Страница:
– Куда ты теперь? – спросила Зейнеб у Кзицкого. Кзицкий передернул плечами:
– Я был врагом басмачей, всегда был, но они силой держали меня у себя. А теперь я разделался. Мой главный враг, Тагай, мертв. Я собственноручно застрелил его, а этим ножом, – он показал нож, – отрезал ему голову и теперь везу в город, чтобы доказать, как я предан Советской власти. А там пусть решают. – Ага! – торжествующе сказал Кучак.
– Пусть везет! – раздались голоса вокруг.
– Поезжай, – сказала Зейнеб.
– Нехорошо головы резать, наши этого не любят! – сказал кто– то из бойцов.
– А вы поверили бы мне без этого? А? Поверили бы? – вызывающе спросил Кзицкий. Он старательно завернул голову в тряпки и спрятал в курджум.
– Ну что? – спросил Кучак. – «Враг! Враг!»
– А где басмаческие винтовки? – спросил Муса, молчавший все это время.
– Там остались, можно потом взять. – Кзицкий махнул рукой в сторону Сауксая.
Кзицкий уже вдевал ногу в стремена, когда Муса сказал: – Я ошибался. Ты большой человек, ты герой, тебя наградят. Я сам и со мной ещё два бойца – мы проводим тебя с почетом в город. Много кишлаков по дороге, там все дехкане злы на басмачей, там многие знают тебя: поедешь один – не спасет тебя и голова Тагая. Я провожу тебя и буду охранять.
– Не беспокойся, я поеду один, – поняв хитрость Мусы, сухо сказал Кзицкий.
– Он поедет в Каратегин, – прошептал Кучак, упершись лбом в круп коня, чтобы не упасть.
– Вот и хорошо, я покажу тебе прямой путь.
– Не утруждай себя, я не могу принять этой жертвы, – сказал Кзицкий.
– Я рад быть тебе полезным, – возразил Муса. – Поедем вместе.
На улицу южного города въехали четыре человека. Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на приезжих, одетых в меха. Солнце пекло, мухи жужжали, пыль висела в воздухе. А тепло одетые путники на хороших, но измученных лошадях ехали по самому солнцепеку. Милиционер с недоверием и тревогой посмотрел на их винтовки и потрогал кобуру. Приезжие остановились у дома, окруженного оградой. Муса прошел за ограду и вскоре возвратился с военным.
– Воды просил напиться, а сам хотел уехать, – говорил один боец, показывая на Кзицкого.
Муса молча показал на входные двери. Кзицкий с курджумом в руке вошел в дом.
– Начальника товарища Максимова нет, но его заместитель в кабинете. Я доложил. Пройдите, – сообщил Кзицкому военный и задержал Мусу у дверей кабинета.
Кзицкий вошел не сразу. Остановившись на пороге, он нерешительно посмотрел в полутьму: тяжелые гардины закрывали окна. – Движимый раскаянием и полный сознания своей вредной деятельности, стремясь искупить… – начал Кзицкий заученную по дороге речь, но, узнав сидящего за столом, внезапно осекся. – Пой, ласточка, пой! – сказал Козубай по-русски и потом добавил по-киргизски: – Как бы долго ни бегала лисица, все равно она попадет к охотнику.
Кзицкий выронил курджум, и голова Тагая глухо стукнулась об пол.
II
III
– Я был врагом басмачей, всегда был, но они силой держали меня у себя. А теперь я разделался. Мой главный враг, Тагай, мертв. Я собственноручно застрелил его, а этим ножом, – он показал нож, – отрезал ему голову и теперь везу в город, чтобы доказать, как я предан Советской власти. А там пусть решают. – Ага! – торжествующе сказал Кучак.
– Пусть везет! – раздались голоса вокруг.
– Поезжай, – сказала Зейнеб.
– Нехорошо головы резать, наши этого не любят! – сказал кто– то из бойцов.
– А вы поверили бы мне без этого? А? Поверили бы? – вызывающе спросил Кзицкий. Он старательно завернул голову в тряпки и спрятал в курджум.
– Ну что? – спросил Кучак. – «Враг! Враг!»
– А где басмаческие винтовки? – спросил Муса, молчавший все это время.
– Там остались, можно потом взять. – Кзицкий махнул рукой в сторону Сауксая.
Кзицкий уже вдевал ногу в стремена, когда Муса сказал: – Я ошибался. Ты большой человек, ты герой, тебя наградят. Я сам и со мной ещё два бойца – мы проводим тебя с почетом в город. Много кишлаков по дороге, там все дехкане злы на басмачей, там многие знают тебя: поедешь один – не спасет тебя и голова Тагая. Я провожу тебя и буду охранять.
– Не беспокойся, я поеду один, – поняв хитрость Мусы, сухо сказал Кзицкий.
– Он поедет в Каратегин, – прошептал Кучак, упершись лбом в круп коня, чтобы не упасть.
– Вот и хорошо, я покажу тебе прямой путь.
– Не утруждай себя, я не могу принять этой жертвы, – сказал Кзицкий.
– Я рад быть тебе полезным, – возразил Муса. – Поедем вместе.
На улицу южного города въехали четыре человека. Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на приезжих, одетых в меха. Солнце пекло, мухи жужжали, пыль висела в воздухе. А тепло одетые путники на хороших, но измученных лошадях ехали по самому солнцепеку. Милиционер с недоверием и тревогой посмотрел на их винтовки и потрогал кобуру. Приезжие остановились у дома, окруженного оградой. Муса прошел за ограду и вскоре возвратился с военным.
– Воды просил напиться, а сам хотел уехать, – говорил один боец, показывая на Кзицкого.
Муса молча показал на входные двери. Кзицкий с курджумом в руке вошел в дом.
– Начальника товарища Максимова нет, но его заместитель в кабинете. Я доложил. Пройдите, – сообщил Кзицкому военный и задержал Мусу у дверей кабинета.
Кзицкий вошел не сразу. Остановившись на пороге, он нерешительно посмотрел в полутьму: тяжелые гардины закрывали окна. – Движимый раскаянием и полный сознания своей вредной деятельности, стремясь искупить… – начал Кзицкий заученную по дороге речь, но, узнав сидящего за столом, внезапно осекся. – Пой, ласточка, пой! – сказал Козубай по-русски и потом добавил по-киргизски: – Как бы долго ни бегала лисица, все равно она попадет к охотнику.
Кзицкий выронил курджум, и голова Тагая глухо стукнулась об пол.
II
Спустя несколько дней в город примчался Кучак. Он погонял пегую кобылу камчой и каблуками, а когда она бежала рысью, смешно подскакивал в седле, махая растопыренными локтями и испуганно оглядываясь во все стороны. Встречный автомобиль перепугал пегую кобылу, и она умчала Кучака за город.
Несколько раз Кучак пытался въехать в город, но перепуганное животное то поворачивало назад, то, пугая прохожих, проносилось бешеным галопом по улицам через весь город. Но наконец он оказался в кабинете с опущенными шторами. Там он сел на ковер, поджав под себя ноги. Кучак быстро-быстро говорил, волнуясь и глотая слова. Он даже не притронулся к предложенной ему пиале с ароматным кок– чаем. Против него сидел за столом Козубай. Время от времени он кивал головой и что-то записывал.
– И когда я утром проспался, – рассказывал Кучак, – я подумал: «Эй, Кучак, поезжай за басмаческими винтовками к пещере на Биллянд-Киике, за теми винтовками, о которых говорил Кзицкий. Нехорошо бросать оружие. Джура узнает – рассердится». И я поехал. Взял я себе хорошего белого коня, такого большого, такого высокого, что, стоя на земле, до луки седла еле дотянешься… – Говори только самое главное, – прервал его рассказ Козубай. Кучак подумал, вздохнул и сказал:
– Хорошо. Так знай: Кзицкий – очень опасный враг и все врал. Мне врал, джигитам добротряда врал, и, если он будет говорить что-нибудь тебе, не верь: все ложь. Он ржаволицый, а ржаволицего пристыдить нельзя. Понимаешь, он со мной целовался, клялся. И вот… все мне Рыжебородый рассказал. Когда я подъехал к пещере и собаки залаяли, я немного испугался, потом слез с коня и пошел с винтовкой к пещере. Слышу, кто-то в глубине её ворочается. «Кто там – кричу. – Выходи!» А он стонет…
– Кто стонет?
– Вот я тоже так подумал: «Кто это, думаю, стонет?» Прямо с порога пещеры я один раз выстрелил вверх, в потолок. Напугать решил. «Кто тут? – кричу. – Все выходи! Нас много, и вы окружены. А то бомбы бросать будем». Собаки лают, я их камчой, камчой, а он мне: «Воды… пить… умираю». Сначала решил, что это хитрость, а потом по голосу понял, что человек кончается. Пришел в пещеру, а там лежит басмач Рыжебородый и умирает. Я ему принес воды. Он мне говорит: «Ты, Кучак, великий человек!»
– Пой, ласточка, пой, – смеясь, перебил его Козубай. – Скажи толком, что ты хотел рассказать?
– Ну, слушай…
И Кучак рассказал о том, что узнал от Рыжебородого. Он рассказал, что Тагай после стычки с Джурой повернул на восток и там встретил пограничников. Он бежал от них опять в горы, но бойцы шли за ним по пятам. Уже около Биллянд-Киика басмачи напоролись на вооруженный отряд «краснопалочников» и людей из отряда Зейнеб. Тагай повернул на юг и опять попал на засаду пограничников. Он потерял всех людей и сам, раненный, с помощью Кзицкого и Рыжебородого ночью скрылся в камнях. Кзицкий перевязал ему рану, ухаживал за ним, но Тагай умер. Кзицкий отрезал ему голову и спрятал в курджум. «С этой головой, – сказал он Рыжебородому, – мы пройдем через все заставы, все нас пропустят». Они пошли дальше. Но возле Сауксая, недалеко от пещеры, Рыжебородого ранили.
– Кзицкий втащил Рыжебородого в пещеру, – торопясь, заканчивал Кучак свой рассказ, – видит – рана серьезная, идти он не может. И, боясь, что Рыжебородый все расскажет, Кзицкий сам в него выстрелил два раза и думал, что тот умер. Оказалось, что нет. Все это мне рассказал Рыжебородый, умирая. А я встретил Кзицкого на берегу Сауксая и поверил ему…
– Знаю, знаю, – перебил его Козубай. – Все знаю. Спасибо, Кучак, ты верный человек. Ничего не соврал. Я все это сам уже знаю.
– Кзицкий сказал? – удивленно спросил Кучак. – И Кзицкий. Эх, Кучак, многого ты и сам не знаешь! – Не сердись на меня, товарищ командир-начальник, – поспешно сказал Кучак, – за то, что я делил хлеб-соль с врагом, не сердись на меня за халат, что я тогда у караванщика… Вот… – И он, присев на корточки, поспешно начал разматывать сверток, лежавший на полу. Развязав два платка, он вынул серебряную шкатулку, украшенную камнями, и подал её Козубаю.
– Что это? – спросил Козубай, взяв её в руки и поставив на стол.
– В позапрошлом году мы с Джурой нашли её в щели ледника, что на Биллянд-Киике. Это долго рассказывать, товарищ начальник, и я тебе расскажу, когда захочешь. Возьми её и не сердись на меня. Козубай раскрыл шкатулку и увидел, что она обита бархатом и в ней лежат рукописи, свернутые рулоном.
Козубай осторожно развернул пергамент и увидел затейливые заглавные буквы и большие восковые печати красного и зеленого цвета.
– Латинский шрифт, – прошептал он тихо и, обращаясь к Кучаку, добавил: – Я принимаю твой подарок, но не для себя, а для того, чтобы послать ученым людям. Пусть разберутся. Там, в Москве, прочтут, там все знают.
– Ну, если ты не сердишься на меня, – сказал Кучак, – я вечером спою тебе и расскажу много интересных историй. А что мне сказать в кишлаке о Кзицком? А то мне Зейнеб не дает жить. – О Кзицком ты не беспокойся, он у нас, и ему ещё придется о многом рассказать. Басмачи не сами по себе, у них есть хозяин. Как ты думаешь, имам Балбак кто? Узбек, киргиз?
– Киргиз, – уверенно сказал Кучак.
– Нет, – ответил Козубай, – он не узбек и не киргиз, он из далекой страны за большой водой. Он англичанин, преемник Черного Имама, наместник Ага-хана в Синьцзяне, и у нас он главный курбаши сарыкольских басмачей, налетавших на наши кишлаки. Я получил радостную весть от Максимова: Джура поймал этого «имама» возле Сарезского озера. Это был очень опасный враг. Он хотел взорвать каменный завал на озере и затопить кишлаки и посевы, потопить мужчин, женщин, детей. Там же войсками захвачено много басмачей. Услышав такую новость, Кучак прижал палец к губам. – Ты вообще мастер рассказывать. Вот расскажи в кишлаке, как работают басмачи на своих хозяев. В тысяча девятьсот шестнадцатом году Черный Имам, предшественник Балбака в Кашгарии, приказал затопить всю Чуйскую долину, спустив озеро Иссык-Куль… Уже копали. Не успели. Враг на все способен…
– Я очень хорошо знаю, что такое басмач, что такое враг, – перебил его Кучак.
– Как бы долго ни бегала лисица, – сказал Козубай, – она все равно попадет к охотнику. Ну, погости у меня, Кучак, тебе спешить некуда. Ты мастер рассказывать и петь. Вот сегодня вечером и покажешь, на что ты способен. Теперь тебе пора сменить винтовку на дутар. Песня и рассказ иногда метче пули. Ты думаешь, я забыл, как ты агитировал в банде Шарафа, а потом среди басмачей Кзицкого? Ты очень помог тогда, мы этого не забудем.
Кучак очень пожалел, что этих слов, сказанных Козубаем, не слышали его друзья.
Несколько раз Кучак пытался въехать в город, но перепуганное животное то поворачивало назад, то, пугая прохожих, проносилось бешеным галопом по улицам через весь город. Но наконец он оказался в кабинете с опущенными шторами. Там он сел на ковер, поджав под себя ноги. Кучак быстро-быстро говорил, волнуясь и глотая слова. Он даже не притронулся к предложенной ему пиале с ароматным кок– чаем. Против него сидел за столом Козубай. Время от времени он кивал головой и что-то записывал.
– И когда я утром проспался, – рассказывал Кучак, – я подумал: «Эй, Кучак, поезжай за басмаческими винтовками к пещере на Биллянд-Киике, за теми винтовками, о которых говорил Кзицкий. Нехорошо бросать оружие. Джура узнает – рассердится». И я поехал. Взял я себе хорошего белого коня, такого большого, такого высокого, что, стоя на земле, до луки седла еле дотянешься… – Говори только самое главное, – прервал его рассказ Козубай. Кучак подумал, вздохнул и сказал:
– Хорошо. Так знай: Кзицкий – очень опасный враг и все врал. Мне врал, джигитам добротряда врал, и, если он будет говорить что-нибудь тебе, не верь: все ложь. Он ржаволицый, а ржаволицего пристыдить нельзя. Понимаешь, он со мной целовался, клялся. И вот… все мне Рыжебородый рассказал. Когда я подъехал к пещере и собаки залаяли, я немного испугался, потом слез с коня и пошел с винтовкой к пещере. Слышу, кто-то в глубине её ворочается. «Кто там – кричу. – Выходи!» А он стонет…
– Кто стонет?
– Вот я тоже так подумал: «Кто это, думаю, стонет?» Прямо с порога пещеры я один раз выстрелил вверх, в потолок. Напугать решил. «Кто тут? – кричу. – Все выходи! Нас много, и вы окружены. А то бомбы бросать будем». Собаки лают, я их камчой, камчой, а он мне: «Воды… пить… умираю». Сначала решил, что это хитрость, а потом по голосу понял, что человек кончается. Пришел в пещеру, а там лежит басмач Рыжебородый и умирает. Я ему принес воды. Он мне говорит: «Ты, Кучак, великий человек!»
– Пой, ласточка, пой, – смеясь, перебил его Козубай. – Скажи толком, что ты хотел рассказать?
– Ну, слушай…
И Кучак рассказал о том, что узнал от Рыжебородого. Он рассказал, что Тагай после стычки с Джурой повернул на восток и там встретил пограничников. Он бежал от них опять в горы, но бойцы шли за ним по пятам. Уже около Биллянд-Киика басмачи напоролись на вооруженный отряд «краснопалочников» и людей из отряда Зейнеб. Тагай повернул на юг и опять попал на засаду пограничников. Он потерял всех людей и сам, раненный, с помощью Кзицкого и Рыжебородого ночью скрылся в камнях. Кзицкий перевязал ему рану, ухаживал за ним, но Тагай умер. Кзицкий отрезал ему голову и спрятал в курджум. «С этой головой, – сказал он Рыжебородому, – мы пройдем через все заставы, все нас пропустят». Они пошли дальше. Но возле Сауксая, недалеко от пещеры, Рыжебородого ранили.
– Кзицкий втащил Рыжебородого в пещеру, – торопясь, заканчивал Кучак свой рассказ, – видит – рана серьезная, идти он не может. И, боясь, что Рыжебородый все расскажет, Кзицкий сам в него выстрелил два раза и думал, что тот умер. Оказалось, что нет. Все это мне рассказал Рыжебородый, умирая. А я встретил Кзицкого на берегу Сауксая и поверил ему…
– Знаю, знаю, – перебил его Козубай. – Все знаю. Спасибо, Кучак, ты верный человек. Ничего не соврал. Я все это сам уже знаю.
– Кзицкий сказал? – удивленно спросил Кучак. – И Кзицкий. Эх, Кучак, многого ты и сам не знаешь! – Не сердись на меня, товарищ командир-начальник, – поспешно сказал Кучак, – за то, что я делил хлеб-соль с врагом, не сердись на меня за халат, что я тогда у караванщика… Вот… – И он, присев на корточки, поспешно начал разматывать сверток, лежавший на полу. Развязав два платка, он вынул серебряную шкатулку, украшенную камнями, и подал её Козубаю.
– Что это? – спросил Козубай, взяв её в руки и поставив на стол.
– В позапрошлом году мы с Джурой нашли её в щели ледника, что на Биллянд-Киике. Это долго рассказывать, товарищ начальник, и я тебе расскажу, когда захочешь. Возьми её и не сердись на меня. Козубай раскрыл шкатулку и увидел, что она обита бархатом и в ней лежат рукописи, свернутые рулоном.
Козубай осторожно развернул пергамент и увидел затейливые заглавные буквы и большие восковые печати красного и зеленого цвета.
– Латинский шрифт, – прошептал он тихо и, обращаясь к Кучаку, добавил: – Я принимаю твой подарок, но не для себя, а для того, чтобы послать ученым людям. Пусть разберутся. Там, в Москве, прочтут, там все знают.
– Ну, если ты не сердишься на меня, – сказал Кучак, – я вечером спою тебе и расскажу много интересных историй. А что мне сказать в кишлаке о Кзицком? А то мне Зейнеб не дает жить. – О Кзицком ты не беспокойся, он у нас, и ему ещё придется о многом рассказать. Басмачи не сами по себе, у них есть хозяин. Как ты думаешь, имам Балбак кто? Узбек, киргиз?
– Киргиз, – уверенно сказал Кучак.
– Нет, – ответил Козубай, – он не узбек и не киргиз, он из далекой страны за большой водой. Он англичанин, преемник Черного Имама, наместник Ага-хана в Синьцзяне, и у нас он главный курбаши сарыкольских басмачей, налетавших на наши кишлаки. Я получил радостную весть от Максимова: Джура поймал этого «имама» возле Сарезского озера. Это был очень опасный враг. Он хотел взорвать каменный завал на озере и затопить кишлаки и посевы, потопить мужчин, женщин, детей. Там же войсками захвачено много басмачей. Услышав такую новость, Кучак прижал палец к губам. – Ты вообще мастер рассказывать. Вот расскажи в кишлаке, как работают басмачи на своих хозяев. В тысяча девятьсот шестнадцатом году Черный Имам, предшественник Балбака в Кашгарии, приказал затопить всю Чуйскую долину, спустив озеро Иссык-Куль… Уже копали. Не успели. Враг на все способен…
– Я очень хорошо знаю, что такое басмач, что такое враг, – перебил его Кучак.
– Как бы долго ни бегала лисица, – сказал Козубай, – она все равно попадет к охотнику. Ну, погости у меня, Кучак, тебе спешить некуда. Ты мастер рассказывать и петь. Вот сегодня вечером и покажешь, на что ты способен. Теперь тебе пора сменить винтовку на дутар. Песня и рассказ иногда метче пули. Ты думаешь, я забыл, как ты агитировал в банде Шарафа, а потом среди басмачей Кзицкого? Ты очень помог тогда, мы этого не забудем.
Кучак очень пожалел, что этих слов, сказанных Козубаем, не слышали его друзья.
III
Утро разгоралось радостное и молодое.
Воздух был тягуч и прозрачен. Белоснежные шапки гор ярко вырисовывались на фоне темно-голубого неба. То здесь, то там виднелись группы кииков и архаров. Они спокойно паслись на альпийских лугах.
Улары, ходившие возле животных, вытянули шею и засвистели. Ветер донес запах человека.
Животные неторопливо пошли цепочкой по карнизу горы. Одинокий всадник показался из-за угла, а впереди него бежал черный пес. Всадник и пес спустились в ущелье, с трудом взобрались на перевал. И чем ближе подъезжал путник к цели путешествия, кишлаку Мин-Архар, тем все больше торопил коня. Иногда Джура – это был он – по привычке притрагивался к кобуре или прикладу винтовки, висевшей за спиной. Но ничто не нарушало горного безмолвия. Раньше ему попадались красноармейцы, которые строго требовали предъявления документов. Здесь же не было видно людей. Кругом высились горы.
Джура смотрел на горы так, как будто видел их впервые. А ведь они не изменились. Все те же горы, все те же ручьи и небо. Только он, Джура, совсем-совсем другой! Давно ли он был глупым и самодовольным мальчишкой, поражавшимся мудрости аксакала и верившим в арвахов и прочих духов, населявших эти горы!… Чего только не делает жизнь!
То, что он пережил за эти три года, пробудило в нем много нового. То, что казалось важным, потеряло в его глазах свою ценность. Как он хотел иметь винтовку – чуть Ивашко и Мусу из-за этого не прикончил. Иметь винтовку хорошо, но разве это предел желаний? Иметь быстрого коня хорошо, но разве в этом цель жизни? Из-за любви к Зейнеб бросился он в погоню за басмачами, но разве только эта любовь удесятеряла его силы последние месяцы? Нет, не только она.
Раньше он слушался аксакала. Тот запрещал ему уходить далеко в горы, пугая гневом арвахов. Но он ушел, и множество путей открылось перед ним. И эти пути открыли перед ним коммунисты – Максимов и Козубай. Они сделали из него настоящего советского человека. И куда он теперь ни пойдет, рука партии направит его, молодого члена комсомола, по правильному пути. Ветер шелестел по траве, и ковыли склоняли перед путешественником седые головы.
Невеселые думы заставляли Джуру сдерживать бег коня. Что он скажет членам своего рода о Тагае? Пусть убили врага, но ведь не он, Джура. Они не поймут его и будут смеяться. Значит, придется поссориться. Стоило ли ехать, чтобы ссориться!
Зейнеб?… Но почти три года прошло. Может быть, она уже замужем. Говорят, что она была джигитом. Но мало ли что говорят! Кучак? Разве будет певец Манаса защищать Джуру? Нет, не поймут его в кишлаке. Но главное, что смерть Чжао ложится на него черным пятном. Проклятый Саид! Предатель оказался прав: мысль о Чжао, как змея, сосала его сердце.
Вдали показались знакомые горы. Вскоре Джура через каменный завал у обвалившейся горы пробрался в широкий сад, над которым стоял кишлак.
Но не радость, а беспокойство было сейчас на душе у Джуры. Сердце его усиленно билось. Тэке умчался вперед, и Джура вслед за собакой пустил уставшего Вороного в галоп.
Вот уже виднеются вдали горячие источники. Вот и карниз, по которому можно взобраться наверх.
Джура соскочил с жеребца, решив оставить его внизу, потому что карниз возле отвесной скалы был узок и крут. Джура вслед за Тэке стал осторожно карабкаться по карнизу; за ними пошел жеребец. Взобравшись наверх, Джура увидел кибитки. Жалкие, низкие, сбившиеся вместе, они не встретили странника приветливым дымом очагов.
– Ого-го-го! – крикнул Джура, и эхо повторило его крик в горах.
Но никто не вышел навстречу. Ветер донес трупный запах. «Неужели все погибли?» – подумал Джура и пошел вперед. В разрытых волками и лисицами, плохо засыпанных могилах белели черепа. Джура поспешил к кибиткам – никого. Быстро обошел одну за другой. Везде было пусто. Электрический фонарик в руке Джуры осветил кучи золы, паутину в углах, зияющие дыры в стенах. В кибитке аксакала Джура увидел большую сову, сидевшую в углу. Сова, ослепленная светом, моргала глазами и не улетала. Это было единственное живое существо во всем кишлаке.
Джура, растерянный, вышел из кибитки. Что случилось здесь? Где люди? Тэке прыгал, визжал, куда-то убегал и снова прибегал. Джура свистнул. Вороной послушно пошел за ним по тропинке к Сауксаю. Джура знал неподалеку хорошее пастбище, на котором решил заночевать.
Погрузившись в воспоминания, он незаметно подошел к пастбищу. Внезапно Тэке, бежавший впереди, остановился и тихо зарычал. Этого было достаточно, чтобы винтовка мгновенно очутилась в руках Джуры и курок был переведен на боевой взвод. Из-за камня вверху выскочил кто-то с винтовкой и с криком: «Джура, Джура!» – помчался к нему. Тэке бросился навстречу, и Джура не знал, друг это или враг. Вряд ли враг бежал бы так открыто. Но, может быть, это хитрость?
Джура всматривался в лицо бежавшего.
– Таг! Это ты, Таг? – И Джура радостно бросился навстречу, отзывая Тэке.
– Джура, Джура! – радостно кричал Таг, бросаясь в его объятья.
Внезапно Джура оттолкнул от себя Тага.
– Зачем ты обманул меня? Я был в крепости и узнал, что ты не выполнил моего приказания! Почему ты не привез тогда тело Чжао в крепость к Козубаю, чтобы его хоронили так, как хоронят джигитов? Я ведь просил тебя! Я верил тебе! Последнюю почесть я хотел оказать другу, а ты… ты…
– Стой! – закричал Таг. – Да, я не привез тело Чжао к Козубаю. – И уже с лукавой усмешкой, подражая Джуре, добавил: – Драться нельзя, надо разобраться в деле, а потом судить. – И буду судить, и узнаешь! – гневно сказал Джура. Этого он простить не мог.
– Слушай, Джура, я сейчас очень рассердился на тебя за то, что ты чуть ли не хотел ударить меня, и решил было пошутить, но знаю, этим не шутят. Чжао жив!
– Чжао жив?
– Да, жив!
– Где же он?
– В кишлаке.
– В каком?
– В Мин-Архаре.
– Кишлак пуст, и там гнездятся совы.
– О, ты ничего не знаешь! Уже построили новый кишлак Мин– Архар, в другом месте. Очень хорошее место. Близко. Едем скорее, а то, видишь, по тропинке в кишлак поскакал мой друг. Он слышал, как я закричал «Джура», вот и поехал известить всех. Таг отбежал в сторону за своим конем, и вскоре оба всадника галопом поскакали по узкой дорожке над обрывом. Но не успели они подняться на гору, куда вела тропинка, как наверху показались люди, и навстречу Джуре выбежала Зейнеб. Ее побледневшее лицо, устремленное вверх, говорило о перенесенных мучениях и томительном ожидании.
– Джура! – только и сказала она, но в этом слове были и надежда, и восторг встречи, и любовь.
– Джура! – донесся с вершины горы крик Кучака. – Джура!! – закричала толпа.
– А-а-а! – понеслось по горам.
– Стойте, не надо! – крикнул Джура и поднял руку. – Не надо! – прошептал он, нежно отстраняя Зейнеб, и соскочил с коня. Зейнеб, стыдясь открыто проявлять свои чувства, стояла, прижав руки к груди.
– Я сделал очень большую ошибку, – громко и твердо сказал Джура, – я виноват перед Чжао. Я поверил предателю и чуть не лишился друга. Я иду просить Чжао, пусть он простит меня… Я не просто пойду. Эй, Таг, гони меня к Чжао, бей меня камчой, бей! Толпа стихла. Таг растерялся: бить при всех Джуру, гордость всего кишлака?… Хотя бы даже он был виноват, на него не подымалась рука.
– Бей же меня, бей! – настойчиво повторял Джура, заметив в толпе Чжао с перевязанной головой.
Это было выше понимания Тага, и все же Таг сердцем понял все величие момента, когда Джура, искупая вину, заставлял себя бить. Таг поднял камчу и несколько раз хлестнул Джуру по плечам. Джура шел вверх, сняв шапку. Толпа затихла: её молчание было красноречивее слов. И снова хлестнул Таг.
– Разве так бьют? Разве камча у тебя? – свирепо спросил Джура. – Разве шутки шучу?… – И, вырвав камчу из рук Тага, он отбросил её в сторону. Размахнувшись своей камчой, хлестнул Тага и сказал: – Так бьют. Бери камчу!
Таг невольно ахнул и крепко сжал в руке камчу. – Бей! – приказал Джура и снова пошел вперед. А Таг ехал сбоку и хлестал Джуру, подымая плеть и изо всей силы опуская её на Джуру. Вслед за ними тихо шла бледная Зейнеб и вела в поводу Вороного.
Никогда ещё Чжао так не волновался. Ему, мужественному, закаленному человеку, хотелось и смеяться и плакать. Только Джура с его прямотой и честностью мог так поступить. Он публично искупал свою вину, и Чжао понимал, как страдает гордый Джура. – Ну, вот и я… Ну, вот… Ошибался… Простишь? – спросил Джура. Толпа затаила дыхание, восхищенно глядя на происходящее. – Друг! – только и произнес Чжао. Протянув руки к Джуре, он прижал его к груди.
Кучак больше не мог сдерживать свое ликование. – Вот какие друзья! – закричал он толпе.
В его жестах и голосе было столько радости, что хватило бы на весь мир. Друзья откинулись назад и посмотрели друг другу в глаза. – Я не споткнусь дважды об один и тот же камень, – тихо сказал Джура.
– Ты, Джура, много передумал, это отражается в твоих глазах, – сказал Кучак.
– Я много страдал, – ответил Джура.
– Это правда: одиночество, да ещё в чужой стране, и голод хуже всего, – подтвердил Кучак.
– Не голод, а заблуждения сильнее всего мучат человека, – возразил Джура. – Один верный спутник дороже тысячи неверных. В самые тяжелые дни дружба Чжао меня поддерживала, – тихо сказал Джура. – А где мать моя? – спросил Джура, оглядывая толпу. – Айше убита в бою, – тихо ответила Зейнеб.
Толпа молча расступилась, открывая Джуре путь к могиле, приютившейся на склоне горы.
– О храбрая, умершая, как мужчина, с винтовкой в руках!… – начал Кучак и запнулся, сожалея о том, что у него нет в руках дутара. – Она храбро сражалась за счастье встретиться с тобой, Джура, но басмаческая пуля сразила её. Зато ты жив, Джура. Ты знаменитый, ты великий, ты…
– Я не люблю бабьей болтовни! – строго оборвал его Джура. – Не говори так! – горестно воскликнул Кучак. – Раньше я вплетал в скорбный ветер звуки моих песен, и эхо умирало в горах, а сейчас сам Козубай… – И Кучак замолчал, выискивая что-то в складках пояса. – Вот, – сказал он и протянул Джуре небольшую вещицу.
– Что это?
Кучак приосанился:
– Сам Козубай подарил мне эту ручку с золотым пером. Эта ручка на всю жизнь. За Казиски. А ты говоришь «бабья болтовня»! И кому же? Манасчи Кучаку! Пойдем, пойдем со мной, я докажу тебе, что значит «бабья болтовня»! – Кучак схватил Джуру за рукав и потащил наверх.
Джура шел, окруженный толпой.
Отовсюду неслись приветствия:
– Здравствуй, Джура!
– Долго живи, Джура!
– Как доехал, Джура?
– Здравствуй, Джура! – сказал Муса, на ходу пожимая ему руку. – Я здесь со своим отрядом горы прочесываю, последних басмачей ищу. И Юрий здесь, в горах, камни добывает. За ним я уже послал! Абдулло-Джон, «краснопалочник», ушел с отрядом домой. В горной долине, возле ручья, виднелись кибитки. На склонах гор паслись овцы, козы, яки.
Лошади у коновязей, встревоженные необычным оживлением, ржали.
– Почему здесь теперь так много людей? – спросил Джура удивленно.
– Мы соединились с другим кишлаком, – задыхаясь от счастья, сказала Зейнеб. – Он оказался по ту сторону горы. У нас будет колхоз. Советская власть построила нам новые дома. – Пробный посев ячменя, – сказал Кучак, заметив, что Джура старается отгадать, что желтеет вдали.
– Наши коровы! – подсказал другой, заметив взгляд Джуры, брошенный на животных.
– Потом, потом! – закричал Муса и повел Джуру в дом. Большая комната наполнилась людьми. Кучак усадил Джуру на ковер, подложил подушки, сел рядом и взял в руки дутар. – Что ты делаешь! Накорми, а потом пой! – рассердился Чжао. – Правильно! – поддержал его Муса.
– Эй, Биби, Биби! – позвал Кучак. – Свари плов для гостя. – Как, – удивился Джура, – ты позволяешь женщине варить плов? Ты?
– У меня теперь более важные дела, – гордо сказал Кучак и не спеша развернул перед Джурой газету. Со страницы газеты на Джуру смотрело строгое и самодовольное лицо Кучака. – Это я, – сказал Кучак, – я, манасчи Кучак. А здесь, ниже, написано о том, как я помог поймать Кзицкого…
Кучак приготовился рассказывать. Тогда Биби, не выдержав трескотни Кучака, сказала ему по-русски:
– Пой, ласточка, пой!
Все засмеялись. Кучак рассердился, потому что эти слова он сам сюда привез, а теперь все его дразнят.
– Пей! Ты батыр! – сказал Муса, подавая Джуре большую деревянную чашку с кумысом.
– Пей, батыр, кизил-аскер! – закричали все присутствующие. Джура взял от Мусы пиалу и обвел всех глазами. – За хорошую жизнь пью, за вас пью, киргизы, за то, чтобы вы все стали достойными членами великого рода большевиков, – сказал Джура и выпил пиалу до дна.
Кучак ударил по струнам.
Зейнеб сидела на ковре с отсутствующим взглядом и словно прислушивалась к чему-то, что звучало издалека. Стоило Джуре повернуть к ней голову, она обращала к нему глаза, светившиеся таким счастьем, какого он до сих пор не встречал в глазах у других людей.
Люди безмолвствовали, и только клекот горных орлов да шум далекого водопада врывались в песню.
А Кучак пел:
Воздух был тягуч и прозрачен. Белоснежные шапки гор ярко вырисовывались на фоне темно-голубого неба. То здесь, то там виднелись группы кииков и архаров. Они спокойно паслись на альпийских лугах.
Улары, ходившие возле животных, вытянули шею и засвистели. Ветер донес запах человека.
Животные неторопливо пошли цепочкой по карнизу горы. Одинокий всадник показался из-за угла, а впереди него бежал черный пес. Всадник и пес спустились в ущелье, с трудом взобрались на перевал. И чем ближе подъезжал путник к цели путешествия, кишлаку Мин-Архар, тем все больше торопил коня. Иногда Джура – это был он – по привычке притрагивался к кобуре или прикладу винтовки, висевшей за спиной. Но ничто не нарушало горного безмолвия. Раньше ему попадались красноармейцы, которые строго требовали предъявления документов. Здесь же не было видно людей. Кругом высились горы.
Джура смотрел на горы так, как будто видел их впервые. А ведь они не изменились. Все те же горы, все те же ручьи и небо. Только он, Джура, совсем-совсем другой! Давно ли он был глупым и самодовольным мальчишкой, поражавшимся мудрости аксакала и верившим в арвахов и прочих духов, населявших эти горы!… Чего только не делает жизнь!
То, что он пережил за эти три года, пробудило в нем много нового. То, что казалось важным, потеряло в его глазах свою ценность. Как он хотел иметь винтовку – чуть Ивашко и Мусу из-за этого не прикончил. Иметь винтовку хорошо, но разве это предел желаний? Иметь быстрого коня хорошо, но разве в этом цель жизни? Из-за любви к Зейнеб бросился он в погоню за басмачами, но разве только эта любовь удесятеряла его силы последние месяцы? Нет, не только она.
Раньше он слушался аксакала. Тот запрещал ему уходить далеко в горы, пугая гневом арвахов. Но он ушел, и множество путей открылось перед ним. И эти пути открыли перед ним коммунисты – Максимов и Козубай. Они сделали из него настоящего советского человека. И куда он теперь ни пойдет, рука партии направит его, молодого члена комсомола, по правильному пути. Ветер шелестел по траве, и ковыли склоняли перед путешественником седые головы.
Невеселые думы заставляли Джуру сдерживать бег коня. Что он скажет членам своего рода о Тагае? Пусть убили врага, но ведь не он, Джура. Они не поймут его и будут смеяться. Значит, придется поссориться. Стоило ли ехать, чтобы ссориться!
Зейнеб?… Но почти три года прошло. Может быть, она уже замужем. Говорят, что она была джигитом. Но мало ли что говорят! Кучак? Разве будет певец Манаса защищать Джуру? Нет, не поймут его в кишлаке. Но главное, что смерть Чжао ложится на него черным пятном. Проклятый Саид! Предатель оказался прав: мысль о Чжао, как змея, сосала его сердце.
Вдали показались знакомые горы. Вскоре Джура через каменный завал у обвалившейся горы пробрался в широкий сад, над которым стоял кишлак.
Но не радость, а беспокойство было сейчас на душе у Джуры. Сердце его усиленно билось. Тэке умчался вперед, и Джура вслед за собакой пустил уставшего Вороного в галоп.
Вот уже виднеются вдали горячие источники. Вот и карниз, по которому можно взобраться наверх.
Джура соскочил с жеребца, решив оставить его внизу, потому что карниз возле отвесной скалы был узок и крут. Джура вслед за Тэке стал осторожно карабкаться по карнизу; за ними пошел жеребец. Взобравшись наверх, Джура увидел кибитки. Жалкие, низкие, сбившиеся вместе, они не встретили странника приветливым дымом очагов.
– Ого-го-го! – крикнул Джура, и эхо повторило его крик в горах.
Но никто не вышел навстречу. Ветер донес трупный запах. «Неужели все погибли?» – подумал Джура и пошел вперед. В разрытых волками и лисицами, плохо засыпанных могилах белели черепа. Джура поспешил к кибиткам – никого. Быстро обошел одну за другой. Везде было пусто. Электрический фонарик в руке Джуры осветил кучи золы, паутину в углах, зияющие дыры в стенах. В кибитке аксакала Джура увидел большую сову, сидевшую в углу. Сова, ослепленная светом, моргала глазами и не улетала. Это было единственное живое существо во всем кишлаке.
Джура, растерянный, вышел из кибитки. Что случилось здесь? Где люди? Тэке прыгал, визжал, куда-то убегал и снова прибегал. Джура свистнул. Вороной послушно пошел за ним по тропинке к Сауксаю. Джура знал неподалеку хорошее пастбище, на котором решил заночевать.
Погрузившись в воспоминания, он незаметно подошел к пастбищу. Внезапно Тэке, бежавший впереди, остановился и тихо зарычал. Этого было достаточно, чтобы винтовка мгновенно очутилась в руках Джуры и курок был переведен на боевой взвод. Из-за камня вверху выскочил кто-то с винтовкой и с криком: «Джура, Джура!» – помчался к нему. Тэке бросился навстречу, и Джура не знал, друг это или враг. Вряд ли враг бежал бы так открыто. Но, может быть, это хитрость?
Джура всматривался в лицо бежавшего.
– Таг! Это ты, Таг? – И Джура радостно бросился навстречу, отзывая Тэке.
– Джура, Джура! – радостно кричал Таг, бросаясь в его объятья.
Внезапно Джура оттолкнул от себя Тага.
– Зачем ты обманул меня? Я был в крепости и узнал, что ты не выполнил моего приказания! Почему ты не привез тогда тело Чжао в крепость к Козубаю, чтобы его хоронили так, как хоронят джигитов? Я ведь просил тебя! Я верил тебе! Последнюю почесть я хотел оказать другу, а ты… ты…
– Стой! – закричал Таг. – Да, я не привез тело Чжао к Козубаю. – И уже с лукавой усмешкой, подражая Джуре, добавил: – Драться нельзя, надо разобраться в деле, а потом судить. – И буду судить, и узнаешь! – гневно сказал Джура. Этого он простить не мог.
– Слушай, Джура, я сейчас очень рассердился на тебя за то, что ты чуть ли не хотел ударить меня, и решил было пошутить, но знаю, этим не шутят. Чжао жив!
– Чжао жив?
– Да, жив!
– Где же он?
– В кишлаке.
– В каком?
– В Мин-Архаре.
– Кишлак пуст, и там гнездятся совы.
– О, ты ничего не знаешь! Уже построили новый кишлак Мин– Архар, в другом месте. Очень хорошее место. Близко. Едем скорее, а то, видишь, по тропинке в кишлак поскакал мой друг. Он слышал, как я закричал «Джура», вот и поехал известить всех. Таг отбежал в сторону за своим конем, и вскоре оба всадника галопом поскакали по узкой дорожке над обрывом. Но не успели они подняться на гору, куда вела тропинка, как наверху показались люди, и навстречу Джуре выбежала Зейнеб. Ее побледневшее лицо, устремленное вверх, говорило о перенесенных мучениях и томительном ожидании.
– Джура! – донесся с вершины горы крик Кучака. – Джура!! – закричала толпа.
– А-а-а! – понеслось по горам.
– Стойте, не надо! – крикнул Джура и поднял руку. – Не надо! – прошептал он, нежно отстраняя Зейнеб, и соскочил с коня. Зейнеб, стыдясь открыто проявлять свои чувства, стояла, прижав руки к груди.
– Я сделал очень большую ошибку, – громко и твердо сказал Джура, – я виноват перед Чжао. Я поверил предателю и чуть не лишился друга. Я иду просить Чжао, пусть он простит меня… Я не просто пойду. Эй, Таг, гони меня к Чжао, бей меня камчой, бей! Толпа стихла. Таг растерялся: бить при всех Джуру, гордость всего кишлака?… Хотя бы даже он был виноват, на него не подымалась рука.
– Бей же меня, бей! – настойчиво повторял Джура, заметив в толпе Чжао с перевязанной головой.
Это было выше понимания Тага, и все же Таг сердцем понял все величие момента, когда Джура, искупая вину, заставлял себя бить. Таг поднял камчу и несколько раз хлестнул Джуру по плечам. Джура шел вверх, сняв шапку. Толпа затихла: её молчание было красноречивее слов. И снова хлестнул Таг.
– Разве так бьют? Разве камча у тебя? – свирепо спросил Джура. – Разве шутки шучу?… – И, вырвав камчу из рук Тага, он отбросил её в сторону. Размахнувшись своей камчой, хлестнул Тага и сказал: – Так бьют. Бери камчу!
Таг невольно ахнул и крепко сжал в руке камчу. – Бей! – приказал Джура и снова пошел вперед. А Таг ехал сбоку и хлестал Джуру, подымая плеть и изо всей силы опуская её на Джуру. Вслед за ними тихо шла бледная Зейнеб и вела в поводу Вороного.
Никогда ещё Чжао так не волновался. Ему, мужественному, закаленному человеку, хотелось и смеяться и плакать. Только Джура с его прямотой и честностью мог так поступить. Он публично искупал свою вину, и Чжао понимал, как страдает гордый Джура. – Ну, вот и я… Ну, вот… Ошибался… Простишь? – спросил Джура. Толпа затаила дыхание, восхищенно глядя на происходящее. – Друг! – только и произнес Чжао. Протянув руки к Джуре, он прижал его к груди.
Кучак больше не мог сдерживать свое ликование. – Вот какие друзья! – закричал он толпе.
В его жестах и голосе было столько радости, что хватило бы на весь мир. Друзья откинулись назад и посмотрели друг другу в глаза. – Я не споткнусь дважды об один и тот же камень, – тихо сказал Джура.
– Ты, Джура, много передумал, это отражается в твоих глазах, – сказал Кучак.
– Я много страдал, – ответил Джура.
– Это правда: одиночество, да ещё в чужой стране, и голод хуже всего, – подтвердил Кучак.
– Не голод, а заблуждения сильнее всего мучат человека, – возразил Джура. – Один верный спутник дороже тысячи неверных. В самые тяжелые дни дружба Чжао меня поддерживала, – тихо сказал Джура. – А где мать моя? – спросил Джура, оглядывая толпу. – Айше убита в бою, – тихо ответила Зейнеб.
Толпа молча расступилась, открывая Джуре путь к могиле, приютившейся на склоне горы.
– О храбрая, умершая, как мужчина, с винтовкой в руках!… – начал Кучак и запнулся, сожалея о том, что у него нет в руках дутара. – Она храбро сражалась за счастье встретиться с тобой, Джура, но басмаческая пуля сразила её. Зато ты жив, Джура. Ты знаменитый, ты великий, ты…
– Я не люблю бабьей болтовни! – строго оборвал его Джура. – Не говори так! – горестно воскликнул Кучак. – Раньше я вплетал в скорбный ветер звуки моих песен, и эхо умирало в горах, а сейчас сам Козубай… – И Кучак замолчал, выискивая что-то в складках пояса. – Вот, – сказал он и протянул Джуре небольшую вещицу.
– Что это?
Кучак приосанился:
– Сам Козубай подарил мне эту ручку с золотым пером. Эта ручка на всю жизнь. За Казиски. А ты говоришь «бабья болтовня»! И кому же? Манасчи Кучаку! Пойдем, пойдем со мной, я докажу тебе, что значит «бабья болтовня»! – Кучак схватил Джуру за рукав и потащил наверх.
Джура шел, окруженный толпой.
Отовсюду неслись приветствия:
– Здравствуй, Джура!
– Долго живи, Джура!
– Как доехал, Джура?
– Здравствуй, Джура! – сказал Муса, на ходу пожимая ему руку. – Я здесь со своим отрядом горы прочесываю, последних басмачей ищу. И Юрий здесь, в горах, камни добывает. За ним я уже послал! Абдулло-Джон, «краснопалочник», ушел с отрядом домой. В горной долине, возле ручья, виднелись кибитки. На склонах гор паслись овцы, козы, яки.
Лошади у коновязей, встревоженные необычным оживлением, ржали.
– Почему здесь теперь так много людей? – спросил Джура удивленно.
– Мы соединились с другим кишлаком, – задыхаясь от счастья, сказала Зейнеб. – Он оказался по ту сторону горы. У нас будет колхоз. Советская власть построила нам новые дома. – Пробный посев ячменя, – сказал Кучак, заметив, что Джура старается отгадать, что желтеет вдали.
– Наши коровы! – подсказал другой, заметив взгляд Джуры, брошенный на животных.
– Потом, потом! – закричал Муса и повел Джуру в дом. Большая комната наполнилась людьми. Кучак усадил Джуру на ковер, подложил подушки, сел рядом и взял в руки дутар. – Что ты делаешь! Накорми, а потом пой! – рассердился Чжао. – Правильно! – поддержал его Муса.
– Эй, Биби, Биби! – позвал Кучак. – Свари плов для гостя. – Как, – удивился Джура, – ты позволяешь женщине варить плов? Ты?
– У меня теперь более важные дела, – гордо сказал Кучак и не спеша развернул перед Джурой газету. Со страницы газеты на Джуру смотрело строгое и самодовольное лицо Кучака. – Это я, – сказал Кучак, – я, манасчи Кучак. А здесь, ниже, написано о том, как я помог поймать Кзицкого…
Кучак приготовился рассказывать. Тогда Биби, не выдержав трескотни Кучака, сказала ему по-русски:
– Пой, ласточка, пой!
Все засмеялись. Кучак рассердился, потому что эти слова он сам сюда привез, а теперь все его дразнят.
– Пей! Ты батыр! – сказал Муса, подавая Джуре большую деревянную чашку с кумысом.
– Пей, батыр, кизил-аскер! – закричали все присутствующие. Джура взял от Мусы пиалу и обвел всех глазами. – За хорошую жизнь пью, за вас пью, киргизы, за то, чтобы вы все стали достойными членами великого рода большевиков, – сказал Джура и выпил пиалу до дна.
Кучак ударил по струнам.
Зейнеб сидела на ковре с отсутствующим взглядом и словно прислушивалась к чему-то, что звучало издалека. Стоило Джуре повернуть к ней голову, она обращала к нему глаза, светившиеся таким счастьем, какого он до сих пор не встречал в глазах у других людей.
Люди безмолвствовали, и только клекот горных орлов да шум далекого водопада врывались в песню.
А Кучак пел:
Песня звонкая летала,
Песня чудная носилась
Высоко над облаками.
Путешествуя по миру,
Песнь устала и спустилась
Ночевать в кишлак памирский.
Много, множество киргизов
Собирались к дивной гостье
Слушать сказки, песни, джиры…
Много тысяч каим, улен
И историй сохранили
И запомнили киргизы.
А из дальних летних стойбищ
Поздно ночью приезжали
И узбеки и казахи,
Но всего не услыхали.
Лишь концы прекрасных звуков
Увезли они с собою.
Песнь киргизов полюбила,
Песнь киргизов навещает
На Тянь– Шане, на Памире.
На джейлау изумрудных,
Где кумыс течет рекою,
Где играют на дутарах,
Где дымится жирный плов.
Слушайте меня, Кучака!
Я спою вам о минувшем —
То, о чем шумит ковыль.
То, о чем звенит нам ветер
В черепах врагов убитых,
То, о чем гремят нам реки
В неприступных дебрях гор,
То, о чем козлу седому
По утрам свистит улар.
Я спою вам о прошедшем:
Как в горах Биллянд-Киика
Басмачи нас окружили,
Били, мучили огнем,
Как Джура зажегся гневом,
Поклялся им мстить до смерти.
Был Балбак, богатый, хитрый,
Был Тагай – басмач опасный,
Был Казиски, был Шараф.
Кишлаки тогда пылали,
Трупы землю устилали,
Кровь текла вместо воды.
Где они? На бранном поле.
Их уж нет, мы на джейлау
Плов едим и пьем кумыс.
Снова солнышко нам светит,
И гроза умчалась вдаль.
Жить я начинаю снова,
Сердце радость обрело.
Буду славить я Джуру,
Буду петь о нем я песни.
И о мудром Козубае
Я сложу огромный джир.
Пусть все знают о Максиме:
Провести он может черта!
Слушайте ж меня, Кучака!
Слово, стань мечом моим!