине оазисов, расположенных между пустыней Такла-Макан и горами. Чжао рассказывал о самых значительных из них, таких, как Кашгарский, Яркендский, Хотанский на западе, Керийский на южной окраине пустыни и Аксуйский, Кучинский и Маральбашский на севере. Саид то и дело вырывал из рук Чжао косточку и исправлял направление дорог между оазисами и повороты реки Тарим, текущей две с половиной тысячи километров на восток до вхождения в озеро Лоб-Нор.
Они спорили, можно ли спрятаться в тростниках реки Таушкандарьи или лучше бежать к лесным людям на берега реки Кериидарьи.
Вдруг Джура хлопнул Чжао по плечу.
– К чему эти споры? – сказал он. – Максимов выручит меня, я знаю!
– А откуда он знает, где ты находишься? – спросил Саид. – Максимов? – удивился Джура. – Он все знает. О нем все говорят, что он «человек, который везде»…
– Он не приедет за тобой, – уверенно сказал Чжао, – он не может прийти сюда за тобой – это чужая страна. Здесь байские законы, враждебные законам Страны Советов. Козубай не перейдет границу, и ты должен выбраться сам. Умел попасть в яму – умей и вылезть. Слушай и запоминай: эта страна находится за тысячи километров от Шанхая, но здесь живет много китайцев. Дорога идет через пустыню. Все товары сюда шли из России и частично из Индии. Англичане захотели совсем устранить русских купцов и даже закрыли после русской революции в тысяча девятьсот семнадцатом году границу. Еще раньше они заставили китайский народ покупать у них опиум. А кто курит опиум, тот погибший человек. – Я знаю многих опиекурилыциков, – вмешался Саид. – За трубку опия они готовы отдать дочь. Кто много курит, работать не может, для того все счастье в красивых снах. Я курил, но вовремя бросил. – Слушайте меня дальше, это вам полезно, – продолжал Чжао свой рассказ. – Началась «опиумная война». Передовые китайцы были против ввоза опиума, но англичане добились своего. Теперь они хозяева многих богатств Китая. Англичанам все мало. Они подкупили многих здесь, в Западном Туркестане, и командуют как хотят. Они захотели захватить весь Советский Туркестан и до сих пор для этого посылают банды.
– Моя тетка Курляуш у жен курбаши Тагая работает, – опять вмешался Саид. – Так она уверяет, что, когда захватят Советский Туркестан, англичане сделают Тагая эмиром и подпишут с ним договор. Ты плохо рассказываешь, Чжао, тебя скучно слушать. Я засну, а вы говорите тише.
Дождавшись, когда Саид захрапел, Чжао продолжал свой рассказ: – Баи есть везде, их нет только в Советском Союзе. Много их и в Китае. Они продадут страну кому угодно: англичанину, американцу или японцу, лишь бы разбогатеть ещё больше. Ты не думай, Джура, что китайский народ покорился. У нас тоже есть мудрые люди, которые понимают слова Ленина и чтут их. Красная армия Китая установила во многих областях Советскую власть и до сих пор воюет с предателями, продавшими народ в рабство иностранцам. И если бы не английское золото и оружие, Кашгария и Джунгария тоже были бы свободны. И если ты, Джура, избрал себе жизнь воина за счастье народа, учись терпеть.
За те дни, которые узники провели вместе, было сказано многое. Постепенно все привыкли друг к другу и начали откровеннее говорить между собой.
Дни не отличались разнообразием и походили друг на друга, как близнецы.
Некоторое разнообразие в жизнь узников вносили ссоры. Обычно Саид, показывая свои старые раны, рассказывал, где и как он их получил.
– Это было в пустыне Такла-Макан, – сказал как-то Саид об одной ране.
– Это было на кладбище в Яркенде, – сказал он через несколько дней о ней же.
А когда он добавил, что получил её от индийского пундита[41], когда тот обмерял истоки Желтой реки, Джура презрительно фыркнул.
– Я не вру, я там был! – закричал Саид и поклялся. – Все равно врешь, – сказал Джура.
Раньше, встречая людей, он принимал их такими, какими они хотели казаться, и верил им на слово. Теперь же, чтобы разобраться в них получше, Джура сравнивал людей со зверями. – Ты, Саид, шакал со змеиной головой и лживым языком, скажи: зачем ты врешь? Чжао, ты мудр, как ворон, скажи: зачем он нам врет?
– Как называется то место? – безразличным голосом спросил Чжао.
– Монголы называют его Одонтала, китайцы – Спи-У-Хай, а тангуты[42] – Гарматын.
– А налево, на горе?
– Приносят жертвы, – отвечал Саид.
– И что оттуда видно?
– Бесчисленное множество ключей, бьющих из-под земли. – Верно, – сказал Чжао. – Это Звездная степь. – А ты почему там был? – спросил Саид.
– Так, – отвечал Чжао.
– Ты скрываешь от нас какую-то тайну. Кто ты? – допытывался Саид. – Как твое настоящее имя? Я так понимаю. Мы все сидим вместе. Мы друзья-узники. Пусть я буду продажная шкура, я могу кого угодно продать, но таких друзей я не трону. Друзья-узники – это табу[43], так говорил один мой друг, ездивший по океану.
– Нет, – сказал Чжао, – друг это не тот, с которым сидишь или ешь. Друг – тот, с которым борешься за одно большое дело. – А ты, Джура?
– Раньше я все один делал. Только себе верил. А поехал я один против басмачей, меня и взяли. Был бы со мной Козубай, был бы Муса – всех бы басмачей перестреляли. Одному трудно. Зачем спрашиваешь? Все равно подохнем! – И Джура отвернулся к стенке. Прошло несколько дней.
Джура сох и слабел.
– Это с ним оттого, что душа у него горит, – говорил Саид. – Через месяц кончится. Здесь его и закопают.
Обычно молчаливый, Чжао сделался болтливым, как сорока. Как только Джура укладывался у стенки, заворачиваясь с головой в лохмотья, Чжао подсаживался к нему. Он рассказывал о своей удивительной жизни, о том, как он был поваром, матросом, пулеметчиком, краболовом и грузчиком.
Саид прерывал Чжао и рассказывал о своих невероятных похождениях, о том, как он возил контрабанду и был старшиной у нищих.
– И чего ты только сидишь здесь! – сердито сказал Чжао. – Ты просто клад для англичан.
– Еще бы! Я с их помощью и сел сюда.
– А ты говорил, что японцы…
– Был один человек, – задумчиво произнес Саид. – Если ничего не происходило, он умел найти того, кто за плату мутил бы воду. – Тебя, например, – насмешливо сказал Чжао. – За сколько? – Э, ничего ты не понимаешь! – ответил Саид злобно. – Я хотел отомстить проклятому Кипчакбаю, а тут ещё это дело с Кучаком и ещё кой-какие дела, и все вместе… Ох, до чего есть хочется! Чжао мог рассказывать часами. Самым удивительным для Джуры были рассказы о власти ходжей в Кашгарии. Страной около двухсот лет назад, до завоевания её Китаем, управляли не столько ханы, сколько их духовные советники – ходжи, которые постоянно ссорились между собой. Распри ходжей привели к тому, что вся Кашгария поделилась на два лагеря, враждовавшие между собой из-за власти. Междоусобицей «черногорцев» – сторонников ходжи Исак-Вали и «белогорцев» – сторонников ходжи Ишан-И-Каляп – сначала воспользовался ойротско-джунгарский хан, чтобы заставить страну платить дань, а потом Китай.
Чжао рассказывал о населении страны: о китайцах, узбеках, уйгурах, киргизах, таранчах и других.
Джуру мало интересовали подробности о подкупах, предательствах и убийствах. Джуру больше всего интересовали рассказы о далеких морях и странах, машинах и оружии, об огромной стране – Советской России. Жизнь у Козубая теперь казалась ему одним коротким солнечным днем.
– Моя кровь ярко-красного цвета, – говорил Чжао, – а красный флаг ведет к свободе тех, чьи руки в мозолях. Мы все с большевиками: китайцы, киргизы, русские. Все, кто трудится и ненавидит баев.
Джура недоверчиво смотрел на Чжао. Он говорит то же, что и Козубай. Но все люди из рода большевиков, которых он до сих пор видел, были здоровые, сильные, а Чжао? Чжао худ и оборван. Джура недовольно отвернулся.
Но тут его взгляд упал на собственные рваные ичиги и грязный халат.
– Ты читать, писать умеешь? – спросил Чжао.
– Нет, – ответил Джура. – Был у меня друг – Юрий Ивашко. Он обещал научить – времени не было. И была такая маленькая, худенькая русская комсомолка. Она делала прививку людям от оспы. Однажды я спас ей жизнь. Она тоже обещала научить, и тоже времени не было. И Козубай обещал, и Ахмед… Эх, Чжао, ты много говорил, а об одном молчишь! Ты не знаешь басмачей.
– Я? – гневно спросил Чжао. – Я не знаю людей хуже, чем они! Впрочем, все враги на один лад. Когда я был пулеметчиком китайской Красной армии…
Он осекся и замолчал, встретив взгляд Саида. – Значит, у тебя должны быть очень сильные единомышленники, – насторожившись, сказал Саид. – Почему же тебя не выручат? – А как дать знать, где я? Помоги найти способ! – отозвался Чжао.
– Сам ищу способ сообщить о себе. Было бы золото – подкупили бы стражу, – сказал Саид. – Надо что-то придумать, а то подохнем. – Саид, ты много рассказывал мне, но ни разу не сказал, кто ты, чем занимался, – однажды спросил Джура.
– Не было такого дела, каким бы я не занимался, не было такого места в Синьцзяне, где бы я не был. Я промывал золото из голубоватой глины и камней в Соургаке и Чижгане, возле Керии. Был нищим, просил милостыню. Работал искателем кладов, был контрабандистом, а теперь меня заподозрили в намерении помешать тайным перевозкам оружия из Индии. А я взял только один револьвер– маузер в коробке, один-единственный. – Саид шумно вдохнул воздух сквозь стиснутые зубы, и от волнения глаза его скосились, будто увидели на кончике собственного носа нечто поразительное. – Другие целиком захватывают караваны с оружием, которое везут из Индии для басмачей, а я… – Саид поднял один палец. – И я заплатил караванщику, чтобы он в это время меня не видел. Я взял маузер, чтобы заставить богатых купцов поделиться своими богатствами со мной. В городе я прятался у нищих, и проклятая ищейка Кипчакбая – старшина нищих Чер – выдал меня. Кипчакбай бил меня. «Это ты, говорит, грабил караваны с оружием, а если и не ты, то знаешь кто. Назови, кто тебя подговорил, у кого в руках оружие, и ты станешь мне другом…» А я не знаю… но догадываюсь.
– Кого же ты подозреваешь? – спросил Чжао, сидевший на корточках у стены.
– Красных китайцев! Ты, Чжао, знаешь таких?
– Слышал о них и знаю, что плохо бывает тому, кто становится на их пути.
– Я не сказал о своих подозрениях Кипчакбаю. – Саид шумно втянул воздух. – Кипчакбай даже Кучака подозревает. Я уже об этом вам рассказывал. Кипчакбай хочет мне устроить очную ставку с Кучаком. А испугавшийся трус и себя и других может оговорить. Боюсь я этой встречи. Я никому не верю. И ты, Джура, никому не верь, а особенно исмаилитам. Это они врут, будто фирман Ага-хана не у них. А потом, разве бывает только один фирман? Их бывает несколько одинаковых. Один пропадет – не беда. Почему же так много крику из-за одного пропавшего фирмана?
– Много лишнего болтаешь, – тихо произнес Чжао и добавил ещё тише: – У решетки над нашей головой сотня ушей.
II
По ночам узники мерзли и, чтобы согреться, прижимались друг к другу. Спать мог только тот, кто лежал посередине. Крайние дрожали в полузабытьи или молча предавались грустным размышлениям. Время от времени они менялись местами и все же за ночь не могли выспаться. Утром узникам спускали воду и аталу. – Воры! – кричал Саид сторожам. – Вы выпили половину! – Надо же чем-нибудь кормить наших собак! – отвечал сторож. – Ведь вам все равно умирать. В соседней яме двое таких, как ты, подохли. И чего ты ждешь?
Саид призывал проклятия на голову сторожей, всех их потомков и прародителей.
В темную, смрадную яму редко заглядывало солнце. Только в полдень узкий, как лезвие, луч проникал сквозь решетку. По утрам Чжао видел в глазах Джуры тоску, которая бывает в глазах загнанного до смерти коня.
Чжао, пожилой человек небольшого роста, худощавый, с кожей цвета слоновой кости и черными быстрыми глазами, внимательно слушал его и понимал, как тяжко мучается в яме этот свободолюбивый, сильный охотник.
– Так, пустое, – сказал Саид, понимавший по-китайски, – говорит об одном контрабандисте, торговце опиумом, который спрятал лодку в затон и смотрит, что делает полиция.
– Нет, – сказал Чжао, – это стихи. Понимаешь? – Ну, это ты врешь! – уверенно сказал Саид. – Только один раз в жизни меня ловко обманули. И знаешь, кто обманул? Кучак! Саид сплюнул с досады. Мысль, что он, Саид, упустил такого жирного гуся, приводила его в бешенство.
«Знал бы, что у него золото, золотую жизнь и ему и себе создал бы! Целые дни лежали бы мы на кошмах, красавицы подавали бы нам кумыс, плов, манту, и мы бы так наедались, что икали бы даже во сне. Вай, вай, я сижу в яме, я, Саид!» И он горестно ударял себя в грудь кулаком.
За это время Джура стал разбираться в географии, понял, какую тяжелую борьбу ведет китайская Красная армия против генералов, оплачиваемых английским и американским золотом. Он теперь только ясно представил себе, какой огромной силой, зажигающей сердца всех свободолюбивых людей мира, является Советский Союз. Джуре порой было стыдно, что не он восхваляет свою родину, а ему говорит о ней человек, родившийся в другой стране.
– Давайте что-нибудь придумаем, чтобы спастись, – все чаще и чаще говорил Джура.
– Попробуем, – соглашался Чжао. – Но куда тебе, такому слабому, бежать? Сначала надо прийти в себя и быть здоровым. Мне бы только попасть на базар и увидеть своих…
– Или мне попасть на базар, – вмешивался Саид. – Я буду стараться выздороветь, – взволнованно сказал Джура. – Я съел бы кутаса, но буду есть даже эту болтушку. Я хочу на свободу… Мне скучно без родных гор…
Джура начал поправляться.
– Эх, съел бы архара! – говорил он, вылизывая чашку из-под аталы.
Чжао, державшийся все время в темном углу ямы и не разговаривавший со стражами, в тот же день предложил страже заработать. Он, Чжао, будет просить милостыню на базаре, а страж возьмет из неё все лучшее. Лишь бы оставил третью часть. – Я ведь знаю «оборванные строки», и мне хорошо подадут! – крикнул Чжао сторожу. – Вот слушай:
Чжао повторил по-киргизски:
– Ну и что ж, – спросил Джура, – гусь долетел? Никто не ответил.
– Хорошо. Если не будет старшего, завтра пойдем, – донесся сверху голос. – Но имей в виду: ты возьмешь себе только пятую часть!
– О Чжао, ты очень умный, ты, наверно, много знаешь! – восхищенно зашептал Саид.
– Нет, – ответил Чжао, – я не тот, за кого ты меня принимаешь. Я как-то работал посыльным. Память была очень хорошая: что скажут передать, то слово в слово запомню и передам. Теперь память стала не та. Так, немного помню…
– Чжао, я знаю, ты можешь нас вывести из темницы, – уверенно сказал Саид.
Чжао горестно покачал головой.
– Ты не друг, ты хуже врага! – закричал Саид. – Ты можешь, но не хочешь помочь. Джура, да проси же его, он может нас освободить! Чжао поднял руку:
Печально все! Удел печальный дан
Всем нам, кому не суждено жить доле.
И что останется? Лишь голубой туман,
Что от огня и пепла встанет в поле…
Это велел мне передать один японский офицер своей милой и затем сам себе разрезал живот и выпустил кишки. – Не верю! – сказал Саид. – Таких дураков нет. Из-за бабы? Он просто был сумасшедший… Ты очень грамотный, Чжао. Скажи, ты можешь рисовать деньги? Я знал одного ловкача. Вот богатый был! И жизнь была у него сладкая… Давай деньги делать, стражу подкупим. Ну? – Нет, – сказал Чжао, – ничего не выйдет.
– Ты уверен?
– Потерпи.
Прошло несколько дней. Пленники терпеливо ждали. Наконец, ровно через неделю, сторож спустил на дно ямы легкую деревянную лестницу.
– Влезай, знаток стихов, пойдем на базар милостыню просить, – раздался голос сверху.
Джура бросился было к лестнице, но Чжао крепко сжал пальцами ему руку выше локтя и прошептал:
– Подожди, не торопись! Если только я встречу своих друзей на базаре, может быть, уже сегодня мы будем на свободе. Чжао вылез из ямы, лестницу убрали. Саид шумно дышал, втягивая воздух через стиснутые зубы, и шептал: – А если обманет? Если сам убежит, а нас бросит? Надо было бы мне идти. Но я не знаю никаких стихов и никаких песенок. Мне бы коня! Только бы меня Кипчакбай и видел!…
День тянулся особенно долго… Наступил вечер. Чжао не возвращался.
– Где же он? – волновался Саид.
Джура метался по яме, не находя себе места.
Уже поздно вечером пленники услышали наверху возбужденные голоса. Отодвинулась решетка, и в яму спустился Чжао с завязанными руками. Он был весь в крови.
– Меня обманули, – сказал он. – Захотели установить, есть ли в этом кишлаке мои единомышленники. Один знакомый увидел меня и подал мне милостыню. Не успел я сказать и двух слов, как нас окружили ищейки Кипчакбая. Мой друг убежал. Теперь друзья знают, где я.
Помолчав, Чжао задумчиво произнес.
– Но нам не будет покоя. Приехал Кипчакбай…
Чжао был прав.
Саид призывал проклятия на голову сторожей, всех их потомков и прародителей.
В темную, смрадную яму редко заглядывало солнце. Только в полдень узкий, как лезвие, луч проникал сквозь решетку. По утрам Чжао видел в глазах Джуры тоску, которая бывает в глазах загнанного до смерти коня.
Чжао, пожилой человек небольшого роста, худощавый, с кожей цвета слоновой кости и черными быстрыми глазами, внимательно слушал его и понимал, как тяжко мучается в яме этот свободолюбивый, сильный охотник.
– Что он бормочет? – спросил Джура у Саида, не поняв китайского языка.
Однажды утром Чжао, сидя у стены, увидел красный с позолотой лист, случайно залетевший в яму. Он закрыл глаза и забормотал:
Поднявшись тайком к плотине,
Там стоит один… И снова
Вольный ветер, ночь сурова,
В воздухе кружится иней.
Обернувшись, смотрит он:
Лодка спряталась в затон,
И среди цветов, осок
Чуть мигает огонек.
– Так, пустое, – сказал Саид, понимавший по-китайски, – говорит об одном контрабандисте, торговце опиумом, который спрятал лодку в затон и смотрит, что делает полиция.
– Нет, – сказал Чжао, – это стихи. Понимаешь? – Ну, это ты врешь! – уверенно сказал Саид. – Только один раз в жизни меня ловко обманули. И знаешь, кто обманул? Кучак! Саид сплюнул с досады. Мысль, что он, Саид, упустил такого жирного гуся, приводила его в бешенство.
«Знал бы, что у него золото, золотую жизнь и ему и себе создал бы! Целые дни лежали бы мы на кошмах, красавицы подавали бы нам кумыс, плов, манту, и мы бы так наедались, что икали бы даже во сне. Вай, вай, я сижу в яме, я, Саид!» И он горестно ударял себя в грудь кулаком.
За это время Джура стал разбираться в географии, понял, какую тяжелую борьбу ведет китайская Красная армия против генералов, оплачиваемых английским и американским золотом. Он теперь только ясно представил себе, какой огромной силой, зажигающей сердца всех свободолюбивых людей мира, является Советский Союз. Джуре порой было стыдно, что не он восхваляет свою родину, а ему говорит о ней человек, родившийся в другой стране.
– Давайте что-нибудь придумаем, чтобы спастись, – все чаще и чаще говорил Джура.
– Попробуем, – соглашался Чжао. – Но куда тебе, такому слабому, бежать? Сначала надо прийти в себя и быть здоровым. Мне бы только попасть на базар и увидеть своих…
– Или мне попасть на базар, – вмешивался Саид. – Я буду стараться выздороветь, – взволнованно сказал Джура. – Я съел бы кутаса, но буду есть даже эту болтушку. Я хочу на свободу… Мне скучно без родных гор…
Джура начал поправляться.
– Эх, съел бы архара! – говорил он, вылизывая чашку из-под аталы.
Чжао, державшийся все время в темном углу ямы и не разговаривавший со стражами, в тот же день предложил страже заработать. Он, Чжао, будет просить милостыню на базаре, а страж возьмет из неё все лучшее. Лишь бы оставил третью часть. – Я ведь знаю «оборванные строки», и мне хорошо подадут! – крикнул Чжао сторожу. – Вот слушай:
– Что ты говоришь? – спросил Джура.
Ночь. Один сижу у южного окна.
Вьется ветер и, кружа, вздымает снег.
Там, в деревне, спят… и всюду тишина.
Только здесь не спит печальный человек.
За спиной трещит оплывшая свеча.
Я один… И в сердце вновь закралась грусть.
В хлопьях снега стонет, жалобно крича,
Заблудившийся, отсталый дикий гусь.
Чжао повторил по-киргизски:
Джура вспомнил горы, бураны, отбившихся птиц, и ему стало жалко этого отставшего гуся.
Я один… И в сердце вновь закралась грусть.
В хлопьях снега стонет, жалобно крича,
Заблудившийся, отсталый дикий гусь…
– Ну и что ж, – спросил Джура, – гусь долетел? Никто не ответил.
– Хорошо. Если не будет старшего, завтра пойдем, – донесся сверху голос. – Но имей в виду: ты возьмешь себе только пятую часть!
– О Чжао, ты очень умный, ты, наверно, много знаешь! – восхищенно зашептал Саид.
– Нет, – ответил Чжао, – я не тот, за кого ты меня принимаешь. Я как-то работал посыльным. Память была очень хорошая: что скажут передать, то слово в слово запомню и передам. Теперь память стала не та. Так, немного помню…
– Чжао, я знаю, ты можешь нас вывести из темницы, – уверенно сказал Саид.
Чжао горестно покачал головой.
– Ты не друг, ты хуже врага! – закричал Саид. – Ты можешь, но не хочешь помочь. Джура, да проси же его, он может нас освободить! Чжао поднял руку:
Печально все! Удел печальный дан
Всем нам, кому не суждено жить доле.
И что останется? Лишь голубой туман,
Что от огня и пепла встанет в поле…
Это велел мне передать один японский офицер своей милой и затем сам себе разрезал живот и выпустил кишки. – Не верю! – сказал Саид. – Таких дураков нет. Из-за бабы? Он просто был сумасшедший… Ты очень грамотный, Чжао. Скажи, ты можешь рисовать деньги? Я знал одного ловкача. Вот богатый был! И жизнь была у него сладкая… Давай деньги делать, стражу подкупим. Ну? – Нет, – сказал Чжао, – ничего не выйдет.
– Ты уверен?
– Потерпи.
Прошло несколько дней. Пленники терпеливо ждали. Наконец, ровно через неделю, сторож спустил на дно ямы легкую деревянную лестницу.
– Влезай, знаток стихов, пойдем на базар милостыню просить, – раздался голос сверху.
Джура бросился было к лестнице, но Чжао крепко сжал пальцами ему руку выше локтя и прошептал:
– Подожди, не торопись! Если только я встречу своих друзей на базаре, может быть, уже сегодня мы будем на свободе. Чжао вылез из ямы, лестницу убрали. Саид шумно дышал, втягивая воздух через стиснутые зубы, и шептал: – А если обманет? Если сам убежит, а нас бросит? Надо было бы мне идти. Но я не знаю никаких стихов и никаких песенок. Мне бы коня! Только бы меня Кипчакбай и видел!…
День тянулся особенно долго… Наступил вечер. Чжао не возвращался.
– Где же он? – волновался Саид.
Джура метался по яме, не находя себе места.
Уже поздно вечером пленники услышали наверху возбужденные голоса. Отодвинулась решетка, и в яму спустился Чжао с завязанными руками. Он был весь в крови.
– Меня обманули, – сказал он. – Захотели установить, есть ли в этом кишлаке мои единомышленники. Один знакомый увидел меня и подал мне милостыню. Не успел я сказать и двух слов, как нас окружили ищейки Кипчакбая. Мой друг убежал. Теперь друзья знают, где я.
Помолчав, Чжао задумчиво произнес.
– Но нам не будет покоя. Приехал Кипчакбай…
Чжао был прав.
III
Голубое небо. Теплое, солнечное утро. Ветерок, напоенный ароматом цветущего миндаля. А в зиндане вечный могильный холод, сумрак и смрад.
Страж лежал на разостланном меховом чапане поблизости от зиндана, у глинобитной стены, и грелся под теплыми лучами весеннего солнца. Стук копыт заставил его поднять голову. Свои, а почему с ними такой скакун? Чтобы перевезти узника, не нужны богатое седло, дорогая попона и уздечка, украшенная серебром. Или в спешке не успели взять другого коня, а кого-то надо побыстрее привезти? Страж, истосковавшийся от безделья, поспешил к прибывшим.
Старший басмач шепнул ему несколько слов и, пока тот отпирал решетку, закрывавшую зиндан, и спускал лестницу, наклонился и крикнул:
– Эй, Джура! Окончились для тебя черные дни несправедливости. Отныне ты свободен, как орел. Вылезай поскорее! Джура даже не пошевелился. Не мог. Как лежал, привалившись к стене, так и остался лежать. Никогда ещё он так страстно не желал смерти басмачам Тагая, как сейчас. Он впервые почувствовал, как может в груди болеть сердце. Будто ему разрубили ребра и просунувшиеся в рану шершавые пальцы мнут сердце. Метко, шайтаны, умеют бить словами. Как раз сейчас он опять мечтал о свободе. Привычное занятие. А чем ещё может жить вольный горец в неволе? Без свободы жизнь не в жизнь. Счастлив может быть лишь свободный человек на свободной земле, земле своих предков. Он, Джура, должен жить, чтобы вырваться на свободу, а свобода ему нужна прежде всего затем, чтобы искупить свой позор перед Козубаем, перед отрядом. Вот об этом он и мечтал сейчас. А эти приехали за ним, чтобы везти на пытку, и выманивают, как сурка из норы. Если он им нужен, пусть идут сюда и попробуют взять. Дешево не дастся.
– Эй, Джура, оглох от счастья, что ли? Если ты не спешишь на свободу, скажи!
Джура быстро сел и пытливо посмотрел на Чжао. – Чего ты ждешь? – зло спросил Саид. – Чтобы они силой тащили тебя наверх, а ты будешь отбиваться? Тогда и нам достанется. Или ты боишься?
– Скоро и моя очередь… – печально прошептал Чжао. «Будь что будет», – решил Джура и быстро полез по лестнице, а когда его голова показалась над зинданом, замер. Как поступят басмачи с узниками? Обе его руки задержались на верхней перекладине. Обе рядом, легко связать.
Басмачи почему-то не спешат вязать руки. Они даже не накинули петлю на его шею. Стоят, как киики, и смотрят. В руках у них почему-то нет арканов. И собак не видно.
Таким напряженно-странным взглядом готового на все затравленного зверя был взгляд Джуры, что старший басмач поспешно предупредил:
– Клянусь аллахом, я не вру! Ты свободен, Джура, как ветер. И тогда Джура не вылез, а одним рывком оказался на краю зиндана. Он стоял и ждал, а грудь жадно вдыхала чистый воздух. Старший басмач опустил руку в курджум, лежавший у его ног, достал большой нож в богатых ножнах, протянул его Джуре и сказал: – Возьми, Джура, этот нож – дружеский подарок святого имама Балбака в знак полного к тебе доверия.
Джура жадно схватил подарок и поспешно обнажил нож. Теперь он был с ножом в руке. Взгляд его метнулся к винтовке в руках стража. Страж испуганно вскинул винтовку.
– Ну, ты! – сердито крикнул ему старший басмач. Когда же цепкий взгляд Джуры скользнул по приехавшим басмачам, им стало не по себе.
Джура, сжимая нож в руке, готов был драться с кем угодно… Неужели басмачи не врут и он свободен?
Страж лежал на разостланном меховом чапане поблизости от зиндана, у глинобитной стены, и грелся под теплыми лучами весеннего солнца. Стук копыт заставил его поднять голову. Свои, а почему с ними такой скакун? Чтобы перевезти узника, не нужны богатое седло, дорогая попона и уздечка, украшенная серебром. Или в спешке не успели взять другого коня, а кого-то надо побыстрее привезти? Страж, истосковавшийся от безделья, поспешил к прибывшим.
Старший басмач шепнул ему несколько слов и, пока тот отпирал решетку, закрывавшую зиндан, и спускал лестницу, наклонился и крикнул:
– Эй, Джура! Окончились для тебя черные дни несправедливости. Отныне ты свободен, как орел. Вылезай поскорее! Джура даже не пошевелился. Не мог. Как лежал, привалившись к стене, так и остался лежать. Никогда ещё он так страстно не желал смерти басмачам Тагая, как сейчас. Он впервые почувствовал, как может в груди болеть сердце. Будто ему разрубили ребра и просунувшиеся в рану шершавые пальцы мнут сердце. Метко, шайтаны, умеют бить словами. Как раз сейчас он опять мечтал о свободе. Привычное занятие. А чем ещё может жить вольный горец в неволе? Без свободы жизнь не в жизнь. Счастлив может быть лишь свободный человек на свободной земле, земле своих предков. Он, Джура, должен жить, чтобы вырваться на свободу, а свобода ему нужна прежде всего затем, чтобы искупить свой позор перед Козубаем, перед отрядом. Вот об этом он и мечтал сейчас. А эти приехали за ним, чтобы везти на пытку, и выманивают, как сурка из норы. Если он им нужен, пусть идут сюда и попробуют взять. Дешево не дастся.
– Эй, Джура, оглох от счастья, что ли? Если ты не спешишь на свободу, скажи!
Джура быстро сел и пытливо посмотрел на Чжао. – Чего ты ждешь? – зло спросил Саид. – Чтобы они силой тащили тебя наверх, а ты будешь отбиваться? Тогда и нам достанется. Или ты боишься?
– Скоро и моя очередь… – печально прошептал Чжао. «Будь что будет», – решил Джура и быстро полез по лестнице, а когда его голова показалась над зинданом, замер. Как поступят басмачи с узниками? Обе его руки задержались на верхней перекладине. Обе рядом, легко связать.
Басмачи почему-то не спешат вязать руки. Они даже не накинули петлю на его шею. Стоят, как киики, и смотрят. В руках у них почему-то нет арканов. И собак не видно.
Таким напряженно-странным взглядом готового на все затравленного зверя был взгляд Джуры, что старший басмач поспешно предупредил:
– Клянусь аллахом, я не вру! Ты свободен, Джура, как ветер. И тогда Джура не вылез, а одним рывком оказался на краю зиндана. Он стоял и ждал, а грудь жадно вдыхала чистый воздух. Старший басмач опустил руку в курджум, лежавший у его ног, достал большой нож в богатых ножнах, протянул его Джуре и сказал: – Возьми, Джура, этот нож – дружеский подарок святого имама Балбака в знак полного к тебе доверия.
Джура жадно схватил подарок и поспешно обнажил нож. Теперь он был с ножом в руке. Взгляд его метнулся к винтовке в руках стража. Страж испуганно вскинул винтовку.
– Ну, ты! – сердито крикнул ему старший басмач. Когда же цепкий взгляд Джуры скользнул по приехавшим басмачам, им стало не по себе.
Джура, сжимая нож в руке, готов был драться с кем угодно… Неужели басмачи не врут и он свободен?