Алексеев Геннадий. Зеленые берега

   - Старый селадон! - проворчал я.
   По другую сторону от проспекта был виден новенький, только что построенный особняк, принадлежавший известной балерине. Рядом с особняком было как-то пусто. Не хватало какой-то высокой, монументальной постройки. "Мечети еще нет! - сообразил я наконец. - Она появится после". Слева от нас за высокой оградой белело тоже совсем еще новое здание Ортопедического института с золоченой луковкой церкви. Ксения сказала, кивнув на Ортопедический:
   - Какая странная архитектура! Только стены да окна. Такой дом, наверное, мог бы придумать и мой Дмитрий.
   - Ты ошибаешься, Ксюша, - возразил я. - Такой дом не придумает твой кучер, и отнюдь не каждый архитектор способен сейчас такое придумать. Только на первый взгляд это выглядит чрезмерно простым, а на самом деле здесь много тонкостей. Их надо уметь разглядеть. Между прочим, подобной архитектуре принадлежит будущее.
   - Правда? - удивиласъ Ксения. - А откуда ты это знаешь?
   - Секрет.
   - Даже от меня секрет?
   - Даже от тебя, радость моя, секрет.
   - А ты, оказывается, скрытный!
   Мы уселись на скамью под кустом жасмина с шариками ягод, белевшими среди еще вполне зеленой листвы. Я вытащил из кармана свою книжку и авторучку.
   - Ой, что это? - воскликнула Ксюша, пораженная видом моей дешевенькой, обычнейшей ручки, продающейся в любом канцелярском магазине.
   Я обмер. Значит, авторучка еще не изобретена! Или она в России еще неизвестна?
   - Это самопишущая автоматическая ручка, - произнес я деланно спокойным, безмятежным тоном, - ее подарил мне приятель, который только что вернулся из Америки. Там давно уже пользуются подобными приборами для письма. Техника развивается неудержимо. Она преподнесет нам еще немало чудес. Уже летают дирижабли и аэропланы, носятся автомобили, к нашим услугам электрический телеграф, и ты частенько разговариваешь со мною по телефону. Между прочим, отчего ты до сих пор не сообщила мне свой номер? Временами я испытываю острое желание тебе позвонить.
   - Нет, милый, пока не надо. Наткнешься на Одинцова или на прислугу. До поры до времени нам следует быть осторожными. Впрочем, на крайний случай - ты понимаешь - на самый крайний случай я назову тебе номер. Вот, запиши: 144-18. (Как мало, однако, было телефонов в Петербурге в ту пору - всего лишь пять цифр!).
   Я положил на колено книжку, раскрыл ее и, чуть помедлив (надпись уже давно была сочинена мною), написал наискось через весь титульный лист:
   "Ксении Владимировне Брянской от самого пламенного поклонника ее феноменального таланта и самой счастливой жертвы ее непобедимого очарования.
   6 сентября 1983 года".
   Прочитав написанное, Ксюша расхохоталась.
   - Очень милая шутка! Шестого сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года! Ты отлично запомнил, что говорила я тебе тогда, в марте, когда мы ехали по Невскому! А почему ты так помрачнел? Тебе дурно? У тебя колики в сердце? Или ты съел что-нибудь несвежее?
   - Ничего, не тревожься, сейчас все пройдет, - буркнул я. - Кажется, моя шутка неуместна. Давай-ка я исправлю дату.
   Я потянулся за книжкой, но Ксения мне ее не отдала.
   - Да что с тобой, миленький мой? Ты так изящно пошутил! Я оценила твой тонкий английский юмор. Не следует ничего исправлять. Я-то уж запомню, что дело было не в восемьдесят третьем, а в девятьсот восьмом. А потомки, найдя твою книгу с этим автографом, будут невероятно заинтригованы, невероятно! Пусть же поломают над этим головы и придумают какую-нибудь ерунду. Например, что ты был человеком из будущего, что ты приходил ко мне в девятьсот восьмой из восемьдесят третьего, а я бегала к тебе из девятьсот восьмого в восемьдесят третий - ха-ха-ха! Или что-нибудь еще такое же, в духе Жюля Верна и Уэллса. Тебе нравится Уэллс?
   - Погляди-ка, Ксюша, Дмитрий, кажется, уснул, - сказал я, взглянув на неподвижную коляску. Кучер поник головой, и вожжи в его руках провисли.
   - Не беспокойся, милый! Дмитрий, даже когда спит, все видит. Редкостный человек.
   Мы встали и пошли по дорожке дальше. Дмитрий тотчас поднял голову, подтянул вожжи, и экипаж тронулся с места. Прошедший трамвай на секунду скрыл его от нас.
   - Вот видишь! - торжествовала Ксения. - Плохих кучеров не держим!
   - Да, чудеса! - улыбнулся я. - Не кучер, а сокровище.
   - Моим сокровищам счету нет! - засмеялась Ксюша. - Забыла сообщить тебе, милый, что Корецкие - помнишь ту парочку на автомобиле в Ялте? приглашают нас на ужин через неделю в субботу. Они сказали, что будут крайне польщены, если ты соблаговолишь, если удостоишь их, если будешь так любезен и тому подобное. Так что, пожалуйста, пожертвуй мне, а заодно и Корецким, этот субботний вечер. У них бывает сам Р. В субботу он, видимо, тоже будет. Вообще, их посещают незаурядные люди. Но где же посвященные мне стихи? Говорил ведь, что при первой же встрече в Питере...
   - Прости, моя радость. Они давно готовы, но сегодня утром я вдруг обнаружил в них некоторые погрешности. Подожди еще чуточку. Мне хочется подарить тебе нечто вполне совершенное, чем я мог бы гордиться.
   Ксюша недоверчиво взглянула на меня сквозь вуаль.
   - Ладно, я тебе верю, обманщик.
   У Народного дома мы подошли к коляске. Дмитрий стянул с головы шапку и поклонился. Я приподнял шляпу. Опираясь о мою руку, Ксения поднялась в экипаж, уселась на сиденье и расправила на коленях платье. Оно было такое же синее, как шляпа и перчатки. "Как идет ей синее! - подумал я. Впрочем, ей все к лицу". Ксюша послала мне воздушный поцелуй. Коляска, покачиваясь, двинулась по Введенской к Большому проспекту. Верх был опущен.
   Всю неделю Ксения была занята. Два раза она звонила и справлялась о моем самочувствии, спрашивала, не нападает ли на меня эта внезапная мрачность. Всю неделю я пребываю в нерешительности: идти мне к Корецким или не идти? Визит этот для меня опасен. Что за люди там соберутся и как они меня воспримут? Какое впечатление произведет на меня живой Р., чье творчество я хорошо знаю и высоко ценю? Как вести мне себя в этом обществе? Что-нибудь могу ляпнуть и всех ошарашу, всех напугаю. Примут меня за мистика-провидца или за душевнобольного. А если буду держать язык за зубами, сочтут меня дураком и невеждой, и Ксюша будет оскорблена. Но соблазн очутиться в компании петербургских интеллигентов начала века, услышать их разговоры о литературе, искусстве, о вероятном будущем России все же победил.
   Большой доходный дом добротной, но чрезмерно многословной архитектуры самого конца прошлого века. Швейцар, склонясь в поклоне, открыл перед нами массивную дверь парадного. Вошли в чистый вестибюль с большим зеркалом и камином. В камине горели дрова. "Зачем топят? - подумал я. - Еще ведь не холодно. Осень стоит теплая и довольно сухая. Впрочем, приятно смотреть на камин, когда в нем горят дрова". По застланной ковровой дорожкой лестнице поднялись на второй этаж. Дверь квартиры открыла девица в белом фартуке и с белой наколкой на волосах. В прихожую выплыла, радостно улыбаясь и простирая к нам полные, голые до плеча руки, прелестная Аделаида Павловна.
   - Как я рада вас видеть, господа! Как я счастлива! Как это мило с вашей стороны, что вы соблаговолили прийти, что вы удостоили нас своим посещением, что вы оказались столь любезны и нашли время... Извольте раздеваться! Прасковья, помоги гостям!
   Аделаида Павловна повела нас в глубь квартиры. Когда мы вошли в гостиную, к нам бросился розовый от удовольствия хозяин дома.
   - Наконец-то! Наконец-то! А мы уж думали, грешным делом, что роковые обстоятельства... Чудесно! Чудесно! Чудесно!
   Адвокат надолго приник к Ксюшиным пальцам. После он ласково, по-женски, пожал мне руку.
   Нас представили гостям. Здесь были присяжный поверенный с супругой, отставной адмирал без супруги (видимо, вдовец), владелец спичечной фабрики с супругой и актер императорских театров без супруги (наверное, холостяк). "Самого Р." еще не было. Но вскоре он позвонил. С ним разговаривала хозяйка. Из прихожей доносился ее голос.
   - Вы нас просто убиваете!.. Я непременно, непременно заболею завтра от огорчения... Мы так надеялись, и наши гости были бы так рады... Да, да, они уже собрались... Ну что вы, что вы!.. Ну полно!.. Ах, несомненно, вне всякого сомнения!.. Да неужели? Что вы говорите!.. Ах, какая жалость!.. Да, да, телефонируйте нам!.. Непременно, непременно передам!.. Благодарю вас!
   Окончив несколько затянувшийся разговор, хозяйка пригласила гостей к столу. В столовой возвышался гигантский, сплошь покрытый резьбой славянский буфет, почти такой же, как в трактире Ковыряхина. С потолка свешивалась не менее монументальная и в таком же стиле люстра. На столе поблескивали фарфор, хрусталь и серебро.
   Нас с Ксенией усадили напротив фабриканта и его жены - миленькой молоденькой зеленоглазой блондинки.
   Начали с закусок. Мужчины стали пить водку. Больше всех пил актер. Пил и вроде бы не пьянел. Потом подали форель по-польски. Женщины принялись за сухое вино. Мужчины не оставляли водку. Не пил только адмирал. Когда появился горячий ростбиф, за столом было уже шумно и беспорядочно.
   - Господа! Господа! - кричала хозяйка. - Прошу обратить ваше благосклонное внимание на ростбиф! Я приготовила его почти собственноручно! Честное слово, господа! Николя, не правда ли, я зажарила его почти самостоятельно? Ты слышишь, Николя? Подтверди, пожалуйста, что я одна справилась с ростбифом!
   Горничная разливала гостям красное вино. Кажется, это было бордо. Ксюша ничего не пила, непрерывно улыбалась, щурилась и разглядывала сидящих за столом. Уже изрядно выпивший актер поднялся со стула и постучал вилкой по хрустальному бокалу. Стало чуть потише.
   - Медам э-э-э месье! Я предлагаю тост во здравие присутствующей среди нас великой певицы Ксении Брянской! Она покорила всех, господа! Всю Россию! Она... она непостижимо талантлива! Она неподражаема! Она бесподобна! Она... Да что там говорить, господа! Ура!
   Все нестройно прокричали "ура" и полезли чокаться с Ксенией. Ужин продолжался. До меня донеслись обрывки разговора.
   - Художественный уже на закате. Его лучезарный полдень уже позади... Метод Станиславского превратился в канон и стал веригами для актеров... Театр Станиславского - это театр Чехова, только Чехова... Ибсен, Метерлинк, Горький, Леонид Андреев - все это Художественному не по зубам... Москвин, конечно, талантливее Качалова. Качалов - Нарцисс. На сцене он сам собою упивается. Его жесты благородны до пошлости, его голос красив до отвращения...
   - Система Станиславского вообще сомнительна! - заявил я с апломбом. Это отъявленный натурализм! Все эти сверчки по углам и шорохи дождя на крыше - дешевые эффекты, предназначенные для людей, кототые не понимают, что такое подлинное искусство сцены! Глубокоуважаемый Константин Сергеевич упорно пытается изгнать театр из театра, норовит растворить столь естественную и необходимую театральную условность в приземленности, в мелочах, в жалком мусоре скучного быта. Абсурдная позиция! Без условности нет искусства вообще и театра тем более! Театр - это не жизнь, это нечто иное. Если вам нравится, как трещат сверчки, слушайте их в натуре, на даче или в деревне. Это обойдется вам вполне бесплатно, и вы не будете понапрасну занимать кресло в партере или в бельэтаже. Его займет тот, кто приходит в театр на зрелище, на чудо, на праздник. Крупнейший режиссер наших дней - Мейерхольд. Он на верном пути. Он видит, слышит и ощушает современность!
   Смущенные моей горячностью, гости притихли. После они потихоньку стали выбираться из-за стола и разбредаться по квартире. Ксюша поглядывала на меня с тревогой.
   Постепенно все собрались в кабинете хозяина. Ксения уселась в глубокое кожаное кресло. Я пристроился рядом.
   - Был я давеча на выставке, - начал новую тему Николай Адамович, - и, знаете, господа, получил большое удовольствие. Что ни говорите, а новое наше искусство волнует и убеждает. Все эти филиппики против декаданса, все эти крики и улюлюканье проистекают от чрезмерной самоуверенности и недостаточной эстетической чуткости. Восприятие современной живописи требует особой гибкости души и высокой изощренной культуры, чего, увы, многим нашим соотечественникам явно не хватает. Далеко не каждый способен оценить утонченность Сомова, Бакста и Головина. Но тем, кто способны, открывается мир неизреченной красоты. Особенно - Бакст. Какой артистизм! Какая фантазия! Какие линии! Какое изящество!
   - Все это уже устарело, - не удержался я, - все это только для нашего русского потребления. У французов уже давно - Ван Гог, Гоген, Сезанн. Теперь вот Матисс, Пикассо, Брак. А мы все барахтаемся в мирискусничестве и принимаем его за последнее слово в живописи. Среди наших художников нет гениев, только таланты. Вот разве что Врубель.
   Все опять притихли. Мой экстремизм явно эпатировал приличное общество. Ксения встала, взяла меня под руку и отвела к окну.
   - Милый, ты слишком возбужден, ты говоришь чрезмерно запальчиво, ты никому слова сказать не даешь, - шептала она. - Успокойся, милый! У тебя интересные, смелые мысли, но не следует навязывать окружающим свое мнение. Пусть каждый думает что хочет. Разве я не права?
   - Да, не права. Ты привела меня к посредственным людям и требуешь, чтобы я тоже выглядел посредственным.
   - Ну полно, милый, полно! Я прошу тебя лишь быть чуточку помягче. Свой интеллект ты ведь можешь продемонстрировать и более деликатно.
   Тут, как я и ожидал, все стали упрашивать Ксюшу что-нибудь спеть. Она согласилась. Компания вернулась в гостиную, к роялю. Ксюша спела пару романсов и только что разученную арию Кармен из второго акта. Аккомпанировала, и очень прилично, Аделаида Павловна. Романсы были вполне хороши, а Кармен оказалась несколько грубоватой, оказалась слишком цыганкой. Я не сказал этого Ксении, тем более что все гости выражали бурное восхищение.
   За десертом, когда гости пили кофе с шартрезом, ко мне подсела зеленоглазая фабрикантша.
   - Вы мыслите очень своеобразно, - сказала она, - вы оригинальный человек! Мне понравились ваши замечания о Станиславском. Ведь сверчок это действительно по-детски. Театр, по моему мнению, как и любое художество, должен держаться на идее, на своеобразии мироошущения, а не на деталях, не на мелочном изыске. Мне тоже по душе Мейерхольд. Уверена, что в ближайшем будущем Россия сможет гордиться его театром.
   - Как приятно найти в вашем лице единомышленницу! - сказал я и поцеловал своей собеседнице худенькую, почти прозрачную руку.
   Часов в одиннадцать мы покинули Корецких. Спускаясь по лестнице и садясь в коляску, Ксюша не проронила ни слова. Когда уселись, коляска оставалась неподвижной. С минуту просидели в тишине.
   - Ну что же ты, Дмитрий? - сказала наконец Ксения раздраженно.
   - А куда прикажете, барыня? - пробасил кучер.
   - То есть как это - куда? Домой!
   - А куда домой-то изволите?
   - Ко мне домой, Дмитрий! - сказал я, повеселев от свежего воздуха и ощутив какую-то особую, бодрую, сладостную уверенность в себе.
   - Не слушай барина, Дмитрий! Едем! Барин меня провожает! - произнесла Ксюша злым голосом.
   - Не слушай барыню, Дмитрий, - сказал я, подражая Ксюшиной интонации, - вези нас ко мне. Ты знаешь, как ехать.
   Коляска по-прежнему не двигалась.
   - Почему мы стоим? - спросила Ксюша. - В чем, собственно, дело?
   - А неведомо, куда путь держать, - прогудел добродушно кучер.
   - Но я же сказала тебе русским языком, куда ехать! Ты понимаешь по-русски?
   - Как не понимать. Чай, в России родился.
   - Тогда трогай!
   - А барин велит ехать на Васильевский!
   - Ты кому служишь, Дмитрий, барину или мне?
   - Вестимо, вам. Но барин-то не чужой.
   - Ну надо же! Мой собственный кучер уже не подчиняется мне! - воскликнула Ксюша с трагическим изумлением.
   - Да, сегодня вечером твой кучер слушается только меня, - заявил я все с той же веселой, почти развязной уверенностью. - Дмитрий, слышишь? Поворачивай на Васильевский!
   Всю дорогу Ксюша дулась и на меня не глядела. Пытался было взять ее руку - ничего не получилось. Попробовал обнять за плечи - ничего не вышло.
   Остановились у моего парадного. Я выбрался из коляски. Ксюша сидела не шевелясь, как каменная.
   Обошел коляску, взял Ксюшу на руки и понес ее к лифту.
   - Куда ты меня тащишь? Я желаю домой!
   Поставил ее на ноги и легонько втолкнул в кабину.
   - Это насилие! Ты просто разбойник с большой дороги! Сейчас я закричу и позову полицию!
   Отперев дверь квартиры, снова подхватил Ксению на руки, внес ее в прихожую, снял с нее пальто и шляпу, после чего повел ее дальше, в комнату, и усадил в свое любимое кресло. Сел на пол рядышком и стал сквозь юбку целовать ее колени.
   - Не прикасайся ко мне! От любой смазливенькой блондинки у тебя кружится голова! Меня ты весь вечер просто не замечал!
   - Ну что ты такое говоришь, радость моя! Ведь это даже не преувеличение, это настоящая ложь! Весь вечер я был около тебя! Весь вечер глядел на тебя, любовался тобою! И неужели я должен шарахаться от каждой блондинки, даже если она неглупа и способна чувствовать искусство?
   - Вот именно! Она способна чувствовать искусство! Пошлое женское кокетство, банальнейшее притворство ты принимаешь за проявление образованности и высших духовных запросов! Представляю, что ты думаешь обо мне, о моей плебейской манере пения и о моей пустоголовой публике! Похоже, что ты просто считаешь меня недалекой. Мол, Бог дал ей голосок, да умом одарить запамятовал. Дура дурой, и поет черт знает что!
   - Ну хватит, Ксюша! Перестань говорить обо мне такие гадости! Ты почти оскорбляешь меня.
   - А ты не оскорбляешь меня, кидаясь на первых повстречавшихся блондинок?
   - Ну ладно, Ксения, я виноват, я прошу у тебя прощении, я прошу у тебя снисхождения, я взываю к твоему великодушию, к твоей доброте, к твоему благородству! Прости, прости меня, моя радость! Сейчас я спущусь вниз и велю Дмитрию, чтобы он ехал домой и вернулся утром. Не торчать же ему всю ночь у моего парадного?
   - Не утруждай себя. Дмитрий и сам сообразит, что ему делать. Но ты сегодня был хорош! Устроил скандал в приличном доме, почти соблазнил совсем неизвестную тебе молодую и вполне порядочную даму, насильно увез к себе другую даму, не слишком молодую, но, в общем-то, тоже довольно порядочную... Как много сделано за один короткий вечер! Какая энергия! Какой напор! Какая уверенность в себе!
   Утром, когда мы завтракали, отлично выглядевшая и какая-то вся светящаяся Ксюша вдруг хохотнула.
   - Вообще-то, миленький мой, ты молодец! Ловко ты утер нос всем этим нудным господам. А блондиночка и вправду была прехорошенькая. У тебя есть вкус!
   - Чуть не позабыл! - спохватился я. Взяв с письменного стола листки с посвященными Ксении стихами, я положил их ей на колени.
   - О, спасибо, милый! Спасибо, мой хороший! Спасибо!
   Обхватив мою голову руками, Ксюша крепко меня поцеловала.
   - А скажи мне, голубчик, отчего не знакомишь ты меня со своими друзьями? У тебя небось умные, интеллигентные, одаренные друзья и ты бываешь в интересных домах?
   - Разумеется, радость моя, у меня есть достойные друзья. Но я боюсь.
   - Чего же ты боишься? Разве ты можешь чего-нибудь бояться? Ты же у меня неробкий!
   - Я боюсь того эффекта, который ты производишь, появляясь в любом обществе, в особенности в обществе людей о тебе знающих, но видящих тебя впервые. Прежде всего у меня вызывает опасения реакция наиболее нервных представителей сильного пола. Увидев тебя, как я уже успел заметить, они слегка заболевают, чуть-чуть трогаются умом. При этом их поведение может стать несколько эксцентричным и даже опасным.
   - Ха-ха-ха! Ты ревнуешь меня ко всем мужчинам сразу! Это великолепно! Значит, любишь меня по-настоящему! И все-таки нельзя же держать меня в клетке! К тому же восторженные взгляды мужчин должны доставлять тебе некоторое удовлетворение: стало быть, я привлекательна и незаурядна.
   - Хорошо, Ксюша. Мы нанесем визит одному художнику. Признаться, он не очень умен и не чрезмерно талантлив, но он твой давнишний поклонник и будет счастлив с тобою познакомиться. Да, это идея - мы пойдем в гости в Знобишину!
   - Я готова, милый. Прямо сейчас, утром, мы и отправимся к нему?
   - Нет. Позвони мне, пожалуйста, через день-другой, и мы договоримся.
   Посещение знобишинской мастерской пришлось отложить. Вечером того же дня, который столь счастливо начался в моей комнате, позвонила Ксения и, задыхаясь от волнения, сказала, что Одинцов покушался на самоубийство, что, как сообщила прислуга, он всю ночь не спал и ходил по квартире, а едва дождавшись ее, он устроил дикую сцену ревности, обозвал ее страшными словами, ударил по щеке и пригрозил смертью, а она заявила ему, что он ей противен и их брак должен быть немедленно расторгнут; что после обеда он заперся в кабинете, сжег на спиртовке какие-то бумаги и, написав записку стандартного содержания: "Прошу никого не винить", - выстрелил себе в грудь, что убить себя ему, однако, не удалось - пуля пробила плечо, не задев сердце, и сейчас он лежит в клинике Военно-медицинской академии, что она в полнейшем смятении и просто не знает, не знает, не знает, что ей теперь делать, что она умоляет меня не тревожить ее недели две, так как ей необходимо прийти в себя, что все это ужасно, ужасно, ужасно - просто кошмар какой-то, что она несчастнейшая женщина и некому ее пожалеть, некому ей помочь, некому сказать ей доброе слово утешения, что все мужчины - чудовищные эгоисты и им доставляют извращенное наслаждение душевные терзания бедных женщин, что жизнь вообще премерзкая штука, и Одинцов, натурально, был прав, пытаясь избавиться от жизни, что она, певица Ксения Брянская, великая грешница и молит Всевышнего о прощении, что никакие блага не даются нам даром, и весь этот ад - плата за славу и богатство, что она еще мало заплатила - придется платить больше. А я ей сказал, что следует взять себя в руки, что все это, конечно, печально, но Одинцов, слава богу, жив, и поэтому не стоит впадать в отчаянье, что она отнюдь не несчастнейшая женщина на свете, и есть кому ее пожалеть и сказать ей слово утешения, что мужчины, конечно, не внушают доверия, но не все они отвратительные эгоисты и не все они наслаждаются душевными муками женщин, что жизнь и впрямь штука сомнительная, но премерзкой назвать ее я бы поостерегся, а избавляться от нее из-за неудачной любви - мальчишество, что певицу Ксению Брянскую вряд ли стоит называть грешницей, ибо причиной ее предосудительного с точки зрения христианской морали поведения является не порочное влечение, а подлинная любовь, что все происходящее, хотя и достаточно трагично, мало похоже на ад, а мысли о плате за славу и богатство надо немедленно выбросить из головы по причине их вредности и полной несостоятельности - было и есть немало людей, которые за то и за другое ровным счетом ничегошеньки не заплатили, что я ее люблю и не позволю ей погибнуть, даже если ей этого страсть как захочется, что надо поскорее развестись с Одинцовым, и все.
   К Знобишину мы отправились в конце октября. Договариваясь с ним по телефону, я намекаю, что приду не один, а с дамой, о которой он кое-что знает, но видел ее лишь однажды, да и то мельком. Заинтригованный Знобишин уверяет меня, что будет ждать нас с нетерпением и постарается произвести на даму наиблагоприятнейшее впечатление. Все дальнейшее горько вспоминать. Я едва не погубил человека, едва не стал преступником.
   Когда мы ехали на извозчике, я доверительно сообщил Ксении, что мой знакомый живописец большой чудак и обожает самые грязные черные лестницы, а парадных лестниц он просто терпеть не может.
   - Опасаюсь, - сказал я, - что ты будешь шокирована теми задворками, на которых он ютится.
   - Не опасайся, милый, - успокоила меня моя возлюбленная. - Я ведь не чистопородная дворянка. Если бы я рассказала тебе о своем детстве, ты бы мне не поверил, сказал бы: "Вруша ты, оказывается, моя радость!"
   Когда прошли второй двор знобишинского дома, Ксюша заметила, что он грязноват, но это вполне терпимо, однако странно, что нигде не видно дров.
   - Не успели еще закупить, - спокойно отпарировал я, - до зимы еще месяц. А прошлогодний запас, вероятно, сожгли без остатка.
   Еще ее поразило обилие кошек.
   - Откуда они взялись? Никогда в жизни не видела столько кошек сразу! Их тут целые стаи! И все такие чистенькие, толстенькие! Где они питаются?
   - На помойке, - ответил я. - Впрочем, их подкармливают сердобольные старушки, те самые, которые заботятся о голубях на церковных папертях.
   Когда мы добрались до третьего двора, Ксюша немножко погрустнела, а когда вступили на знобишинскую лестницу, она широко открыла глаза и зажала пальцами нос. Когда же мы подымались, она то и дело брезгливо морщилась и приподымала юбки.
   - Да-а! - сказала она запыхавшись, когда мы остановились у двери мастерской. - В самом деле трущоба редкостная! Такой лестницы я не видывала!
   Я нервничал. Меня стала пугать предстоящая встреча Знобишина с Ксенией. Но то, что случилось далее, превзошло самые мрачные мои ожидания.
   Вначале Знобишин не разглядел Ксюшу в полумраке лестницы и скудно освещенной прихожей. После он некоторое время как бы побаивался на нее взглянуть. То и дело по-старомодному расшаркиваясь, приторно улыбаясь, потирая руки и произнося ненужные, ничего не значащие словечки - ну-с, так-с, вот-с, мда-а, чудненько, славненько, - он что-то ставил на стол, стучал посудой, звенел вилками и ножами и ежеминутно исчезал в своей кухоньке.
   Мы с Ксюшей бродили по мастерской и рассматривали картины.
   - Неплохо! - говорила она. - И вот это красиво, и это хорошо. Знаешь, милый, полотна твоего друга напоминают мне вещи моего поклонника П. Твой друг не учился у него, случайно?