Страница:
Тут вдруг все, бывшие в зале, окружили меня, точно на некоем тайном судилище. «Вы уже мертвы, – сказал один бледный клирик, – хотя причина сего в недуге, поразившем весь свет».
«За что мне такая кара? – воскликнул я. – Разве я лгал или обманывал, насиловал или клеветал? За какой грех меня тащат на виселицу?»
Я побежал от них и выскочил на вымощенную плитами галерею, а оттуда – в другую залу с колоннами. Тут было довольно шепота, чтобы заполнить им неф собора Св. Павла, и царила такая темень, будто эту часть дворца уже принял к себе подземный Аид. Но я преодолел испуг, огляделся и понял, что нахожусь в глубине Уайтхолла, среди целого лабиринта галерей, зал, приемных, кабинетов и опочивален. Здесь, близ личных апартаментов ее величества, собрались все, кто ей прислуживал: камергеры, хранители королевского гардероба, сокольничьи, экономы, лакеи, повара и посыльные по особым поручениям.
Вдруг загремели пушки и затрубили трубы, и при свете факелов я успел углядеть стражей в рейтузах и камзолах, расшитых бриллиантами. «Она здесь, – в великом страхе прошептал некто, стоявший рядом. – Она прошествовала по нашей зале в приемный чертог». Сейчас же везде были подъяты черные и белые стяги, и важные государственные сановники поспешили в свои собственные покои. Однако я почувствовал, что фортуна мне улыбнулась, ибо вспомнил цель своего прихода: пасть ниц перед королевой и вымолить у нее прощение за грехи.
Я не имел понятия о том, каким образом можно проникнуть в приемный чертог, однако мои шаги направляло немеркнущее сияние свеч, факелов и каминного огня в конце богато убранной галереи. Миновав ее, я вступил в небольшую комнату или залу, предназначенную, видимо, для одевания и подготовки королевы к выходу; эта зала была сплошь задрапирована золотыми тканями, где изображались страсти мучеников за прежнюю веру. Далее была другая комната, сверкающая золотом, как солнечными лучами, и здесь я увидел трон, усыпанный на диво крупными алмазами, рубинами, сапфирами и другими редкостными камнями, что блистали среди прочих драгоценностей, словно лед, готовый вот-вот растаять. Ее величества нигде не было видно, но я перешагнул порог и, памятуя, что к Елизавете должно обращаться не иначе как на коленях, опустился на подушечку с золотой вышивкой, а затем, в тиши и уединении, выказал пустому трону свое глубочайшее благоговение и покорность.
«Vivat regina» [77], – вскричал я, точно в беспамятстве.
И тогда раздался тихий женский голос, ответствующий мне из противоположного угла чертога: «Gratias ago. Gratias ago» [78].
Я торопливо встал на ноги и, обернувшись, узрел перед собой королеву. Она была в великолепной мантии из пурпурного атласа, расшитой золотом и весьма роскошно украшенной такими камнями, как аметист, опал и ляпис-лазурь; на груди ее был хризоберилл в форме висельника, а голову венчала целая райская птица в золотых блестках и с султаном из фиолетовых перьев. Сначала я не мог посмотреть ей в лицо, хотя и ощущал на себе ее светлый взор; однако, подняв глаза, я отшатнулся в ужасе и изумлении. На ее лике, объемля его весь своими ногами, сидел огромный паук и как бы впивал дыхание из ее рта. «Подойди ближе», – молвила она глухим голосом из-под тулова мерзкой твари. Я сделал три положенных шажка с приседаньями, и она протянула мне руку для поцелуя. «Тебе не нравится мой маленький любимец?» Тут она взяла паука и отбросила его прочь, весело рассмеявшись при этом.
«Ваше величество, – произнес я, – на меня обрушилось тяжкое и внезапное горе. Позвольте же мне прочесть вам всю энциклопедию своих несчастий».
Она улыбнулась. «Все, что с охотою изойдет из твоих уст, будет с не меньшей охотой воспринято моим слухом». И я рассказал ей обо всех постигших меня бедах – о том, что я одинок и окружен врагами, что у меня не осталось ни доброй репутации, ни состояния. «Итак, – отвечала она, – ты желаешь славы и злата, а также почестей, каковые полагаются тебе за твои великие труды».
«Я прошу у вас лишь воздаяния по заслугам, ваша милость, – большего мне не надобно. Я не поведал и не изложил вашему величеству ничего сверх того, что выпало мне на долю благодаря жестокой судьбе; и поскольку жребий мой весьма печален, я взял на себя смелость лично умолять вас о заступничестве перед палачом и об избавлении от петли».
«А затем?»
«Надеюсь, что с вашего благосклонного соизволения мне возвратят отнятое у меня имущество и капиталы».
Она отвернулась и словно бы занялась чем-то в углу залы; вскоре я уловил исходящий оттуда отвратительный смрад. «Мы с тобой проведем беседу по старинному обычаю, – сказала она. – Я буду спрашивать, а ты – отвечать, и слова наши повторит эхо в Храме Костей». Я не понял ее, но поклонился и шагнул ближе к высочайшему присутствию. Тут она чуть отодвинулась, и я пережил мгновенье глубокого ужаса. Перед ней лежал нагой труп с покрытой белым головою; грудь его была рассечена и отверста, и я видел внутри плоть и жир, мышцы и сухожилия, волокна и перепонки. Королева стояла, окунув руки в тело по запястья. «Я всегда пекусь об общем благополучии, – изрекла она. – Подойди же сюда. Силы не должны изменить тебе – таково наше желание». Я не мог ни ответить ей, ни двинуться с места. «Сейчас, – сказала она, – я распахну дверь в тайная тайных природы. Ибо разве мое царство и царство природы не суть одно и то же? Так гляди, какой властью обладаю я над всеми частями и наиважнейшими органами человеческого тела. Вот оно, мое истинное королевство».
Засим она как бы приподняла из разверстого тела косточку. «Видишь, доктор Ди? Кости во всем существе человека наиболее тверды и сухи, они ближе всего к праху земному. И в моей власти крушить и дробить их на колесе, точно так же, как я, сама того не замечая, попираю ногой земную персть. А теперь – видишь ты, сколь искусен и замысловат, словно узоры на моем платье, созданный природою каркас тела со всеми его хрящами и протянутыми везде связками и сочленениями? Подойди ближе, давай поиграем вместе». Тут ее величество от души рассмеялась и спросила меня, разве не весело мы коротаем время? В том же приятном расположении духа она задала мне следующий вопрос. «Как, по-твоему, называется это?» – промолвила она, указывая на комок волокнистой плоти.
«Не могу знать».
«Это мышца. Видишь, сколько в ней мяса, дабы человек был крупен телом?» Тут она прикоснулась ко мне, оставив на моем рукаве кровь и слизь, и я согнулся в почтительном поклоне. «А вот и нервы – благодаря им она исполняет приказы, кои отдает ей владыка-мозг. Все сие подобно государству: ведь его части тоже трудятся в общем согласии, питаемые кровью, которую шлет им их царственная глава». Она вновь обратилась к трупу и погрузила в него дымящиеся руки. «А как ты думаешь, Джон Ди, отчего она зовется мышцей? Это имя дано ей из-за ее сходства с мышью. Видишь – у нее тоже крохотная головка, широкое брюшко и длинный, узкий хвост?»
«Она подобна и рыбе, ваше величество».
«Тогда мы наречем их нашими маленькими рыбками, плавающими в теле. Но как нам назвать само тело? Какое мы подыщем для него имя?» Тут она сдернула с мертвеца покрывало, и я в несказанном ужасе и смятении увидел свой собственный лик, хотя словно бы уже в преклонных годах. «Сей был негодной рыбешкой, – произнесла она, – порожденной самим Дьяволом. Ну что, доктор Ди, по душе ли тебе мой урок анатомии? Ибо здесь, своей властью, я развернула перед тобой всю историю человека. Одна Вера, один Повелитель, одно Солнце, один Феникс [79], один Разум, один Путь».
Я снова взглянул в свои мертвые, белее облака, черты и едва не потерял сознания. «Дивлюсь я, – молвила королева, – отчего ты так взволновался. Но я здесь не затем, чтобы бранить, а лишь для того, чтобы показать тебе суть моей власти и законы, коими управляется наш город. Разве ты не согласен, что эти мышцы и жилы очень тебе к лицу?» Тут она вскочила, и подпрыгнула, и хлопнула в ладоши. «Я славно потрудилась нынче, – воскликнула она, – ибо к тому был хороший повод. Теперь время трапезничать». Она взяла пару надушенных, расшитых золотом перчаток и надела их прямо на выпачканные моей кровью руки. «Мой добрый доктор, – сказала она, – я была ласкова к тебе, и моя благосклонность простирается столь далеко, что ты будешь допущен к моему столу».
В проходе показались трубачи и торжественным гласом своих инструментов возвестили о начале трапезы ее величества. Затем вошли многочисленные стражники – каждый из них нес в руке факел для освещения залы, – а также прислуга, усыпавшая пол соломой, дабы скрыть кровавые пятна. «Знаешь старинное реченье, – спросила королева, – бегут меня все жаждавшие встречи, что прокрались босыми в мой чертог?» Она вновь засмеялась, покуда слуги расставляли по столу чаши и золотые кубки, бокалы и хрустальные кувшины, отделанные серебром, а также блюда, судки и подносы, сверкающие в свете факелов. Но что было подано нам на обед, как не части моего собственного тела? Их вид ужаснул меня более мерзких жаб и визжащих мандрагоровых человечков [80]. «Погляди, – сказала она, – все мышцы кончаются жилами, кои мы иногда называем связками. А вот и язык – не брезгуй, отведай».
Я не мог ни вымолвить слова, ни поднять глаз, ни шелохнуться. Ее уста широко разверзлись, словно угрожая поглотить меня, и тогда я с воплем выбежал из приемного чертога. Я поспешил во двор и самым кратким путем выскочил вон через ворота, обращенные к Уайтхоллъской пристани. Я думал только о том, как бы скорее очутиться подальше от сего гнездилища смрада и ужаса, сего второго Гадеса; однако мне страшно было опять повстречаться на реке с Хароном, и я направился по ближайшей улочке в сторону Скотленд-Ярда и Чаринг-кросса. Оттуда до Кларкенуэлла был час ходьбы, и всю дорогу мне мерещилось, будто меня преследует нечто столь же мрачное, сколь и покинутые мной королевские покои. Оно упорно стремилось за мной по пятам, точно существо, гонимое тайным заклятием, но когда я в испуге оглядывался назад, я не видел ничего – ничего, кроме собственной тени, которая все вытягивалась и вытягивалась по мере моего приближения к дому.
Добравшись до своего жилища, я настойчиво забарабанил в двери, однако никто не отвечал мне. Тогда я посмотрел вокруг и заметил, что мой старый дом выглядит теперь совсем иначе – близ него возвышались громадные здания из камня и кирпича. Что же это за место, и мое, и не мое? Дверь распахнулась передо мною, и, войдя внутрь, я не увидел ничего привычного. Вот моя комната для общения с духами, но она пуста и чисто выметена. И что она делает здесь, у самой земли, ведь ей следует быть двумя этажами выше? Я спустился по лестнице в подвал: тут была моя лаборатория, но я отшатнулся, заметив на полу обнаженных мужчину и женщину. Он обернулся и крикнул мне: «Зачем ты звал меня?»
Я онемел от страха и снова поднялся в свою бывшую гадальню, а оттуда выглянул в сад: теперь там было лишь несколько облетевших и несколько вырванных с корнем дерев, меж которыми валялись каменные осколки. Эта картина будто зеркалом отразила то, что творилось у меня в душе, и, полный страданья и недоумения, я поднес руку к лицу. Где выход из лабиринта, куда я себя вверг? Все те, кого я знал, давным-давно умерли, и впервые на глазах моих выступили слезы; они застили мне взор, и я словно сквозь тонкий платок увидел мелькнувшую передо мной смутную фигуру.
В тот же миг поблизости раздалось странное легкое постукиванье, и спустя краткое время в углу комнаты, рядом с большим оптическим прибором, появился отец. Он был наг, но как бы в путах дымчатого или пепельного оттенка, обвивавшихся вокруг его груди, и ноги его не достигали пола на несколько дюймов. Лик его был ликом давно умершего человека, и я выпрямился, охваченный сильным трепетом. «Червь уже вызрел, – промолвил дух, – скоро он подточит сердце лилии».
Голос его был глубок, ровен и звучен; но суть его речей ускользала от меня. «Что это значит, отец, или дух, или ангел?»
«Я думал, что тебе лишь то и ведомо». Затем он раздвинул воздух или разверз его перед собою, и там, в миниатюре, как бы в маленьком деревянном глобусе, я узрел себя, снова блуждающего по окутанному тьмой городу. «Это было видение мира без любви, Джон Ди, но того, который сотворил ты сам. Ты надеялся создать жизнь, а вместо этого создал только образы смерти. Поразмысли об этом и раскайся в срок. Теперь же прощай».
И мой отец пошел ко мне, вздыхая. Я отступил назад и хотел было отворить дальнюю дверь, чтобы бежать от него, но он опередил меня. Словно туман, он проник глубоко в мою плоть и кровь, а затем исчез.
6
«За что мне такая кара? – воскликнул я. – Разве я лгал или обманывал, насиловал или клеветал? За какой грех меня тащат на виселицу?»
Я побежал от них и выскочил на вымощенную плитами галерею, а оттуда – в другую залу с колоннами. Тут было довольно шепота, чтобы заполнить им неф собора Св. Павла, и царила такая темень, будто эту часть дворца уже принял к себе подземный Аид. Но я преодолел испуг, огляделся и понял, что нахожусь в глубине Уайтхолла, среди целого лабиринта галерей, зал, приемных, кабинетов и опочивален. Здесь, близ личных апартаментов ее величества, собрались все, кто ей прислуживал: камергеры, хранители королевского гардероба, сокольничьи, экономы, лакеи, повара и посыльные по особым поручениям.
Вдруг загремели пушки и затрубили трубы, и при свете факелов я успел углядеть стражей в рейтузах и камзолах, расшитых бриллиантами. «Она здесь, – в великом страхе прошептал некто, стоявший рядом. – Она прошествовала по нашей зале в приемный чертог». Сейчас же везде были подъяты черные и белые стяги, и важные государственные сановники поспешили в свои собственные покои. Однако я почувствовал, что фортуна мне улыбнулась, ибо вспомнил цель своего прихода: пасть ниц перед королевой и вымолить у нее прощение за грехи.
Я не имел понятия о том, каким образом можно проникнуть в приемный чертог, однако мои шаги направляло немеркнущее сияние свеч, факелов и каминного огня в конце богато убранной галереи. Миновав ее, я вступил в небольшую комнату или залу, предназначенную, видимо, для одевания и подготовки королевы к выходу; эта зала была сплошь задрапирована золотыми тканями, где изображались страсти мучеников за прежнюю веру. Далее была другая комната, сверкающая золотом, как солнечными лучами, и здесь я увидел трон, усыпанный на диво крупными алмазами, рубинами, сапфирами и другими редкостными камнями, что блистали среди прочих драгоценностей, словно лед, готовый вот-вот растаять. Ее величества нигде не было видно, но я перешагнул порог и, памятуя, что к Елизавете должно обращаться не иначе как на коленях, опустился на подушечку с золотой вышивкой, а затем, в тиши и уединении, выказал пустому трону свое глубочайшее благоговение и покорность.
«Vivat regina» [77], – вскричал я, точно в беспамятстве.
И тогда раздался тихий женский голос, ответствующий мне из противоположного угла чертога: «Gratias ago. Gratias ago» [78].
Я торопливо встал на ноги и, обернувшись, узрел перед собой королеву. Она была в великолепной мантии из пурпурного атласа, расшитой золотом и весьма роскошно украшенной такими камнями, как аметист, опал и ляпис-лазурь; на груди ее был хризоберилл в форме висельника, а голову венчала целая райская птица в золотых блестках и с султаном из фиолетовых перьев. Сначала я не мог посмотреть ей в лицо, хотя и ощущал на себе ее светлый взор; однако, подняв глаза, я отшатнулся в ужасе и изумлении. На ее лике, объемля его весь своими ногами, сидел огромный паук и как бы впивал дыхание из ее рта. «Подойди ближе», – молвила она глухим голосом из-под тулова мерзкой твари. Я сделал три положенных шажка с приседаньями, и она протянула мне руку для поцелуя. «Тебе не нравится мой маленький любимец?» Тут она взяла паука и отбросила его прочь, весело рассмеявшись при этом.
«Ваше величество, – произнес я, – на меня обрушилось тяжкое и внезапное горе. Позвольте же мне прочесть вам всю энциклопедию своих несчастий».
Она улыбнулась. «Все, что с охотою изойдет из твоих уст, будет с не меньшей охотой воспринято моим слухом». И я рассказал ей обо всех постигших меня бедах – о том, что я одинок и окружен врагами, что у меня не осталось ни доброй репутации, ни состояния. «Итак, – отвечала она, – ты желаешь славы и злата, а также почестей, каковые полагаются тебе за твои великие труды».
«Я прошу у вас лишь воздаяния по заслугам, ваша милость, – большего мне не надобно. Я не поведал и не изложил вашему величеству ничего сверх того, что выпало мне на долю благодаря жестокой судьбе; и поскольку жребий мой весьма печален, я взял на себя смелость лично умолять вас о заступничестве перед палачом и об избавлении от петли».
«А затем?»
«Надеюсь, что с вашего благосклонного соизволения мне возвратят отнятое у меня имущество и капиталы».
Она отвернулась и словно бы занялась чем-то в углу залы; вскоре я уловил исходящий оттуда отвратительный смрад. «Мы с тобой проведем беседу по старинному обычаю, – сказала она. – Я буду спрашивать, а ты – отвечать, и слова наши повторит эхо в Храме Костей». Я не понял ее, но поклонился и шагнул ближе к высочайшему присутствию. Тут она чуть отодвинулась, и я пережил мгновенье глубокого ужаса. Перед ней лежал нагой труп с покрытой белым головою; грудь его была рассечена и отверста, и я видел внутри плоть и жир, мышцы и сухожилия, волокна и перепонки. Королева стояла, окунув руки в тело по запястья. «Я всегда пекусь об общем благополучии, – изрекла она. – Подойди же сюда. Силы не должны изменить тебе – таково наше желание». Я не мог ни ответить ей, ни двинуться с места. «Сейчас, – сказала она, – я распахну дверь в тайная тайных природы. Ибо разве мое царство и царство природы не суть одно и то же? Так гляди, какой властью обладаю я над всеми частями и наиважнейшими органами человеческого тела. Вот оно, мое истинное королевство».
Засим она как бы приподняла из разверстого тела косточку. «Видишь, доктор Ди? Кости во всем существе человека наиболее тверды и сухи, они ближе всего к праху земному. И в моей власти крушить и дробить их на колесе, точно так же, как я, сама того не замечая, попираю ногой земную персть. А теперь – видишь ты, сколь искусен и замысловат, словно узоры на моем платье, созданный природою каркас тела со всеми его хрящами и протянутыми везде связками и сочленениями? Подойди ближе, давай поиграем вместе». Тут ее величество от души рассмеялась и спросила меня, разве не весело мы коротаем время? В том же приятном расположении духа она задала мне следующий вопрос. «Как, по-твоему, называется это?» – промолвила она, указывая на комок волокнистой плоти.
«Не могу знать».
«Это мышца. Видишь, сколько в ней мяса, дабы человек был крупен телом?» Тут она прикоснулась ко мне, оставив на моем рукаве кровь и слизь, и я согнулся в почтительном поклоне. «А вот и нервы – благодаря им она исполняет приказы, кои отдает ей владыка-мозг. Все сие подобно государству: ведь его части тоже трудятся в общем согласии, питаемые кровью, которую шлет им их царственная глава». Она вновь обратилась к трупу и погрузила в него дымящиеся руки. «А как ты думаешь, Джон Ди, отчего она зовется мышцей? Это имя дано ей из-за ее сходства с мышью. Видишь – у нее тоже крохотная головка, широкое брюшко и длинный, узкий хвост?»
«Она подобна и рыбе, ваше величество».
«Тогда мы наречем их нашими маленькими рыбками, плавающими в теле. Но как нам назвать само тело? Какое мы подыщем для него имя?» Тут она сдернула с мертвеца покрывало, и я в несказанном ужасе и смятении увидел свой собственный лик, хотя словно бы уже в преклонных годах. «Сей был негодной рыбешкой, – произнесла она, – порожденной самим Дьяволом. Ну что, доктор Ди, по душе ли тебе мой урок анатомии? Ибо здесь, своей властью, я развернула перед тобой всю историю человека. Одна Вера, один Повелитель, одно Солнце, один Феникс [79], один Разум, один Путь».
Я снова взглянул в свои мертвые, белее облака, черты и едва не потерял сознания. «Дивлюсь я, – молвила королева, – отчего ты так взволновался. Но я здесь не затем, чтобы бранить, а лишь для того, чтобы показать тебе суть моей власти и законы, коими управляется наш город. Разве ты не согласен, что эти мышцы и жилы очень тебе к лицу?» Тут она вскочила, и подпрыгнула, и хлопнула в ладоши. «Я славно потрудилась нынче, – воскликнула она, – ибо к тому был хороший повод. Теперь время трапезничать». Она взяла пару надушенных, расшитых золотом перчаток и надела их прямо на выпачканные моей кровью руки. «Мой добрый доктор, – сказала она, – я была ласкова к тебе, и моя благосклонность простирается столь далеко, что ты будешь допущен к моему столу».
В проходе показались трубачи и торжественным гласом своих инструментов возвестили о начале трапезы ее величества. Затем вошли многочисленные стражники – каждый из них нес в руке факел для освещения залы, – а также прислуга, усыпавшая пол соломой, дабы скрыть кровавые пятна. «Знаешь старинное реченье, – спросила королева, – бегут меня все жаждавшие встречи, что прокрались босыми в мой чертог?» Она вновь засмеялась, покуда слуги расставляли по столу чаши и золотые кубки, бокалы и хрустальные кувшины, отделанные серебром, а также блюда, судки и подносы, сверкающие в свете факелов. Но что было подано нам на обед, как не части моего собственного тела? Их вид ужаснул меня более мерзких жаб и визжащих мандрагоровых человечков [80]. «Погляди, – сказала она, – все мышцы кончаются жилами, кои мы иногда называем связками. А вот и язык – не брезгуй, отведай».
Я не мог ни вымолвить слова, ни поднять глаз, ни шелохнуться. Ее уста широко разверзлись, словно угрожая поглотить меня, и тогда я с воплем выбежал из приемного чертога. Я поспешил во двор и самым кратким путем выскочил вон через ворота, обращенные к Уайтхоллъской пристани. Я думал только о том, как бы скорее очутиться подальше от сего гнездилища смрада и ужаса, сего второго Гадеса; однако мне страшно было опять повстречаться на реке с Хароном, и я направился по ближайшей улочке в сторону Скотленд-Ярда и Чаринг-кросса. Оттуда до Кларкенуэлла был час ходьбы, и всю дорогу мне мерещилось, будто меня преследует нечто столь же мрачное, сколь и покинутые мной королевские покои. Оно упорно стремилось за мной по пятам, точно существо, гонимое тайным заклятием, но когда я в испуге оглядывался назад, я не видел ничего – ничего, кроме собственной тени, которая все вытягивалась и вытягивалась по мере моего приближения к дому.
Добравшись до своего жилища, я настойчиво забарабанил в двери, однако никто не отвечал мне. Тогда я посмотрел вокруг и заметил, что мой старый дом выглядит теперь совсем иначе – близ него возвышались громадные здания из камня и кирпича. Что же это за место, и мое, и не мое? Дверь распахнулась передо мною, и, войдя внутрь, я не увидел ничего привычного. Вот моя комната для общения с духами, но она пуста и чисто выметена. И что она делает здесь, у самой земли, ведь ей следует быть двумя этажами выше? Я спустился по лестнице в подвал: тут была моя лаборатория, но я отшатнулся, заметив на полу обнаженных мужчину и женщину. Он обернулся и крикнул мне: «Зачем ты звал меня?»
Я онемел от страха и снова поднялся в свою бывшую гадальню, а оттуда выглянул в сад: теперь там было лишь несколько облетевших и несколько вырванных с корнем дерев, меж которыми валялись каменные осколки. Эта картина будто зеркалом отразила то, что творилось у меня в душе, и, полный страданья и недоумения, я поднес руку к лицу. Где выход из лабиринта, куда я себя вверг? Все те, кого я знал, давным-давно умерли, и впервые на глазах моих выступили слезы; они застили мне взор, и я словно сквозь тонкий платок увидел мелькнувшую передо мной смутную фигуру.
В тот же миг поблизости раздалось странное легкое постукиванье, и спустя краткое время в углу комнаты, рядом с большим оптическим прибором, появился отец. Он был наг, но как бы в путах дымчатого или пепельного оттенка, обвивавшихся вокруг его груди, и ноги его не достигали пола на несколько дюймов. Лик его был ликом давно умершего человека, и я выпрямился, охваченный сильным трепетом. «Червь уже вызрел, – промолвил дух, – скоро он подточит сердце лилии».
Голос его был глубок, ровен и звучен; но суть его речей ускользала от меня. «Что это значит, отец, или дух, или ангел?»
«Я думал, что тебе лишь то и ведомо». Затем он раздвинул воздух или разверз его перед собою, и там, в миниатюре, как бы в маленьком деревянном глобусе, я узрел себя, снова блуждающего по окутанному тьмой городу. «Это было видение мира без любви, Джон Ди, но того, который сотворил ты сам. Ты надеялся создать жизнь, а вместо этого создал только образы смерти. Поразмысли об этом и раскайся в срок. Теперь же прощай».
И мой отец пошел ко мне, вздыхая. Я отступил назад и хотел было отворить дальнюю дверь, чтобы бежать от него, но он опередил меня. Словно туман, он проник глубоко в мою плоть и кровь, а затем исчез.
6
Я решил просмотреть бумаги отца как можно более внимательно и терпеливо; после его смерти я лишь мельком взглянул на них, но теперь хотел разобраться во всем как следует. Теперь я знал, что он мне не «настоящий» отец; однако наша связь была еще теснее, ибо он сформировал меня путями, которые я едва начинал себе представлять. Узнав что-нибудь новое о его жизни, я наверняка узнал бы что-то и о своей. Среди прочего у меня были и документы, относящиеся к Кларкенуэлльскому дому; после похорон я сунул их в обыкновенный хозяйственный пакет, а затем бросил тут, в одной из пустых спален; теперь же я принес их в кухню и разложил на столе. Пачка счетов, в которых фигурировал «дом на Клоук-лейн», была аккуратно перетянута голубой резинкой, и я быстро проглядел все, что там находилось. Единственным интересным для меня обстоятельством оказалось то, что отец приобрел этот дом у мистера Абрахама Кроули 27 сентября 1963 года – дата, вызвавшая у меня в мозгу целый рой мыслей, так как она всегда считалась моим днем рождения.
Некоторые бумаги относились к другой отцовской собственности; был здесь и коричневый конверт, раньше мною не замеченный. Отец написал на нем что-то печатными буквами – ДОКУМЕНТЫ ПО ТЕМЕ, – и, вынув эти «документы», я увидел, что он, как всегда педантичный, даже перенумеровал их. Бумага тут была разного качества, почерк везде тоже разный; на первом листке он был неровным и угловатым, типичным для семнадцатого века. Я с трудом разбирал слова и поднес листок к свету, льющемуся из кухонного окна.
Мы, верующие в откровение истинного Бога и в возрождение Духа среди людей, призываем и умоляем жителей Лондона ожидать предвещенного мора и пламени [81]. Но изгоните от себя всякий страх и трепет, ибо все вы суть боги и в последний день предстанете друг перед другом в своем божественном облике. Тогда не будет ни мужчин, ни женщин, ни богатых, ни бедных, но все сердца воспылают в радости.
Внизу значилось: «Сходка Лондонцев в Кларкенуэлле, август 1662 г.». Это было достаточно любопытно, но на следующей странице оказался более пространный текст, написанный другой рукой:
Мы никогда не разделяли римских суеверий о существовании призраков, называемых ангелами-хранителями, но с той поры, как нужда и хвори вынудили нас уединиться в сем старинном доме, с нами произошло нечто весьма поразительное и опровергающее наши прежние воззрения. Как-то летним вечером мой несчастный больной брат лежал у окна, что выходит на реку и поля; в целом свете остались лишь мы одни, и он был как моим неизменным товарищем, так и моей неизменной заботой. «Взгляни, – сказал он. – Взгляни на эту стену. Видишь на ней человеческие черты?» Я ответил ему, что дом был выстроен более двух столетий тому назад и пятна на камне появились просто от сырости. Он словно бы удовлетворился этим и, снова опустившись на ложе, промолчал до конца вечера; но пульс его был очень частым, и я опасался возвращения горячки и бреда. Поэтому я провел рядом с ним всю ночь, держа наготове чашу с ароматической жидкостью, дабы освежать ему лицо. Потом, в предрассветный час, что-то вдруг пошевелилось там, где он лежал; я счел замеченное игрою теней уходящей ночи и мерцающей свечи, но когда оно обрело форму, я понял, что это пришелец из мира духов: фигурой и обликом он не отличался от брата, но был гораздо светлее и поднялся из него, как легкий туман над водопадом. Когда сей призрак выпрямился во весь рост, я увидел, что он на один или два фута выше своего смертного тела. Весь его силуэт серебрился по краям, а руками он как бы стряхивал с себя остатки плоти. Затем он подарил меня улыбкой и низким поклоном, после чего обернулся и указал на брата. Это был мой собственный брат, глядящий на себя самого, и на мгновение я ощутил, как меня объемлет некий свет. Потом призрак смежил глаза и снова улегся в спящее тело. Тут брат проснулся, и я понял, что хворь отпустила его: на нем не было пота, а кровь в жилах стучала ровно, как барабан. Сердце мое было так переполнено, что я тотчас же поведал ему все об этом чудесном пришествии, и мы оба преклонили колени в молитве. Как это возможно, чтобы милость Божья снизошла на двух смиренных обитателей ветхого дома в Кларкенуэлле?
Прежде мы состояли в небольшой конгрегации Божьих Братьев, и местом наших сборов была верхняя комната трактира «Компас» в Крипплгейте. Там мы постигали отдельные важные истины – например, что мужчины и женщины в равной мере причастны божественному огню, что город, где мы обитаем, есть лишь прогнившая видимость, что после того, как распахнутся врата вечности, все мертвые воспрянут. Тогда сильные мира сего падут и их королевства рассыплются в прах, а людей духа осенит слава. Теперь же эти истины, провозвестникам коих мы с братом благодарно внимали в Крипплгейте, получили в наших глазах незыблемое подтверждение: мы сами видели духовное существо, осиянное светом, и поняли, что даже бедные и сирые, наподобие нас, могут удостоиться благодати. Хвала Господу! Писано сего дня, 12 января 1762 года, в Клок-хаусе, Кларкенуэлл.
Кто-то другой подписал на полях: «В Продолжение Той Же Веры». Я перевернул страницу и обнаружил приклеенную к ней вырезку из журнала «График» от 5 октября 1869 года. Первым, что я заметил, была вставленная в текст гравюра: на ней красовался мой старый дом, почти не изменившийся с тех пор, хотя фантазия художника сделала его намного больше. Внизу имелся второй рисунок: сидящая вокруг стола группа людей, один из которых воздел руки в изумлении или ужасе. Заголовок статьи, выполненный псевдоготическим шрифтом, гласил: «Медиум сбит с толку: Стивен Козуэй в Кларкенуэлле», – но все прочее было достаточно внятным. Я прочел:
Медиумы-спириты редко заявляют, что их собственное поведение вызывает у них тревогу, но именно такое признание услышали мы от известного целителя Стивена Козуэя, посетившего один старинный и очень ветхий дом в Кларкенуэлльском приходе. Он отправился туда по приглашению Лондонского профсоюза рабочих, арендовавшего этот дом восемь месяцев тому назад. Если кому-то покажется странным, что общество столь рационального и прогрессивного толка прибегло к услугам специалиста, зарабатывающего себе на хлеб беседами с духами и привидениями, мы можем лишь посчитать это очередным парадоксом нашего противоречивого века. В течение нескольких месяцев служащие Профсоюза рабочих наблюдали периодическое возникновение в нижних этажах здания некоей странной «атмосферы». Прекрасно знакомые с исследованиями покойного мистера Фарадея в области магнитоэлектричества, они были склонны предполагать, что эти необычные явления имеют вполне познаваемую физическую природу. Но вскоре двое из этих почтенных джентльменов непосредственно столкнулись с призраками: стоя в полуподвальном этаже дома, они оба отчетливо увидели, по их словам, «юношу и девушку без одежды», тут же исчезнувших. Именно после этого события туда и был приглашен мистер Козуэй. Дальнейшее излагается по его собственным записям, ибо он был настолько любезен, что на прошлой неделе прислал нам отчет о предпринятых им действиях. Читатель может верить или не верить его рассказу согласно своему разумению. «Едва войдя в Кларкенуэлльский дом, – начинает он, – я ощутил, что здесь витает некая сила, то ли благая, то ли грозная. Однако я не мог предвидеть ужасных последствий…»
Я перевернул страницу, но на обратной стороне было лишь книжное обозрение; конец отчета Стивена Козуэя отсутствовал, хотя кто-то сделал на полях примечание: «Довольно глупостей. Привычка к обману и мошенничеству застит Козуэю глаза». Среди сохраненных моим отцом документов нашлось еще одно признание. Оно было написано на линованной бумаге, словно вырванной из какого-нибудь гроссбуха или приходо-расходной книги. Почерк был очень аккуратный, строчки нигде не вылезали на поля, отчеркнутые красным на каждой странице.
Меня преследует один страх, одна навязчивая идея. Она часто занимает мои мысли, когда я сижу в этом доме за письменным столом, но редко покидает вместе со мной эти стены. Обычно приступ начинается часов в десять-одиннадцать утра, а проходит примерно через час; все это время я обильно потею и брожу по дому, не в силах остановиться или заняться чем-нибудь определенным. Но почему меня мучает опасение столь ничтожное, столь смехотворное, что позже оно не вызывает у меня ничего, кроме улыбки? И тем не менее это чувство всегда возвращается – боязнь, что любая написанная мною строка имеет какой-то иной источник, что я краду у кого-то фабулу и слова, что я использую темы и находки других романистов. Вот почему бывают случаи, когда я покидаю дом и еду в Лондонскую библиотеку на Сент-Джеймс-сквер. Полки английской литературы одновременно и пугают, и утешают меня: я ищу на них подтвержденье своим страхам, но эти поиски оказываются тщетными. И все-таки, даже испытывая облегчение, я не перестаю бояться того, что где-нибудь среди этих томов обнаружится роман, который я сейчас пишу.
Сильнее всего это чувство бывает, когда книга уже завершена и я жду ее публикации. В эти месяцы мой страх принимает весьма разнообразные формы – я начинаю подозревать, что использовал диалог, сочиненный моим собратом по ремеслу, что сюжет заимствован мною из некогда прочитанной и забытой книги, что я просто записал чьи-то чужие слова. А вот самая странная тревога – что, если внутри меня все время живет кто-то другой? В таком состоянии духа я находился вчера, после отправки рукописи своим издателям на Феттер-лейн. Весь роман создавался в этом доме; честно говоря, я не верю, что мог бы написать его где-нибудь еще. Он весь был пропитан здешней атмосферой, и я даже взял на себя дополнительный труд, перенеся в этот район само действие – забастовку медников в 1740 году. На самом же деле эти сцены нищеты и страданий, мятежей и смерти разыгрывались на улицах и в тупиках Верхнего Ламбета; однако я перенес их в Кларкенуэлл, а в качестве декораций взял ныне разрушенные жилые дома рядом с церковью Св. Иакова. По-моему, именно это и допускается в качестве художественной вольности, хотя настоящие художники никогда не бывают свободными.
И вот вчера это наконец случилось. Я сошел в полуподвал старого дома, чтобы выбрать вино к своему одинокому обеду, и тут меня охватил привычный страх. Моя книга уже была написана прежде. Я был уверен в этом. Я не знал, как именуется подобное явление (наверно, этот феномен давно известен врачам), но был убежден, что каким-то образом слово в слово скопировал чужой роман. Даже название было тем же. Не могу передать, какой ужас вызвала во мне эта мысль; из меня точно вынули мою собственную личность, как вынимают сеть из воды, и во мне не осталось ничего своего.
Я немедленно вышел из дома и поехал трамваем на Хай-Холборн; оттуда я пешком добрался до библиотеки на Сент-Джеймс-сквер. У столика с журналами мне встретился Том Элиот, и у меня хватило вежливости поздороваться с ним. Затем я поднялся по лестнице к полкам с художественной литературой и начал поиски, зная, что их исход может стать роковым – роковым, ибо если я найду нужную книгу и мои страхи подтвердятся, жизнь моя как писателя будет кончена. Я перестану доверять своим собственным словам, не смогу больше наивно полагать, что обязан какой бы то ни было находкой своему собственному воображению. Все будет извлекаться из другого источника. И тут я нашел ее. На полке стояла книга с названием, выбранным мной лишь недавно. Ее опубликовали два года назад – на корешке значилось «Лондон, 1922», – и, открыв ее, я увидел те же слова, которые печатал на своей машинке. Это был только что написанный мною роман. «Я – ничто, – вслух сказал я. – Из ничего не выйдет ничего». Я вернулся в дом, который безотчетно считал причиной обрушившегося на меня горя, и равнодушно сел за свой рабочий стол. Но неужели я и теперь пишу то, что давно успел написать кто-то еще? И если так, что же мне делать?
Некоторые бумаги относились к другой отцовской собственности; был здесь и коричневый конверт, раньше мною не замеченный. Отец написал на нем что-то печатными буквами – ДОКУМЕНТЫ ПО ТЕМЕ, – и, вынув эти «документы», я увидел, что он, как всегда педантичный, даже перенумеровал их. Бумага тут была разного качества, почерк везде тоже разный; на первом листке он был неровным и угловатым, типичным для семнадцатого века. Я с трудом разбирал слова и поднес листок к свету, льющемуся из кухонного окна.
Мы, верующие в откровение истинного Бога и в возрождение Духа среди людей, призываем и умоляем жителей Лондона ожидать предвещенного мора и пламени [81]. Но изгоните от себя всякий страх и трепет, ибо все вы суть боги и в последний день предстанете друг перед другом в своем божественном облике. Тогда не будет ни мужчин, ни женщин, ни богатых, ни бедных, но все сердца воспылают в радости.
Внизу значилось: «Сходка Лондонцев в Кларкенуэлле, август 1662 г.». Это было достаточно любопытно, но на следующей странице оказался более пространный текст, написанный другой рукой:
Мы никогда не разделяли римских суеверий о существовании призраков, называемых ангелами-хранителями, но с той поры, как нужда и хвори вынудили нас уединиться в сем старинном доме, с нами произошло нечто весьма поразительное и опровергающее наши прежние воззрения. Как-то летним вечером мой несчастный больной брат лежал у окна, что выходит на реку и поля; в целом свете остались лишь мы одни, и он был как моим неизменным товарищем, так и моей неизменной заботой. «Взгляни, – сказал он. – Взгляни на эту стену. Видишь на ней человеческие черты?» Я ответил ему, что дом был выстроен более двух столетий тому назад и пятна на камне появились просто от сырости. Он словно бы удовлетворился этим и, снова опустившись на ложе, промолчал до конца вечера; но пульс его был очень частым, и я опасался возвращения горячки и бреда. Поэтому я провел рядом с ним всю ночь, держа наготове чашу с ароматической жидкостью, дабы освежать ему лицо. Потом, в предрассветный час, что-то вдруг пошевелилось там, где он лежал; я счел замеченное игрою теней уходящей ночи и мерцающей свечи, но когда оно обрело форму, я понял, что это пришелец из мира духов: фигурой и обликом он не отличался от брата, но был гораздо светлее и поднялся из него, как легкий туман над водопадом. Когда сей призрак выпрямился во весь рост, я увидел, что он на один или два фута выше своего смертного тела. Весь его силуэт серебрился по краям, а руками он как бы стряхивал с себя остатки плоти. Затем он подарил меня улыбкой и низким поклоном, после чего обернулся и указал на брата. Это был мой собственный брат, глядящий на себя самого, и на мгновение я ощутил, как меня объемлет некий свет. Потом призрак смежил глаза и снова улегся в спящее тело. Тут брат проснулся, и я понял, что хворь отпустила его: на нем не было пота, а кровь в жилах стучала ровно, как барабан. Сердце мое было так переполнено, что я тотчас же поведал ему все об этом чудесном пришествии, и мы оба преклонили колени в молитве. Как это возможно, чтобы милость Божья снизошла на двух смиренных обитателей ветхого дома в Кларкенуэлле?
Прежде мы состояли в небольшой конгрегации Божьих Братьев, и местом наших сборов была верхняя комната трактира «Компас» в Крипплгейте. Там мы постигали отдельные важные истины – например, что мужчины и женщины в равной мере причастны божественному огню, что город, где мы обитаем, есть лишь прогнившая видимость, что после того, как распахнутся врата вечности, все мертвые воспрянут. Тогда сильные мира сего падут и их королевства рассыплются в прах, а людей духа осенит слава. Теперь же эти истины, провозвестникам коих мы с братом благодарно внимали в Крипплгейте, получили в наших глазах незыблемое подтверждение: мы сами видели духовное существо, осиянное светом, и поняли, что даже бедные и сирые, наподобие нас, могут удостоиться благодати. Хвала Господу! Писано сего дня, 12 января 1762 года, в Клок-хаусе, Кларкенуэлл.
Кто-то другой подписал на полях: «В Продолжение Той Же Веры». Я перевернул страницу и обнаружил приклеенную к ней вырезку из журнала «График» от 5 октября 1869 года. Первым, что я заметил, была вставленная в текст гравюра: на ней красовался мой старый дом, почти не изменившийся с тех пор, хотя фантазия художника сделала его намного больше. Внизу имелся второй рисунок: сидящая вокруг стола группа людей, один из которых воздел руки в изумлении или ужасе. Заголовок статьи, выполненный псевдоготическим шрифтом, гласил: «Медиум сбит с толку: Стивен Козуэй в Кларкенуэлле», – но все прочее было достаточно внятным. Я прочел:
Медиумы-спириты редко заявляют, что их собственное поведение вызывает у них тревогу, но именно такое признание услышали мы от известного целителя Стивена Козуэя, посетившего один старинный и очень ветхий дом в Кларкенуэлльском приходе. Он отправился туда по приглашению Лондонского профсоюза рабочих, арендовавшего этот дом восемь месяцев тому назад. Если кому-то покажется странным, что общество столь рационального и прогрессивного толка прибегло к услугам специалиста, зарабатывающего себе на хлеб беседами с духами и привидениями, мы можем лишь посчитать это очередным парадоксом нашего противоречивого века. В течение нескольких месяцев служащие Профсоюза рабочих наблюдали периодическое возникновение в нижних этажах здания некоей странной «атмосферы». Прекрасно знакомые с исследованиями покойного мистера Фарадея в области магнитоэлектричества, они были склонны предполагать, что эти необычные явления имеют вполне познаваемую физическую природу. Но вскоре двое из этих почтенных джентльменов непосредственно столкнулись с призраками: стоя в полуподвальном этаже дома, они оба отчетливо увидели, по их словам, «юношу и девушку без одежды», тут же исчезнувших. Именно после этого события туда и был приглашен мистер Козуэй. Дальнейшее излагается по его собственным записям, ибо он был настолько любезен, что на прошлой неделе прислал нам отчет о предпринятых им действиях. Читатель может верить или не верить его рассказу согласно своему разумению. «Едва войдя в Кларкенуэлльский дом, – начинает он, – я ощутил, что здесь витает некая сила, то ли благая, то ли грозная. Однако я не мог предвидеть ужасных последствий…»
Я перевернул страницу, но на обратной стороне было лишь книжное обозрение; конец отчета Стивена Козуэя отсутствовал, хотя кто-то сделал на полях примечание: «Довольно глупостей. Привычка к обману и мошенничеству застит Козуэю глаза». Среди сохраненных моим отцом документов нашлось еще одно признание. Оно было написано на линованной бумаге, словно вырванной из какого-нибудь гроссбуха или приходо-расходной книги. Почерк был очень аккуратный, строчки нигде не вылезали на поля, отчеркнутые красным на каждой странице.
Меня преследует один страх, одна навязчивая идея. Она часто занимает мои мысли, когда я сижу в этом доме за письменным столом, но редко покидает вместе со мной эти стены. Обычно приступ начинается часов в десять-одиннадцать утра, а проходит примерно через час; все это время я обильно потею и брожу по дому, не в силах остановиться или заняться чем-нибудь определенным. Но почему меня мучает опасение столь ничтожное, столь смехотворное, что позже оно не вызывает у меня ничего, кроме улыбки? И тем не менее это чувство всегда возвращается – боязнь, что любая написанная мною строка имеет какой-то иной источник, что я краду у кого-то фабулу и слова, что я использую темы и находки других романистов. Вот почему бывают случаи, когда я покидаю дом и еду в Лондонскую библиотеку на Сент-Джеймс-сквер. Полки английской литературы одновременно и пугают, и утешают меня: я ищу на них подтвержденье своим страхам, но эти поиски оказываются тщетными. И все-таки, даже испытывая облегчение, я не перестаю бояться того, что где-нибудь среди этих томов обнаружится роман, который я сейчас пишу.
Сильнее всего это чувство бывает, когда книга уже завершена и я жду ее публикации. В эти месяцы мой страх принимает весьма разнообразные формы – я начинаю подозревать, что использовал диалог, сочиненный моим собратом по ремеслу, что сюжет заимствован мною из некогда прочитанной и забытой книги, что я просто записал чьи-то чужие слова. А вот самая странная тревога – что, если внутри меня все время живет кто-то другой? В таком состоянии духа я находился вчера, после отправки рукописи своим издателям на Феттер-лейн. Весь роман создавался в этом доме; честно говоря, я не верю, что мог бы написать его где-нибудь еще. Он весь был пропитан здешней атмосферой, и я даже взял на себя дополнительный труд, перенеся в этот район само действие – забастовку медников в 1740 году. На самом же деле эти сцены нищеты и страданий, мятежей и смерти разыгрывались на улицах и в тупиках Верхнего Ламбета; однако я перенес их в Кларкенуэлл, а в качестве декораций взял ныне разрушенные жилые дома рядом с церковью Св. Иакова. По-моему, именно это и допускается в качестве художественной вольности, хотя настоящие художники никогда не бывают свободными.
И вот вчера это наконец случилось. Я сошел в полуподвал старого дома, чтобы выбрать вино к своему одинокому обеду, и тут меня охватил привычный страх. Моя книга уже была написана прежде. Я был уверен в этом. Я не знал, как именуется подобное явление (наверно, этот феномен давно известен врачам), но был убежден, что каким-то образом слово в слово скопировал чужой роман. Даже название было тем же. Не могу передать, какой ужас вызвала во мне эта мысль; из меня точно вынули мою собственную личность, как вынимают сеть из воды, и во мне не осталось ничего своего.
Я немедленно вышел из дома и поехал трамваем на Хай-Холборн; оттуда я пешком добрался до библиотеки на Сент-Джеймс-сквер. У столика с журналами мне встретился Том Элиот, и у меня хватило вежливости поздороваться с ним. Затем я поднялся по лестнице к полкам с художественной литературой и начал поиски, зная, что их исход может стать роковым – роковым, ибо если я найду нужную книгу и мои страхи подтвердятся, жизнь моя как писателя будет кончена. Я перестану доверять своим собственным словам, не смогу больше наивно полагать, что обязан какой бы то ни было находкой своему собственному воображению. Все будет извлекаться из другого источника. И тут я нашел ее. На полке стояла книга с названием, выбранным мной лишь недавно. Ее опубликовали два года назад – на корешке значилось «Лондон, 1922», – и, открыв ее, я увидел те же слова, которые печатал на своей машинке. Это был только что написанный мною роман. «Я – ничто, – вслух сказал я. – Из ничего не выйдет ничего». Я вернулся в дом, который безотчетно считал причиной обрушившегося на меня горя, и равнодушно сел за свой рабочий стол. Но неужели я и теперь пишу то, что давно успел написать кто-то еще? И если так, что же мне делать?