Резко вырос и уровень жизни. Крестьяне стали лучше, чем до революции, питаться. Потребление мяса на душу населения в деревне выросло более чем вдвое по сравнению с 1917 г. Недовольство крестьян вызывал главным образом растущий «товарный голод». (Дефицит промышленных товаров для населения в первом полугодии 1926/27 хозяйственного года составлял 220 млн руб., а в первом полугодии 1927/28 г. – 500 млн руб.) Жизненный уровень, реальная зарплата рабочих тоже быстро росли, но оставались ниже, чем до 1914 г. (Только на частных предприятиях рабочие получали больше, чем до революции.) Бедственной была ситуация с жильем. Нередко на рабочего приходилось по 1,8–5 м2 жилой площади, многие не имели не только своего угла, но даже собственной кровати. Сложное материальное положение вынуждало советских рабочих бастовать, невзирая на угрозу репрессий. Лишь в 1926 г. состоялись 873 забастовки, в которых участвовало более 105 тыс. человек.
Таким образом, нэп позволил в короткие сроки – уже к концу 1920-х гг. – восстановить в основном экономику и резко поднять уровень жизни населения.
Платой за это послужило быстрое расслоение населения. Если в годы военного коммунизма безработица была практически ликвидирована, то с 1921 г. она стала быстро расти. К 1923 г. число безработных, зарегистрированных на биржах труда, превысило 0,6 млн, а к апрелю 1928 г. – 1,6 млн человек. Основным источником безработицы в СССР, в отличие от западных стран, являлось сельское население. С другой стороны, быстро росла и новая буржуазия – кулаки и нэпманы. На 1928 г. советская статистика насчитала таковых 6,8 млн человек. (Тем самым по сравнению с 1913 г. статистика фиксировала убыль «эксплуататорских классов» в 15,3 млн человек.) Расслоение общества и рост новой буржуазии усиливали социальную напряженность и создавали угрозу размывания социальной базы большевистского режима.
Еще одной проблемой стала непоследовательность в проведении нового курса. Сохранялся огромный государственный сектор, который в 1925/26 г. объединял более 64 % предприятий фабрично-заводской (условно говоря, крупной) промышленности и давал до 9/10 ее валовой продукции. Частный сектор в промышленности составлял лишь 24 %. При этом производительность труда на государственных предприятиях была в целом вдвое ниже, чем на частных. Лишь в розничной торговле на долю частников даже в 1927 г. приходилось 3/4 предприятий.
Из политических соображений большевики искусственно тормозили развитие крупного, а отчасти и среднего предпринимательства, не позволяли мобилизовывать частные капиталы для развития тяжелой промышленности. Более того, под давлением властей с 1926 г. частная промышленность не только перестала расти, но и начала постепенно свертывать производство. Политическое бесправие нэпманов и отсутствие гарантий их собственности порождали неуверенность в завтрашнем дне, заставляли существенно ограничивать производственные инвестиции, создавать «кубышки» на черный день, тратить огромные деньги на взятки, а также на кутежи, что еще более увеличивало ненависть к ним большевиков и неимущих. В итоге эффективность нэповской экономики была заметно ниже, чем дореволюционной.
Это относилось и к сельскому хозяйству. Октябрьская, как до нее и Французская революция 1789–1799 гг., привела к разрушению крупных, высокопроизводительных хозяйств и господству мелкотоварного, малопродуктивного и отсталого крестьянского землевладения (в 5,5 млн хозяйств по-прежнему использовалась соха). Кроме того, стремясь не растерять свою социальную базу, власти все больше освобождали от сельскохозяйственного налога беднейшие слои (в 1922/23 г. было освобождено 3 %, а в 1927 г. – уже 35 % хозяйств) и усиливали налогообложение зажиточных крестьян. Это тормозило дальнейший рост производства, препятствовало развитию крупных товарных хозяйств. Низкая товарность, а отчасти и увеличение потребления продуктов самими крестьянами способствовали тому, что экспорт зерна, служивший важнейшим источником валюты для Советского государства, сократился в 6 раз: с 12 млн т в 1913 г. до 2 млн т в 1925/26 и 1926/27 гг. Вследствие этого многократно сократились объемы импорта, в том числе оборудования, необходимого для модернизации промышленности.
Курс на автаркическое развитие (строительство социализма в одной, отдельно взятой стране), ограничение предпринимательства и монополия государства на внешнюю торговлю привели к изменению структуры экономики. В 1928 г. промышленность, сельское хозяйство, транспорт достигли довоенного уровня, а объем торговли не превышал 40 % прежних показателей. (Если в 1913 г. товарный экспорт и импорт составляли в сумме 21 % валового национального продукта России, то в 1928 г. – 6 % ВНП.)
Отказ Советского государства от выплаты долгов царского правительства и компенсаций за национализированную иностранную собственность препятствовал притоку зарубежных капиталов, а ведь они являлись одним из ключевых факторов развития дореволюционной экономики. С начала 1920-х гг. начали создаваться иностранные концессии, но широкого развития они не получили. В 1927 г. их было лишь 65. За исключением нескольких горнодобывающих предприятий, размер концессий был невелик, и существенного влияния на развитие экономики они не оказывали.
Экономический рост в годы нэпа носил восстановительный характер. Во многом этим и объяснялись его высокие темпы. Однако по мере восстановления экономики они неизбежно снижались. Поскольку на широкий приток иностранного капитала большевистские власти рассчитывать не могли, а частные инвестиции в крупную, а отчасти и в среднюю промышленность искусственно блокировались ими, все явственнее становилась нехватка капиталов, особенно для развития тяжелой промышленности. Чтобы осуществить индустриализацию, приходилось все шире привлекать государственные ресурсы. Это вело к расстройству финансовой системы, макроэкономическим диспропорциям. К концу 1920-х гг. вновь стала быстро расти денежная эмиссия и, как следствие, инфляция. Из-за трудностей с хлебозаготовками и слухов о войне розничные цены на продовольствие в частной торговле в 1926/27 г. выросли на 40 %, а на следующий год – почти на 120 %. При этом дефицит продовольствия и промышленных товаров лишь нарастал.
В целом по мере восстановления народного хозяйства обострялись противоречия между рыночной в основе экономикой, требовавшей гарантий собственности и предсказуемой экономической политики, и монополизированной большевиками политической системой, по-прежнему нацеленной на строительство социализма и непосредственное управление экономикой; между нехваткой капиталов и стремлением властей к форсированной индустриализации.
Свертывание нэпа и выбор экономического курса. В большинстве своем сталинское руководство так и не смирилось с нэпом. Однако свертывание нэпа подтолкнули не только политико-идеологические, но и экономические факторы, и в особенности хлебозаготовительный кризис 1927–1929 гг.
Зимой 1927/28 г. из-за неблагоприятных погодных условий, а главное – из-за низких заготовительных цен на зерно крестьяне продали мало хлеба государству. Невыполнение плана хлебозаготовок поставило под угрозу снабжение городов, армии и вызвало семикратное сокращение (с 2,1 до 0,3 млн т) хлебного экспорта – важнейшего источника доходов государства. Соответственно пострадал и импорт. В 1928 г. ввоз оборудования, столь необходимого для индустриализации, сократился по сравнению с 1913 г. вдвое, а предметов потребления – в 10 раз. В ответ сталинское руководство прибегло к насильственным методам: при отказе крестьян сдавать хлеб государству по низким заготовительным ценам к ним стали применять 107 статью Уголовного кодекса РСФСР о спекуляции и конфисковывать «излишки» зерна. Хлебный дефицит удалось ликвидировать.
Однако применение этой чрезвычайной, почти военно-коммунистической меры нанесло смертельный удар по нэпу. Более того, крестьяне повсеместно сокращали посевы зерновых, поскольку их производство стало невыгодным. На следующий год (1928/29) хлебозаготовительный кризис еще более обострился. В городах возникла угроза голода. С 1928 г., а централизованно – с 1929 г. для горожан стала вводиться карточная система распределения хлеба, а затем и других продуктов питания. Перед руководством страны встал вопрос: что же делать дальше?
Бухарин, Рыков и некоторые другие советские лидеры предлагали выйти из кризиса, не прибегая к «чрезвычайщине», а используя главным образом экономические методы. Они предложили повысить закупочные цены на хлеб, направить в деревню товары легкой промышленности, в случае необходимости (чтобы избежать голода в городах) даже закупить хлеб за границей, а также усилить налоговое обложение зажиточных слоев деревни.
Однако повышение закупочных цен на зерно требовало огромных ресурсов, поскольку государственные закупочные цены были примерно в 3 раза ниже рыночных. Найти такие средства можно было лишь за счет свертывания амбициозных программ советского руководства, и прежде всего индустриализации. Более того, предложенные Бухариным меры требовали первоочередного развития не тяжелой промышленности, а легкой, с тем чтобы удовлетворить возросший платежеспособный спрос деревни. Таким образом, фактически речь шла об отказе или о серьезной корректировке курса на ускоренное развитие тяжелой индустрии. Бухаринский вариант был уязвим и с политической точки зрения: в большевистской партии он мог быть расценен как уступка «кулачеству».
Определенные шансы у такого варианта все же были. Во время кризиса заготовок 1925/26 г., оказавшись в схожем положении, Политбюро пошло на повышение заготовительных цен и снижение темпов роста промышленности. То, что оно отказалось это сделать в 1927/28 г., объяснялось не столько остротой ситуации, сколько укреплением позиций Сталина, внешней простотой и политической выигрышностью его программы, а в какой-то мере и обострением международной обстановки, которое подталкивало советское руководство к форсированному развитию тяжелой и военной промышленности. К тому же вызванное мировым экономическим кризисом резкое сокращение торговли, рост протекционизма и падение цен на сельскохозяйственные продукты в конце 1920 – начале 1930-х гг. способствовали уменьшению советского экспорта.
Менее благоприятные условия для интеграции страны в мировую экономику (да еще на фоне неурегулированных проблем с выплатой внешних долгов и компенсаций за национализированную иностранную собственность) являлись одним из факторов, отличавшим СССР конца 1920-х гг. от Китая рубежа 1970—1980-х гг. СССР не мог в такой же мере рассчитывать на внешние рынки, а главное, он был лишен серьезных иностранных инвестиций, которые в Китае стали важным источником экономического подъема.
Сталин и его сторонники объясняли причины кризиса саботажем кулаков и неспособностью мелкотоварного крестьянского хозяйства обеспечить возраставшие потребности индустрии. Они призывали максимально ускорить развитие тяжелой промышленности за счет наращивания перекачки средств из деревни. Сталин заявлял, что советская политика по отношению к крестьянству предусматривает нечто вроде введения дани для финансирования социалистической индустриализации. («Если крестьянин платит дань, значит, он данник, эксплуатируемый и угнетенный», – говорил Бухарин, протестуя против «военно-феодальной» эксплуатации крестьянства.) В будущем за счет развития индустрии предполагалось технически перевооружить всю экономику.
Обеспечить канал для масштабной перекачки ресурсов из деревни в города, по мысли Сталина, могла только массовая коллективизация. Повсеместное создание крупных коллективных, а фактически государственных хозяйств повысило бы товарность сельскохозяйственного производства, а главное, позволило бы не увеличивать закупочные цены на зерно, так как рыночные отношения между деревней и городом были бы окончательно заменены административно-государственными. Предполагалось, что коллективизированная деревня по номинальным ценам обеспечит продовольствием, сырьевыми культурами город и экспорт, а также снабдит растущую индустрию почти бесплатной рабочей силой.
Таким образом, сталинский план позволял не только ликвидировать текущий кризис, но и создать надежный источник накоплений для ускоренной индустриализации, уничтожить «эксплуататоров-кулаков», «обобществить» деревню и установить над ней жесткий партийно-государственный контроль. По сути, речь шла о смене экономической модели развития, о переходе к ускоренной экономической и социальной модернизации или, как тогда говорили, о «наступлении социализма по всему фронту». Издержки сталинской программы форсированного строительства социализма, связанные с необходимостью массированного насилия над деревней, казалось, не шли в сравнение с ее преимуществами для «дела строительства социализма». Бухарин и его сторонники были объявлены «правым уклоном» в партии и разбиты.
Массовая коллективизация. Она была начата в 1929 г. и сопровождалась заготовительной кампанией. Несмотря на отнюдь не лучший урожай, государство получило, а фактически реквизировало примерно в 1,6 раза больше зерна, чем в предшествующие годы. В результате невиданного насилия над крестьянами, мобилизации в деревню десятков тысяч городских активистов, шумной пропагандистской кампании темпы коллективизации нарастали. В декабре 1929 г. сталинское руководство объявило о переходе от ограничения кулачества к его ликвидации как класса. «Кулаков» арестовывали и высылали в Сибирь (в лучшем случае переселяли на другие, малоудобные или необрабатываемые земли), их имущество конфисковавылось и передавалось колхозам и беднякам-активистам. Главной целью этой кампании являлась не столько ликвидация «последнего эксплуататорского класса», сколько оказание нажима на деревню с целью заставить крестьян – под угрозой раскулачивания – вступать в колхозы. Кулаками объявлялись не только зажиточные крестьяне, но и середняки. В некоторых районах раскулачиванию подверглось до 9/10 середняков. Случалось, что и бедные крестьяне, не желавшие вступать в колхозы или артели, объявлялись «подкулачниками», «кулацкими подголосками» или «врагами советской власти» и тоже подвергались репрессиям.
В результате массированного государственного насилия доля коллективизированных хозяйств выросла с 7 % в октябре 1929 г. до почти 59 % к марту 1930 г. Параллельно с коллективизацией переизбирались сельсоветы, ликвидировались рынки и закрывались церкви. В ответ заполыхали крестьянские восстания. Произошло примерно 14 тыс. массовых крестьянских выступлений, в которых участвовало более 3 млн человек. Для их подавления использовались не только силы ОГПУ, но порой и части Рабоче-крестьянской красной армии. Распространенной формой пассивного сопротивления крестьян стал массовый забой скота, чтобы не отдавать его в колхоз. В 1929/30 г. поголовье крупного рогатого скота сократилось почти на 15 млн голов, свиней – на 1/3. Это, в свою очередь, побуждало большевиков еще более наращивать темпы коллективизации деревни.
Вместе с тем, чтобы сбить волну крестьянских восстаний, грозивших перекинуться на преимущественно крестьянскую по своему составу армию, Сталин в марте 1930 г. вынужден был притормозить темпы коллективизации и осудить «перегибы» в колхозном движении, свалив всю вину за них на местные власти. Временное ослабление нажима на деревню и растерянность местных партийных и советских органов (добросовестно пытавшихся выполнять директивы центра, но оказавшихся виновными в «перегибах») привели к тому, что уже в марте 1930 г. из колхозов вышло 5 млн человек. К июлю 1930 г. доля коллективизированных хозяйств снизилась почти втрое – до 21 %. Однако вскоре кампания по коллективизации вновь активизировалась. К июлю 1931 г. доля коллективизированных хозяйств вернулась к уровню начала марта 1930 г., а к 1935 г. коллективизация была в основном завершена.
Сопровождавшая коллективизацию кампания хлебозаготовок 1930/31 г. дала государству 22 млн т зерна – примерно вдвое больше, чем в последние годы нэпа. Выкачать из деревни такое количества хлеба позволили не столько благоприятные погодные условия 1930 г., обеспечившие 20 % рост урожая, сколько колоссальное изъятие хлеба из колхозов. В 1931 г. урожай был существенно ниже, чем в 1930 г., – 69 млн т вместо 83,5 млн т. Но благодаря беспрецедентному нажиму государства объем хлебозаготовок вырос по сравнению с предыдущим годом. У колхозов изымали до трети урожая, а в некоторых районах, особенно на Украине, Северном Кавказе, Нижней Волге, – 40 % и более. Порой выгребали даже семенной хлеб. Столь существенное изъятие продуктов (в годы нэпа крестьяне продавали максимум 15–20 % урожая, остальное шло на потребление и семена) угрожало голодом и подрывало производство. Тем не менее план хлебозаготовок на 1932 г. был существенно повышен.
Чтобы подкрепить его политически и «приструнить» колхозников, не проявлявших, по мнению Сталина, должной сознательности, в августе 1932 г. был принят Закон об охране социалистической собственности, так называемый закон о пяти колосках. За хищение колхозного имущества вводился расстрел с конфискацией всего имущества (при смягчающих обстоятельствах – 10 лет заключения с конфискацией). Уже через полгода по этому закону было осуждено 103 тыс. человек, из них более 6 тыс. расстреляно. В совхозах и машинно-тракторных станциях были созданы чрезвычайные органы – политотделы, следившие за неукоснительным проведением «партийной линии». Чтобы лишить крестьян свободы передвижения, возможности массового бегства в города и установить над всем населением жесткий административный контроль, в 1932–1933 гг. была введена паспортная система. Колхозникам паспортов не выдавали, они могли их получить только с разрешения начальства.
Стремление властей выполнить план хлебозаготовок во что бы то ни стало, выгребая подчистую колхозные амбары и расплачиваясь с колхозами по ценам в 8—10 раз ниже рыночных, привело к страшному голоду 1932–1933 гг. «Голодомор» охватил Украину, Северный Кавказ, Поволжье, Казахстан и привел к гибели, по оценкам, от 7,2 до 10,8 млн человек. При этом государство не только не помогало голодающим, но продолжало экспортировать зерно и не выпускало крестьян из голодающих деревень в города. Публично же заявлялось, что никакого голода в СССР нет.
Человеческие и материальные потери в годы коллективизации были сопоставимы с потерями России в Гражданскую войну и многократно превосходили потери страны в годы Первой мировой войны. Было раскулачено от 5 до 6 млн человек. Учитывая арестованных, расстрелянных крестьян и погибших от «голодомора», жертвами сталинской коллективизации стали, по-видимому, 13–16 млн крестьян. Даже Сталин, явно незаинтересованный в оглашении истинной цены коллективизации, в порыве откровенности позднее признался У. Черчиллю, что она обошлась в 10 млн человек.
Производство продовольствия на душу населения в 1926–1939 гг. уменьшилось примерно на 15 %. Только за 1929–1932 гг. поголовье лошадей и крупного рогатого скота сократилось на 1/3, свиней – в 2 раза, овец и коз – в 2,5 раза. Даже в относительно благоприятном 1935 г., несмотря на рост посевных площадей, производство зерна снизилось на 15 % по сравнению с последними годами нэпа, продукции животноводства – примерно на 40 %. Уровень 1928 г. в основном был достигнут лишь через 10 лет – в 1937 г., и то далеко не во всем. Производство зерновых на душу населения, составлявшее в 1913 г. 727 кг, снизилось до 422 кг в 1929 г. и 448 кг в 1939 г. Дореволюционного показателя советскому сельскому хозяйству удалось достичь лишь в 1950– 1960-е гг.
Однако сталинский режим не считался с потерями. Ему нужно было прежде всего создать надежный канал перекачки ресурсов из деревни на финансирование индустриализации, а также установить жесткий политико-административный контроль над крестьянством. С этими задачами – ценой невиданных жертв и разорения деревни – большевики справились. В том же 1935 г. государство смогло изъять у крестьян до 45 % всей сельскохозяйственной продукции – примерно втрое больше, чем в 1928 г. Заготовки зерна многократно выросли, а государственные закупочные цены были существенно, порой в несколько раз ниже себестоимости. Тем не менее хлебный экспорт хотя и превышал по большей части нэповские показатели (составляя в 1930 г. – 4,8 млн, в 1931 г. – 5,2 млн, в 1932 г. – 1,8 млн т), но значительно уступал уровню 1913 г. (12 млн т).
Таким образом, путем небывалого насилия, используя отсутствие в деревне частной собственности на землю и неизжитые общинные традиции, сталинскому руководству удалось загнать крестьян в колхозы. Лишив их свободы передвижения (через введение паспортной системы) и заставив работать в колхозах, почти не получая вознаграждения, большевики получили ресурсы для форсированной индустриализации и создания колоссального по своим масштабам госаппарата. Платой за это явились не только невиданные людские и материальные потери, но и, по сути, вторичное закрепощение крестьянства. (Кстати, экспорт сельскохозяйственных продуктов, несмотря на крайне низкий уровень жизни населения, являлся особенностью экономики многих традиционных обществ, в том числе и в Восточной Европе в XVI–XVII вв.) Именно с того времени стимулы саморазвития деревни были подорваны, началась ее деградация и «раскрестьянивание»: крестьяне превращались в бесправных «поденщиков», работающих на земле по принуждению. Постоянным – на всю последующую советскую историю – признаком городской жизни стал дефицит продуктов питания, тех или иных предметов потребления и острейший «жилищный вопрос» в городах.
Форсированная индустриализация. Индустриализация России началась с промышленного переворота (50—90-егг. XIX в.). Несмотря на то что до 1917 г. страна добилась больших экономических успехов, индустриализация не была завершена. Ведущей отраслью оставалось сельское хозяйство, доля тяжелой промышленности уступала легкой и пищевой. Сохранялась и определенная техническая зависимость от передовых держав (хотя в годы Первой мировой войны она существенно снизилась).
Большевики понимали необходимость завершения индустриализации. В 1920 г. Ленин провозгласил план электрификации России – ГОЭЛРО. Однако острейшая обстановка и отсутствие ресурсов не позволяли развивать тяжелую промышленность, напротив, она стремительно разрушалась. К тому же большевики надеялись на мировую революцию, помощь пролетариата Германии и других развитых стран.
Однако в 1925 г., когда стало ясно, что на близкую мировую революцию рассчитывать не приходится, сталинское руководство взяло курс на строительство социализма в одной, отдельно взятой стране. В условиях капиталистического окружения необходимость индустриализации, ускоренного развития тяжелой промышленности стала для большевиков проблемой выживания их режима. Только завершение индустриализации могло обеспечить экономическую и военно-политическую самостоятельность СССР и создать материально-техническую базу социализма в преимущественно крестьянской стране. В результате в 1925 г. был принят курс на ускоренную индустриализацию, всемерное развитие тяжелой промышленности и преодоление технико-экономического отставания СССР. В 1926/27 г. капиталовложения в промышленность выросли почти в три раза. Было начато строительство Днепрогэса, Турксиба и т. д.
Главной проблемой стал поиск ресурсов для индустриализации. Поскольку на иностранные инвестиции власти надеяться не могли, приток частных капиталов блокировался из-за политико-идеологических соображений, а государственная промышленность не могла дать значительных накоплений, найти необходимые ресурсы можно было только в деревне. Там жило около 4/5 всего населения, сельское хозяйство отличалось высокой оборачиваемостью фондов и служило основным источником валютных поступлений за счет экспорта зерна. В годы нэпа ресурсы перекачивались из деревни через продналог и диспаритет цен на сельскохозяйственные и промышленные товары. Но такой путь в условиях рыночной в основе экономики вел к периодическим кризисам (1923, 1925, 1927–1929) и не обеспечивал масштабных накоплений. После свертывания нэпа основным каналом перекачивания ресурсов для индустриализации стали колхозы.
По мере развертывания коллективизации сталинское руководство всемерно форсировало темпы индустриализации. В апреле 1929 г. на XVI партийной конференции из двух вариантов первого пятилетнего плана (на 1928/29—1932/33 гг.) был выбран самый напряженный – «оптимальный», хотя даже более умеренный «отправной» вариант предусматривал немыслимые задания. С ноября 1929 г. плановые задания неоднократно повышались. Как следствие, уже в 1930 г. из-за перебоев на транспорте, нехватки стройматериалов, сырья, топлива, оборудования и рабочей силы до 40 % капиталовложений были омертвлены в незавершенных объектах. Но Сталина не пугали колоссальные потери и неэффективность использования ресурсов. Списывая собственные просчеты на «саботажников», «вредителей», он по-прежнему требовал нереальных темпов индустриализации и выжимал из страны все соки.
Сталинский курс довершил разрушение нэповского хозяйственного механизма и привел к формированию административно-командной, или мобилизационной, экономики. Она была основана на широчайшем внеэкономическом принуждении, сверхцентрализации управления и директивном планировании. Важнейшим стимулом к труду стал не материальный интерес, как в годы нэпа, а страх, угроза репрессий. Массовый террор был неотъемлемой и важнейшей частью сталинского хозяйственного механизма. Дополнительным стимулом к труду и своеобразной идеологической анестезией, примирявшей с трудностями, падением уровня жизни, для части городского населения служил коммунистический энтузиазм, вера в «светлое будущее». Важнейшей целью новой экономической модели стала максимальная мобилизация материальных и людских ресурсов всей страны и концентрация их на форсированном развитии тяжелой промышленности, ВПК и иных приоритетных для сталинского руководства проектах, вроде Московского метрополитена. (Следствием такой политики явилось разрушение деревни, отставание легкой, пищевой промышленности и социальной сферы, падение уровня жизни и стремительный рост социальной напряженности.)
Таким образом, нэп позволил в короткие сроки – уже к концу 1920-х гг. – восстановить в основном экономику и резко поднять уровень жизни населения.
Платой за это послужило быстрое расслоение населения. Если в годы военного коммунизма безработица была практически ликвидирована, то с 1921 г. она стала быстро расти. К 1923 г. число безработных, зарегистрированных на биржах труда, превысило 0,6 млн, а к апрелю 1928 г. – 1,6 млн человек. Основным источником безработицы в СССР, в отличие от западных стран, являлось сельское население. С другой стороны, быстро росла и новая буржуазия – кулаки и нэпманы. На 1928 г. советская статистика насчитала таковых 6,8 млн человек. (Тем самым по сравнению с 1913 г. статистика фиксировала убыль «эксплуататорских классов» в 15,3 млн человек.) Расслоение общества и рост новой буржуазии усиливали социальную напряженность и создавали угрозу размывания социальной базы большевистского режима.
Еще одной проблемой стала непоследовательность в проведении нового курса. Сохранялся огромный государственный сектор, который в 1925/26 г. объединял более 64 % предприятий фабрично-заводской (условно говоря, крупной) промышленности и давал до 9/10 ее валовой продукции. Частный сектор в промышленности составлял лишь 24 %. При этом производительность труда на государственных предприятиях была в целом вдвое ниже, чем на частных. Лишь в розничной торговле на долю частников даже в 1927 г. приходилось 3/4 предприятий.
Из политических соображений большевики искусственно тормозили развитие крупного, а отчасти и среднего предпринимательства, не позволяли мобилизовывать частные капиталы для развития тяжелой промышленности. Более того, под давлением властей с 1926 г. частная промышленность не только перестала расти, но и начала постепенно свертывать производство. Политическое бесправие нэпманов и отсутствие гарантий их собственности порождали неуверенность в завтрашнем дне, заставляли существенно ограничивать производственные инвестиции, создавать «кубышки» на черный день, тратить огромные деньги на взятки, а также на кутежи, что еще более увеличивало ненависть к ним большевиков и неимущих. В итоге эффективность нэповской экономики была заметно ниже, чем дореволюционной.
Это относилось и к сельскому хозяйству. Октябрьская, как до нее и Французская революция 1789–1799 гг., привела к разрушению крупных, высокопроизводительных хозяйств и господству мелкотоварного, малопродуктивного и отсталого крестьянского землевладения (в 5,5 млн хозяйств по-прежнему использовалась соха). Кроме того, стремясь не растерять свою социальную базу, власти все больше освобождали от сельскохозяйственного налога беднейшие слои (в 1922/23 г. было освобождено 3 %, а в 1927 г. – уже 35 % хозяйств) и усиливали налогообложение зажиточных крестьян. Это тормозило дальнейший рост производства, препятствовало развитию крупных товарных хозяйств. Низкая товарность, а отчасти и увеличение потребления продуктов самими крестьянами способствовали тому, что экспорт зерна, служивший важнейшим источником валюты для Советского государства, сократился в 6 раз: с 12 млн т в 1913 г. до 2 млн т в 1925/26 и 1926/27 гг. Вследствие этого многократно сократились объемы импорта, в том числе оборудования, необходимого для модернизации промышленности.
Курс на автаркическое развитие (строительство социализма в одной, отдельно взятой стране), ограничение предпринимательства и монополия государства на внешнюю торговлю привели к изменению структуры экономики. В 1928 г. промышленность, сельское хозяйство, транспорт достигли довоенного уровня, а объем торговли не превышал 40 % прежних показателей. (Если в 1913 г. товарный экспорт и импорт составляли в сумме 21 % валового национального продукта России, то в 1928 г. – 6 % ВНП.)
Отказ Советского государства от выплаты долгов царского правительства и компенсаций за национализированную иностранную собственность препятствовал притоку зарубежных капиталов, а ведь они являлись одним из ключевых факторов развития дореволюционной экономики. С начала 1920-х гг. начали создаваться иностранные концессии, но широкого развития они не получили. В 1927 г. их было лишь 65. За исключением нескольких горнодобывающих предприятий, размер концессий был невелик, и существенного влияния на развитие экономики они не оказывали.
Экономический рост в годы нэпа носил восстановительный характер. Во многом этим и объяснялись его высокие темпы. Однако по мере восстановления экономики они неизбежно снижались. Поскольку на широкий приток иностранного капитала большевистские власти рассчитывать не могли, а частные инвестиции в крупную, а отчасти и в среднюю промышленность искусственно блокировались ими, все явственнее становилась нехватка капиталов, особенно для развития тяжелой промышленности. Чтобы осуществить индустриализацию, приходилось все шире привлекать государственные ресурсы. Это вело к расстройству финансовой системы, макроэкономическим диспропорциям. К концу 1920-х гг. вновь стала быстро расти денежная эмиссия и, как следствие, инфляция. Из-за трудностей с хлебозаготовками и слухов о войне розничные цены на продовольствие в частной торговле в 1926/27 г. выросли на 40 %, а на следующий год – почти на 120 %. При этом дефицит продовольствия и промышленных товаров лишь нарастал.
В целом по мере восстановления народного хозяйства обострялись противоречия между рыночной в основе экономикой, требовавшей гарантий собственности и предсказуемой экономической политики, и монополизированной большевиками политической системой, по-прежнему нацеленной на строительство социализма и непосредственное управление экономикой; между нехваткой капиталов и стремлением властей к форсированной индустриализации.
Свертывание нэпа и выбор экономического курса. В большинстве своем сталинское руководство так и не смирилось с нэпом. Однако свертывание нэпа подтолкнули не только политико-идеологические, но и экономические факторы, и в особенности хлебозаготовительный кризис 1927–1929 гг.
Зимой 1927/28 г. из-за неблагоприятных погодных условий, а главное – из-за низких заготовительных цен на зерно крестьяне продали мало хлеба государству. Невыполнение плана хлебозаготовок поставило под угрозу снабжение городов, армии и вызвало семикратное сокращение (с 2,1 до 0,3 млн т) хлебного экспорта – важнейшего источника доходов государства. Соответственно пострадал и импорт. В 1928 г. ввоз оборудования, столь необходимого для индустриализации, сократился по сравнению с 1913 г. вдвое, а предметов потребления – в 10 раз. В ответ сталинское руководство прибегло к насильственным методам: при отказе крестьян сдавать хлеб государству по низким заготовительным ценам к ним стали применять 107 статью Уголовного кодекса РСФСР о спекуляции и конфисковывать «излишки» зерна. Хлебный дефицит удалось ликвидировать.
Однако применение этой чрезвычайной, почти военно-коммунистической меры нанесло смертельный удар по нэпу. Более того, крестьяне повсеместно сокращали посевы зерновых, поскольку их производство стало невыгодным. На следующий год (1928/29) хлебозаготовительный кризис еще более обострился. В городах возникла угроза голода. С 1928 г., а централизованно – с 1929 г. для горожан стала вводиться карточная система распределения хлеба, а затем и других продуктов питания. Перед руководством страны встал вопрос: что же делать дальше?
Бухарин, Рыков и некоторые другие советские лидеры предлагали выйти из кризиса, не прибегая к «чрезвычайщине», а используя главным образом экономические методы. Они предложили повысить закупочные цены на хлеб, направить в деревню товары легкой промышленности, в случае необходимости (чтобы избежать голода в городах) даже закупить хлеб за границей, а также усилить налоговое обложение зажиточных слоев деревни.
Однако повышение закупочных цен на зерно требовало огромных ресурсов, поскольку государственные закупочные цены были примерно в 3 раза ниже рыночных. Найти такие средства можно было лишь за счет свертывания амбициозных программ советского руководства, и прежде всего индустриализации. Более того, предложенные Бухариным меры требовали первоочередного развития не тяжелой промышленности, а легкой, с тем чтобы удовлетворить возросший платежеспособный спрос деревни. Таким образом, фактически речь шла об отказе или о серьезной корректировке курса на ускоренное развитие тяжелой индустрии. Бухаринский вариант был уязвим и с политической точки зрения: в большевистской партии он мог быть расценен как уступка «кулачеству».
Определенные шансы у такого варианта все же были. Во время кризиса заготовок 1925/26 г., оказавшись в схожем положении, Политбюро пошло на повышение заготовительных цен и снижение темпов роста промышленности. То, что оно отказалось это сделать в 1927/28 г., объяснялось не столько остротой ситуации, сколько укреплением позиций Сталина, внешней простотой и политической выигрышностью его программы, а в какой-то мере и обострением международной обстановки, которое подталкивало советское руководство к форсированному развитию тяжелой и военной промышленности. К тому же вызванное мировым экономическим кризисом резкое сокращение торговли, рост протекционизма и падение цен на сельскохозяйственные продукты в конце 1920 – начале 1930-х гг. способствовали уменьшению советского экспорта.
Менее благоприятные условия для интеграции страны в мировую экономику (да еще на фоне неурегулированных проблем с выплатой внешних долгов и компенсаций за национализированную иностранную собственность) являлись одним из факторов, отличавшим СССР конца 1920-х гг. от Китая рубежа 1970—1980-х гг. СССР не мог в такой же мере рассчитывать на внешние рынки, а главное, он был лишен серьезных иностранных инвестиций, которые в Китае стали важным источником экономического подъема.
Сталин и его сторонники объясняли причины кризиса саботажем кулаков и неспособностью мелкотоварного крестьянского хозяйства обеспечить возраставшие потребности индустрии. Они призывали максимально ускорить развитие тяжелой промышленности за счет наращивания перекачки средств из деревни. Сталин заявлял, что советская политика по отношению к крестьянству предусматривает нечто вроде введения дани для финансирования социалистической индустриализации. («Если крестьянин платит дань, значит, он данник, эксплуатируемый и угнетенный», – говорил Бухарин, протестуя против «военно-феодальной» эксплуатации крестьянства.) В будущем за счет развития индустрии предполагалось технически перевооружить всю экономику.
Обеспечить канал для масштабной перекачки ресурсов из деревни в города, по мысли Сталина, могла только массовая коллективизация. Повсеместное создание крупных коллективных, а фактически государственных хозяйств повысило бы товарность сельскохозяйственного производства, а главное, позволило бы не увеличивать закупочные цены на зерно, так как рыночные отношения между деревней и городом были бы окончательно заменены административно-государственными. Предполагалось, что коллективизированная деревня по номинальным ценам обеспечит продовольствием, сырьевыми культурами город и экспорт, а также снабдит растущую индустрию почти бесплатной рабочей силой.
Таким образом, сталинский план позволял не только ликвидировать текущий кризис, но и создать надежный источник накоплений для ускоренной индустриализации, уничтожить «эксплуататоров-кулаков», «обобществить» деревню и установить над ней жесткий партийно-государственный контроль. По сути, речь шла о смене экономической модели развития, о переходе к ускоренной экономической и социальной модернизации или, как тогда говорили, о «наступлении социализма по всему фронту». Издержки сталинской программы форсированного строительства социализма, связанные с необходимостью массированного насилия над деревней, казалось, не шли в сравнение с ее преимуществами для «дела строительства социализма». Бухарин и его сторонники были объявлены «правым уклоном» в партии и разбиты.
Массовая коллективизация. Она была начата в 1929 г. и сопровождалась заготовительной кампанией. Несмотря на отнюдь не лучший урожай, государство получило, а фактически реквизировало примерно в 1,6 раза больше зерна, чем в предшествующие годы. В результате невиданного насилия над крестьянами, мобилизации в деревню десятков тысяч городских активистов, шумной пропагандистской кампании темпы коллективизации нарастали. В декабре 1929 г. сталинское руководство объявило о переходе от ограничения кулачества к его ликвидации как класса. «Кулаков» арестовывали и высылали в Сибирь (в лучшем случае переселяли на другие, малоудобные или необрабатываемые земли), их имущество конфисковавылось и передавалось колхозам и беднякам-активистам. Главной целью этой кампании являлась не столько ликвидация «последнего эксплуататорского класса», сколько оказание нажима на деревню с целью заставить крестьян – под угрозой раскулачивания – вступать в колхозы. Кулаками объявлялись не только зажиточные крестьяне, но и середняки. В некоторых районах раскулачиванию подверглось до 9/10 середняков. Случалось, что и бедные крестьяне, не желавшие вступать в колхозы или артели, объявлялись «подкулачниками», «кулацкими подголосками» или «врагами советской власти» и тоже подвергались репрессиям.
В результате массированного государственного насилия доля коллективизированных хозяйств выросла с 7 % в октябре 1929 г. до почти 59 % к марту 1930 г. Параллельно с коллективизацией переизбирались сельсоветы, ликвидировались рынки и закрывались церкви. В ответ заполыхали крестьянские восстания. Произошло примерно 14 тыс. массовых крестьянских выступлений, в которых участвовало более 3 млн человек. Для их подавления использовались не только силы ОГПУ, но порой и части Рабоче-крестьянской красной армии. Распространенной формой пассивного сопротивления крестьян стал массовый забой скота, чтобы не отдавать его в колхоз. В 1929/30 г. поголовье крупного рогатого скота сократилось почти на 15 млн голов, свиней – на 1/3. Это, в свою очередь, побуждало большевиков еще более наращивать темпы коллективизации деревни.
Вместе с тем, чтобы сбить волну крестьянских восстаний, грозивших перекинуться на преимущественно крестьянскую по своему составу армию, Сталин в марте 1930 г. вынужден был притормозить темпы коллективизации и осудить «перегибы» в колхозном движении, свалив всю вину за них на местные власти. Временное ослабление нажима на деревню и растерянность местных партийных и советских органов (добросовестно пытавшихся выполнять директивы центра, но оказавшихся виновными в «перегибах») привели к тому, что уже в марте 1930 г. из колхозов вышло 5 млн человек. К июлю 1930 г. доля коллективизированных хозяйств снизилась почти втрое – до 21 %. Однако вскоре кампания по коллективизации вновь активизировалась. К июлю 1931 г. доля коллективизированных хозяйств вернулась к уровню начала марта 1930 г., а к 1935 г. коллективизация была в основном завершена.
Сопровождавшая коллективизацию кампания хлебозаготовок 1930/31 г. дала государству 22 млн т зерна – примерно вдвое больше, чем в последние годы нэпа. Выкачать из деревни такое количества хлеба позволили не столько благоприятные погодные условия 1930 г., обеспечившие 20 % рост урожая, сколько колоссальное изъятие хлеба из колхозов. В 1931 г. урожай был существенно ниже, чем в 1930 г., – 69 млн т вместо 83,5 млн т. Но благодаря беспрецедентному нажиму государства объем хлебозаготовок вырос по сравнению с предыдущим годом. У колхозов изымали до трети урожая, а в некоторых районах, особенно на Украине, Северном Кавказе, Нижней Волге, – 40 % и более. Порой выгребали даже семенной хлеб. Столь существенное изъятие продуктов (в годы нэпа крестьяне продавали максимум 15–20 % урожая, остальное шло на потребление и семена) угрожало голодом и подрывало производство. Тем не менее план хлебозаготовок на 1932 г. был существенно повышен.
Чтобы подкрепить его политически и «приструнить» колхозников, не проявлявших, по мнению Сталина, должной сознательности, в августе 1932 г. был принят Закон об охране социалистической собственности, так называемый закон о пяти колосках. За хищение колхозного имущества вводился расстрел с конфискацией всего имущества (при смягчающих обстоятельствах – 10 лет заключения с конфискацией). Уже через полгода по этому закону было осуждено 103 тыс. человек, из них более 6 тыс. расстреляно. В совхозах и машинно-тракторных станциях были созданы чрезвычайные органы – политотделы, следившие за неукоснительным проведением «партийной линии». Чтобы лишить крестьян свободы передвижения, возможности массового бегства в города и установить над всем населением жесткий административный контроль, в 1932–1933 гг. была введена паспортная система. Колхозникам паспортов не выдавали, они могли их получить только с разрешения начальства.
Стремление властей выполнить план хлебозаготовок во что бы то ни стало, выгребая подчистую колхозные амбары и расплачиваясь с колхозами по ценам в 8—10 раз ниже рыночных, привело к страшному голоду 1932–1933 гг. «Голодомор» охватил Украину, Северный Кавказ, Поволжье, Казахстан и привел к гибели, по оценкам, от 7,2 до 10,8 млн человек. При этом государство не только не помогало голодающим, но продолжало экспортировать зерно и не выпускало крестьян из голодающих деревень в города. Публично же заявлялось, что никакого голода в СССР нет.
Человеческие и материальные потери в годы коллективизации были сопоставимы с потерями России в Гражданскую войну и многократно превосходили потери страны в годы Первой мировой войны. Было раскулачено от 5 до 6 млн человек. Учитывая арестованных, расстрелянных крестьян и погибших от «голодомора», жертвами сталинской коллективизации стали, по-видимому, 13–16 млн крестьян. Даже Сталин, явно незаинтересованный в оглашении истинной цены коллективизации, в порыве откровенности позднее признался У. Черчиллю, что она обошлась в 10 млн человек.
Производство продовольствия на душу населения в 1926–1939 гг. уменьшилось примерно на 15 %. Только за 1929–1932 гг. поголовье лошадей и крупного рогатого скота сократилось на 1/3, свиней – в 2 раза, овец и коз – в 2,5 раза. Даже в относительно благоприятном 1935 г., несмотря на рост посевных площадей, производство зерна снизилось на 15 % по сравнению с последними годами нэпа, продукции животноводства – примерно на 40 %. Уровень 1928 г. в основном был достигнут лишь через 10 лет – в 1937 г., и то далеко не во всем. Производство зерновых на душу населения, составлявшее в 1913 г. 727 кг, снизилось до 422 кг в 1929 г. и 448 кг в 1939 г. Дореволюционного показателя советскому сельскому хозяйству удалось достичь лишь в 1950– 1960-е гг.
Однако сталинский режим не считался с потерями. Ему нужно было прежде всего создать надежный канал перекачки ресурсов из деревни на финансирование индустриализации, а также установить жесткий политико-административный контроль над крестьянством. С этими задачами – ценой невиданных жертв и разорения деревни – большевики справились. В том же 1935 г. государство смогло изъять у крестьян до 45 % всей сельскохозяйственной продукции – примерно втрое больше, чем в 1928 г. Заготовки зерна многократно выросли, а государственные закупочные цены были существенно, порой в несколько раз ниже себестоимости. Тем не менее хлебный экспорт хотя и превышал по большей части нэповские показатели (составляя в 1930 г. – 4,8 млн, в 1931 г. – 5,2 млн, в 1932 г. – 1,8 млн т), но значительно уступал уровню 1913 г. (12 млн т).
Таким образом, путем небывалого насилия, используя отсутствие в деревне частной собственности на землю и неизжитые общинные традиции, сталинскому руководству удалось загнать крестьян в колхозы. Лишив их свободы передвижения (через введение паспортной системы) и заставив работать в колхозах, почти не получая вознаграждения, большевики получили ресурсы для форсированной индустриализации и создания колоссального по своим масштабам госаппарата. Платой за это явились не только невиданные людские и материальные потери, но и, по сути, вторичное закрепощение крестьянства. (Кстати, экспорт сельскохозяйственных продуктов, несмотря на крайне низкий уровень жизни населения, являлся особенностью экономики многих традиционных обществ, в том числе и в Восточной Европе в XVI–XVII вв.) Именно с того времени стимулы саморазвития деревни были подорваны, началась ее деградация и «раскрестьянивание»: крестьяне превращались в бесправных «поденщиков», работающих на земле по принуждению. Постоянным – на всю последующую советскую историю – признаком городской жизни стал дефицит продуктов питания, тех или иных предметов потребления и острейший «жилищный вопрос» в городах.
Форсированная индустриализация. Индустриализация России началась с промышленного переворота (50—90-егг. XIX в.). Несмотря на то что до 1917 г. страна добилась больших экономических успехов, индустриализация не была завершена. Ведущей отраслью оставалось сельское хозяйство, доля тяжелой промышленности уступала легкой и пищевой. Сохранялась и определенная техническая зависимость от передовых держав (хотя в годы Первой мировой войны она существенно снизилась).
Большевики понимали необходимость завершения индустриализации. В 1920 г. Ленин провозгласил план электрификации России – ГОЭЛРО. Однако острейшая обстановка и отсутствие ресурсов не позволяли развивать тяжелую промышленность, напротив, она стремительно разрушалась. К тому же большевики надеялись на мировую революцию, помощь пролетариата Германии и других развитых стран.
Однако в 1925 г., когда стало ясно, что на близкую мировую революцию рассчитывать не приходится, сталинское руководство взяло курс на строительство социализма в одной, отдельно взятой стране. В условиях капиталистического окружения необходимость индустриализации, ускоренного развития тяжелой промышленности стала для большевиков проблемой выживания их режима. Только завершение индустриализации могло обеспечить экономическую и военно-политическую самостоятельность СССР и создать материально-техническую базу социализма в преимущественно крестьянской стране. В результате в 1925 г. был принят курс на ускоренную индустриализацию, всемерное развитие тяжелой промышленности и преодоление технико-экономического отставания СССР. В 1926/27 г. капиталовложения в промышленность выросли почти в три раза. Было начато строительство Днепрогэса, Турксиба и т. д.
Главной проблемой стал поиск ресурсов для индустриализации. Поскольку на иностранные инвестиции власти надеяться не могли, приток частных капиталов блокировался из-за политико-идеологических соображений, а государственная промышленность не могла дать значительных накоплений, найти необходимые ресурсы можно было только в деревне. Там жило около 4/5 всего населения, сельское хозяйство отличалось высокой оборачиваемостью фондов и служило основным источником валютных поступлений за счет экспорта зерна. В годы нэпа ресурсы перекачивались из деревни через продналог и диспаритет цен на сельскохозяйственные и промышленные товары. Но такой путь в условиях рыночной в основе экономики вел к периодическим кризисам (1923, 1925, 1927–1929) и не обеспечивал масштабных накоплений. После свертывания нэпа основным каналом перекачивания ресурсов для индустриализации стали колхозы.
По мере развертывания коллективизации сталинское руководство всемерно форсировало темпы индустриализации. В апреле 1929 г. на XVI партийной конференции из двух вариантов первого пятилетнего плана (на 1928/29—1932/33 гг.) был выбран самый напряженный – «оптимальный», хотя даже более умеренный «отправной» вариант предусматривал немыслимые задания. С ноября 1929 г. плановые задания неоднократно повышались. Как следствие, уже в 1930 г. из-за перебоев на транспорте, нехватки стройматериалов, сырья, топлива, оборудования и рабочей силы до 40 % капиталовложений были омертвлены в незавершенных объектах. Но Сталина не пугали колоссальные потери и неэффективность использования ресурсов. Списывая собственные просчеты на «саботажников», «вредителей», он по-прежнему требовал нереальных темпов индустриализации и выжимал из страны все соки.
Сталинский курс довершил разрушение нэповского хозяйственного механизма и привел к формированию административно-командной, или мобилизационной, экономики. Она была основана на широчайшем внеэкономическом принуждении, сверхцентрализации управления и директивном планировании. Важнейшим стимулом к труду стал не материальный интерес, как в годы нэпа, а страх, угроза репрессий. Массовый террор был неотъемлемой и важнейшей частью сталинского хозяйственного механизма. Дополнительным стимулом к труду и своеобразной идеологической анестезией, примирявшей с трудностями, падением уровня жизни, для части городского населения служил коммунистический энтузиазм, вера в «светлое будущее». Важнейшей целью новой экономической модели стала максимальная мобилизация материальных и людских ресурсов всей страны и концентрация их на форсированном развитии тяжелой промышленности, ВПК и иных приоритетных для сталинского руководства проектах, вроде Московского метрополитена. (Следствием такой политики явилось разрушение деревни, отставание легкой, пищевой промышленности и социальной сферы, падение уровня жизни и стремительный рост социальной напряженности.)