Алексеев Геннадий. Зеленые берега

   - В некотором роде учился.
   - Как это - в некотором роде?
   - Дело в том, что мой друг разделяет взгляды П. на искусство и стоит с ним, как выражаются теоретики, на одной творческой платформе. Несомненно, что П. гораздо одареннее моего друга и сам додумался до того, что Знобишин у него простодушно позаимствовал, считая, между прочим, по причине того же простодушия, все позаимствованное совершенно своим.
   - А вот и я! - воскликнула Ксюша, увидев в шкафу за стеклом свою фотографию. - Непонятно только, почему карточка так выцвела? Я же снималась в прошлом году...
   - Мне очень нравится эта фотография, - признался я, - ты здесь безумно хороша!
   - Прекрасно! - обрадовалась Ксения. - Я подарю тебе точно такую же! У тебя же нет ни одной моей фотокарточки.
   Когда мы устроились за столом, свет от лампы упал на лицо Ксюши. Знобишин замер. Глаза его побелели, как у Иоанна Грозного на известном полотне Репина. Что-то треснуло, лопнуло, оборвалось в бедняге Знобишине, и я понял, что совершил непоправимую ошибку.
   - Что вы на меня так смотрите? - озабоченно и даже испуганно спросила гостья хозяина.
   - Д-д-да нет, н-ничего, - заикаясь ответил тот и перевел свой жуткий взгляд на тарелку с бужениной, н-н-нет, нет, н-ничего, н-не об-об-ращайте в-внимания.
   Стали пить и есть. Знобишин не отрывал глаз от буженины, но, кажется, ничего не видел.
   "Дело дрянь, - подумал я, - совсем дрянь дело. Сказать, что мы торопимся, что зашли только на минутку, попрощаться и уйти? Что подумает Ксения? Она подумает, что связалась с компанией идиотов. Один весь трясется, на нее глядя, а у другого семь пятниц на неделе".
   Через полчаса Знобишин вроде бы немножко освоился, заикание почти прошло, и глаза стали вполне человеческими. Но появился новый зловещий симптом - при каждом слове мой приятель стал противно хихикать, чего ранее с ним никогда не случалось.
   - Честный, спокойный, хи-хи, реализм имеет сейчас такое же право, хи-хи, на существование, как и прочие, хи-хи-хи, течения современной живописи. Непредвзятое, объективное и слегка наивное, хи-хи, восприятие мира позволяло малым голландцам, например, хи-хи-хи, создавать бессмертные, хи-хи, шедевры...
   "Как тогда, в марте, в том больном бреду! - со страхом подумал я. Как те наглецы, что вломились в мою комнату и, рассевшись где попало, стали бессмысленно хихикать... И Ковыряхин, помню, был с ними".
   Увидев висящую на стене гитару, Ксюша обрадовалась, взяла ее в руки и задумчиво провела пальцами по струнам. Спросив, не играет ли кто из присутствующих на гитаре, и выяснив, что, к несчастью, никто не умеет этого делатъ, она с сожалением вздохнула и заявила, что в таком случае ей придется себе самой аккомпанировать, а играет она "еле-еле".
   Поудобнее расположившись в кресле павловских времен, она очень сносно сыграла вступление и стала петь негромко, вполсилы.
   Тихим вечером, долго молчанье храня, Мы сидели с тобой над широкой рекой, А потом ты сказал мне, что любишь меня, И тихонько мой локон потрогал рукой.
   Ты сказал мне: "Я жить без тебя не могу!" А внизу, под обрывом, струилась река. Мы сидели вдвоем на крутом берегу, И над нами куда-то ползли облака.
   Я с тревогой посмотрел в лицо несчастного Знобишина. Так и есть - он опять стал похож на Иоанна, только что совершившего детоубийство. Я даже рассердился на Ксюшу: "Черт дернул ее запеть! Не хватало нам только ее романсов! Вечно я попадаю с ней в какие-то истории! То мне приходится отбивать ее у озверевших поклонниц, то прятать от бесцеремонных поклонников, то драться на дуэли с ее законным мужем, то спасать своих знакомых от ее чудовищного обаяния".
   Мы вышли из мастерской.
   - Твой Знобишин приличный художник, правда? Ему, натурально, не хратает смелости, но он... как-то подозрительно держался. Мне даже почудилось, прости меня, милый, что он не вполне здоров... психически.
   - Вот, вот! Я же говорил тебе, моя радость, что возить тебя к друзьям опасно. Боюсь, все они поголовно будут терять от тебя рассудок.
   - Неужели я произвожу такое убийственное впечатление?
   - Не убийственное, а умопомрачительное. Знобишин на время помрачился умом, увидев тебя живую.
   - А разве я уже покойница?
   Проглотив слюну и кашлянув, я промямлил:
   - Нет, Ксюша, ты живехонька... Во всяком случае о твоей смерти...
   Произнеся эти слова, я содрогнулся и умолк.
   - Ну, что же ты замолчал? Продолжай! Ты, кажется, хотел сказать, что о моих похоронах пока что не было никаких слухов и это дает тебе основание предполагать, что я еще жива? Мрачный юмор!
   - Прости, моя радость. Юмор получился действительно мрачноватым. Я хотел сказать, что Знобишин видел тебя до сих пор только на фотографиях, а тут ты предстала пред ним во всем блеске своего живого очарования. Надеюсь, что у него всего лишь легкое нервное расстройство, которое скоро пройдет.
   - Да, - сказала Ксюша с глубоким вздохом, - я вредоносное, роковое существо. Я приношу несчастье. Ты из-за меня едва не был убит на дуэли. Одинцов из-за меня уже дважды был ранен. Знобишин из-за меня может угодить в сумасшедший дом. Не из-за меня ли и холера началась на Волге? Между прочим - я тебе об этом не писала, не хотелось писать - в Астрахани на моем концерте застрелился один гимназист, милый невинный юноша из хорошей интеллигентной семьи. Мне его показали. В гробу лежал как живой и даже как бы улыбался. Говорили, что он был очень впечатлителен. Я три дня ревела и молилась. В конце концов и меня кто-нибудь убьет. И поделом.
   Вечером, тревожась все больше и больше, звоню Знобишину. В мастерской его нет. Звоню к нему на квартиру. Его сестра с плачем рассказывает, что он увезен в психиатрическую больницу - с ним творятся странные вещи. Мне удается выяснить, что к больному сейчас никого не пускают, но можно побеседовать с лечащим врачом.
   "Подлец! - говорю я себе. - Ведь ты же знал, что при виде Ксении Знобишин может свихнуться! Но ты, жалкий самолюбец, не мог простить ему Настю и прельстился возможностью красивой и легкой мести. Вот ты отомстил. И что же? Где она - радость мщения?"
   Врач-психиатр еще совсем молодой человек с черной, как у Дмитрия, лохматой бородой и с умными черными глазами. Взгляд его внимателен и спокоен. Вероятно, все люди представляются ему безумцами, и он наблюдает за ними с профессиональным интересом, отмечая разные степени и оттенки безумия. Любопытно, к какой категории он отнесет пока еще легкие, но несомненно существующие отклонения в моей психике?
   Пальцы врача вертят карандаш, который хорошо, остро заточен. В остроте карандаша есть нечто хирургическое. Он вызывает предчувствие боли. Врач говорит медленно, с паузами, как бы раздумывая над каждым словом.
   - Это неопасно. Все симптомы указывают на то, что заболевание протекает в легкой форме. Временные патологические отклонения нас не пугают. Через несколько недель психика больного вернется к норме. Причина? Сильное нервное потрясение типа испуга, крайнего удивления или еще чего-нибудь в таком же роде. Это естественная реакция мозга на внезапный внешний раздражитель, сам же мозг больного в оптимальном состоянии и способен вполне успешно функционировать. Так что не тревожьтесь. Скоро ваш друг будет здоров. Если я не ошибаюсь, он художник? Люди творческих специальностей особо подвержены подобным недугам. У них слишком хрупкая нервная организация. Если хотите, это признак незаурядности.
   Выйдя из приемной врача, я замечаю, что дверь в конце коридора открыта настежь. За дверью железная решетка. За решеткой люди в серых больничных халатах, похожие на арестантов.
   Приближаюсь к двери, вглядываюсь в лица и вижу Знобишина. Он глядит на меня. Он узнает меня. Он, улыбаясь, подходит к решетке.
   - Р-рад тебя в-видеть! - произносит он нараспев. - Я-я с-совсем не ч-чувствую с-себя п-п-психом. Н-напрасно они меня с-сюда з-заточили.
   - Разумеется, напрасно! - говорю я. - Просто для перестраховки, на всякий случай. Я только что беседовал с твоим врачом, и он сказал, что тебя быстренько выпишут.
   - Д-да? Он так с-сказал? - радуется Знобишин и вдруг начинает хихикать так же страшно, как тогда в мастерской.
   - А твоя Б-брянская д-действительно умопомраччительная баба! Хи-хи-хи! Т-таких я н-никогда не ви-идел, д-даже, хи-хи, в кино!
   Из больницы я ухожу в омерзительнейшем настроении. Мне чудится, что я сам уже изрядно "того".
   ...Действительно! Около Ксении творится какая-то чертовщина! Ее окутывает туман какой-то непрестанной нервозности. У ее ног бушуют волны каких-то непереносимых страстей. Вокруг нее кружатся вихри какого-то необъяснимого безумия. И нет от них спасения и защиты. Сколько невинных жертв! Мужчины стреляются и теряют рассудок. Женщины впадают в истерику и уподобляются животным. За нею ходят толпы сумасшедших. Всех она порабощает, лишает воли, ослепляет и увлекает в бездонные пропасти. Всем она дарует великое наслаждение и каждому грозит погибелью. Откуда она, такая, взялась? И что все это означает?
   Шел мелкий, сухой, колючий снег. Он сыпался из плотного, туго натянутого, лишенного складок неба знакомо серого, тягостно серого, отвратительно серого больничного цвета. Ветер, прятавшийся за углом, вдруг выскакивал оттуда с воем и свистом, совершенно непростительно, по-хулигански задирал подол Ксюшиного пальто и пытался приподнять юбки, видимо желая полюбоваться Ксюшиными ногами. Одновременно он пробовал сорвать с головы Ксюши меховую шапочку и отнять у нее муфту. У меня же он вырывал из рук портфель. Делал он это настойчиво и грубо, и я с трудом отбивал его атаки.
   Прячась от ветра и снега, мы ненадолго скрывались в маленьких кофейнях, пили горячий кофе или просто грелись, сидя за столиком и молча глядя друг другу в глаза. Когда на Ксению начинали обращать внимание, мы вставали и уходили, и снова шли по улицам неизвестно куда, и ветер опять подкарауливал нас за каждым углом и нагло приставал к нам на глазах занесенных снегом неповоротливых городовых. Мимо нас проезжали трамваи, автомобили, извозчичьи пролетки. Мимо нас тарахтели телеги и скользили сани с дровами, с сеном, с досками, с кирпичами, с мясными тушами, с мешками муки, с пивными бочками. Мимо нас пробегали гимназисты, подняв воротники и засунув руки в карманы своих форменных пальтишек, семенили горничные и кухарки, укутанные в большие шерстяные платки, проплывали барыни в черно-бурых лисах и песцах, проходили офицеры в длинных шинелях, а также и штатские из состоятельных в енотах и бобрах. У ворот стояли дворники в белых фартуках. Из дешевых трактиров выходили приказчики и студенты. Из модных магазинов выпархивали разодетые красавицы и садились в поджидавшие их шикарные экипажи. Над дверями булочных висели огромные крендели. На вывесках обувных магазинов красовались гигантские сапоги. На витринах парикмахерских торчали головы прекрасных мужчин с лихо загнутыми, тонкими, тараканьими усами. Ветер стих, и стало теплее. Я заметил, что мы идем по безлюдной улице, приближаясь к С...кому кладбищу. Когда мы миновали кладбищенские ворота, я остановился, изумленный: на кладбище было поразительно много могил. Кресты стояли плотным строем, растопырив руки своих перекладин. Там и сям виднелись свежевыкрашенные и похожие на дачные веранды металлические навесы над склепами. На многих крестах висели венки из искусственных цветов в жестяных, напоминающих тазы футлярах.
   Наступил ранний ноябрьский вечер. Вороны, хрипло каркая, кружились над совсем уже голыми деревьями. Читая надписи на памятниках, мы подошли к церкви. У паперти стояли нищие. Мы остановились. Ксюша вынула из муфты обшитый бисером кошелек и стала раздавать милостыню. Нищие старательно и витиевато благодарили.
   - Храни тебя Бог, милосердная барыня! Ниспошли Он здоровье и тебе, и супругу твоему, и деткам твоим, и всем твоим сродникам!
   - Счастья тебе, блаженства земного и богатства великого, голубица светлая, добрая, праведная! Да минуют тебя все соблазны, недуги и горести! Да помолятся о тебе святые мученики у престола Господня! Да не оставит тебя милостию своею непорочная дева Мария, заступница наша!
   Среди нищих выделялся еще не старый, худой человек с довольно тонкими, не лишенными благородства чертами лица и длинными космами темных, уже седеющих волос, падавшими на плечи. Получив свой двугфивенный, он поблагодарил кратко и с достоинством:
   - Спасибо, царица!
   Ксения удивилась.
   - Отчего же "царица"? Уж не принимаете ли вы меня за государыню? Но мы с нею непохожи. И разве станет она бродить по кладбищу, да еще в такую погоду?
   - Вы не государыня, но вы царица, властительница над сердцами! Я знаю, кто вы. Я слушал вас на концертах, пока еще был... человеком. Ваш двугривенный буду носить на груди, как амулет!
   Мы вошли в церковь.
   - Вот видишь, - сказал я, - даже нищие...
   - О, да! - отозвалась Ксюша. - Известность у нищих - это, натурально, не фунт изюму!
   В церкви было сумеречно, тихо и пусто. Церковный служка с помощью длинной палки зажигал свечи на люстрах. В правом приделе было светлее. Мы прошли под аркой и заглянули туда.
   Посреди небольшого зала со сводчатым потолком стояли два открытых гроба. На лбах мертвецов белели бумажные венчики. В изголовьях горели свечи.
   Подошли поближе. В одном гробу лежала древняя старуха с провалившимся ртом и множеством морщин на желтом пергаментном лице. В другом лежал юноша, почти еще мальчик, с лицом нежным, румяным и совсем еще не тронутым смертью. "Жить бы ему да жить!" - подумал я и услышал, как Ксения тихо вскрикнула.
   - Что с тобой, Ксюша?
   - Это он, тот гимназист из Астрахани! Это он, он! Я его никогда теперь не забуду!
   - Да ты с ума сошла, Ксюша! Опомнись! Да успокойся же! Ну как он мог здесь оказаться, ты только подумай? Ведь его давно похоронили! И, скорее всего, именно в Астрахани!
   - Нет, нет, милый! Это точно он! Мне страшно, милый! Мне страшно!
   Мы вышли на свежий воздух и, обогнув церковь, очутились на той самой дорожке. Кресты стояли здесь так же густо, как и везде. Между ними возвышались монументальные надгробия из мрамора и гранита. Часовни не было видно.
   Мне стало жутковато, и я предложил Ксюше покинуть кладбище. Она не согласилась, заявив, что ей непременно хочется дойти до конца этой дорожки, что там, как ей кажется, должна быть речка и, стало быть, там красиво.
   Дошли до того места, где еще не стояла часовня. Меня трясло.
   - Ты озяб, милый? Экий ты у меня мерзляк! Погляди, место и вправду чудесное! Хорошо здесь, наверное, лежать! Когда я умру, похорони меня на этом самом месте. Слышишь? Я хочу лежать здесь и больше нигде! Как видишь, здесь еще не занято.
   Меня всего колотило.
   - Господи, да ты у меня вовсе окоченел! - вскричала Ксюша. - Пошли обратно в церковь, погреемся!
   В церкви уже собрался народ. Начиналась вечерня. У алтаря полыхали костры свечей. Пахло горячим расплавленным воском. Ксения хотела опуститься на колени, но застыла в нерешительности, увидев на полу грязные сырые пятна. Я поспешно стянул со своей шеи шарф и бросил его на пол. Ксения улыбнулась благодарно.
   Она молилась сначала сдержанно, строго, но постепенно разволновалась, расчувствовалась. Часто и мелко крестясь, она сгибалась в низких поклонах, почти касаясь лбом затоптанного, нечистого пола. На бледных щеках ее горели пунцовые пятна. Хор пел очень стройно и вдохновенно. Отражаясь от стен и колонн, звуки взлетали вверх, к куполу, и сквозь окна рвались наружу. Меня по-прежнему трясло. "Что же это делается? - думал я. - Что же это происходит со мною?"
   Служба подошла к концу. Ксюша поднялась с колен, еще раз с чувством перекрестилась, и мы направились к выходу. Тут я увидел человека, стоявшего за колонной. Человек нас не замечал. Человек этот, размашисто, по-мужски, крестясь, смотрел на закрытые царские врата и на священника в золотой парчовой ризе, повернувшегося спиной к молящимся. Светлые, прямые, длинные волосы его ложились на воротник пальто. Человек этот несомненно был трактирщиком, а фамилия его была Ковыряхин.
   "Удивительная встреча! - подумалось мне. - Удивительно, что он оказался в этой довольно невзрачной кладбищенской церкви и именно в этот обычный, непраздничный вечер. Удивительно, что он нас с Ксенией не приметил. Все как-то удивительно".
   - А ты, милый, атеист? - спросила Ксюша просто, спускаясь со мною с паперти.
   - Получается, что так, - ответил я.
   - И тебе не страшно умереть?
   - Страшно, радость моя. Всем страшно умирать и даже думать о смерти.
   - Но тем, кто без Бога, вдвойне страшно! Жаль мне тебя, милый.
   Я смолчал.
   Мы не стали искать извозчика и сели в подошедший трамвай. Судя по остановкам, которые объявлял кондуктор, нас везли к центру города. Ксюша прижималась ко мне плечом. Я держал ее руки в своих и потихоньку перебирал обтянутые замшей пальцы. Склонившись к ее уху, я прошептал:
   - А что, если мы проведем этот вечер в какой-нибудь скромненькой чистенькой гостинице, где тебя не знают? Снимем номер на двое суток и сбежим часа через три.
   - Я согласна, - ответила Ксюша.
   Вышли на Садовой и направились к ближайшей гостинице. Над входом было написано:
   ОТЕЛЬ ДАГМАРЪ
   В вестибюле за стойкой дремал администратор с зачесанными на лысину остатками волос. Рядом стоял на задних лапах огромный бурый медведь. Его шкура была попорчена молью. Его стеклянные маленькие глазки глядели на нас неприветливо. В передних лапах он держал медный поднос. На подносе стоял горшок со столетником.
   Отвернувшись от администратора, Ксения принялась с большим вниманием разглядывать чучело. Я подошел к стойке. Администратор открыл глаза. Они были похожи на глаза медведя.
   - Мне нужен номер на двоих, на двое суток. Я с женой. Наши вещи привезут завтра утром. Плачу вперед.
   С небрежным видом я бросил на стойку двадцатипятирублевую бумажку с портретом все того же Александра Третьего. Администратор позвал горничную. Она провела нас на второй этаж и открыла дверь нашего номера.
   Я запомнил последнее наше пристанище до мельчайших деталей. Я запомнил эти две небольшие комнаты с окнами, выходившими на Садовую, из-за которых доносились дребезжанье и звонки трамваев, цокот копыт, окрики извозчиков и редкие автомобильные гудки. Я запомнил дешевые серовато-зеленые обои и безликую мебель, обитую потертым розовым шелком. Я запомнил синие бархатные портьеры на окнах и бронзовый светильник в виде стройной обнаженной негритянки, державшей в поднятых руках некий экзотический цветок, напоминавший лотос. Я запомнил висевшую в спальне картину в широкой позолоченной раме. Это был пейзаж в духе Айвазовского, изображавший утро на берегу моря не то поблизости от Сорренто, не то в окрестностях Алупки, с рыбаками и рыбацкими лодками на переднем плане, с невероятно зеленым морем - на втором и с цепью фиолетовых гор - на третьем. Я запомнил умывальник в уголке за ширмой. Он был с пожелтевшим от старости зеркалом. Тут же на табурете располагался белый фаянсовый кувшин с водой, а внизу, на полу, стоял такой же белый ночной горшок с крышкой. Я запомнил некое сооружение из тюля над широкой кроватью, похожее одновременно на полог и на балдахин. Я запомнил неизвестный мне до той поры запах, который, наверное, был обычным для гостиничных номеров начала века.
   - Прикажете подать ужин? - спросила горничная.
   Я вопросительно взглянул на Ксюшу.
   - Принесите горячего крепкого чаю и печенья, - молвила она.
   В молчании мы сидели за столом, покрытым простенькой клетчатой скатертью. Вдруг я вспомнил о портфеле и вытащил из него толстую пачку денег.
   - Это мой долг.
   - Ах, милый, не до денег мне сейчас! Да и положить их мне не во что. Отдашь в другой раз. Но вот тебе фотокарточка!
   Порывшись в муфте, Ксюша извлекла из нее обещанную мне и столь обожаемую мной фотографию.
   Принесли чай и печенье. Ксюша спросила горничную, не найдутся ли чернила и ручка. Я полез в карман пиджака и вспомнил, что забыл свою авторучку дома. Горничная ушла и вскоре воротилась с маленькой стеклянной чернильницей и ученической вставочкой. Ксюша взяла у меня из рук фотокарточку и, подумав с минуту, написала на ней всего одну короткую фразу. После она поставила дату.
   - Ужо прочтешь! - сказала она, возвращая мне карточку.
   Мы молча пили чай, который действительно был крепок и горяч. Потом Ксюша скрылась за ширмой, и я слышал, как там тихо плещется вода. Постельное белье было чуть-чуть сырым и хрустело от крахмала. Лежа под балдахином, я глядел на рыбаков, которые что-то делали с сетью - то ли ставили ее, то ли вытаскивали. Их фигуры казались лишенными масштаба. То они выглядели великанами, ростом с горы, то совсем карликами, копошащимися у игрушечных лодок. Ксюша тихонько легла рядом и обняла меня за шею еще холодной от умывания рукой.
   - Грустно мне, милый, - сказала она. - Грустно и как-то боязно. Спрячь меня куда-нибудь, где никто, никто меня не отыщет. Спаси меня, мой родной, защити!
   - От чего же, счастье мое, тебя защищать? Кто тебе угрожает? Что тебя тревожит?
   - Не знаю, милый, не знаю. Но что-то все же мне угрожает, но что-то нехорошее поджидает меня. Я это чувствую. Я в этом уверена. Скорей бы закончился этот год. Неудачный он какой-то. Сначала наводнения, потом холера. А еще говорят, будто где-то в Сибири, в тайге, упал громаднейший, невиданный метеорит и был ужасный взрыв, который слышали чуть ли не за тысячу верст. Хорошо еще, что он упал в безлюдном месте. Представляешь, что бы случилось, если бы он свалился на Петербург или Париж? Не хватает нам только таких метеоритов. Наверное, все это оттого, что год високосный.
   - Ну вот, - сказал я обиженно. - А то, что именно в этом году мы с тобой встретились, тоже несчастье?
   - Ой! Я и позабыла совсем! Мне кажется, что мы вместе уже лет десять, не менее! И правда ведь! Это же самый счастливый год в моей жизни!
   - И в моей, между прочим, тоже, - заметил я. - Успокойся, Ксюша. Это просто нервы. Ты слишком много пела в Поволжье и до сих пор ощущаешь усталость. Отдохнешь как следует, и все пройдет. Я же с тобой, чего тебе страшиться?
   - Теперь мы никогда не расстанемся, милый, правда? Тебя будут много печатать, ты станешь известным. А я покорю оперу. Мы поедем за границу, в Милан, в Париж, в Лондон, в Вену, в Стокгольм... Я ведь еще нигде не была. Все как-то некогда. Все концерты, концерты, концерты, будь они неладны. И знаешь, я почему-то боюсь - уеду за границу, и меня в России тут же забудут. Это смешно, но все равно боюсь. Глупая я, натурально, женщина.
   Наши объятия были бурными. Ксения целовала меня с какой-то яростью, исступленно. В минуты затишья она плакала, и ее слезы стекали по моему плечу.
   - Да, да, мы никогда не расстанемся! И мы всегда будем счастливы! шептала она. - Чудесные стихи написал ты мне, милый! Дивные стихи! Я прочитала их двадцать раз подряд! Спасибо тебе, мой хороший! Спасибо за стихи и за любовь! Спасибо тебе за все, мой любимый!
   В начале первого мы спустились в вестибюль, и я сообщил администратору, что наши намерения изменились, что обстоятельства требуют нашего немедленного отъезда из Петербурга и мы спешим на поезд.
   Когда мы подъезжали на извозчике к дому Ксении, она сказала, что встретимся мы теперь нескоро: ей необходимо тщательно подготовиться к прощальным концертам, чтобы у публики надолго сохранилось хорошее впечатление от ее романсов. Еще сказала, что пришлет мне билет на концерт в зале Дворянского собрания.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Матушка говорит:
   - Это тебе. Вытащила утром из ящика для почты.
   Клочок помятой бумаги, сложенный вдвое. На одной стороне написано: "Господину... (далее моя фамилия)". На другой - следующий текст:
   "Сударь!
   Мне велено передать Вам кое-что. Оно вас обрадует. Не премините, сударь, со мною встретиться. Встреча сия может случиться четырнадцатого дня сего месяца от полудня и позже по Вашему усмотрению. Место же встречи ведомо Вам.
   Ваш покорнейший слуга М. К."
   Почерк красивый, щегольский, с завитушками. Однако в слове "велено" на конце поставлена буква "а", а в слове "обрадует" после "у" написано "и". Орфография, разумеется, старая.
   Открыл дверь трактира, вошел в вестибюль. На стене висела большая афиша.
   16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт певицы К. В. БРЯНСКОЙ в программе цыганские и русские романсы
   Пафнутий отсутствовал. Сняв пальто, я сам повесил его на вешалку, причесался перед зеркалом и по скрипучей деревянной лестнице спустился в зал. В нем было пусто. Только в самом углу сидел чернявый бородач в голубой косоворотке, похожий издали на дворника. Лица его было не разглядеть. Он пил чай с калачом. Пил не торопясь, из блюдца. Надломленный калач лежал перед ним на тарелке. Под потолком жужжала муха. "Мухи-то зимою вроде бы не жужжат, - подумал я, усаживаясь за столик в сторонке от бородача, - муха зимой - дурная примета. К покойнику. Шестнадцатого декабря по старому стилю. Стало быть, двадцать девятого. А сегодня уже двадцать седьмое. Значит, послезавтра, уже послезавтра! Шестнадцатое декабря... Не так давно эту дату кто-то называл. Или видел я - написана она была где-то, на чем-то. Не могу вспомнить, где и на чем. Ох, память у меня! После, наверное, вспомню. Куда же делся Пафнутий? Заболел небось? Или поругался с Ковыряхиным и ушел в другой трактир? Или Ковыряхин послал его куда-нибудь с поручением? Да и самого хозяина не видать. А муха все летает, все жужжит и жужжит. А дворник вкушает чай с аппетитом, тешит душу. Мне, что ли, чайку попить? Тоже с калачом? Или с кренделем? Или с яблочным пирогом? Или с ванильными сухарями?"
   Муха угомонилась. Стало слышно, как дворник дует на чай и тихонько чавкает, жуя свой калач. Скрипнула дверь. У стойки засинела рубаха трактирщика. Он вытирал тряпкой медное брюхо самовара.