Страница:
Караван из трех верблюдов растянулся цепочкой. Впереди ехал Саид, за ним Джура. Высохший, почерневший, с выступающими на лице скулами, он все время смотрел вдаль, как будто что-то там видел. За спиной у него висел карамультук – подарок Билляла. За Джурой ехал Чжао.
За караваном бежал похудевший, взлохмаченный Тэке. Уже третий день караван двигался, томясь жаждой: ни одной капли воды не было в сухих бурдюках.
Губы у всех посинели, языки распухли и побелели, и Чжао казалось, что, закрываясь, веки шуршат.
С каждым часом пути тело путников все больше и больше уменьшалось в весе, щеки ввалились.
К вечеру верблюды легли и не желали подниматься, а встав, не хотели идти; когда же на них садились, они падали. Их широко открытые рты и дикие крики пугали седоков. Только один черный двугорбый верблюд, злой и сильный, ушел вперед, и его не могли догнать.
– Серебро, берите с собой серебро! – И Саид взвалил на плечи мешок с серебром. – Близко, близко! – говорил Саид и показывал вперед.
Вдали синела вода озера, и путники побежали, но, выбившись из сил, упали; поднявшись, они увидели, что никакой воды нет, а над песком струится воздух.
Путники опять потащились вперед. Вставали, падали и опять вставали. Тэке плелся за измученными людьми. Но все же Джура не бросил карамультук, а Саид – свое серебро.
Встречались кусты тамариска. Путники пробовали жевать ветки, но это было все равно что жевать солому.
К утру они совсем выбились из сил.
– Вот серебро, – говорил Саид. – Давайте разделим его на три части и понесем. Лучше быть богатым, чем бедным. – Что толку, – отвечал Джура, – когда за него не купишь и глотка воды в этой безрадостной пустыне!
Каждый вырыл себе углубление в песке. Весь день они лежали без движения под горячим солнцем и бредили.
Ночью сильно похолодало. Они очнулись и потащились дальше. Саид начал отставать. Поняв, что серебра ему не унести, он часть высыпал. Но это очень мало облегчило груз. Тогда Саид высыпал половину всего серебра и воспаленными глазами стал искать примету, по которой он мог бы потом отыскать его, но все барханы были одинаковы. Прошло ещё немного времени, и измученный Саид уже не нес, а тащил мешок по песку, и его путь устилался серебром до тех пор, пока оно все не высыпалось.
Впоследствии Джура так и не мог вспомнить, сколько дней или часов они шли вперед по следам черного верблюда. Тэке через каждые пять шагов ложился отдохнуть. На пути нашли труп верблюда. Пробовали съесть по кусочку мяса, но слюны во рту не было, и проглотить мясо не смогли.
Вдали показались деревья. Они доползли до них, но воды и там не было. Неподвижно лежали путники возле деревьев и бредили. Тэке не было с ними. Он куда-то ушел.
Вдруг они услышали свист.
– Буря! – прошептал Саид. – Мы пропали!
Оказалось, что это прилетели бульдуруки[46]. Они сели невдалеке.
– Хоть бы напиться свежей крови! – прошептал Саид. Джура с трудом поднялся, высек искру, зажег фитиль и выстрелил.
Все трое поползли на четвереньках к убитой птице. Крови они так и не напились, потому что она моментально запеклась. Ночью Джура очнулся: Тэке лизал ему языком руку. Джура попробовал оттолкнуть его. Шерсть Тэке была мокрая. «Вода!» – хотел крикнуть Джура, но не было сил. Он медленно пополз за Тэке и достиг зарослей тростника. Джура, ломая тростник, бросился к воде. Он упал на живот и жадно пил воду. Отдышавшись, пил снова. Почувствовав прилив сил, он намочил одежду и вернулся к друзьям. Он выжал воду на лица Саиду и Чжао, и они пришли в себя. К утру они вышли к большому каравану. Карамультук пришлось оставить в кустах, чтобы не вызвать подозрения. Джура, Саид и Чжао нанялись погонщиками верблюдов. Они согласились работать только за еду.
V
ГДЕ БЫ НИ БРОДИЛ ТЫ, НЕБО ВСЮДУ БУДЕТ ДЛЯ ТЕБЯ ТЕМНОГО ЦВЕТА, И ТОЛЬКО НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ ОТКРОЮТСЯ ДЛЯ ТЕБЯ ВНОВЬ ГОЛУБЫЕ ДАЛИ
I
II
За караваном бежал похудевший, взлохмаченный Тэке. Уже третий день караван двигался, томясь жаждой: ни одной капли воды не было в сухих бурдюках.
Губы у всех посинели, языки распухли и побелели, и Чжао казалось, что, закрываясь, веки шуршат.
С каждым часом пути тело путников все больше и больше уменьшалось в весе, щеки ввалились.
К вечеру верблюды легли и не желали подниматься, а встав, не хотели идти; когда же на них садились, они падали. Их широко открытые рты и дикие крики пугали седоков. Только один черный двугорбый верблюд, злой и сильный, ушел вперед, и его не могли догнать.
– Серебро, берите с собой серебро! – И Саид взвалил на плечи мешок с серебром. – Близко, близко! – говорил Саид и показывал вперед.
Вдали синела вода озера, и путники побежали, но, выбившись из сил, упали; поднявшись, они увидели, что никакой воды нет, а над песком струится воздух.
Путники опять потащились вперед. Вставали, падали и опять вставали. Тэке плелся за измученными людьми. Но все же Джура не бросил карамультук, а Саид – свое серебро.
Встречались кусты тамариска. Путники пробовали жевать ветки, но это было все равно что жевать солому.
К утру они совсем выбились из сил.
– Вот серебро, – говорил Саид. – Давайте разделим его на три части и понесем. Лучше быть богатым, чем бедным. – Что толку, – отвечал Джура, – когда за него не купишь и глотка воды в этой безрадостной пустыне!
Каждый вырыл себе углубление в песке. Весь день они лежали без движения под горячим солнцем и бредили.
Ночью сильно похолодало. Они очнулись и потащились дальше. Саид начал отставать. Поняв, что серебра ему не унести, он часть высыпал. Но это очень мало облегчило груз. Тогда Саид высыпал половину всего серебра и воспаленными глазами стал искать примету, по которой он мог бы потом отыскать его, но все барханы были одинаковы. Прошло ещё немного времени, и измученный Саид уже не нес, а тащил мешок по песку, и его путь устилался серебром до тех пор, пока оно все не высыпалось.
Впоследствии Джура так и не мог вспомнить, сколько дней или часов они шли вперед по следам черного верблюда. Тэке через каждые пять шагов ложился отдохнуть. На пути нашли труп верблюда. Пробовали съесть по кусочку мяса, но слюны во рту не было, и проглотить мясо не смогли.
Вдали показались деревья. Они доползли до них, но воды и там не было. Неподвижно лежали путники возле деревьев и бредили. Тэке не было с ними. Он куда-то ушел.
Вдруг они услышали свист.
– Буря! – прошептал Саид. – Мы пропали!
Оказалось, что это прилетели бульдуруки[46]. Они сели невдалеке.
– Хоть бы напиться свежей крови! – прошептал Саид. Джура с трудом поднялся, высек искру, зажег фитиль и выстрелил.
Все трое поползли на четвереньках к убитой птице. Крови они так и не напились, потому что она моментально запеклась. Ночью Джура очнулся: Тэке лизал ему языком руку. Джура попробовал оттолкнуть его. Шерсть Тэке была мокрая. «Вода!» – хотел крикнуть Джура, но не было сил. Он медленно пополз за Тэке и достиг зарослей тростника. Джура, ломая тростник, бросился к воде. Он упал на живот и жадно пил воду. Отдышавшись, пил снова. Почувствовав прилив сил, он намочил одежду и вернулся к друзьям. Он выжал воду на лица Саиду и Чжао, и они пришли в себя. К утру они вышли к большому каравану. Карамультук пришлось оставить в кустах, чтобы не вызвать подозрения. Джура, Саид и Чжао нанялись погонщиками верблюдов. Они согласились работать только за еду.
V
Десять дней они ехали по малонаселенной местности. Стояли последние дни зимы. Похолодало, и шел снег.
Караван ночью вступил на базарную площадь.
Впереди на лошади ехал хозяин. За ним на осле ехал его ближайший помощник – караван-баши[47]. За первым верблюдом величественно шествовали двадцать пять других. Чжао, Саид и Джура ехали во главе следующей части каравана.
Увидев на площади свору собак, Тэке помчался к ним. Серый пес лез в нору из кошм, где лежал старый нищий. Заметив Тэке, пес обернулся и бросился на него, но Тэке сшиб его с ног. Из-под войлочной кошмы донесся слабый стон бредившего человека. Тэке отбросил собаку и влез в нору. Горячим языком облизал он лицо старика, затем выскочил и помчался к Джуре. Тэке визжал и тянул его за полу халата.
– Тэке, чего ты, Тэке? – спрашивал Джура.
А Тэке нетерпеливо взвизгивал и все тянул его в сторону войлочной норы.
Джура слез с осла. Вместе со своими двумя спутниками он разбросал кошмы.
– Здесь какой-то старик, – сказал он и склонился над замерзающим.
Тэке метался, лаял, бросался на собак и лизал лицо старика. Джура и его спутники ничего не понимали. Посовещавшись, они решили ехать дальше, но в это время старик открыл глаза. Старик радостно и удивленно прошептал:
– Джура, Джура!
– Да ведь это Кучак! – закричал Джура.
Старик с трудом схватил руку Джуры и, прижав к своему лицу, заплакал.
Налетела метель. Снежинки таяли на улыбающихся лицах, и казалось, что люди плачут от радости.
За кишлаком караван остановился на отдых. В заброшенном строении собрались повеселевшие друзья.
Сидя у теплого костра, Кучак и смеялся и плакал. – Болит? – спросил Джура.
– Ноги заморозил, – ответил Кучак, – и душу заморозил. Сейчас легче. С души будто ледяной обвал сорвался: в ушах звенит, и вижу вас будто сквозь снежную пыль… Может быть, я сплю? Джура попробовал снять ичиги с ног Кучака, но не смог и распорол их ножом. Чжао смазал распухшие ноги Кучака барсучьим жиром из своей походной аптечки, собранной им в пути. – Ну, а замерзшую душу твою будем лечить едой, – весело сказал Джура. – Ведь ты всегда говорил, что душа человеческая помещается в его животе.
– Я голоден и съем за десятерых, – сказал Кучак, – но я уже совсем не тот, что был. Не от долгой жизни зреет ум, а от долгих страданий. Я в этом убедился. Пережитого мною горя и страданий хватило бы на поклажу для тысячи верблюдов. Раньше я населял мир призраками и боялся их. Я и сейчас их боюсь, но гораздо больше я боюсь остаться здесь в стране, где растоптана правда бедных и где вершит все дела правда богатых. Я попробовал было заикнуться о справедливости – и впал в немилость, попал в беду. Меня преследовали, как раненого козла. Я был один. Я взял себе в спутники терпение и смирение, и они привели меня на базар и оставили умирать в одиночестве от голода, и вы воскресили меня… Да что говорить!…
Кучак заплакал, потом засмеялся сквозь слезы. Он был безмерно счастлив. Он готов был снести любое наказание от Джуры за свой побег. Как ни была бы жестока эта кара, все же она после всего пережитого не могла бы затмить радость встречи, предвещавшей спасение.
Так и сказал об этом Кучак. Джура задумался. Кучак не узнавал в суровом, похудевшем, почерневшем мужчине с резкими морщинами на лбу и запавшими глазами прежнего хвастливого юношу, каким он знал Джуру.
– Я тоже ошибался, – сказал Джура. – Что ж, будем вместе стараться делать все с умом. А умный, как говорят, не споткнется дважды об один и тот же камень.
– Конечно, – сказал Кучак. Он готов был соглашаться с любым словом Джуры.
– Чудеса! Даже улитка заговорила! – сказал Саид и, чтобы доказать Кучаку свое расположение, в ожидании, пока закипит вода, наточил нож и наголо обрил ему голову, после чего тщательно подстриг усы и бородку.
Костер пылал. Вода в казане и в чимганах закипела. Друзья съели по пиале мучной болтушки и запили чаем с черствой ячменной лепешкой. Кучак предложил сварить плов.
Они собрали свои медяки, и вскоре Саид принес большой кусок жирной баранины, бараньего жира и мешочек рису. – Откуда столько? – спросил Джура.
Саид усмехнулся и сказал:
– Ради друга я готов на все!
Он и в самом деле готов был на любые жертвы, лишь бы Кучак не говорил о днях, проведенных с ним. Джура нахмурился, но промолчал. Пока варился плов, Кучак рассказывал о своих странствиях, как он заболел, ослабел, питался дикими ягодами и кореньями и даже пробовал петь песни. Кучаку хотелось вернуться домой, а идти через горы Китайского Сарыкола, где жил Кипчакбай, он боялся. Плов удался на славу.
Многое нужно было рассказать, но, как часто бывает при радостной встрече, друзья не находили нужных слов. За чаем Кучак убедился, что Джура не хочет вспоминать о его побеге, и окончательно разошелся:
– Самая дурная страна та, в которой ты не имеешь друга, и самый дурной заработок для человека тот, за который его ругают. А уж я голодал и работал голодным! Били меня, ругали меня, а заработанного не платили. Джура, я виноват перед тобой, но ты – истинный друг! Ты знаешь, Тагай и Безносый живы! – Они умрут! – твердо сказал Джура.
– Если бы я их встретил, я бы сам их зарезал, – ответил Кучак.
– Хо-хо! – сказал Чжао посмеиваясь. – И лягушка квакает, если на неё наступишь.
– Я не лягушка, а даванашти – переходящий перевалы, – гордо ответил Кучак и, сам того не замечая, начал играть пеплом, пропуская его между пальцами. – Ну, а ты как, Джура? – спросил он. – Если бы не Чжао, не был бы я жив. А потом нас всех спас Тэке. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
В юрте было жарко. Огромный черный пес Тэке, лежавший у костра на кошме, услышав свое имя, внимательно посмотрел на Джуру и вильнул хвостом. Ему было жарче всех. Из раскрытой пасти капала слюна. Умным взглядом он обвел собравшихся и ещё раз вильнул хвостом. Джура, Кучак, Саид и Чжао смотрели на него с любовью. – Тэке! – тихо позвал Джура.
Тэке важно поднялся и вразвалку подошел к хозяину. Он положил ему голову на колени и, внимательно глядя в глаза, замер. Джура что-то тихо говорил, и Тэке, казалось, понимал его. – Ну, а ты чего опять хнычешь? – спросил Кучака Чжао. – Знаешь, что говорит эта надпись? – И он показал на стену юрты. Кучак отрицательно покачал головой:
– Я не умею читать. Я только пою песни и рассказываю сказки. – Вот здесь и написано: «Все должны быть с друзьями веселыми, а с врагами злыми, и друзья должны держаться вместе». – Конечно! – убежденно сказал Кучак, смахивая слезы. – Если народ ударит кулаком по горе, то превратит её в пыль!…
Караван ночью вступил на базарную площадь.
Впереди на лошади ехал хозяин. За ним на осле ехал его ближайший помощник – караван-баши[47]. За первым верблюдом величественно шествовали двадцать пять других. Чжао, Саид и Джура ехали во главе следующей части каравана.
Увидев на площади свору собак, Тэке помчался к ним. Серый пес лез в нору из кошм, где лежал старый нищий. Заметив Тэке, пес обернулся и бросился на него, но Тэке сшиб его с ног. Из-под войлочной кошмы донесся слабый стон бредившего человека. Тэке отбросил собаку и влез в нору. Горячим языком облизал он лицо старика, затем выскочил и помчался к Джуре. Тэке визжал и тянул его за полу халата.
– Тэке, чего ты, Тэке? – спрашивал Джура.
А Тэке нетерпеливо взвизгивал и все тянул его в сторону войлочной норы.
Джура слез с осла. Вместе со своими двумя спутниками он разбросал кошмы.
– Здесь какой-то старик, – сказал он и склонился над замерзающим.
Тэке метался, лаял, бросался на собак и лизал лицо старика. Джура и его спутники ничего не понимали. Посовещавшись, они решили ехать дальше, но в это время старик открыл глаза. Старик радостно и удивленно прошептал:
– Джура, Джура!
– Да ведь это Кучак! – закричал Джура.
Старик с трудом схватил руку Джуры и, прижав к своему лицу, заплакал.
Налетела метель. Снежинки таяли на улыбающихся лицах, и казалось, что люди плачут от радости.
За кишлаком караван остановился на отдых. В заброшенном строении собрались повеселевшие друзья.
Сидя у теплого костра, Кучак и смеялся и плакал. – Болит? – спросил Джура.
– Ноги заморозил, – ответил Кучак, – и душу заморозил. Сейчас легче. С души будто ледяной обвал сорвался: в ушах звенит, и вижу вас будто сквозь снежную пыль… Может быть, я сплю? Джура попробовал снять ичиги с ног Кучака, но не смог и распорол их ножом. Чжао смазал распухшие ноги Кучака барсучьим жиром из своей походной аптечки, собранной им в пути. – Ну, а замерзшую душу твою будем лечить едой, – весело сказал Джура. – Ведь ты всегда говорил, что душа человеческая помещается в его животе.
– Я голоден и съем за десятерых, – сказал Кучак, – но я уже совсем не тот, что был. Не от долгой жизни зреет ум, а от долгих страданий. Я в этом убедился. Пережитого мною горя и страданий хватило бы на поклажу для тысячи верблюдов. Раньше я населял мир призраками и боялся их. Я и сейчас их боюсь, но гораздо больше я боюсь остаться здесь в стране, где растоптана правда бедных и где вершит все дела правда богатых. Я попробовал было заикнуться о справедливости – и впал в немилость, попал в беду. Меня преследовали, как раненого козла. Я был один. Я взял себе в спутники терпение и смирение, и они привели меня на базар и оставили умирать в одиночестве от голода, и вы воскресили меня… Да что говорить!…
Кучак заплакал, потом засмеялся сквозь слезы. Он был безмерно счастлив. Он готов был снести любое наказание от Джуры за свой побег. Как ни была бы жестока эта кара, все же она после всего пережитого не могла бы затмить радость встречи, предвещавшей спасение.
Так и сказал об этом Кучак. Джура задумался. Кучак не узнавал в суровом, похудевшем, почерневшем мужчине с резкими морщинами на лбу и запавшими глазами прежнего хвастливого юношу, каким он знал Джуру.
– Я тоже ошибался, – сказал Джура. – Что ж, будем вместе стараться делать все с умом. А умный, как говорят, не споткнется дважды об один и тот же камень.
– Конечно, – сказал Кучак. Он готов был соглашаться с любым словом Джуры.
– Чудеса! Даже улитка заговорила! – сказал Саид и, чтобы доказать Кучаку свое расположение, в ожидании, пока закипит вода, наточил нож и наголо обрил ему голову, после чего тщательно подстриг усы и бородку.
Костер пылал. Вода в казане и в чимганах закипела. Друзья съели по пиале мучной болтушки и запили чаем с черствой ячменной лепешкой. Кучак предложил сварить плов.
Они собрали свои медяки, и вскоре Саид принес большой кусок жирной баранины, бараньего жира и мешочек рису. – Откуда столько? – спросил Джура.
Саид усмехнулся и сказал:
– Ради друга я готов на все!
Он и в самом деле готов был на любые жертвы, лишь бы Кучак не говорил о днях, проведенных с ним. Джура нахмурился, но промолчал. Пока варился плов, Кучак рассказывал о своих странствиях, как он заболел, ослабел, питался дикими ягодами и кореньями и даже пробовал петь песни. Кучаку хотелось вернуться домой, а идти через горы Китайского Сарыкола, где жил Кипчакбай, он боялся. Плов удался на славу.
Многое нужно было рассказать, но, как часто бывает при радостной встрече, друзья не находили нужных слов. За чаем Кучак убедился, что Джура не хочет вспоминать о его побеге, и окончательно разошелся:
– Самая дурная страна та, в которой ты не имеешь друга, и самый дурной заработок для человека тот, за который его ругают. А уж я голодал и работал голодным! Били меня, ругали меня, а заработанного не платили. Джура, я виноват перед тобой, но ты – истинный друг! Ты знаешь, Тагай и Безносый живы! – Они умрут! – твердо сказал Джура.
– Если бы я их встретил, я бы сам их зарезал, – ответил Кучак.
– Хо-хо! – сказал Чжао посмеиваясь. – И лягушка квакает, если на неё наступишь.
– Я не лягушка, а даванашти – переходящий перевалы, – гордо ответил Кучак и, сам того не замечая, начал играть пеплом, пропуская его между пальцами. – Ну, а ты как, Джура? – спросил он. – Если бы не Чжао, не был бы я жив. А потом нас всех спас Тэке. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
В юрте было жарко. Огромный черный пес Тэке, лежавший у костра на кошме, услышав свое имя, внимательно посмотрел на Джуру и вильнул хвостом. Ему было жарче всех. Из раскрытой пасти капала слюна. Умным взглядом он обвел собравшихся и ещё раз вильнул хвостом. Джура, Кучак, Саид и Чжао смотрели на него с любовью. – Тэке! – тихо позвал Джура.
Тэке важно поднялся и вразвалку подошел к хозяину. Он положил ему голову на колени и, внимательно глядя в глаза, замер. Джура что-то тихо говорил, и Тэке, казалось, понимал его. – Ну, а ты чего опять хнычешь? – спросил Кучака Чжао. – Знаешь, что говорит эта надпись? – И он показал на стену юрты. Кучак отрицательно покачал головой:
– Я не умею читать. Я только пою песни и рассказываю сказки. – Вот здесь и написано: «Все должны быть с друзьями веселыми, а с врагами злыми, и друзья должны держаться вместе». – Конечно! – убежденно сказал Кучак, смахивая слезы. – Если народ ударит кулаком по горе, то превратит её в пыль!…
ГДЕ БЫ НИ БРОДИЛ ТЫ, НЕБО ВСЮДУ БУДЕТ ДЛЯ ТЕБЯ ТЕМНОГО ЦВЕТА, И ТОЛЬКО НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ ОТКРОЮТСЯ ДЛЯ ТЕБЯ ВНОВЬ ГОЛУБЫЕ ДАЛИ
I
Преемник Черного Имама Балбак, которого тоже называли Черным Имамом, уже не застал былой славы и величия своего предшественника. Миновали времена, когда Черный Имам одним своим словом мог поднять десятки и сотни тысяч киргизов, беспрекословно выполнявших его приказания. Имам Балбак ненавидел большевиков: они разрушили его власть; они делали грамотными темных людей; они отбирали золото у богатых.
Исмаилиты Кашгарии и Джунгарии считали имама Балбака святым человеком. Только пять лет прошло с тех пор, как он, по его собственным словам, «был направлен сюда из Мекки перстом Магомета, указавшим ему путь во сне», а его слово стало законом для всех старейших мулл. Даже странствующие монахи – дервиши – считали его своим покровителем. Они постоянно бывали в его доме, чтобы передать о виденном и слышанном, заслужить слово одобрения и… поесть жирного бараньего плова, запив его кок-чаем. За этим занятием стихали все их личные распри. Старшины нищих, имевшие в своем подчинении множество бедняков в городах и селах Кашгарии, получали от него золото за услуги. Чайханщики были давно уже его платными и добровольными агентами. Немало денег попадало и в руки влиятельных людей.
Имама Балбака нелегко было застать дома. В нем были несвойственные его предшественнику живость и энергия. Он много разъезжал, часто бывал в Бомбее, а однажды проник в Фергану и Старую Бухару. Он был английским резидентом, в руках которого сосредоточивалось много иностранных связей.
Только несколько человек говорили с ним как с равным. Среди этих лиц был его секретарь, высокий худощавый мужчина, безукоризненно говоривший на многих языках. Во время отсутствия имама он, одетый в халат и зеленую чалму, принимал посетителей. Верующих смущали голубые глаза секретаря, хотя волосы его были черны, как грива вороного коня.
У Балбака было много людей, которые подчинялись ему и обслуживали его лично.
Балбак был очень богат. В Кашгарии ему принадлежало три имения. В одном из них, помещавшемся в центре города, принимались все посетители, во втором – немногие. Третье имение, расположенное на окраине, было открыто для близких, прибывавших, как правило, ночью.
Исмаилиты Кашгарии и Джунгарии считали имама Балбака святым человеком. Только пять лет прошло с тех пор, как он, по его собственным словам, «был направлен сюда из Мекки перстом Магомета, указавшим ему путь во сне», а его слово стало законом для всех старейших мулл. Даже странствующие монахи – дервиши – считали его своим покровителем. Они постоянно бывали в его доме, чтобы передать о виденном и слышанном, заслужить слово одобрения и… поесть жирного бараньего плова, запив его кок-чаем. За этим занятием стихали все их личные распри. Старшины нищих, имевшие в своем подчинении множество бедняков в городах и селах Кашгарии, получали от него золото за услуги. Чайханщики были давно уже его платными и добровольными агентами. Немало денег попадало и в руки влиятельных людей.
Имама Балбака нелегко было застать дома. В нем были несвойственные его предшественнику живость и энергия. Он много разъезжал, часто бывал в Бомбее, а однажды проник в Фергану и Старую Бухару. Он был английским резидентом, в руках которого сосредоточивалось много иностранных связей.
Только несколько человек говорили с ним как с равным. Среди этих лиц был его секретарь, высокий худощавый мужчина, безукоризненно говоривший на многих языках. Во время отсутствия имама он, одетый в халат и зеленую чалму, принимал посетителей. Верующих смущали голубые глаза секретаря, хотя волосы его были черны, как грива вороного коня.
У Балбака было много людей, которые подчинялись ему и обслуживали его лично.
Балбак был очень богат. В Кашгарии ему принадлежало три имения. В одном из них, помещавшемся в центре города, принимались все посетители, во втором – немногие. Третье имение, расположенное на окраине, было открыто для близких, прибывавших, как правило, ночью.
II
В летнюю ночь к этому имению имама прискакала на лошадях группа людей. Человек, бывший впереди, приказал спутникам ждать его у глиняного забора и подъехал к воротам один. Там он отыскал кнопку, расположенную на высоте человеческого роста, и трижды нажал её пальцем.
– Кто здесь? – послышался тихий голос из-за двери. – Искатель истины, – ответил прибывший.
– Мир искателям! – донеслось из-за двери.
– Никто не изменит судьбы, предначертанной аллахом. – Люби свою веру… – начал голос за стеной.
– …но не осуждай другие! – поспешно добавил прибывший. Ворота распахнулись, пропуская гостя, и тотчас же закрылись.
Молчаливые слуги приняли лошадь.
– Это вы, господин Тагай? – спросил его кто-то, вышедший ему навстречу.
– Я! – ответил Тагай, сбрасывая чалму.
– Пойдемте, имам вас ждет.
Они прошли под деревьями.
Открылась дверь внутреннего дворца. Тагай очутился в просторной комнате, устланной коврами. Курбаши пришлось немного подождать, прежде чем его провели в кабинет имама. Тагай знал эту комнату с большим письменным столом и книжными шкафами у стен.
Имам Балбак крепко пожал ему руку и жестом показал на диван. Гость почтительно сел на край.
Имам Балбак произнес:
– О военной экспедиции разговор будет позже. Многие уже собрались, но кое-кого ещё нет. Теперь же объясните мне следующее: может ли человек, облеченный моим величайшим доверием, – вы понимаете, что это значит? – человек, который возглавит освобожденный от большевиков Туркестан, человек, который за свои заслуги в деле борьбы с большевиками утвержден худжентом – наместником Ага-хана на Памире…
– Я утвержден худжентом? – обрадовался Тагай. – Я спрашиваю, как такой человек, являющийся, кроме того, и командующим нашими отрядами вторжения, мог, забыв дела, увлечься до такой степени, что привез к себе в дом девчонку с Советского Памира и, самое главное, не смог помешать её побегу? – Я не думал… – начал Тагай.
– Надо всегда думать! – яростным шепотом прервал его имам Балбак. – Она слишком много видела и узнала у вас в доме, в частности от вашей прислуги Курляуш… Я не знаю, что Зейнеб сказала советским пограничникам. Пограничные разъезды усилены. В Алайской долине снуют отряды киргизского кавалерийского дивизиона. – Она ничего особенного не могла ни видеть, ни слышать. – Глупая беспечность! Курляуш многое показала… – Значит, исчезнувшая Курляуш…
– …многое рассказала моим людям на допросе. Курляуш знает о готовящемся вторжении, об английском оружии и прочем… – В связи с вторжением Ибрагим-бека на Советский Памир о наших сборах говорят даже на базаре.
– Это ваши люди все выбалтывают! – сердито сказал имам Балбак. – Мы кое-кого задержали. Ваша беспечность с Чжао и… как его… с памирским большевиком непростительна. Вы ведь знали, что Зейнеб хотела их освободить?
– Кипчакбай… – начал было Тагай,
– Он уже имел со мной беседу. Курляуш рассказала со слов своего племянника Саида, как наши враги ловко провели Кипчакбая. – Я сам допытаюсь у нее! – закричал взбешенный Тагай. – Она умерла, – сказал имам Балбак. – И если бы не мои люди, мы упустили бы Чжао и этого памирского большевика. – Они пойманы?! – воскликнул Тагай.
– Они будут пойманы. Сейчас они как караванщики сопровождают один караван к советской границе.
– Нельзя медлить ни секунды! – сказал Тагай вставая. – Я сам готов ехать. Ведь этот Джура убил Артабека, и тайна фирмана Ага– хана в его руках…
– Фирман не попал в руки чекистов. Иначе наши агенты были бы схвачены, а большевики, расшифровав фирман, узнали бы тайну «С». Как вы могли, Тагай, вырвав фирман у Хамида, доверить его Артабеку!
– Мы думали, так будет лучше: передать фирман Ага-хана через преданного исмаилита, способного умереть, но не выдать… Он и умер. Когда я остался один и спасался бегством по известным только мне тропинкам…
– …и ещё одному ферганскому купцу, – насмешливо сказал Балбак, – который погиб три года назад при весьма загадочных обстоятельствах…
– Это не я…
– Хорошо, хорошо, я все это уже не раз слышал… Надо было сжечь фирман! – Имам Балбак прошелся по комнате. – Тоже герой! – сказал он громко. – Спасся один из двухсот, не выполнив самых важных дел!
– А Файзула Максум? – вскочив с дивана, закричал Тагай, сразу утратив всю свою сдержанность. – Файзула Максум потерял всех джигитов, еле-еле унес ноги в числе двенадцати. Он не только не выполнил задачи, не занял Памира, но и не попал в Бухару, а ведь ему же помогали! И кто!
– Вам помогают те же! – сердито сказал имам Балбак. – Нет! – закричал Тагай. – Ведь Файзуле помогал сам Шоу, человек, который смог поднять восстание многих арабских племен. Но даже Шоу ничего не сделал там, в Советском Таджикистане и Киргизии.
– Ни слова о Лоуренсе! – прошипел имам Балбак. – Вы забываетесь!
Они замолчали.
– Значит, вы не верите в успех нашей интервенции в этом году? – помолчав, спросил имам Балбак.
– Я этого не говорил, – тихо ответил Тагай, опускаясь на тахту, – но методы ведения войны…
– О них после.
Имам нажал кнопку.
Вошел секретарь. На вопросительный взгляд имама он ответил: – Все в сборе. Господин Кзицкий только что прибыл и приходит в себя в соседней комнате.
Имам Балбак удивленно поднял брови, пошел к двери, на ходу сказав:
– Проведи господина Тагая к собравшимся.
Тагай облегченно вздохнул и быстро встал. Вся его готовность следовать за секретарем свидетельствовала, что он с величайшей охотой оставляет эту комнату, один вид которой напоминал ему о неприятном разговоре.
У дверей имам Балбак задержался.
– Есть много желающих быть наместниками и правителями, – сказал он, – но я за вас, Тагай, если вы избавитесь от мелких страстишек.
Имам Балбак увидел Кзицкого лежащим на диване. Возле него стоял врач и мокрым бинтом вытирал кровь с его лица. – Ранен? – подходя, быстро спросил Балбак.
– В меня стреляли. Я же говорил вам, господин имам, что в стране делается черт знает что!
– Одну минутку! – прервал его имам и обратился к врачу: – Серьезное ранение?
– Нет, не очень. Разбит нос, – с легкой усмешкой ответил врач.
– Начали стрелять. Я соскочил. Упал… – Кзицкий встал с дивана и сжался под насмешливым взглядом Балбака.
Имам Балбак отпустил врача.
– Я же просил отправить меня в Индию, – сказал Кзицкий. – В России стало невозможно работать. И здесь нас ненавидят, говорят, что все зло от англичан и тех, кто им служит. Они стреляют в нас, европейских офицеров, помогающих басмачам. Это не жизнь. Я больше не могу так, не могу, понимаете? Не мо-гу, не мо-гу! – Прекратите истерику! – крикнул имам Балбак. – Из-за вашей оплошности всех бывших белогвардейцев, работавших ранее на границе, большевики выслали в глубь страны. Несколько наших агентов арестовано. А выстрелы в нас? Мы приняли меры. Выловлено много агитаторов. Мы помогаем уничтожать подпольные народно– революционные организации страны. Близость Советской страны возбуждает умы, и крестьяне хотят получить земли помещиков… Это соседство влияет и на положение в Индии. Оно и там нам вредит. Я пошлю вас, Кзицкий, но не в Индию, а на Памир. И вы, Кзицкий, после захвата Советской Киргизии, Таджикистана, Узбекистана и Туркмении будете военным министром Среднеазиатского халифата. Но это будет зависеть от вашей энергии. Вы будете моими глазами и ушами. Я не слишком доверяю другим. Пойдемте.
В большой комнате на коврах сидело много людей. Шараф, получивший большое повышение, сидел рядом с Кипчакбаем. Тагай держался несколько в стороне.
Когда приветствия смолкли, имам Балбак сказал: – Ибрагим-бек, после того как ему удалось прорваться со своими джигитами на Памир, встретил некоторые затруднения в своем продвижении… – Имам замолк, стараясь своим единственным глазом уловить впечатление, произведенное его словами на собравшихся. – Слухи относительно частичных поражений сильно преувеличены. Правда, сопротивление пограничных и внутренних войск на Советском Памире возросло, но… – Балбак поднял вверх указательный палец правой руки, – никогда ещё не было такого удобного момента для нападения. Наши единомышленники, баи, за нас. Все отряды вторжения подготовлены. Ибрагим-бек отвлек на себя силы. Наше дело – ударить в тыл, но как? – Указательный палец Балбака поднялся ещё выше. – Открытого боя не принимать!
Все удивленно смотрели на него.
– Наша задача – проникнуть в глубь страны и объединить баев на борьбу. Для каждой группы разработана особая тактическая задача. Каждый руководитель познакомится с инструкцией. Ваши джигиты – не просто джигиты, а командиры будущих отрядов. Все же нам необходима первая победа. На успех осады погранпостов рассчитывать не приходится. Надо захватить Заалайскую крепость, где находится добровольческий отряд. Это создаст впечатление силы. Сейчас начальник добротряда, недавно назначенный вместо Козубая, заболел. Его замещает наш человек, Линеза. Кроме крепости, надо захватить Горный кишлак в горах Алайского хребта. Эти победы подхватят наши люди. Это толкнет многих на присоединение к нам. Чтение инструкции и ужин заняли много времени. Наконец имам Балбак отпустил собравшихся, ещё раз напомнив им, что сейчас все поставлено на карту и настало наконец время выступать. Тагаю, Кзицкому и Шарафу Балбак предложил остаться. Тагаю имам Балбак вручил фирман Ага-хана, призывавший всех исмаилитов подняться на врагов, которых им укажут пиры. Кзицкому он дал распоряжение захватить крепость. Шарафу дал приказание овладеть Горным кишлаком.
– Вы должны знать то, что я не мог сказать другим, – начал имам Балбак, обращаясь к оставшимся. – Положение очень серьезное. Если мы теперь же не поднимем всех исмаилитов, не организуем всех баев и недовольных, дело для нас может кончиться плохо. Мой предшественник Черный Имам в тысяча девятьсот шестнадцатом году, во время киргизского восстания, угрожал русским, в случае если они не выполнят всех его требований, спустить озеро Иссык-Куль в Чуйскую долину. Тысячи киргизов по его приказу уже начали рыть канал, но… правда, из этой угрозы ничего не вышло. Без воды Средняя Азия превратится в такую же пустыню, какой стала некогда цветущая страна, теперь пустыня – Такла-Макан. Полив земель возможен при наличии плотин, распределительных шлюзов, заградительных щитов, каналов. Если бы воду удалось отвести, все живое погибло бы.
Пункт «С» – это Сарезское озеро в горах Памира, и в случае неудачи интервенции мы можем устроить потоп. Большевики слишком любят свой народ и под угрозой потопа должны пойти на многое. В случае неудачи каждый из троих – Тагай, Кзицкий и Шараф – спешат к Сарезскому озеру. Там же встретите людей Абдуллы из Афганистана. Люди эти привезут пироксилиновые шашки: придут три каравана по пять лошадей. Надо засесть у озера, минировать завал, сдерживающий воды озера, и послать письмо красным с угрозой: если они не освободят Памир и не выпустят пленных, то будет взорван завал-перемычка. Воды озера ринутся с высот Памира на поля и кишлаки Средней Азии и смоют их с лица земли. Это страшная вещь, и красные побоятся.
Балбак помолчал.
– Только сейчас я узнал, – сказал он снова, – что в крепости все подготовлено. Шараф, расскажи все, что знаешь! – Я тайком был у Линезы. Он говорит: надо действовать скорее, пока не вернулся начальник. Линезе не верят и должны его сменить. Он требует за крепость десять тысяч золотом, а за каждого джигита – по сто рублей. Он обещал испортить оба пулемета в крепости и услать на операцию побольше джигитов. В Маркан-Су, как и раньше на границе, конные разъезды. Только их теперь больше. Есть кавалеристы в Алайской долине и около Мургаба. – Обязательно надо склонить на нашу сторону очень влиятельное лицо, – сказал имам, – старика Садыка. У Юсуфа тогда не получилось. Ты с ним говорил, Шараф?
– Он ни на что не соглашается. Я еле спасся от комсомольцев, – ответил Шараф, помрачнев. – Но я знаю друга его детства, нашего исмаилита. Я дал необходимые указания.
– Молодец, Шараф! Теперь – в Горный кишлак! Я надеюсь, господин Кзицкий, вы не испортите дела.
Тагаю Балбак дал распоряжение пробраться с людьми в Каратегин. Там его будет ждать мулла Сатой, который проведет его в урочище Бель, где он соединится с басмаческим отрядом Ибрагим-бека из Афганистана.
В дверь постучали. Вбежавший слуга на незнакомом присутствующим языке доложил о чем-то Балбаку. Балбак встал: – Я сейчас приду. Священные обязанности требуют моего присутствия в другом месте. А пока заучите на память имена людей, с которыми каждому из вас придется встретиться, и новый пароль. Имам успел сказать каждому в отдельности, что доверяет ему больше остальных, и просил, чтобы каждый доносил ему об остальных. Шарафу он приказал явиться за инструкциями на следующий день. – Помните, – сказал имам, – где бы вы ни были, я буду наблюдать за вашими действиями, чтобы доложить о них нашему другу. Совершенно неожиданно для всех имам приказал выступать через шесть дней. Это было на две недели раньше условленного срока.
– Кто здесь? – послышался тихий голос из-за двери. – Искатель истины, – ответил прибывший.
– Мир искателям! – донеслось из-за двери.
– Никто не изменит судьбы, предначертанной аллахом. – Люби свою веру… – начал голос за стеной.
– …но не осуждай другие! – поспешно добавил прибывший. Ворота распахнулись, пропуская гостя, и тотчас же закрылись.
Молчаливые слуги приняли лошадь.
– Это вы, господин Тагай? – спросил его кто-то, вышедший ему навстречу.
– Я! – ответил Тагай, сбрасывая чалму.
– Пойдемте, имам вас ждет.
Они прошли под деревьями.
Открылась дверь внутреннего дворца. Тагай очутился в просторной комнате, устланной коврами. Курбаши пришлось немного подождать, прежде чем его провели в кабинет имама. Тагай знал эту комнату с большим письменным столом и книжными шкафами у стен.
Имам Балбак крепко пожал ему руку и жестом показал на диван. Гость почтительно сел на край.
Имам Балбак произнес:
– О военной экспедиции разговор будет позже. Многие уже собрались, но кое-кого ещё нет. Теперь же объясните мне следующее: может ли человек, облеченный моим величайшим доверием, – вы понимаете, что это значит? – человек, который возглавит освобожденный от большевиков Туркестан, человек, который за свои заслуги в деле борьбы с большевиками утвержден худжентом – наместником Ага-хана на Памире…
– Я утвержден худжентом? – обрадовался Тагай. – Я спрашиваю, как такой человек, являющийся, кроме того, и командующим нашими отрядами вторжения, мог, забыв дела, увлечься до такой степени, что привез к себе в дом девчонку с Советского Памира и, самое главное, не смог помешать её побегу? – Я не думал… – начал Тагай.
– Надо всегда думать! – яростным шепотом прервал его имам Балбак. – Она слишком много видела и узнала у вас в доме, в частности от вашей прислуги Курляуш… Я не знаю, что Зейнеб сказала советским пограничникам. Пограничные разъезды усилены. В Алайской долине снуют отряды киргизского кавалерийского дивизиона. – Она ничего особенного не могла ни видеть, ни слышать. – Глупая беспечность! Курляуш многое показала… – Значит, исчезнувшая Курляуш…
– …многое рассказала моим людям на допросе. Курляуш знает о готовящемся вторжении, об английском оружии и прочем… – В связи с вторжением Ибрагим-бека на Советский Памир о наших сборах говорят даже на базаре.
– Это ваши люди все выбалтывают! – сердито сказал имам Балбак. – Мы кое-кого задержали. Ваша беспечность с Чжао и… как его… с памирским большевиком непростительна. Вы ведь знали, что Зейнеб хотела их освободить?
– Кипчакбай… – начал было Тагай,
– Он уже имел со мной беседу. Курляуш рассказала со слов своего племянника Саида, как наши враги ловко провели Кипчакбая. – Я сам допытаюсь у нее! – закричал взбешенный Тагай. – Она умерла, – сказал имам Балбак. – И если бы не мои люди, мы упустили бы Чжао и этого памирского большевика. – Они пойманы?! – воскликнул Тагай.
– Они будут пойманы. Сейчас они как караванщики сопровождают один караван к советской границе.
– Нельзя медлить ни секунды! – сказал Тагай вставая. – Я сам готов ехать. Ведь этот Джура убил Артабека, и тайна фирмана Ага– хана в его руках…
– Фирман не попал в руки чекистов. Иначе наши агенты были бы схвачены, а большевики, расшифровав фирман, узнали бы тайну «С». Как вы могли, Тагай, вырвав фирман у Хамида, доверить его Артабеку!
– Мы думали, так будет лучше: передать фирман Ага-хана через преданного исмаилита, способного умереть, но не выдать… Он и умер. Когда я остался один и спасался бегством по известным только мне тропинкам…
– …и ещё одному ферганскому купцу, – насмешливо сказал Балбак, – который погиб три года назад при весьма загадочных обстоятельствах…
– Это не я…
– Хорошо, хорошо, я все это уже не раз слышал… Надо было сжечь фирман! – Имам Балбак прошелся по комнате. – Тоже герой! – сказал он громко. – Спасся один из двухсот, не выполнив самых важных дел!
– А Файзула Максум? – вскочив с дивана, закричал Тагай, сразу утратив всю свою сдержанность. – Файзула Максум потерял всех джигитов, еле-еле унес ноги в числе двенадцати. Он не только не выполнил задачи, не занял Памира, но и не попал в Бухару, а ведь ему же помогали! И кто!
– Вам помогают те же! – сердито сказал имам Балбак. – Нет! – закричал Тагай. – Ведь Файзуле помогал сам Шоу, человек, который смог поднять восстание многих арабских племен. Но даже Шоу ничего не сделал там, в Советском Таджикистане и Киргизии.
– Ни слова о Лоуренсе! – прошипел имам Балбак. – Вы забываетесь!
Они замолчали.
– Значит, вы не верите в успех нашей интервенции в этом году? – помолчав, спросил имам Балбак.
– Я этого не говорил, – тихо ответил Тагай, опускаясь на тахту, – но методы ведения войны…
– О них после.
Имам нажал кнопку.
Вошел секретарь. На вопросительный взгляд имама он ответил: – Все в сборе. Господин Кзицкий только что прибыл и приходит в себя в соседней комнате.
Имам Балбак удивленно поднял брови, пошел к двери, на ходу сказав:
– Проведи господина Тагая к собравшимся.
Тагай облегченно вздохнул и быстро встал. Вся его готовность следовать за секретарем свидетельствовала, что он с величайшей охотой оставляет эту комнату, один вид которой напоминал ему о неприятном разговоре.
У дверей имам Балбак задержался.
– Есть много желающих быть наместниками и правителями, – сказал он, – но я за вас, Тагай, если вы избавитесь от мелких страстишек.
Имам Балбак увидел Кзицкого лежащим на диване. Возле него стоял врач и мокрым бинтом вытирал кровь с его лица. – Ранен? – подходя, быстро спросил Балбак.
– В меня стреляли. Я же говорил вам, господин имам, что в стране делается черт знает что!
– Одну минутку! – прервал его имам и обратился к врачу: – Серьезное ранение?
– Нет, не очень. Разбит нос, – с легкой усмешкой ответил врач.
– Начали стрелять. Я соскочил. Упал… – Кзицкий встал с дивана и сжался под насмешливым взглядом Балбака.
Имам Балбак отпустил врача.
– Я же просил отправить меня в Индию, – сказал Кзицкий. – В России стало невозможно работать. И здесь нас ненавидят, говорят, что все зло от англичан и тех, кто им служит. Они стреляют в нас, европейских офицеров, помогающих басмачам. Это не жизнь. Я больше не могу так, не могу, понимаете? Не мо-гу, не мо-гу! – Прекратите истерику! – крикнул имам Балбак. – Из-за вашей оплошности всех бывших белогвардейцев, работавших ранее на границе, большевики выслали в глубь страны. Несколько наших агентов арестовано. А выстрелы в нас? Мы приняли меры. Выловлено много агитаторов. Мы помогаем уничтожать подпольные народно– революционные организации страны. Близость Советской страны возбуждает умы, и крестьяне хотят получить земли помещиков… Это соседство влияет и на положение в Индии. Оно и там нам вредит. Я пошлю вас, Кзицкий, но не в Индию, а на Памир. И вы, Кзицкий, после захвата Советской Киргизии, Таджикистана, Узбекистана и Туркмении будете военным министром Среднеазиатского халифата. Но это будет зависеть от вашей энергии. Вы будете моими глазами и ушами. Я не слишком доверяю другим. Пойдемте.
В большой комнате на коврах сидело много людей. Шараф, получивший большое повышение, сидел рядом с Кипчакбаем. Тагай держался несколько в стороне.
Когда приветствия смолкли, имам Балбак сказал: – Ибрагим-бек, после того как ему удалось прорваться со своими джигитами на Памир, встретил некоторые затруднения в своем продвижении… – Имам замолк, стараясь своим единственным глазом уловить впечатление, произведенное его словами на собравшихся. – Слухи относительно частичных поражений сильно преувеличены. Правда, сопротивление пограничных и внутренних войск на Советском Памире возросло, но… – Балбак поднял вверх указательный палец правой руки, – никогда ещё не было такого удобного момента для нападения. Наши единомышленники, баи, за нас. Все отряды вторжения подготовлены. Ибрагим-бек отвлек на себя силы. Наше дело – ударить в тыл, но как? – Указательный палец Балбака поднялся ещё выше. – Открытого боя не принимать!
Все удивленно смотрели на него.
– Наша задача – проникнуть в глубь страны и объединить баев на борьбу. Для каждой группы разработана особая тактическая задача. Каждый руководитель познакомится с инструкцией. Ваши джигиты – не просто джигиты, а командиры будущих отрядов. Все же нам необходима первая победа. На успех осады погранпостов рассчитывать не приходится. Надо захватить Заалайскую крепость, где находится добровольческий отряд. Это создаст впечатление силы. Сейчас начальник добротряда, недавно назначенный вместо Козубая, заболел. Его замещает наш человек, Линеза. Кроме крепости, надо захватить Горный кишлак в горах Алайского хребта. Эти победы подхватят наши люди. Это толкнет многих на присоединение к нам. Чтение инструкции и ужин заняли много времени. Наконец имам Балбак отпустил собравшихся, ещё раз напомнив им, что сейчас все поставлено на карту и настало наконец время выступать. Тагаю, Кзицкому и Шарафу Балбак предложил остаться. Тагаю имам Балбак вручил фирман Ага-хана, призывавший всех исмаилитов подняться на врагов, которых им укажут пиры. Кзицкому он дал распоряжение захватить крепость. Шарафу дал приказание овладеть Горным кишлаком.
– Вы должны знать то, что я не мог сказать другим, – начал имам Балбак, обращаясь к оставшимся. – Положение очень серьезное. Если мы теперь же не поднимем всех исмаилитов, не организуем всех баев и недовольных, дело для нас может кончиться плохо. Мой предшественник Черный Имам в тысяча девятьсот шестнадцатом году, во время киргизского восстания, угрожал русским, в случае если они не выполнят всех его требований, спустить озеро Иссык-Куль в Чуйскую долину. Тысячи киргизов по его приказу уже начали рыть канал, но… правда, из этой угрозы ничего не вышло. Без воды Средняя Азия превратится в такую же пустыню, какой стала некогда цветущая страна, теперь пустыня – Такла-Макан. Полив земель возможен при наличии плотин, распределительных шлюзов, заградительных щитов, каналов. Если бы воду удалось отвести, все живое погибло бы.
Пункт «С» – это Сарезское озеро в горах Памира, и в случае неудачи интервенции мы можем устроить потоп. Большевики слишком любят свой народ и под угрозой потопа должны пойти на многое. В случае неудачи каждый из троих – Тагай, Кзицкий и Шараф – спешат к Сарезскому озеру. Там же встретите людей Абдуллы из Афганистана. Люди эти привезут пироксилиновые шашки: придут три каравана по пять лошадей. Надо засесть у озера, минировать завал, сдерживающий воды озера, и послать письмо красным с угрозой: если они не освободят Памир и не выпустят пленных, то будет взорван завал-перемычка. Воды озера ринутся с высот Памира на поля и кишлаки Средней Азии и смоют их с лица земли. Это страшная вещь, и красные побоятся.
Балбак помолчал.
– Только сейчас я узнал, – сказал он снова, – что в крепости все подготовлено. Шараф, расскажи все, что знаешь! – Я тайком был у Линезы. Он говорит: надо действовать скорее, пока не вернулся начальник. Линезе не верят и должны его сменить. Он требует за крепость десять тысяч золотом, а за каждого джигита – по сто рублей. Он обещал испортить оба пулемета в крепости и услать на операцию побольше джигитов. В Маркан-Су, как и раньше на границе, конные разъезды. Только их теперь больше. Есть кавалеристы в Алайской долине и около Мургаба. – Обязательно надо склонить на нашу сторону очень влиятельное лицо, – сказал имам, – старика Садыка. У Юсуфа тогда не получилось. Ты с ним говорил, Шараф?
– Он ни на что не соглашается. Я еле спасся от комсомольцев, – ответил Шараф, помрачнев. – Но я знаю друга его детства, нашего исмаилита. Я дал необходимые указания.
– Молодец, Шараф! Теперь – в Горный кишлак! Я надеюсь, господин Кзицкий, вы не испортите дела.
Тагаю Балбак дал распоряжение пробраться с людьми в Каратегин. Там его будет ждать мулла Сатой, который проведет его в урочище Бель, где он соединится с басмаческим отрядом Ибрагим-бека из Афганистана.
В дверь постучали. Вбежавший слуга на незнакомом присутствующим языке доложил о чем-то Балбаку. Балбак встал: – Я сейчас приду. Священные обязанности требуют моего присутствия в другом месте. А пока заучите на память имена людей, с которыми каждому из вас придется встретиться, и новый пароль. Имам успел сказать каждому в отдельности, что доверяет ему больше остальных, и просил, чтобы каждый доносил ему об остальных. Шарафу он приказал явиться за инструкциями на следующий день. – Помните, – сказал имам, – где бы вы ни были, я буду наблюдать за вашими действиями, чтобы доложить о них нашему другу. Совершенно неожиданно для всех имам приказал выступать через шесть дней. Это было на две недели раньше условленного срока.