Алексеев Геннадий. Зеленые берега

   - Это то самое кафе, - говорю я. - Вон там висел жираф, большущий голубой жираф. Кисточка на его хвосте была черная. А вон там стоял граммофон с голубой трубой. А вон там...
   И тут я увидел за столиком у окна... кучера Дмитрия. Он чаевничал. Он поедал свой калач. На нем была все та же линялая голубая косоворотка. Я потряс головой - кучер все чаевничал. Я еще раз потряс головой и протер кулаками глаза - Дмитрий не исчезал. Допив стакан и ощущая легкое головокружение, я поднялся и направился к кучеру. Подойдя, я увидел, что он пьет не чай, а яблочный сок, и на тарелке у него не сдобный калач, а фруктовые вафли, пачка которых стоит двадцать одну копейку. Я взял его за плечо. Он обернулся, оскалился. И опять от его улыбки спине моей стало прохладно.
   - Дмитрий! - крикнул я, пронзенный невероятной надеждой. - Дмитрий, это ты? Но как же, как же так... Неужто это впрямь ты, Дмитрий?
   - Натурально я, барин, а кому же еще быть-то? - ответствовал кучер своим загробным басом, продолжая улыбаться. - Барыня мне еще вот что повелела вам передать, да я запамятовал. Теперь вот вспомнил и прибежал. Может, это важное что, подумал.
   Дмитрий сунул мне в руку небрежно сложенную записку, от которой исходил единственный в мире, мучительно-сладостный Ксюшин запах.
   "Милый, если не послушаешься и все же придешь, то полицейский офицер, что будет стоять слева от эстрады, носатый такой, проведет тебя в антракте в мою комнату. Но не смей приходить, не смей!"
   Сводчатый потолок покачнулся. Я схватился за спинку стула, но стул тоже колебался и норовил вырваться из рук. Это напоминало землетрясение.
   - Ах, Дмитрий, Дмитрий! Что ты натворил! Как же ты так? Как же тебя угораздило? Да ведь ты!.. Ох, Дмитрий!
   Кучер вскочил, перепуганный насмерть, и стал пятиться от меня в сторону выхода. Из опрокинутого стакана вылились на стол остатки яблочного сока.
   - Да ведь я... Да разве ж я знал? Бумаженция какая-то жалконькая, помятенькая... Думал - безделица, пустяк. Думал - и потерять не грех. Она и сунула мне ее как-то так, без внимания. Пусть, мол, на всякий случай и это еще прочтет, а не прочтет, так, мол, и ладно, и ничего, эка важность! Я потому и запамятовал, что она вот так, без внимания. Кабы я знал!
   Дмитрий, все так же пятясь, поднялся по лестнице.
   - Простите меня, барин! - крикнул он сверху. - Простите меня ради Христа и всех пресвятых угодников! - рявкнул он своим страшным голосом. В последний раз мелькнула его голубая рубаха, и он исчез.
   Шатаясь, опираясь о стену, возвращаюсь к своему столику. А. глядит на меня с тревогой.
   - Что-то быстро ты стал пьянеть! - говорит он. - А кто этот бородач, этот гангстер, этот Бармалей?
   - Один знакомый скульптор, - отвечаю я. - Смешной тип. Обожает фруктовые вафли и яблочный сок. Поехали на кладбище. Две недели там не был. Поглядишь на ее часовню.
   Июнь.
   Телефонный звонок.
   - С вами говорит Марианна Максимовна из Музыкального музея. Вы к нам приходили недавно, интересовались материалами о Брянской. У нас к вам просьба. Мы хотим устроить небольшой утренник, посвященный творчеству Ксении Владимировны. Не могли бы вы сделать сообщение о ней, краткое, минут на сорок? Ее жизнь, ее голос, ее репертуар, ее место в русском эстрадном искусстве. А после послушаем ее пластинки. Ну как, согласны?
   - Да вообще-то... Я ведь не музыковед, и не знаток эстрадного искусства, и, признаться, даже не любитель вокальной музыки - предпочитаю инструментальную. Но могу попробовать.
   - Вот и чудесно! Мы уже устали от специалистов, от знатоков, от книжных людей. А вы будете говорить то, что думаете, и не станете никого цитировать. Гигантское вам спасибо!
   Опять телефонный звонок. Знакомый, негромкий, спокойный голос:
   - Здравствуйте! С вами говорит Евграф Петрович Обрезков. Помните, мы с вами встречались в Крыму?
   - Помню! Отлично помню! Как же можно такое позабыть! Рад приветствовать вас, дорогой Евграф Петрович! Откуда звоните? Ах, вы здесь, у нас! Недолго, говорите? Сегодня уезжаете?.. Ах, как жаль!.. Так, значит, двадцать минут у вас найдется?.. Давайте у Казанского, у памятника Барклаю... В пять часов? Хорошо.
   Я узнаю его сразу - он нисколько не изменился. Одет аккуратно, но не модно, по-стариковски. В руке тоже немодный, но чистенький портфель. Здороваемся, улыбаемся друг другу, глядим друг другу в лицо. Потом ходим взад и вперед между колоннами собора. Евграф Петрович говорит о моих стихах.
   - Я, конечно, как и положено старику, консерватор, если желаете, даже ретроград. Понеже мое мнение вряд ли будет для вас интересным, а моя позиция, разумеется, вам чужда. Но иногда полезно послушать и ретрограда.
   - Да, да, несомненно, полезно! - соглашаюсь я, стараясь сделать заинтересованный вид. Но мне уже хочется пожать своему бывшему секунданту руку и удалиться.
   - ...Вы берете на себя тяжкую ответственность... есть ли у вас полная уверенность?.. разрушать старое всегда заманчиво... традиции - это не бремя, а сокровище, которое надо беречь... не стоит игнорировать то, что вас не понимают, и, тем паче, гордиться этим... дерзость не всегда благо... стихотворная форма оттачивается веками, а вы хотите... разумеется, в этом что-то есть - вы многое можете, вы чувствуете слово, ритм, интонацию... но не жалко ли вам свой талант?.. мне кажется, вы давно не перечитывали классиков: дабы прыгнуть далеко вперед, надо отойти сначала назад... и что такое современность?.. стоит ли быть рабом своего времени?.. Пушкин современнее всех нынешних поэтов... Ну вот, наговорил я вам с три короба!
   - Нет, нет, Евграф Петрович, мне действительно пойдет это на пользу. Я поразмыслю об этом на досуге. Спасибо вам за откровенность.
   - А я тут вам кое-что привез, - говорит старик и вытаскивает из портфеля старинную открытку с изображением какой-то женщины.
   Беру открытку, вглядываюсь в нее. Ксюша! Она сфотографирована в профиль. На ней то самое платье, в котором она погибла. У нее величественный и надменный вид.
   - Вы знаете, - продолжает Евграф Петрович, - эта женщина не дает мне покоя. Ведь это же она была тогда! Это же она вбежала в гостиную, такая испуганная, непричесанная и вместе с тем такая прекрасная! Но как же?.. Каким образом? Вы сказали, что стрелялись из-за нее. Но ведь она умерла в девятьсот восьмом году! Я специально навел справки. Как же это...
   - Ничего не могу вам объяснить, Евграф Петрович. Это необъяснимо. Но я стрелялся именно в девятьсот восьмом году, за полгода до ее смерти. И я был свидетелем ее гибели. И я был ее мужем.
   - То есть как - мужем? - глаза у Евграфа Петровича останавливаются, и я опять вспоминаю прославленный репинский шедевр.
   - Да вот так, обычно. Я обладал ею. Она со мною спала.
   - Но получается, что я тоже очутился там, в Ялте, в девятьсот восьмом! - вскрикивает старик и вдруг начинает торопиться. - Простите, но я уже зело опаздываю. Меня давно ждут. Неловко, знаете ли... Простите!
   Наскоро пожав мою руку, Евграф Петрович почти бегом покидает меня. Между колоннами мелькает его черный, плохо сшитый костюм. "Испугался, думаю я. - Зря я сказал, что Ксюша со мною спала. Черт меня дернул!"
   Июль.
   У входа в Клуб писателей встречаю Еще одного знакомого литератора. Он радостно улыбается. Он заметно потолстел. Вообще-то, он всегда радостен, всегда улыбается, потому что он удачник, потому что он баловень судьбы, потому что судьба таскает его на руках, как офицеры таскали Ксюшу. При этом судьба то и дело засовывает ему в рот мятные пряники - она знает, что он к ним неравнодушен. Я ему завидую. Не то чтобы очень, скорее слегка, но все же завидую. У него есть особый дар - он умеет писать мягко, так, чтобы ничего не торчало, чтобы не было никаких затвердений, никаких заостренных частей, чтобы все можно было прощупать и убедиться в том, что данный текст никого не уколет и ничего не поцарапает. Его творения очень удобны. Они сродни подушкам, которые обычно разбрасывают на тахте. При всем том он и сам очень мягкий, сговорчивый, покладистый, участливый, общительный, добрейший и обаятельнейший человек. Он ужасно похож на свои творения. Но нет худа без добра, и поэтому не бывает добра без худа. От своей чрезмерной удачливости Еще один знакомый литератор толстеет неудержимо. Вот поэтому-то я и завидую ему не зверски, не взахлеб, не отчаянно, а сдержанно, полегоньку. Мне все же хочется мало-мальски сохранить свою фигуру, оттого что я, как известно, неравнодушен к миловидным женщинам, а эти соблазнительные, но капризные созданья не очень-то любят гулять по улицам с заплывшими жиром толстяками.
   Еще один копается в своем тоже упитанном, солидном, дорогом портфеле, извлекает из него новенькую, свеженькую, только что вышедшую из печати собственную книжку и, зажав портфель между ног, пишет на заглавном листе дарственные слова.
   - Хорошо, что я тебя встретил! - говорит он мне, весь лучась и как бы немножко расплываясь, немножко подтаивая по краям от своей обильной и неизбывной радости. - Чудесно, что я на тебя наткнулся! Вот тебе мои новые тексты. Не все, конечно, вышло, но в целом я доволен. Прочти и скажи, какое впечатление. Твой сборничек я полистал с большим наслаждением. Ты растешь! Ты молодчина! Расти, расти дальше, не останавливайся! И не сворачивай со своего пути! И никого не слушайся! И не обращай внимания на хихиканье за спиной. Всегда ведь сзади кто-то хихикает, всегда находятся желающие похихикать. Знаю, тебе нелегко. Но тебя поджидают лавры. Музы уже сплели венок. Еще немного, и он украсит твою красивую умную голову. Главное - не сдаваться! Главное - не унывать! Главное - не предавать самого себя! Главное - быть целеустремленным! Рецензий еще не было? Скоро появятся! Незамедлительно появятся! Приготовься к славословиям. Они неминуемы. Критикам уже пора разглядеть тебя как следует. А говорят, что ты намерен писать роман об этой, как ее... о Брянцевой?
   - О Брянской, - поправляю я.
   - Извини, о Брянской. Так это верно? Будет роман? Ты уже собрал материал? И есть какая-то затея? Это будет нечто - документальное? Или историко-художественное? Или вольная поэтическая фантазия на тему о Брянской? Но учти: роман - штука серьезная. Для него требуется многое: усидчивость, терпение, трудолюбие, упорство, добросовестность, вера в успех, сосредоточенность, тихое местечко со столом и пишущей машинкой и чудовищное количество времени. Требуется также некоторое умение творить романы. Последнее качество встречается в двух разновидностях: как щедрый дар расточительной матушки-природы и как нечто благоприобретенное. Второе совершенно необходимо, если отсутствует первое. А вообще-то, ничего страшного. Я написал уже четыре романа, и все четыре, как ни удивительно, напечатаны. И вот я жив, и даже здоров, и даже слегка располнел (при этих словах Еще один похлопывает себя по брюшку). Не пытайся писать длинно, но излишняя краткость тоже вредна. Не следует также писать сложно, но и простота, хотя она свята, хотя о ней без конца твердят критики, хотя ее обожает широкая публика, хотя она сплошь и рядом присутствует в творениях классиков, - так вот, простота, скажу я тебе по секрету, довольно опасна. С нею надо поосторожнее. Можно так опроститься, что разучишься писать заявления о денежной ссуде и расширении жилплощади. Опасайся писать быстро, это приводит к двухмерности - исчезают объем, глубина. Но писать медленно и того хуже. Забудешь, о чем пишешь. Я уверен, что у тебе все пойдет как по маслу. Буду счастлив держать в руках пахнущий типографской краской пухленький, изящный томик. Название еще не придумал? Это очень важно - найти хорошее, точное, звонкое, броское, но не нахальное название для романа. Плохое название отпугнет читателя, учти. Желаю тебе успеха! Будь здрав и неутомим!
   Еще один знакомый литератор убегает, вернее, укатывается, мелко-мелко перебирая ногами. Раскрываю подаренную книгу, читаю написанное на ней:
   "С искренним удовольствием, по-дружески
   и с верой в тебя.
   Твой коллега и почитатель...
   26 июня 1984 года".
   Август.
   Стою на Садовой и гляжу на бывший отель "Дагмар". Теперь здесь какое-то учреждение. Но название отеля на металлическом козырьке входа, как ни странно, сохранилось. Никто, кроме меня, его не замечает, никто. Целый час стою на Садовой и гляжу на бывший отель "Дагмар", на четыре окна второго этажа, расположенные почти над козырьком. Перейдя улицу, открываю дверь учреждения и вхожу в вестибюль. Медведя, конечно, нет, и вообще - все здесь выглядит сейчас по-другому. Постояв минуты две, тихо ухожу и снова гляжу на окна с противоположной стороны улицы.
   Отправляюсь на рынок. Брожу по рядам, любуюсь земными плодами. Вспоминаю Ялту, вспоминаю, как готовился к визиту Ксении. Время от времени прицениваюсь. Долго смотрю на крупный, бледно-розовый с матовым налетом виноград. Не могу оторваться от огромной, бугристой, полосатой тыквы - в ней есть что-то очень древнее и убедительное. Едва не покупаю длинную связку золотистого репчатого лука. С трудом увожу себя от зрелища крупных, щекастых, ослепительно красных помидоров, горой наваленных на прилавке перед мрачным черноусым человеком в стеганом халате и узбекской тюбетейке.
   - Во! - говорит он, рассекая помидорину надвое кривым восточным ножом и демонстрируя мне ее аппетитные, сочные внутренности.
   Смущенно отвожу взгляд и иду дальше. Проходя по огуречному ряду, не выдерживаю и приобретаю один-единственный свежепросольный, еще зеленый и чертовски вкусный огурец. Откусывая от него по кусочку, приближаюсь к цветочному ряду. Здесь немного народу, и владельцы всей этой красотищи явно заинтересованы мною.
   - Молодой человек, вот гладиолусы! Чудный букет, и недорого!
   - Возьмите эти лилии! Понюхайте, как они пахнут!
   - Розы, розы! Поглядите, какие розы! Где вы еще найдете что-либо подобное? Божественные цветы!
   - Ромашки, гражданин! Садовые ромашки! Совсем даром!
   Останавливаюсь перед большим ведром с махровыми пурпурными гвоздиками.
   - Сколько вам? - спрашивает хозяйка, немолодая женщина с одутловатым лицом серого, болезненного оттенка.
   - Десять! - отвечаю я. - Десять штук, и самых красивых.
   - Положено брать нечетное число, - замечает женщина, - четное только на похороны или на могилу.
   - Мне как раз на могилу.
   Женщина заворачивает цветы в целлофан. И как-то неловко мне совать ей в руку деньги, и букет брать тоже неловко. Но беру. И еду в метро, и все смотрят на мой букет, и я тоже на него смотрю - любуюсь. "Ксюше он должен понравиться, - думаю, - она любила гвоздики. И такой оттенок красного она тоже любила".
   Стоя на трамвайной остановке, замечаю стройную женщину со светлыми волосами. Она стоит ко мне спиной и со спины очень похожа на Настасью. И кофточка белая с кружевами на рукавах совсем как у Насти, и брючки бежевые почти Настины, и белые туфли на тонком каблуке тоже вроде бы ее. Подъезжает трамвай, и я теряю женщину из виду.
   Кладбище. Голуби сидят на площадке у церкви, втянув головы в перья. Сыты. Довольны жизнью. Довольны летом и пшеном, которое рассыпано по всей площадке. Однако старушек на скамейке, против обыкновения, не видно. Оглядываюсь по сторонам. Ба! - невдалеке, у какого-то памятника, та самая блондинка в брючках! Она наклонилась и с большим вниманием читает надгробную надпись. Волосы упали ей на щеку и закрыли от меня лицо. Постояв, еще раз оглядываюсь - женщина все читает. Сворачиваю за угол церкви. Подхожу к часовне.
   На ступенях стеклянная банка с водой, в ней стоят лилии. Я их принес неделю тому назад. Банки у меня не было. Стало быть, это мои друзья-мальчишки. Выбрасываю из банки уже увядающие цветы, выливаю остатки пожелтевшей воды, подхожу к речке, становлюсь на торчащую из песка корягу, зачерпываю банкой речную воду, возвращаюсь к часовне. Перед нею стоит Анастасия в своей светлой кофточке и бежевых брючках. Теперь-то я вижу, что это она.
   - Ты прости меня, - говорит Настя, глядя под ноги и трогая носком туфли какой-то камешек, - я увидела тебя в метро. Ты был с цветами, и мне стало интересно... Ты прости меня, пожалуйста!
   - Ладно уж, - говорю я, - выследила меня, хитруша. Вот, поставь-ка гвоздики в банку, а я свечки зажгу.
   Настя шарит рукой в сумочке, достает маленький перочинный ножичек и начинает подрезать стебли цветов. Я лезу в карман за свечами. И вот гвоздики уже красуются в банке. А рядом с банкой горят свечи. Их пламя коптит, колеблется, наклоняется, ложится горизонтально, потом выпрямляется, потом вдруг исчезает и появляется вновь. Мы стоим с Настасьей рядом, почти касаясь друг друга локтями. Стоим, смотрим на цветы, на пламя свечей и на часовню. После все так же рядышком, почти касаясь друг друга локтями, покидаем кладбище и направляемся к трамвайной остановке. Когда подъезжает вагон, я говорю:
   - Садись, я не поеду. Мне хочется прогуляться пешком.
   И Настя, побледнев от неожиданности, глядит на меня влажными от подступающих слез глазами. И она спрашивает:
   - Можно, я изредка... буду звонить тебе - как ты и что?
   И я отвечаю:
   - Звони.
   И, повернувшись, иду прочь. Через десять шагов оборачиваюсь. Подымаясь по ступеням вагона, Настя не спускает с меня глаз. Глаза у нее огромные и совсем черные. У нее всегда такие глаза, когда она очень несчастна.
   Сентябрь.
   Небольшой и не слишком уютный зал. Посередине - рояль. Вокруг него полукольцом - стулья. На стенах портреты русских композиторов. На окнах заросли комнатных цветов. На пюпитре рояля несколько небольших Ксюшиных фотографий.
   Зал наполняется публикой. В основном это люди преклонных лет. Среди них несколько совсем дряхлых, сгорбленных старушек и старичков. Я сижу на отдельном стуле у стены. Из боковой двери появляется нарядная и симпатичная Марианна Максимовна. Она объявляет начало музыкального утренника.
   Подхожу к роялю, кладу на него листок с подготовленным текстом, складываю руки на животе, опускаю голову, подымаю голову, гляжу на лица слушателей, снова опускаю голову и начинаю с хрипотцой в горле суховато:
   - Ныне почти забытая Ксения Владимировна Брянская на заре нашего века была знаменитейшей женщиной России...
   Вначале я не очень волнуюсь. Но где-то в середине моей речи волнение одолевает меня, и голос мой начинает вибрировать. Однако к концу выступления на меня нисходит спокойствие. Я чувствую, что говорю неплохо и что слушают меня со вниманием, даже увлеченно.
   Я слышу тишину, царящую в зале, полнейшую тишину, которую рассекает, разрывает и наполняет мой голос. О подготовленном тексте я забываю.
   Мне аплодируют, искренне аплодируют, не из вежливости - это несомненно. Я кланяюсь, как актер, и объявляю вторую часть программы - прослушивание пластинок. Их слушают тоже внимательно и уважительно, несмотря на весь этот шум, треск, скрип и дребезг. После мне задают вопросы.
   - Как относилась к ее пению творческая интеллигенция? Восхищались ли ею писатели, художники, актеры, музыканты?
   - Увы, они не ценили Брянскую. Ее репертуар и ее манера исполнения казались им пошлыми. Правда, были исключения.
   Ко мне подходит старичок с седой бородкой клинышком, в круглых, старомодных, железных очках. "Уж не тот ли, с кладбища? - думаю я. - Нет, вроде бы тот был повыше ростом. А может быть, и тот. Нет, все же не тот".
   - А знаете, - скрипит старик, - существует еще одна версия гибели Брянской. Говорят, что она страдала неизлечимой болезнью, и скрывала это, и знала, что конец ее близок. Она сама нашла и подкупила убийцу. Она сама хотела поставить в конце свой жизни такую сверкающую точку, чтобы ее помнили подольше, чтобы сочиняли о ней легенды. И все было предусмотрено. Полиция тоже была подкуплена. Убийца без труда мог бы скрыться. Заграничный паспорт лежал у него в кармане, и в одном из парижских банков был приготовлен для него крупный счет. Но, выстрелив, он растерялся - нервы его не выдержали. Дальнейшее вам известно.
   Я гляжу старикашке в глаза, но глаз нет. Очки пусты. "Тот, конечно тот старичок!" - думаю я и говорю:
   - Эту версию я проверял. Она ложна. Ксюша... Ксения Владимировна была совершенно здорова. А убийца, действительно, был не в себе. Он пылал к Брянской безответной, совершенно безнадежной страстью. С отчаянья, мучимый любовью, ревностью, уязвленным самолюбием, он и решился на преступление, на непомерное это злодейство.
   - Да? - недоверчиво произносит старичок, уставя на меня два пустых стеклянных кружка в железной оправе. И тут в очках его мелькает нечто похожее на глаза, и глаза эти необычны, но в чем, собственно, заключается необычность, я не успеваю понять. Глаза снова исчезают.
   - Спасибо за содержательное сообщение, - верещит старик и пожимает костлявой, холодной ладонью мою руку.
   Ночью мне снится, что куда-то меня все тащат, все уговаривают куда-то идти. "Там тебе будет хорошо, - говорят, - там тебе будет лучше, чем здесь, там тебя давно уже ждут, там тебе будут рады". И я пытаюсь идти с ними туда, где мне будет хорошо, но у меня ноги какие-то тяжелые - я не могу ими пошевелить. Будто гири у меня на ногах. А они настаивают, а они удивляются, что я не иду, и даже возмущаются, и даже угрожают. "Если не пойдешь, - говорят, - пожалеешь, худо тебе будет, учти!" И страшно мне делается. "Сейчас бить будут, - думаю, - наверняка!" Силюсь приподнять левую ногу, но она не отрывается от земли. Тужусь подвинуть правую, но тщетно. И просыпаюсь весь в поту. На постели, у меня в ногах, сидит Ксюша. На ней неизвестное мне платье странного фасона. На груди неизвестная мне брошь странной формы. И пахнет от Ксюши незнакомыми странными духами. Она сердита. Она надулась и на меня не глядит. "Ах, вот, - думаю, отчего мне ногами не пошевелить!"
   - Ты чего дуешься? - спрашиваю. - Кто тебя обидел?
   - Хороши же вы, сударь! - говорит она. - Я тут полночи просидела, как дура, а вы дрыхнете себе пресладко! Как вы смеете спокойно спать рядом с такой женщиной! И к тому же вы, кажется, поэт? А поэты по ночам вообще не спят - по ночам они сочиняют стихи и ласкают своих возлюбленных.
   - Ты права, Ксюша! - кричу я и бросаюсь ее целовать, обнимать и тормошить. - Ты у меня умница, Ксюша! Ты у меня прелесть, Ксюша! Как хорошо, что ты пришла! Целую вечность тебя не видел! Где ты была? Где пропадала?
   Ксения отбивается от меня, отпихивается, - она еще злится. Но вот она уже улыбнулась, вот она уже смеется, вот уже хохочет. Мы барахтаемся с нею на постели, и я целую ее волосы, ее шею, ее затылок. И я никак не могу найти пуговицы на ее платье неведомого фасона.
   - Что вы делаете, сударь! - шепчет Ксюша. - Как вам не совестно, сударь! Разве можно так обращаться с такими женщинами?
   Но вот пуговицы найдены, и я целую Ксюшины плечи, Ксюшины ключицы, и я... просыпаюсь.
   За окном утро. Постель в полном беспорядке. Одеяло сбилось в ком. Подушка валяется на полу.
   Октябрь.
   Скверы и парки снова полыхают осенними пожарами. Желто-красное хищное пламя клубится, опадает, взмывает к вершинам деревьев и ползет по кустам у самой земли. Дорожки завалены медью, латунью и золотом. Золота очень много. Им усыпаны все скамейки. Оно падает на плечи прохожих. Дети роются в золоте - ищут желуди. Дворники сгребают золото в кучи.
   Каменный остров. Где-то здесь была Ксюшина дача, на которой я так и не успел побывать. Как она выглядит, я не знаю. Цела ли она, мне тоже неизвестно.
   Приятно шататься по осеннему Каменному острову и, уповая на одну лишь интуицию, искать то ли существующую, то ли исчезнувшую дачу неопределенной внешности и неопределенных размеров. Приятно, что все так неопределенно. Приятно загребать ногами эти бесчисленные тонкие слитки цветных металлов, которые, как ни печально, никому не нужны. Разве что вот этой девчонке они требуются - у нее на голове большой венок из листьев, или вон той старушке, которая всматривается в лиственный ковер, ища нечто редкостное, уникальное, необыкновенное. Вот она нагибается. В ее руке огромный кленовый лист и впрямь редкостной красоты. Он лимонно-желт. По лимонному расползлись пунцовые полосы. А концы листа столь тонки и остры, что о них можно уколоться.
   Останавливаюсь у живописного особняка с башней средневековых очертаний, с фахверковыми стенами, с черепичной кровлей и с довольно эксцентричным порталом в духе раннего модерна. Ксения вполне могла бы в нем жить, он обязательно бы ей понравился, он даже был бы ей к лицу. Но она в нем не жила, я хорошо это знаю.
   Предо мной белый многоколонный дворец. Строгая, даже строжайшая классика. Величие, холодность, рассудочность, законченность, совершенство. Архитектор был оригинал. Он терпеть не мог то время, в котором жил, его мутило от едва начавшегося двадцатого века. И он сбежал в восемнадцатый, одним прыжком преодолев девятнадцатое столетие. Впрочем, со мною, кажется, случилось то же самое - я отскочил назад на семьдесят пять лет. Правда, не совсем по своей воле, да к тому же ненадолго. Этот дворец, вероятно, тоже устроил бы Ксюшу, но он был ей не по карману.
   А вот в этой большой деревянной даче с резными наличниками Ксюша, может быть, и ютилась. На этой веранде по вечерам она пила чай. Рядом с нею за столом сидел Одинцов в белом кителе с расстегнутым воротом и серебряной ложечкой размешивал сахар в стакане. А подстаканник был тоже серебряный, литой, тяжелый. А на скатерти синели васильки, вышитые самой Ксюшей. И ложечка позвякивала. И о стекло бился шмель, залетевший на веранду еще днем. И тикали висевшие на стене большие часы.
   Впереди меня идет мальчик лет восьми с большим, черным, лохматым ньюфаундлендом. Несмотря на внушительные размеры, пес необычайно пластичен. При ходьбе его тело змееобразно извивается. Такая походка бывает у чрезмерно кокетливых, сексуально неуравновешенных женщин. Порыв ветра. Шурша, задевая друг друга, кружась волчком, листья сыплются с деревьев. Оранжевый дубовый лист падает на широкую спину ньюфаундленда. Так он и идет с дубовым листом на спине.