Страница:
Тот самый, что на фото. Только лицо не обреченное, а потрясенное. Наверное, у меня и у Сани тоже лица были потрясенные, и не сразу дошло, что Алексей Платонович нас знакомит. Я пожала руку. Казалось, что теперь и рука, и спина - все в Звереве какое-то новое, заново рожденное. Но Хирурик уже взял меня под локоть, выпроводил нас из палаты во двор, показал, на какой скамейке подождать, и скрылся в больнице.
Сидим. Ждем. За нами приходит молодая сестричка.
Мы идем по коридору мимо женщины. Она стоит у стены, стиснув руки, в таком страшном напряжении, что можно не объяснять: это мама той, двенадцатилетней...
Сестричка повязывает нам и себе на нос и на рот марлю и вводит нас в операционную. Идем вдоль стены к окну. Бросается в глаза столик с инструментами. Как ни говори, от них мороз по коже. Даже молоток лежит. Да, молоток, только никелированный. Операционная сестра перекладывает его с края столика на середину.
На столе - девочка. Лицо закрыто маской. На маску капают хлороформ. У головы, возле того, кто капает на маску, - Алексей Платонович. Он затылком к нам, узнаю его по наклону.
Маску снимают. Какая приятная спящая девочка...
Человек с маской остается на том же месте. Алексей Платонович поворачивается, подходит к середине стола - и я его не узнаю. Я смотрю на него и не успеваю заметить, как девочка оказалась животом вниз, а лицом не совсем. Лицо видно, спящее, как в своей постели. Но маска - рядом. Операционное поле быстро обкладывают кругом салфетками, закрепляют какими-то длинными, торчащими щипцами. Все молча. Саня берет меня за руку. Такая тишина, что слышу его пульс.
Операционное поле отделено белым. Алексей Платонович протягивает руку. Сестра вкладывает в руку скальпель. Одно легкое, плавное движение кажется, над кожей, а полукруглый разрез - вполспины. Полукруг кожи откидывается, нет, переворачивается, как страница книги. Ассистент тампоном вбирает капельки крови. Крови мало, не успевает вытечь.
Опять по тому же месту, точно такой же второй разрез - и вот они, позвонки...
Но что это? Девочка под наркозом начинает петь. Тоненько, про цветы на лугу. Тоненько... как она по лугу бежит.
А ей Алексей Платонович в позвоночник - долото.
А по долоту молотком - раз!
Ей уже держат ногу, смазанную йодом. Ей по позвоночнику опять - раз! в другом месте.
Мне душно. Перед глазами поплыло. Держаться надо, держаться. Смотреть на руки. Почему так легко его рукам? Но темнота к голове. Темнота давит.
И еле успеваю сказать:
"Уйти".
Саня и сестричка - под руки. Выводят к скамейке в зеленый двор, а мне серый, черный... И я теряю сознание, слава богу, не в операционной.
Но знала бы ты, как стыдно, когда теряла и когда Саня вел домой. А потом, когда дома увидела: идет из больницы Алексей Платонович - с удовольствием провалилась бы.
Он сразу, от калитки начал:
"В самый интересный момент операции хочу вам объяснить... Увы, некому. Ах вы бесстыдники!"
Я ответила:
"Не бесстыдники, а бесстыдница".
Он напомнил, что не советовал мне, но, по правде сказать, надеялся, что выдержу.
"Если бы девочка не запела, выдержала бы".
"Разве она запела?" - удивился Алексей Платонович.
Это "разве" Нину просто потрясло. Она не могла понять, как можно не услышать пения девочки, которую оперируешь. Но бывшему обломку, а теперь преддипломнице это было понятно. И она охотно объяснила киноведу, что Алексей Платонович мог не слышать даже фортиссимо самого мощного оркестра, мог не услышать всего, если это ничем не грозило оперируемой, но малейший тревожный звук, малейшую неровность дыхания - уловил бы немедленно.
Киновед выслушала это объяснение с глубочайшим вниманием и о чем-то задумалась. Видно было, что она думает стремительно, что проясняются еще какие-то черты Алексея Платоновича и она этому рада. Вообще, на ее лице все читалось: и то, что - пожалуйста, читай, и то, чего она не хотела бы дать прочесть.
Сильные впечатления ферганского дня не кончились.
Еще был вечер. А вечером произошло такое, что, если бы Варвара Васильевна и все остальные в доме знали, где и с кем встречается Алексей Платонович в этот темный вечерний час, можно было по меньшей мере сойти с ума.
Но долой взволнованность. Эта страшная история и пересказывается своими словами для того, чтобы убрать скачкообразную взволнованность Нины. Надо приложить старания, чтобы все шло по порядку и вечернее поведение Алексея Платоновича выявлялось шаг за шагом, без лишних эмоций, без ахов и охов.
Сигнал к вечерней встрече был получен Алексеем Платоновичем позавчера. О получении сигнала он никому не сказал, и, может быть, это к лучшему. Иначе все домочадцы сходили бы с ума с позавчера до послезавтра.
А так - самым спокойным образом после вечернего чая он, как ни в чем не бывало, вынул из жилетного кармана свою золотую луковицу - часы, принятые из рук Фрунзе в награду за героическую медицинскую работу в годы гражданской войны. Он вынул часы-луковицу, взглянул на циферблат и сказал:
- Я вынужден покинуть вас.
- Опять в больницу? - спросила Варвара Васильевна. - Это называется отпуском и отдыхом?
Очень извиняющимся, ласковым голосом муж объяснил, что ему необходимо взглянуть на девочку, такую умницу. Оказывается, она пела во время операции. И хотя он не догадывался, что она поет, он оперировал ее в каком-то особом, музыкальном настроении. Как же не навестить девочку, которая поет, чтобы хирургу было приятнее работать?
После такого подробного объяснения Алексей Платонович сунул в карман свой фонарик, по-узбекски прижал ладони к сердцу, улыбнулся, взял свою палку с железным наконечником и ушел.
Дальше можно излагать события двумя способами.
Либо подождать возвращения Алексея Платоновича, как ждала Нина со всеми домочадцами, и рассказать, как было дело, задним числом, а точнее, задним часом. Либо, если уже знаешь, как было дело, сразу пойти за Алексеем Платоновичем и вместе с ним преодолеть пространство дороги, ведущей не в больницу, а в сторону от больницы.
В этот час земля дорог на Востоке светла, а небо густо темнеет. И все же оно, как говорят узбеки, здесь на семь тополей выше, чем в Ленинграде.
Но вот у поворота дороги под тоненьким серпом луны вырисовываются деревья. Не высокие свечи пирамидальных тополей, а раскидистые, ветвистые шелковицы - тутовник. У этого поворота Коржин останавливается. Достает из кармана чесучового пиджака бумажку, полученную позавчера, освещает ее своим ярким фонариком и перечитывает:
"дарагой догхтор Хирурик
догхторы богачи
ПРИКАЗ
палажи один тыща рубль пад камень"
Далее указывается местонахождение камня, под который должно тысячу рублей положить не позже сего числа, до темноты. Стемнеет - будет проверщик. "Нет тыща - у догхтор скоро нет головы, голова - отдельно".
Под приказом три закорючки - три подписи известных в Фергане бандитов.
Алексей Платонович подходит к указанному глухому месту. Подробно обводит кружочком света одинокий полуразрушенный дом. У стены дома камень. Свет упирается в него, поднимается по стене, ползет вдоль стены, опускается вниз. Стена достаточно крепкая. Камень к ней прислонен, и вот она, выемка в земле. Место для денег. Предусмотрительные бандиты. Для каждого устрашающего приказа - новое место, новая выемка.
Выемку Алексей Платонович подробно не осматривает. Он садится на камень и выключает фонарик.
Над головой пролетает большая птица. В темноте сверкнули янтарные глаза.
Слышно журчание арыка, не близкого. Мирное журчание жизнетворной работы.
Врывается, взрывая мир и покой, "и-а-а-а!" ишачка, отчаянное, с повторами. Повторы все глуше, все реже...
И - тишина.
Алексей Платонович сидит, опершись на ручку своей палки. Сидит на камне спиной к стене. Камень еще не отдал вечеру дневного тепла, он не холодит, он чуточку греет.
Со стороны тутовых деревьев - голоса, приглушенновеселые. Слов не уловить. Шагов не слышно. Ничего не видно. Но вот из-за деревьев выплывает какой-то широкий ком. Ком делится, как амеба, на две части. Большая часть снова делится.
Ого! Вместо одного проверщика идет высочайший бандитский триумвират в полном составе. Не доверяют подлецы друг другу.
Идут... Трудно на таком расстоянии заметить человека в белом у белой стены. Но зрение у них кошачье. Заметили. Сближаются три головы. Держат совет. И вдруг вскидывают головы - от неожиданности, от громового раската голоса:
- Салям, даррагие! Падхадите, гостями будете!
Головы повернулись в разные стороны. Ищут кого-то по сторонам. Двое идут направо, один остается, не спускает глаз с белой фигуры у белой стены.
Куда заторопились двое? Зачем? .. Их нет несколько секунд... долгих, растянутых и плотных, как давящая неопределенность.
Вот, ушли направо - появились слева. Значит, обогнули дом, проверили, нет ли засады. Они подошли к третьему, доложили. И снова приближаются втроем, более уверенным, неспешным шагом.
Алексей Платонович сидит неподвижно. В его левой руке щелкнул фонарик. Кружок света не забегал по лицам бандитов, не замелькал в глаза, не ослепил, как фары зайцев. Нет, яркий кружок поплыл у ног, любезно высветляя дорогу. Но невзначай подпрыгнул до пояса. За поясом - одним, другим, третьим - обнаружил ножи.
Кривые ножи, удобные для отделения догхторской головы.
Бандиты подходили, не прибавляя шага. Высветленные фонариком фигуры выразительно и точно свидетельствовали, что настроение веселой готовности вынуть из тайника "один тыща" сменилось яростной, но сдерживаемой жаждой узнать: зачем и как посмел явиться к тайнику человек в белом? Кто такой? Почему спокойно сидит, как за дастарханом?
Не спешат крупные бандиты расправиться со своей жертвой. Спешить - ниже их достоинства. Они должны поиграть, насладиться трепетом унижения и трепетом страха. Должны выказать свое могущество. Кому же еще они могут его выказать? Только жертве и себе.
Ах, как это сплетено воедино! Какая жажда увидеть отражение своего полновластия даже в умирающих глазах...
Но это что означает? Сидит. Освещает дорогу, как дорогим друзьям. Не может сидеть тот, кому приказ. Приказ получил - деньги лежат, человека не видно. Кто же такой сидит? Совсем дурак или совсем умный? ..
А свет не отрывается от бандитов. И хотя плывет внизу - они в подсветке. Человек из темноты уловил пружинную энергию их движений, костистую худобу одного лица, плотность другого, угодливость третьего. А им не разглядеть того, кто спокойно сидит в темноте.
Они уже шагах в девяти-десяти, и человек приветливо обращается к ним:
- Зачем в Фергане говорят: вы - шакалы? Неправда! Вы красивые люди. Познакомимся честно.
Алексей Платонович поднимается. Поворачивает фонарик к себе. Светит на свой пиджак, на свое лицо.
Его узнали. Он почти так же широко известен в Фергане явно, как эти три знаменитых бандита известны тайно, шепотом панического страха.
Его приветствует костистый, играя голосом:
- Салям, догхтор Хи-рурик!
В каждом слоге такой царственно-кровожадный юмор - похолодеть можно. Ясно, это главный бандит.
- Са-лям! - в два голоса вторят подручные, предвкушая большое веселье.
Главный бросает им что-то подобное нашему "молчать!" и обращается к Алексею Платоновичу с кивком почтения:
- На твой салям - давно надо мой салям. А я не замечал, что сидит догхтор Хирурик. Ты сказал: падхадите, гости будете?
- Сказал.
- А где дастархан, зачем не даешь? Ай-яй, как плохо делал: гости звал дастархан не вижу.
Свет мгновенно перелетает на его нож.
- Ваш дастархан вижу. Я такой острый дастархан дома оставил.
Главный усмехается:
- А за спина - наган?!
- Нет нагана.
- Говорит "нет", - обращается главный к подручным, - хорошо слышали?
- Хорошо, - отвечает один.
- Совсем хорошо слышал, - отвечает другой.
- Понимаешь, догхтор: он слышал и он слышал. Говоришь: наган нет. А зачем спина к стена?
- К стене - чтобы сзади не напали.
Главный удивленно разводит руки:
- Кто-то на догхтор Хирурик нападать хочет? Покажи, кто?
- Не могу показать, зеркала нет.
Молчат. Не сразу доходит, что в зеркале увидели бы себя. Но дошло. Подручные рассмеялись. Кружок света проплывает по ним. Они раскачиваются от смеха, изображают безудержное, простодушное веселье.
Главный стоит чуть впереди. Он не смеется. Он почтительно укоряет:
- Ай как обижаешь. На Хирурик нападать сзади - некрасиво. - Он укоряет и постукивает, пощелкивает пальцами по рукоятке ножа. - Сделаем красиво, лицо к лицо.
- Да, - говорит Алексей Платонович, - это красиво: ночью есть лицо, днем - нет лица. Такое сильное, умное лицо днем прятать обидно.
Это уж чересчур. Подручные оборвали смех, шагнули к главному, ждут намека, сигнала к расправе, как собаки сахара. А главный - застыл. Стоит повелитель, как статуя повелителя. Стоит в подвластной ему тишине.
И вдруг прорывает ее режущим, нервным криком:
- Тебе деньги надо! Мне надо! Приказ даю - деньги беру. Больной идет большой деньги берешь. Сто больной - сто раз берешь!
- У больных не беру.
- У здоровый берет, - шутит угодливый подручный.
- У больных не беру, - повторяет Алексей Платонович. - Люблю лечить. А вы что любите? В темноте три лица, три ножа - на одного без ножа? Зачем, сильный человек, любишь такую слабую силу показывать?
Ух, какая быстрая перемена. Какой гневный приказ:
- Пакажи спина. Пакажи наган!
И тут, - да это просто безумие! - опираясь на палку правой рукой, Алексей Платонович спокойно отходит от стены и приглашает зайти сзади посмотреть.
Главный и подручные обходят его, стоят, подпирая стену, вглядываясь в спину Хирурика, а он фонариком в левой руке освещает ее, дает убедиться, что нагана нет, подставляет себя ножам. Затем поворачивается лицом и с улыбкой спрашивает:
- Будет три ножа - на одного без ножа?
- Ты и ты, бросай нож за стена! - приказывает главный.
У подручных руки на рукоятках, но они медлят.
- Я сказал: бросай!
Летят два ножа за стену. Повелитель отталкивает подручных, велит им сесть. Они садятся и сидят у стены, а он не отрывает глаз от Хирурика.
- Видишь, как обещал. Одно лицо - к одно лицо.
Рука медленно скользит к поясу, медленно обхватывает рукоятку ножа, а глаза впиваются и впиваются в невиданное - в улыбку перед ножом.
Хирурик тоже впился глазами в костистую руку. Кривой нож, еще играючи и устрашая игрой, последними сантиметрами лезвия выскальзывает из-за пояса, а палка мелькает в вытянутой руке и железным кончиком упирается в горло главного устрашителя.
Затылок прижат к стене. Деться некуда. И сразу:
гыык! - открытый рот, ошалелые глаза. И сразу вскакивают подручные.
- Ни с места! Иначе палка дырку сделает, умрет человек.
Стоят не шелохнувшись. Слышат, как падает на землю нож из костистой руки, - и стоят.
- Молодцы. Теперь садитесь на землю.
Сели.
Он говорит подручным, а фонариком светит в лицо главного. Следит за беспомощным лицом такого беспомощного человека лет около тридцати, теряющего сознание... и отводит свою палку от горла. Он отбрасывает этой палкой кривой нож, подпирает плечом пошатнувшегося главного бандита, подводит к его подчиненным, укладывает головой на колени угодливому и говорит:
- Ему нельзя подниматься два часа. Поднимется раньше - умрет. Пусть один останется с ним. Другой - слышите, журчит арык? - пойдет и принесет ему воды.
Есть там, - он показывает за стену, на дом, - во что воды набрать?
- Чайник нет, пиала нет, кувшин нет.
Алексей Платонович достает из кармана сложенную компрессную клееночку, показывает, как собрать края и сделать из нее пузырь для воды.
Потом говорит:
- Передайте ему привет, - и уходит.
Он идет тяжелым шагом, не оглядываясь назад, время от времени освещая фонариком дорогу на неровностях.
6
В Фергане ласковое лето. Но законное лето кончилось. На календаре первое сентября.
Дней десять назад директор Петр Афанасьевич получил от Алексея Платоновича письмо-просьбу и, прочтя в первой строке: "Прошу Вас, уважаемый..." - остановился, представил себе дальнейшие слова, укоряюще-насмешливые, касательно обещанной сухой квартиры. А затем, можно не сомневаться, последует категорическое:
"не будет выполнено обещание - вернуться не смогу".
Петр Афанасьевич сидел в кресле, оторвав глаза от недочитанной строки, и тяжко ему стало. И совесть зашептала о недостаточности его усилий.
Не равнодушие, не лень мешали Петру Афанасьевичу приложить больше усилий, обращаться к высокому начальству чаще. Ему мешали намеки, что начальство не видит в нем человека твердого, такого, каким должен быть директор.
Осмеливался иногда Петр Афанасьевич что-то ответить в свое оправдание. Но слабо, глухо как-то у него это звучало, потому что осмеливался он робко. И отношение к нему не менялось к лучшему. И просить что-либо у начальства было ему всякий раз ну просто непреодолимо трудно.
Он сидел, не возвращаясь к письму, глядя на вывешенное расписание лекций. Потом перевел взгляд на дверь, подумал, что Коржин, быть может, больше в эту дверь не войдет, - и чувство утраты живительной, жизненной яркости, физически ощутимое потускнение самого воздуха в этих стенах и в стенах за этими стенами довело его до испуга, до острейшего желания предпринять чтото немедленно и решительно.
Он решительно отодвинулся вместе с креслом от письменного стола, чтобы тут же направиться к ответственному лицу, а если понадобится - еще выше.
Но перед ним лежало письмо.
"Прочту позже, после того как вернусь", - подумал Петр Афанасьевич, поднимаясь с кресла. Но когда поднялся, передумал: "Нет, какие бы вежливые оскорбления в нем ни содержались, на всякий случай надо прочесть сейчас же".
И, к великому сожалению, прочел письмо не после возвращения, а до ухода.
О Коржин, Коржин!.. Разве не должны были вы написать именно такое письмо, какое директор предугадывал, чтобы оно подстегнуло его к немедленным, необходимым, справедливым действиям?
Увы! Ничего из предполагаемого в письме не оказалось. Просьба была какой-то несусветной, неудобной для выполнения. Однако эта просьба вызвала у Петра Афанасьевича вздох облегчения. Исчезла такая уж срочная необходимость ринуться к начальству, так как ни словечка касательно новой, сухой квартиры в письме не было. В самое неподходящее время выпала сухая квартира из головы Алексея Платоновича. Заполнило голову другое.
Он писал директору, что его задерживает в Фергане на семь-восемь дней один больной болезнью Паркинсона.
И просил разрешения прочесть вместо него, Коржика, вводную лекцию... и тут начиналось это самое неудобство. Потому что кого же он рекомендовал вместо себя?
Никому в мединституте не известного ординатора клиники, прозванного Неординарным. И писал о нем так:
"Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли".
Уже сообщил, видите ли, своему ординатору Алексей Платонович некоторые обязательные для вводной лекции тезисы и вложил в конверт свое приветствие студентам, которое ординатор им огласит.
А что же здесь такого неудобного? Ведь все взвешено и подготовлено, скажут наивные люди.
Но знают ли они хоть один случай, чтобы профессор рекомендовал вместо себя не доцента, не испытанного преподавателя, а никому не ведомого мальчишку-ординатора? Был ли случай, чтобы профессор не приступил вовремя к чтению лекций из-за одного больного в чужой больнице, в другом городе? Скажите на милость, каким образом это все оформить и огласить?!
Петр Афанасьевич решил, что лучше сей акт не оформлять и не оглашать. Пусть в день, когда ждут Коржина, явится в аудиторию ординатор, сам все объяснит и услышит, какой хай поднимут студенты.
Решал этот вопрос Петр Афанасьевич в каком-то веселом раздражении. Ибо главное - прояснилось. Пусть с задержкой, но Коржин возвращается, не ставя никаких условий. Конечно, проще было бы объяснить задержку своей болезнью, прислать справочку, как это обычно делается. И - никаких хлопот. Ладно, простим ему на радостях. Дадим срочную телеграмму. Разрешим задержаться на несколько дней.
Болезнь Паркинсона, имеющая название паралич дрожательный, - это болезнь мозга. Ее первое наружное проявление - дрожание пальцев. Постепенно начинается общая неверность движений, дрожание рук и ног, шеи и туловища. При этом необходимые нормальные движения затрудняются. Дрожание усиливается, превращается в тряску. Трясущимися делаются и голос, и зрение, а лицо все больше начинает походить на маску.
Его черты неподвижны.
Изматывает и мучительно унижает человека эта тряска, ведущая к смерти долго, иногда много лет.
В Фергане показали Алексею Платоновпчу такого больного не на первой уже ступени болезни. Этот человек был немолод и одинок. Болезнь терзала, ранила его самолюбие, ему было стыдно жить. Ничего, кроме адских дней, его не ожидало, и он молил его умертвить. Он трясущимся хрипом хрипел, требуя этого милосердия.
Милосердие это или не милосердие - слишком давний, слишком спорный вопрос для множества людей. Но для медиков нет такого вопроса. Есть закон и долг:
продлевать жизнь человека в любом ее состоянии. Продлевать каждую жизнь всеми медицинскими средствами.
Не удалось узнать у Алексея Платоновича, колебался ли он хоть раз, когда обреченный взывал к милосердию отпустить его в небытие, но рассказывал, как, спросив больного: "Сейчас это сделать?" - слышал в ответ:
"Нет, вечером..." Другой говорил: "Завтра". И никто не сказал: "Сейчас".
- А если бы сказал?
- В условиях больницы, где есть средcтва, приглушающие боль, не сказал бы.
Вот, пожалуй, единственный вопрос, на который Алексей Платонович не ответил пишущему с ясностью, ему свойственной.
В Фергане он положил паркинсонника на стол, чтобы добраться до его мозга, не имея ни той помогающей хирургу аппаратуры, ни тех непрерывно фиксирующих состояние больного приборов, без коих не обходится в наши семидесятые годы ни одна сложная операция.
Он добрался до подкорковых узлов головного мозга.
Неточность в долю миллиметра - и больной превратился бы в полного паралитика или затрясся еще сильнее.
Для определения точной границы того, что необходимо удалить, нужен был увеличитель, какой-то специальный прибор. А у Коржина, разумеется, такого прибора под рукой не было, и как он сумел паркинсонника прооперировать, было непостижимо.
Из-за этого больного и понадобилось Алексею Платоновичу задержаться в Фергане. Нужны были добавочные дни, чтобы понаблюдать и увериться, что больной спасен.
В тот омытый радостью день, когда Алексей Платонович в этом уверился, он долго не мог заснуть и вышел в сад. Он ходил в прохладной темноте и думал о том, имеет ли он право продолжать операции такого рода.
Имеет ли право, зная, что при самой детальной подготовке исход операции решает все-таки - чутье.
Впрочем, он обдумывал это в каждом новом случае.
Был - из песни слова не выкинешь - был случай: после операции больной затрясся сильнее и прожил меньше, чем прожил бы без хирургического вмешательства. Это было очень давно, в Средней Азии. Был шум. Вызовы в горздрав. Обсуждение и осуждение в виде громогласного выговора.
В эти дни тоже был шум - шум сплошных восторгов.
Ведь победителей не судят.
Алексей Платонович сел на топчан. Перед глазами прошла операция, подробно, с начала до конца. Скальпель, отслаивая то, что необходимо удалить с тончайшей ткани мозга, ощущался топором, кончик лезвия - грубым и толстым. Это требовало дополнительных усилий, требовало ухищрений. Он мысленно все проделал снова и подумал, что, если бы мог быть создан инструмент тонкий, как паутинка, - стало бы возможным оперировать без риска. Но это казалось мечтой, осуществимой в далеком-далеком грядущем. Создание такого небывало тонкого и точного инструмента связывалось с поворотом всей деятельности человечества к большей человечности.
И немыслимо было представить, что всего через три десятилетия, без всякой связи с человечностью, появится луч лазера. Что, предназначенный для других целей, этот луч начнет человечно служить медицине. Он будет, если надо, во много раз тоньше паутинки и станет инструментом хирурга мгновенным и бескровным.
А пока что - был скальпель, знания испытанные, возможности общепринятые. И было - чутье таланта. Да будет оно более ценимо в наш многосложный, программный век.
7
Наутро Алексей Платонович получил письмо с отчетом о вводной лекции от ординатора по прозвищу Неординарный. В скромном отчете речь шла об учебном материале лекции. Но хотелось бы рассказать не о материале, малоинтересном для непричастных к медицине, а о том, как все происходило и немножко о самом Неординарном.
Он из тех неброских и даже хрупких на вид молодых людей, с какими лучше не связываться. Двинет - не кулаком, ладошкой - и крепкая на вид, квадратноплечая махина полетит. Про остальное написал директору Алексей Платонович. Чтобы вам не перелистывать страницы, не искать для освежения в памяти эти слова, приведем их снова: "Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли".
И вот в день, когда ждали студенты Минского мединститута встречи с Алексеем Платоновичем, входит хрупкий на вид Неординарный в аудиторию. На пороге останавливается. Бледнеет от большего, чем ожидал, количества оживленно ждущих лиц и слышит дружеское обращение к себе:
Сидим. Ждем. За нами приходит молодая сестричка.
Мы идем по коридору мимо женщины. Она стоит у стены, стиснув руки, в таком страшном напряжении, что можно не объяснять: это мама той, двенадцатилетней...
Сестричка повязывает нам и себе на нос и на рот марлю и вводит нас в операционную. Идем вдоль стены к окну. Бросается в глаза столик с инструментами. Как ни говори, от них мороз по коже. Даже молоток лежит. Да, молоток, только никелированный. Операционная сестра перекладывает его с края столика на середину.
На столе - девочка. Лицо закрыто маской. На маску капают хлороформ. У головы, возле того, кто капает на маску, - Алексей Платонович. Он затылком к нам, узнаю его по наклону.
Маску снимают. Какая приятная спящая девочка...
Человек с маской остается на том же месте. Алексей Платонович поворачивается, подходит к середине стола - и я его не узнаю. Я смотрю на него и не успеваю заметить, как девочка оказалась животом вниз, а лицом не совсем. Лицо видно, спящее, как в своей постели. Но маска - рядом. Операционное поле быстро обкладывают кругом салфетками, закрепляют какими-то длинными, торчащими щипцами. Все молча. Саня берет меня за руку. Такая тишина, что слышу его пульс.
Операционное поле отделено белым. Алексей Платонович протягивает руку. Сестра вкладывает в руку скальпель. Одно легкое, плавное движение кажется, над кожей, а полукруглый разрез - вполспины. Полукруг кожи откидывается, нет, переворачивается, как страница книги. Ассистент тампоном вбирает капельки крови. Крови мало, не успевает вытечь.
Опять по тому же месту, точно такой же второй разрез - и вот они, позвонки...
Но что это? Девочка под наркозом начинает петь. Тоненько, про цветы на лугу. Тоненько... как она по лугу бежит.
А ей Алексей Платонович в позвоночник - долото.
А по долоту молотком - раз!
Ей уже держат ногу, смазанную йодом. Ей по позвоночнику опять - раз! в другом месте.
Мне душно. Перед глазами поплыло. Держаться надо, держаться. Смотреть на руки. Почему так легко его рукам? Но темнота к голове. Темнота давит.
И еле успеваю сказать:
"Уйти".
Саня и сестричка - под руки. Выводят к скамейке в зеленый двор, а мне серый, черный... И я теряю сознание, слава богу, не в операционной.
Но знала бы ты, как стыдно, когда теряла и когда Саня вел домой. А потом, когда дома увидела: идет из больницы Алексей Платонович - с удовольствием провалилась бы.
Он сразу, от калитки начал:
"В самый интересный момент операции хочу вам объяснить... Увы, некому. Ах вы бесстыдники!"
Я ответила:
"Не бесстыдники, а бесстыдница".
Он напомнил, что не советовал мне, но, по правде сказать, надеялся, что выдержу.
"Если бы девочка не запела, выдержала бы".
"Разве она запела?" - удивился Алексей Платонович.
Это "разве" Нину просто потрясло. Она не могла понять, как можно не услышать пения девочки, которую оперируешь. Но бывшему обломку, а теперь преддипломнице это было понятно. И она охотно объяснила киноведу, что Алексей Платонович мог не слышать даже фортиссимо самого мощного оркестра, мог не услышать всего, если это ничем не грозило оперируемой, но малейший тревожный звук, малейшую неровность дыхания - уловил бы немедленно.
Киновед выслушала это объяснение с глубочайшим вниманием и о чем-то задумалась. Видно было, что она думает стремительно, что проясняются еще какие-то черты Алексея Платоновича и она этому рада. Вообще, на ее лице все читалось: и то, что - пожалуйста, читай, и то, чего она не хотела бы дать прочесть.
Сильные впечатления ферганского дня не кончились.
Еще был вечер. А вечером произошло такое, что, если бы Варвара Васильевна и все остальные в доме знали, где и с кем встречается Алексей Платонович в этот темный вечерний час, можно было по меньшей мере сойти с ума.
Но долой взволнованность. Эта страшная история и пересказывается своими словами для того, чтобы убрать скачкообразную взволнованность Нины. Надо приложить старания, чтобы все шло по порядку и вечернее поведение Алексея Платоновича выявлялось шаг за шагом, без лишних эмоций, без ахов и охов.
Сигнал к вечерней встрече был получен Алексеем Платоновичем позавчера. О получении сигнала он никому не сказал, и, может быть, это к лучшему. Иначе все домочадцы сходили бы с ума с позавчера до послезавтра.
А так - самым спокойным образом после вечернего чая он, как ни в чем не бывало, вынул из жилетного кармана свою золотую луковицу - часы, принятые из рук Фрунзе в награду за героическую медицинскую работу в годы гражданской войны. Он вынул часы-луковицу, взглянул на циферблат и сказал:
- Я вынужден покинуть вас.
- Опять в больницу? - спросила Варвара Васильевна. - Это называется отпуском и отдыхом?
Очень извиняющимся, ласковым голосом муж объяснил, что ему необходимо взглянуть на девочку, такую умницу. Оказывается, она пела во время операции. И хотя он не догадывался, что она поет, он оперировал ее в каком-то особом, музыкальном настроении. Как же не навестить девочку, которая поет, чтобы хирургу было приятнее работать?
После такого подробного объяснения Алексей Платонович сунул в карман свой фонарик, по-узбекски прижал ладони к сердцу, улыбнулся, взял свою палку с железным наконечником и ушел.
Дальше можно излагать события двумя способами.
Либо подождать возвращения Алексея Платоновича, как ждала Нина со всеми домочадцами, и рассказать, как было дело, задним числом, а точнее, задним часом. Либо, если уже знаешь, как было дело, сразу пойти за Алексеем Платоновичем и вместе с ним преодолеть пространство дороги, ведущей не в больницу, а в сторону от больницы.
В этот час земля дорог на Востоке светла, а небо густо темнеет. И все же оно, как говорят узбеки, здесь на семь тополей выше, чем в Ленинграде.
Но вот у поворота дороги под тоненьким серпом луны вырисовываются деревья. Не высокие свечи пирамидальных тополей, а раскидистые, ветвистые шелковицы - тутовник. У этого поворота Коржин останавливается. Достает из кармана чесучового пиджака бумажку, полученную позавчера, освещает ее своим ярким фонариком и перечитывает:
"дарагой догхтор Хирурик
догхторы богачи
ПРИКАЗ
палажи один тыща рубль пад камень"
Далее указывается местонахождение камня, под который должно тысячу рублей положить не позже сего числа, до темноты. Стемнеет - будет проверщик. "Нет тыща - у догхтор скоро нет головы, голова - отдельно".
Под приказом три закорючки - три подписи известных в Фергане бандитов.
Алексей Платонович подходит к указанному глухому месту. Подробно обводит кружочком света одинокий полуразрушенный дом. У стены дома камень. Свет упирается в него, поднимается по стене, ползет вдоль стены, опускается вниз. Стена достаточно крепкая. Камень к ней прислонен, и вот она, выемка в земле. Место для денег. Предусмотрительные бандиты. Для каждого устрашающего приказа - новое место, новая выемка.
Выемку Алексей Платонович подробно не осматривает. Он садится на камень и выключает фонарик.
Над головой пролетает большая птица. В темноте сверкнули янтарные глаза.
Слышно журчание арыка, не близкого. Мирное журчание жизнетворной работы.
Врывается, взрывая мир и покой, "и-а-а-а!" ишачка, отчаянное, с повторами. Повторы все глуше, все реже...
И - тишина.
Алексей Платонович сидит, опершись на ручку своей палки. Сидит на камне спиной к стене. Камень еще не отдал вечеру дневного тепла, он не холодит, он чуточку греет.
Со стороны тутовых деревьев - голоса, приглушенновеселые. Слов не уловить. Шагов не слышно. Ничего не видно. Но вот из-за деревьев выплывает какой-то широкий ком. Ком делится, как амеба, на две части. Большая часть снова делится.
Ого! Вместо одного проверщика идет высочайший бандитский триумвират в полном составе. Не доверяют подлецы друг другу.
Идут... Трудно на таком расстоянии заметить человека в белом у белой стены. Но зрение у них кошачье. Заметили. Сближаются три головы. Держат совет. И вдруг вскидывают головы - от неожиданности, от громового раската голоса:
- Салям, даррагие! Падхадите, гостями будете!
Головы повернулись в разные стороны. Ищут кого-то по сторонам. Двое идут направо, один остается, не спускает глаз с белой фигуры у белой стены.
Куда заторопились двое? Зачем? .. Их нет несколько секунд... долгих, растянутых и плотных, как давящая неопределенность.
Вот, ушли направо - появились слева. Значит, обогнули дом, проверили, нет ли засады. Они подошли к третьему, доложили. И снова приближаются втроем, более уверенным, неспешным шагом.
Алексей Платонович сидит неподвижно. В его левой руке щелкнул фонарик. Кружок света не забегал по лицам бандитов, не замелькал в глаза, не ослепил, как фары зайцев. Нет, яркий кружок поплыл у ног, любезно высветляя дорогу. Но невзначай подпрыгнул до пояса. За поясом - одним, другим, третьим - обнаружил ножи.
Кривые ножи, удобные для отделения догхторской головы.
Бандиты подходили, не прибавляя шага. Высветленные фонариком фигуры выразительно и точно свидетельствовали, что настроение веселой готовности вынуть из тайника "один тыща" сменилось яростной, но сдерживаемой жаждой узнать: зачем и как посмел явиться к тайнику человек в белом? Кто такой? Почему спокойно сидит, как за дастарханом?
Не спешат крупные бандиты расправиться со своей жертвой. Спешить - ниже их достоинства. Они должны поиграть, насладиться трепетом унижения и трепетом страха. Должны выказать свое могущество. Кому же еще они могут его выказать? Только жертве и себе.
Ах, как это сплетено воедино! Какая жажда увидеть отражение своего полновластия даже в умирающих глазах...
Но это что означает? Сидит. Освещает дорогу, как дорогим друзьям. Не может сидеть тот, кому приказ. Приказ получил - деньги лежат, человека не видно. Кто же такой сидит? Совсем дурак или совсем умный? ..
А свет не отрывается от бандитов. И хотя плывет внизу - они в подсветке. Человек из темноты уловил пружинную энергию их движений, костистую худобу одного лица, плотность другого, угодливость третьего. А им не разглядеть того, кто спокойно сидит в темноте.
Они уже шагах в девяти-десяти, и человек приветливо обращается к ним:
- Зачем в Фергане говорят: вы - шакалы? Неправда! Вы красивые люди. Познакомимся честно.
Алексей Платонович поднимается. Поворачивает фонарик к себе. Светит на свой пиджак, на свое лицо.
Его узнали. Он почти так же широко известен в Фергане явно, как эти три знаменитых бандита известны тайно, шепотом панического страха.
Его приветствует костистый, играя голосом:
- Салям, догхтор Хи-рурик!
В каждом слоге такой царственно-кровожадный юмор - похолодеть можно. Ясно, это главный бандит.
- Са-лям! - в два голоса вторят подручные, предвкушая большое веселье.
Главный бросает им что-то подобное нашему "молчать!" и обращается к Алексею Платоновичу с кивком почтения:
- На твой салям - давно надо мой салям. А я не замечал, что сидит догхтор Хирурик. Ты сказал: падхадите, гости будете?
- Сказал.
- А где дастархан, зачем не даешь? Ай-яй, как плохо делал: гости звал дастархан не вижу.
Свет мгновенно перелетает на его нож.
- Ваш дастархан вижу. Я такой острый дастархан дома оставил.
Главный усмехается:
- А за спина - наган?!
- Нет нагана.
- Говорит "нет", - обращается главный к подручным, - хорошо слышали?
- Хорошо, - отвечает один.
- Совсем хорошо слышал, - отвечает другой.
- Понимаешь, догхтор: он слышал и он слышал. Говоришь: наган нет. А зачем спина к стена?
- К стене - чтобы сзади не напали.
Главный удивленно разводит руки:
- Кто-то на догхтор Хирурик нападать хочет? Покажи, кто?
- Не могу показать, зеркала нет.
Молчат. Не сразу доходит, что в зеркале увидели бы себя. Но дошло. Подручные рассмеялись. Кружок света проплывает по ним. Они раскачиваются от смеха, изображают безудержное, простодушное веселье.
Главный стоит чуть впереди. Он не смеется. Он почтительно укоряет:
- Ай как обижаешь. На Хирурик нападать сзади - некрасиво. - Он укоряет и постукивает, пощелкивает пальцами по рукоятке ножа. - Сделаем красиво, лицо к лицо.
- Да, - говорит Алексей Платонович, - это красиво: ночью есть лицо, днем - нет лица. Такое сильное, умное лицо днем прятать обидно.
Это уж чересчур. Подручные оборвали смех, шагнули к главному, ждут намека, сигнала к расправе, как собаки сахара. А главный - застыл. Стоит повелитель, как статуя повелителя. Стоит в подвластной ему тишине.
И вдруг прорывает ее режущим, нервным криком:
- Тебе деньги надо! Мне надо! Приказ даю - деньги беру. Больной идет большой деньги берешь. Сто больной - сто раз берешь!
- У больных не беру.
- У здоровый берет, - шутит угодливый подручный.
- У больных не беру, - повторяет Алексей Платонович. - Люблю лечить. А вы что любите? В темноте три лица, три ножа - на одного без ножа? Зачем, сильный человек, любишь такую слабую силу показывать?
Ух, какая быстрая перемена. Какой гневный приказ:
- Пакажи спина. Пакажи наган!
И тут, - да это просто безумие! - опираясь на палку правой рукой, Алексей Платонович спокойно отходит от стены и приглашает зайти сзади посмотреть.
Главный и подручные обходят его, стоят, подпирая стену, вглядываясь в спину Хирурика, а он фонариком в левой руке освещает ее, дает убедиться, что нагана нет, подставляет себя ножам. Затем поворачивается лицом и с улыбкой спрашивает:
- Будет три ножа - на одного без ножа?
- Ты и ты, бросай нож за стена! - приказывает главный.
У подручных руки на рукоятках, но они медлят.
- Я сказал: бросай!
Летят два ножа за стену. Повелитель отталкивает подручных, велит им сесть. Они садятся и сидят у стены, а он не отрывает глаз от Хирурика.
- Видишь, как обещал. Одно лицо - к одно лицо.
Рука медленно скользит к поясу, медленно обхватывает рукоятку ножа, а глаза впиваются и впиваются в невиданное - в улыбку перед ножом.
Хирурик тоже впился глазами в костистую руку. Кривой нож, еще играючи и устрашая игрой, последними сантиметрами лезвия выскальзывает из-за пояса, а палка мелькает в вытянутой руке и железным кончиком упирается в горло главного устрашителя.
Затылок прижат к стене. Деться некуда. И сразу:
гыык! - открытый рот, ошалелые глаза. И сразу вскакивают подручные.
- Ни с места! Иначе палка дырку сделает, умрет человек.
Стоят не шелохнувшись. Слышат, как падает на землю нож из костистой руки, - и стоят.
- Молодцы. Теперь садитесь на землю.
Сели.
Он говорит подручным, а фонариком светит в лицо главного. Следит за беспомощным лицом такого беспомощного человека лет около тридцати, теряющего сознание... и отводит свою палку от горла. Он отбрасывает этой палкой кривой нож, подпирает плечом пошатнувшегося главного бандита, подводит к его подчиненным, укладывает головой на колени угодливому и говорит:
- Ему нельзя подниматься два часа. Поднимется раньше - умрет. Пусть один останется с ним. Другой - слышите, журчит арык? - пойдет и принесет ему воды.
Есть там, - он показывает за стену, на дом, - во что воды набрать?
- Чайник нет, пиала нет, кувшин нет.
Алексей Платонович достает из кармана сложенную компрессную клееночку, показывает, как собрать края и сделать из нее пузырь для воды.
Потом говорит:
- Передайте ему привет, - и уходит.
Он идет тяжелым шагом, не оглядываясь назад, время от времени освещая фонариком дорогу на неровностях.
6
В Фергане ласковое лето. Но законное лето кончилось. На календаре первое сентября.
Дней десять назад директор Петр Афанасьевич получил от Алексея Платоновича письмо-просьбу и, прочтя в первой строке: "Прошу Вас, уважаемый..." - остановился, представил себе дальнейшие слова, укоряюще-насмешливые, касательно обещанной сухой квартиры. А затем, можно не сомневаться, последует категорическое:
"не будет выполнено обещание - вернуться не смогу".
Петр Афанасьевич сидел в кресле, оторвав глаза от недочитанной строки, и тяжко ему стало. И совесть зашептала о недостаточности его усилий.
Не равнодушие, не лень мешали Петру Афанасьевичу приложить больше усилий, обращаться к высокому начальству чаще. Ему мешали намеки, что начальство не видит в нем человека твердого, такого, каким должен быть директор.
Осмеливался иногда Петр Афанасьевич что-то ответить в свое оправдание. Но слабо, глухо как-то у него это звучало, потому что осмеливался он робко. И отношение к нему не менялось к лучшему. И просить что-либо у начальства было ему всякий раз ну просто непреодолимо трудно.
Он сидел, не возвращаясь к письму, глядя на вывешенное расписание лекций. Потом перевел взгляд на дверь, подумал, что Коржин, быть может, больше в эту дверь не войдет, - и чувство утраты живительной, жизненной яркости, физически ощутимое потускнение самого воздуха в этих стенах и в стенах за этими стенами довело его до испуга, до острейшего желания предпринять чтото немедленно и решительно.
Он решительно отодвинулся вместе с креслом от письменного стола, чтобы тут же направиться к ответственному лицу, а если понадобится - еще выше.
Но перед ним лежало письмо.
"Прочту позже, после того как вернусь", - подумал Петр Афанасьевич, поднимаясь с кресла. Но когда поднялся, передумал: "Нет, какие бы вежливые оскорбления в нем ни содержались, на всякий случай надо прочесть сейчас же".
И, к великому сожалению, прочел письмо не после возвращения, а до ухода.
О Коржин, Коржин!.. Разве не должны были вы написать именно такое письмо, какое директор предугадывал, чтобы оно подстегнуло его к немедленным, необходимым, справедливым действиям?
Увы! Ничего из предполагаемого в письме не оказалось. Просьба была какой-то несусветной, неудобной для выполнения. Однако эта просьба вызвала у Петра Афанасьевича вздох облегчения. Исчезла такая уж срочная необходимость ринуться к начальству, так как ни словечка касательно новой, сухой квартиры в письме не было. В самое неподходящее время выпала сухая квартира из головы Алексея Платоновича. Заполнило голову другое.
Он писал директору, что его задерживает в Фергане на семь-восемь дней один больной болезнью Паркинсона.
И просил разрешения прочесть вместо него, Коржика, вводную лекцию... и тут начиналось это самое неудобство. Потому что кого же он рекомендовал вместо себя?
Никому в мединституте не известного ординатора клиники, прозванного Неординарным. И писал о нем так:
"Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли".
Уже сообщил, видите ли, своему ординатору Алексей Платонович некоторые обязательные для вводной лекции тезисы и вложил в конверт свое приветствие студентам, которое ординатор им огласит.
А что же здесь такого неудобного? Ведь все взвешено и подготовлено, скажут наивные люди.
Но знают ли они хоть один случай, чтобы профессор рекомендовал вместо себя не доцента, не испытанного преподавателя, а никому не ведомого мальчишку-ординатора? Был ли случай, чтобы профессор не приступил вовремя к чтению лекций из-за одного больного в чужой больнице, в другом городе? Скажите на милость, каким образом это все оформить и огласить?!
Петр Афанасьевич решил, что лучше сей акт не оформлять и не оглашать. Пусть в день, когда ждут Коржина, явится в аудиторию ординатор, сам все объяснит и услышит, какой хай поднимут студенты.
Решал этот вопрос Петр Афанасьевич в каком-то веселом раздражении. Ибо главное - прояснилось. Пусть с задержкой, но Коржин возвращается, не ставя никаких условий. Конечно, проще было бы объяснить задержку своей болезнью, прислать справочку, как это обычно делается. И - никаких хлопот. Ладно, простим ему на радостях. Дадим срочную телеграмму. Разрешим задержаться на несколько дней.
Болезнь Паркинсона, имеющая название паралич дрожательный, - это болезнь мозга. Ее первое наружное проявление - дрожание пальцев. Постепенно начинается общая неверность движений, дрожание рук и ног, шеи и туловища. При этом необходимые нормальные движения затрудняются. Дрожание усиливается, превращается в тряску. Трясущимися делаются и голос, и зрение, а лицо все больше начинает походить на маску.
Его черты неподвижны.
Изматывает и мучительно унижает человека эта тряска, ведущая к смерти долго, иногда много лет.
В Фергане показали Алексею Платоновпчу такого больного не на первой уже ступени болезни. Этот человек был немолод и одинок. Болезнь терзала, ранила его самолюбие, ему было стыдно жить. Ничего, кроме адских дней, его не ожидало, и он молил его умертвить. Он трясущимся хрипом хрипел, требуя этого милосердия.
Милосердие это или не милосердие - слишком давний, слишком спорный вопрос для множества людей. Но для медиков нет такого вопроса. Есть закон и долг:
продлевать жизнь человека в любом ее состоянии. Продлевать каждую жизнь всеми медицинскими средствами.
Не удалось узнать у Алексея Платоновича, колебался ли он хоть раз, когда обреченный взывал к милосердию отпустить его в небытие, но рассказывал, как, спросив больного: "Сейчас это сделать?" - слышал в ответ:
"Нет, вечером..." Другой говорил: "Завтра". И никто не сказал: "Сейчас".
- А если бы сказал?
- В условиях больницы, где есть средcтва, приглушающие боль, не сказал бы.
Вот, пожалуй, единственный вопрос, на который Алексей Платонович не ответил пишущему с ясностью, ему свойственной.
В Фергане он положил паркинсонника на стол, чтобы добраться до его мозга, не имея ни той помогающей хирургу аппаратуры, ни тех непрерывно фиксирующих состояние больного приборов, без коих не обходится в наши семидесятые годы ни одна сложная операция.
Он добрался до подкорковых узлов головного мозга.
Неточность в долю миллиметра - и больной превратился бы в полного паралитика или затрясся еще сильнее.
Для определения точной границы того, что необходимо удалить, нужен был увеличитель, какой-то специальный прибор. А у Коржина, разумеется, такого прибора под рукой не было, и как он сумел паркинсонника прооперировать, было непостижимо.
Из-за этого больного и понадобилось Алексею Платоновичу задержаться в Фергане. Нужны были добавочные дни, чтобы понаблюдать и увериться, что больной спасен.
В тот омытый радостью день, когда Алексей Платонович в этом уверился, он долго не мог заснуть и вышел в сад. Он ходил в прохладной темноте и думал о том, имеет ли он право продолжать операции такого рода.
Имеет ли право, зная, что при самой детальной подготовке исход операции решает все-таки - чутье.
Впрочем, он обдумывал это в каждом новом случае.
Был - из песни слова не выкинешь - был случай: после операции больной затрясся сильнее и прожил меньше, чем прожил бы без хирургического вмешательства. Это было очень давно, в Средней Азии. Был шум. Вызовы в горздрав. Обсуждение и осуждение в виде громогласного выговора.
В эти дни тоже был шум - шум сплошных восторгов.
Ведь победителей не судят.
Алексей Платонович сел на топчан. Перед глазами прошла операция, подробно, с начала до конца. Скальпель, отслаивая то, что необходимо удалить с тончайшей ткани мозга, ощущался топором, кончик лезвия - грубым и толстым. Это требовало дополнительных усилий, требовало ухищрений. Он мысленно все проделал снова и подумал, что, если бы мог быть создан инструмент тонкий, как паутинка, - стало бы возможным оперировать без риска. Но это казалось мечтой, осуществимой в далеком-далеком грядущем. Создание такого небывало тонкого и точного инструмента связывалось с поворотом всей деятельности человечества к большей человечности.
И немыслимо было представить, что всего через три десятилетия, без всякой связи с человечностью, появится луч лазера. Что, предназначенный для других целей, этот луч начнет человечно служить медицине. Он будет, если надо, во много раз тоньше паутинки и станет инструментом хирурга мгновенным и бескровным.
А пока что - был скальпель, знания испытанные, возможности общепринятые. И было - чутье таланта. Да будет оно более ценимо в наш многосложный, программный век.
7
Наутро Алексей Платонович получил письмо с отчетом о вводной лекции от ординатора по прозвищу Неординарный. В скромном отчете речь шла об учебном материале лекции. Но хотелось бы рассказать не о материале, малоинтересном для непричастных к медицине, а о том, как все происходило и немножко о самом Неординарном.
Он из тех неброских и даже хрупких на вид молодых людей, с какими лучше не связываться. Двинет - не кулаком, ладошкой - и крепкая на вид, квадратноплечая махина полетит. Про остальное написал директору Алексей Платонович. Чтобы вам не перелистывать страницы, не искать для освежения в памяти эти слова, приведем их снова: "Рекомендуемый молодой человек обладает благородным умом, обширными для его возраста знаниями и умением ясно выражать свои мысли".
И вот в день, когда ждали студенты Минского мединститута встречи с Алексеем Платоновичем, входит хрупкий на вид Неординарный в аудиторию. На пороге останавливается. Бледнеет от большего, чем ожидал, количества оживленно ждущих лиц и слышит дружеское обращение к себе: