Аленник Энна. Напоминание

   - Вид у вас, детка моя, неважный. Мы все в Ташкенте не производили впечатления цветуще здоровых, но сейчас вы совсем прозрачная.
   Нина не могла объяснить Варваре Васильевне, что способствовало этой прозрачности. Какое адское было у нее время, пока Саня каждую ночь перед сном выпивал большой тонкий стакан водки и ничем не закусывал.
   И самым страшным ей казалось то, что он ничуть не пьянел. Значит, одного стакана ему мало, он начнет добавлять - и сопьется.
   А он прекратил - в тот день, когда у нее был острый, ох какой мучительный этот третий приступ и ее возили в больницу и обратно. Поэтому она считала этот приступ просто на редкость счастливым.
   А если учесть, что две бутылки водки стояли в шкафу и Саня выдерживал их присутствие целых три недели, до дня своего рождения, а когда пришли гости, в том числе родители Нины. Левушка и пишущий человек (но Левушка уже без лучшего друга Ильи, а пишущий уже без мужа, без своего дирижера), Саня пил водку со всеми и как все - из рюмки. Вот тогда-то он немножко опьянел.
   А Нина вот тогда-то окончательно поняла, что все будет хорошо.
   И она правильно окончательно поняла, потому что все и было хорошо.
   3
   На четвертый день пребывания младших Коржиных в Минске старший Коржин после завтрака сказал:
   - Сегодня освободилась койка. Ее должна занять Нина. На днях, моя девочка, вы избавитесь от безобразника аппендикса. Он портит вам кровь.
   Сказал, кивнул Сане и маме, взял Нину под ручку - как она стояла, в домашнем халатике, - и увел так мягко и быстро, что никто ни ахнуть, ни охнуть не успел.
   А Нина только успела обернуться и посмотреть на Саню каким-то сомнамбулическим взглядом.
   В коридоре клиники Алексей Платонович передал Нину в руки пожилой сестры:
   - Позвольте вам представить, Алена Сидоровна. Вот моя дочка с аппендицитом. Сделайте все, что положено, к завтрему.
   Оставил Нину на попечение этой сестры и потопал по коридору дальше. А отворив в конце коридора дверь, загромыхал:
   - Ник-Ник, радость вы моя! Приехал!
   Наконец-то Бобренок был демобилизован по ходатайству правительства, теперь, в апреле сорок пятого, он армии менее нужен, чем искалеченной Белоруссии.
   Ходатайство было послано по просьбе Коржина и - на двоих.
   Но второй, Неординарный, вернется в Минск после праздника Победы, в потоке некадровых военных, возвращаемых на свою гражданскую работу. Он вернется в худшем виде, чем Бобренок: с осколком снаряда в неудобном и опасном для извлечения месте. Но Коржин с Бобренком найдут способ к этому осколку подобраться и извлекут его вполне благополучно.
   А сегодня - что говорить! Спасибо, что один уже здесь, на своих ногах, с неповрежденными руками истинного хирурга, с той же спокойной повадкой и вдумчивой головой. На ней появилось много седых волос, не сразу заметных среди его светлых, как пшеница.
   Сегодня радостный день у Коржина, у Дарьи Захаровны и у тех, кому приходилось работать с Николаем Николаевичем Бобренком.
   Сегодня радостный день и у Грабушка. У него потому, что приехал один, а второго, ненавистного ему Неординарного, слава тебе господи, нет! Но Грабушок глядит, как с места в карьер включает в работу его бывшего сокурсника Николая их общий учитель. С каким полным удовольствием ведет его смотреть старуху, которой под восемьдесят, с которой возни - ой-ой-ой! А возиться уже, ей-богу, не стоит.
   Посмотрели старуху. Выходят из палаты. Идут по коридору. Учитель говорит:
   - Была она у меня месяца за три до войны, уже с солидным зобом. Оперироваться не пожелала. Я предупредил: придете через два года - не буду оперировать.
   "И не надо. Може, порассусется". И вот, пережив войну, одна из Каролищевич доплелась до клиники и просит:
   "Поможьте! Поубивав Гитлер моих сынов, моих внучков, а мне шею раздув, дыхнуть не можно".
   - Попытаетесь? - спросил Бобренок.
   - Попыта-емся, - ответил учитель.
   А лицо аж светится. И вводит он своего ненаглядного в директорский кабинетик, где вместо приличной кушетки пока что стоит застланная железная койка, и говорит:
   - Ложитесь и спите сколько влезет. Но... не дольше, чем до завтрашнего утра.
   Завтрашнее утро медленно приближалось, приблизилось, стало сегодняшним утром.
   Нина лежала в палате на четверых. Три женщины еще спали, она не спала и ночью. Ей не давала заснуть неожиданная мысль: хирурги почти никогда не оперируют своих родных - Алексей Платонович сам оперировал Саню. И все-таки теперь, когда столько растрачено сил, когда не то здоровье, оперируя свою, он может заволноваться и...
   Дальше "и..." Нина не доходила. Но до этой угрожающей буковки все повторялось снова и снова. Даже начало отчетливо представляться - хотя анатомии она отчетливо не знала, - как скальпель Алексея Платоновича начинает дрожать в его руке и нечаянно разрезает большой кровеносный сосуд или ствол нерва. Не просто какой-то там один нервик, а ствол, из которого ветками расходятся нервы. И пошел у нее перед глазами мелькать то сосуд, то ствол - по очереди.
   Свой летальный исход бедная Нина видела уже с полной ясностью. Видела лицо Сани - такое трагическое, что его невозможно описать. Видела лица Алексея Платоновича и Варвары Васильевны - тоже достаточно трагические.
   Волна жалости к ним и себе окутала Нину, такая теплая волна, как ватное одеяло. И Нина не заметила, что засыпает в самое неподходящее время утром.
   Когда она проснулась, в палате уже встали, позавтракали, а возле нее стояла сестра Алена Сидоровна.
   - С добрым утром!
   - С добрым? ..
   - Конечно. С болезнью расстанетесь. Ай-ай-ай, да вы волнуетесь! Ну уж, совсем не с чего. Давайте-ка, проглотите порошок.
   - Зачем?
   - Чтобы меньше волновались. Ну вот. Скоро за вами приду. Подремлите пока. Алексей Платонович сделает за три минуты - оглянуться не успеете.
   На заядлую курильщицу Нину успокаивающий порошок мало подействовал. Она лежала и смотрела в широкое окно. Ей видно было много неба в мелких облаках.
   Она старалась думать только о небе. О том, где это небо кончается и начинается небо других планет. А совсем далеко - небо звезд. И оттуда таким маленьким кажется шарик Земля. А на шарике меньше мельчайшей песчинки - она, Нина, лежащая на койке перед операцией.
   Лежит песчинка и волнуется...
   Но вот показалось за окном солнце, как будто скатилось с крыши, под которой лежит Нина. Но наползает на солнце облачко, делает его тусклым, бессильным и совсем закрывает.
   Как странно, думает Нина, что любое ничтожное облако может умалить, заслонить, может сделать невидимым даже Солнце.
   Кажется, более чем достаточно грустных мыслей было у нее перед операцией. Так нет, мало этого: откуда ни возьмись - вороны! Целая стая жадных ворон. Полное впечатление, что все они летят именно к Нининому окну. Разве это не означает, что то, самое трагическое, что в голову ей уже приходило, - произойдет?
   Когда не оставалось в этом уже ни малейшего сомнения, за ней пришла Алена Сидоровна и повела в операционную.
   Обычно и начинающие, и опытные хирурги, а иногда и с ученой степенью приходили смотреть на операции Коржика. Обычно, когда ему самому случалось делать операцию аппендицита, ничем особым не осложненного, он делал ее за три - три с половиной минуты.
   Сегодня стены операционной подпирали и те, кому любопытно было посмотреть на редкое явление: Коржин будет оперировать свою, понимаете, сам - свою дочь!
   А когда Коржин сказал: не исключено, что на этот раз может понадобиться наркоз, один доктор медицинских наук предложил свои услуги - постоять во всеоружии, с маской наготове, на всякий пожарный случай.
   Этот доктор и стоял теперь во всеоружии у головы Нины. Бобренок был ассистентом. А Коржин, сделав сам обезболивающие уколы, принял из рук Дарьи Захаровны скальпель.
   Нина была отгорожена от своего операционного поля маленькой ширмой, прикрепленной к краям стола. Глаза и лоб были закрыты полотенцем.
   Она почувствовала только первый анестезирующий, то есть обезболивающий укол. Потом - ничего... Ничего такого. Потом полоснули как по далекому... одеревенелому.
   И сразу голос Коржина:
   - Скрылся. Нет его на месте!
   Какое-то движение ниже сердца. Какой-то черный ужас. Все, все, что внутри, - вдавливается в горло. Нину душит...
   Она силится, она прорывает удушье, чтобы сказать:
   - Это - конец.
   Смеются. Конец - под смех.
   Короткий смех, и тишина напряженного внимания.
   Голос Коржина:
   - Мерзавец, выбрал подвздошное плато! Прикрепился.
   Тишина. Тончайшая борьба со спайками, очагами воспаления. А Нине кажется: все замерло. Кажется, ничем не помочь. Вороны-вороны, вот и смерть.
   - Хорошая моя, легче стало?
   Странно, ей легче и легче. Ощущение конца отдаляется.
   - Да, - отвечает она.
   Тишина... но не такая давящая. Руки шепотом-шепотом что-то делают.
   - Ник-Ник, вы спросите, в каком вагончике она приехала в Минск.
   Нина - с разрезом, с перемещенным на салфетку кишечником - гордо и оскорбленно заявляет:
   - Мне больше пяти лет.
   - О-о, прошу прощения, побеседуйте с ней о Вольтере, о Сократе. Ну-с, добро пожаловать на место?
   - Добро, - отвечает Николай Николаевич.
   До чего хочется посмотреть, что пожалует на место, что они там делают...
   Это можно увидеть. Когда Нину укладывали на стол, она заметила над ним лампу с круглым плоским диском и увидела в нем свое отражение.
   Собравшись с духом, она говорит тому, кто стоит у головы:
   - Давит на глаза.
   - Сейчас, сейчас мы приподнимем полотенце.
   - А снять нельзя?
   - Можно и снять.
   На диске, как в зеркале: четыре руки в перчатках затягивают, завязывают швы.
   - Значит, уже все?!
   Коржин веселым голосом:
   - Позвольте, откуда она знает?
   Нина, с новорожденной бодростью:
   - От лампы, ваша светлость.
   - Ах, женщины! Без зеркала они даже здесь не могут.
   Общий смех. Кто-то сообщает:
   - Алексей Платонович, делали четырнадцать минут.
   Убирают ширму, к столу подкатывают каталку.
   - Можно посмотреть, кто меня так мучил?
   Мучитель оказался розоватым, противным, похожим
   на перекрученного дождевого червяка. Нину он очень разочаровал и удивил:
   - Такая мелюзга?
   Так как мучитель почти вдвое превосходил нормальные размеры аппендикса, Алексей Платонович обиделся:
   - Принесите ей почку старика. Быть может, она больше устроит, покажется более достойным мучителем.
   Опять смеются, и, никакой почки не показав, Нину увозят. Коржина окружают, спрашивают, испытывает ли он дополнительные... ну как бы это сказать... чувства или волнение, оперируя своих родных.
   - Возможно, что да. Некогда было заметить.
   - Значит, возможно, что все-таки - да?
   - Это третья операция, Алексею Платоновичу предстоят еще две, вставляет Николай Николаевич, делая при этом вежливо-отстраняющее движение, разумеется в воздухе, никого не касаясь.
   - Да-да, ну как не понять! Освобождаем от своего присутствия, больше не мешаем, исчезаем!
   Когда помылись, Николай Николаевич говорит:
   - Вам полежать надо. Я предупредил: со следующим - не торопиться.
   - Пожалуй, правильно. Но никаких "полежать". Посидим.
   Очень неохотное:
   - Посидим. Давно я такой работы не видел. Соскучился. - И - взгляд на шею Алексея Платоновича: - Не глотнуть ли нам таблетку...
   - Нам! Какой Бобрище! Это - пока не аневризма.
   Ничего страшного. А знаете, всегда досадна тяжелая минута, когда мы на салфетку и полость заполняет воздух. Придумали бы инженеры фильтр от удара воздухом. Как бедняжка сказала: конец.
   - Да. Выразительно сказала. Смех был ни к чему.
   - Кто смеялся?
   - Почти все.
   - Свинтусы какие! Я это хождение в операционную прекращу.
   - Правильно сделаете. Вам и разъяснять кое-что приходится. Пора тратить силы расчетливее, Алексей Платонович.
   Учитель поверх очков посмотрел на своего ученика, на свою дорогую глыбищу, от которой даже война ни кусочка не отколола, и сказал:
   - Ну, вот и отдохнул. Чувствую приток свежести.
   Операции закончены. Алексей Платонович идет по коридору. А навстречу бежит ординатор из новых в состоянии "вне себя":
   - Ваша... как только переложили с каталки в постель, буквально через пять минут - закурила! Хочу отобрать папиросу - не дает, жадно затягивается. Простите, но пришлось накричать.
   - Ай-яй! Я ей запрещу категорически. Но, золотце мое, всегда стоит подумать, что сейчас более во вред:
   после страха и неприятностей операции - не утолить еще и жажду затянуться? Или утолить эту жажду? В этом случае я бы дал спокойно выкурить папиросу. Но где моя девочка?
   - Положили в отдельную.
   - Кто так превосходно распорядился?
   - Грабушок, и другие тоже считают...
   - Значит, восьмидесятилетнюю, после тяжелейшей операции, - в общую, а аппендиксовую принцессу - в отдельную? Прошу поменять местами!
   Ординатор растерялся:
   - В день операции... нельзя же снова перевозить старуху?
   - Нельзя. Но завтра, после перевязки, сразу ее сюда. Будьте добры, передайте это Грабушку и... другим.
   Ординатор помчался передавать, а профессор усталым шагом направился к Нине, пока что в отдельную палату.
   Эта жалкая угодливость, думал он, это подхалимство перед вышестоящими и вышесидящими. Ник-Ник, Дарья Захаровна, Неординарный так не распорядятся.
   Но другие - увы! А когда такую пакость отвергаешь, в их глазах это неблагодарность или сумасшествие.
   Он застал Нину листающей журнал опасливым, осторожным движением.
   - Вам больно двинуть локтем?
   - А можно?
   Можно, моя хорошая. Вот делать пируэты - нельзя.
   Он сел на табуретку, рядышком:
   - Расскажите, как живется нашей Нине.
   - Хорошо живется. Но стоит кашлянуть - ух, какая боль. И что-то разрывается. Могут от кашля разорваться швы?
   - Швы не разорвутся. Но нет средства сразу избавить вас от кашля, курильщица вы несчастная, нет средства даже отложить кашель на завтра. Кстати, откуда у вас папиросы?
   - Откуда? .. Ну-у...
   - Сейчас я вашему "Ну-у" за такую передачу покажу. В угол поставлю.
   - Надолго?
   - До вашего полного выздоровления.
   - Ой, смеяться тоже больно.
   - Ничего, это прекрасная, полезная боль.
   - Сегодня пустите ко мне?
   - Попозже. Сейчас вам дадут кодеин, и постарайтесь поспать в тишине отдельной палаты. Завтра сюда перевезут тяжелую больную, а вас - в общую, если вы не возражаете.
   - А если возражаю?
   - Все равно перевезут.
   Нина нечаянно рассмеялась и поойкала от боли, совсем не прекрасной.
   - Ну не обидно? Смех - и то проходит через живот!
   - Согласен, это очень обидно. Зато потом, сделав внутри освежающий круг, приятный смех взлетает в небо и легким ветерком носится по Вселенной.
   Пообедав и поспав минут сорок, он сказал Сане:
   - Примерь мой халат.
   Для чего примерять - легко было догадаться. Саня снял с вешалки белый халат и надел.
   - Немного он тебе коротковат, но сверху впору. Значит, ты раздался в плечах.
   "Не я раздался, - подумал Саня, - от тебя половина осталась. И прыгает этот сгусток на шее. Мама боится на него смотреть и все поглядывает".
   - Теперь, сынок, отойди подальше: хочу увидеть такого медика с ног до головы. Нет, еще подальше, во-от туда, в угол.
   - А почему не сюда, к стене?
   - Угол всегда дальше, чем стены.
   Видя, что это неспроста и отец как маленький ждет какого-то удовольствия, Саня стал в угол. Стал и сказал себе: "Надо чаще приезжать".
   Алексей Платонович глядел на сына и ликовал:
   - Вот и замечательно. Засвидетельствуй Нине, что ее муж был поставлен в угол.
   - За что? - спросил Саня из угла и повторил себе, что надо видеться чаще.
   - За что? Она сама тебе расскажет.
   - Папа, когда будет операция?
   - Это она тоже сама расскажет. Сейчас выпьем чаю, нальем ей в термос и пойдем: ты - к молодушке, я - к старушке. Устроила она мне своим дремучим "рассусется"!
   Через три дня Алексей Платонович привел Нину домой. Да, на ее собственных ногах. После многих операций он поднимал больных на второй или третий день.
   Это казалось чем-то несусветным. Это вызывало шумное несогласие. Тут уж, знаете, Коржин загнул через всякую меру!
   А теперь, в семидесятые годы, так делают повсеместно. Так делают и те, кто несогласно шумел в сорок пятом году. Они помнить не помнят о своем несогласии устном и письменном - в виде резкой критики в некоторых медицинских печатных органах. Но это не столь уж важно. Важно то, что вошла в жизнь полезная, ускоряющая выздоровление мера, называемая тридцать лет назад "загнул через всякую меру!".
   Швы Алексей Платонович снял, как обычно их снимают, на седьмой день. А на десятый младшие Коржины уехали в Ленинград.
   Когда они прощались, и когда сидели в вагоне, и уже в Ленинграде Саня твердил себе: "Надо приезжать чаще, во что бы то ни стало".
   Глава пятая
   1
   Неординарный поправлялся после благополучного удаления осколка. Так как клиника была битком набита больными и с койками было туго, поправлялся он в кабинете директора.
   В этот день он лежал себе, поправлялся и слушал, как директор, А. П. Коржин, говорит по телефону:
   - Нет, голубчик, такого врача нам не надо. Но за увеличение штата на одну единицу - спасибо.
   Неординарный насторожился, поднял голову, даже присел на кушетке. Да, это уже была приличная кушетка вместо неприличной для директорского кабинета железной койки, потому что это уже был не сорок пятый, а сорок шестой год - и жизнь менялась.
   Значит, Неординарный насторожился, но довольно долго ничего не мог понять, ибо А. П. Коржин слушал, что говорят ему. Он слушал, и на его если считать с того дня, как он ставил в угол Саню, - поздоровевшем лице накапливалась пугающая взрывчатая сила. А так как утолщенная артерия на шее не стала менее заметной и обретала форму голубиного яйца, наблюдательный Неординарный увидел, что она начала пульсировать чаще.
   Это было очень нежелательно. Но, слава аллаху, по мере того как А. П. слушал пространные увещевания, его взрывчатая сила начала тонуть в его самой обворожительной, вежливой улыбке.
   - Простите, повторите пожалуйста, - сказал он, - я не усвоил, по чьей же это в конце концов просьбе: замзам начальника, зам начальника или самого начальника? .. А-а, начинаю понимать. Значит, по просьбе сначала зам-зама, потом зама, потом и самого начальника.
   Просьба, конечно, грандиозная. И если к этой просьбе нам добавят еще одну штатную единицу, я обещаю принять рекомендуемого врача - специально для оказания помощи тем, кто просит его принять. Я гарантирую: если, не дай аллах, потребуется операция зам-заму, заму и самому начальнику оперировать их будет только он.
   Так и передайте. И пожелайте от меня всего наилучшего.
   А. П. Коржин положил трубку, а Неординарный сказал:
   - Нет, с вами не заскучаешь! - и заметил, что сильно пульсирующая артерия немного поуспокоилась, и подумал о великой пользе для здоровья улыбки.
   Сорок шестой год начался для Алексея Платоновича радостно. Его переселили в новый дом для заслуженных людей. В новую, удобную, солнечную двухкомнатную квартиру приезжал Саня. Завернул в Минск на два дня, возвращаясь из своей киноэкспедиции, и Алексей Платонович сумел уговорить его принять в подарок прекрасное черное кожаное пальто, случайно купленное у одного военного врача и очень сыну идущее. Приятно было узнать, что Саня и Нина начали вместе писать сценарий "История карикатуры" - с древних времен и до наших.
   Это может быть весьма интересной работой. Но Саня в штате студии, его часто отрывают от сценария экспедиции, поэтому сбор материала лежит на Нине.
   Радостью было и возвращение в Минск старого доброго друга Сергея Михеевича, и, конечно, возвращение любимого, талантливого преемника Неординарного. Недели через две он войдет в работу и разгрузит безотказного Ник-Ника, и начнет делить серьезные операции с Коржиным. Ведь этот ученик и лежа не теряет времени, непрерывно читает пропущенные за годы войны научные статьи и пишет к ним интересные комментарии, согласные или убедительно и ярко несогласные.
   А то, что живет полной жизнью Мединститут и возвратились на скамьи аудиторий многие недоучившиеся студенты, - это разве не радость?
   И, как ни говорите, то, что на первом заседании Академии наук предполагается избрание А. П. Коржина в академики, - это тоже приятно.
   Не менее приятен предполагаемому академику и результат его третьей операции на сердце. Причем не только медицинский, но на этот раз и гонорарный.
   Все, кто знал А. П. Коржика, услыша о том, что он принял гонорар за операцию, да еще в небывалом размере, таращили глаза от изумления.
   Выяснилось, что дело было так. К дому, где жили заслуженные люди, подкатила ночью "скорая помощь".
   Из машины выскочил фельдшер и бегом к двери Коржина на первом этаже.
   - Алексей Платонович! Везем мужчину, ножевая рана в сердце, не свежая, пульса пет. Говорят - в морг, а я - к вам.
   Алексей Платонович, в чем стоит, - в машину.
   Через двадцать минут прооперированный лежит в палате. Наутро приходит в сознание и интересуется:
   - Сестричка, а что, собственно, со мной было? Куда меня этот гад ударил?
   Сестричка ему объяснила, что с ним было.
   А он отвечает:
   - Нет, вы без шуток. Мне это важно знать, я тороплюсь в Москву.
   Приходит вызванный из-за него на ночное дежурство Николай Николаевич Бобренок. Он объясняет добавочно, с конкретными подробностями, и видит наконец-то глаза, прозревающие, понимающие до потрясения и даже до "скупой мужской слезы".
   Этот мужчина - разумеется, это выясняется много позже - оказывается, крупнейший конструктор, лауреат государственной премии, прибывший в Минск в командировку, а теперь торопящийся в Москву за получением этой премии в размере ста тысяч рублей. Его портрет можно было увидеть в любой газете. Его видели и грабители, уверенные, что к тому времени, как печатаются портреты, премия уже у лауреата в кармане. Они приняли меры, чтобы часть этой премии перешла в их карман.
   Теперь посмотрите, каким человеком оказался этот выдающийся конструктор. Этот лауреат, получив свою премию, тотчас перечислил своему хирургу гонорар в размере пятидесяти тысяч рублей. А хирург принял этот гонорар без малейших колебаний и написал конструктору благодарственно-восторженное письмо.
   В частности, он писал:
   "Вы дали мне возможность осуществить два давних заветных желания. Первое: иметь в клинике библиотеку для больных. Второе: вместо одинаково серых халатов, похожих на тюремные, усиливающих уныние, - дать больным приятные для глаз домашнего вида халаты и пижамы".
   Как видите, сорок шестой год начался и шел, окрыляя, неся удачу за удачей. Алексей Платонович писал Сане и Нине веселые письма. Сообщал о том, что жизнь прекрасна и удивительна. Сообщал, что даже его аневризма присмирела. И в каждое письмо вставлял чтонибудь занятное.
   К примеру, как после лекции к нему подошел милый юноша, из тех, кто жаждет знаний, но школьные годы провел в лесах, был партизаном-героем. Он подошел и рассказал:
   "Вчера мне завернули колбасу в книжную страницу.
   Там было написано про одного Аристотеля. Мне понравилось, как правильно он рассуждает. Только Аристотель не знал, что он идет по нашему пути".
   У Алексея Платоновича даже появилась практическая возможность заняться гюрзой. Он просил Саню в одном из писем:
   "Если будешь в экспедиции там, где водятся гюрзы, постарайся поймать мне - две. Хватать их надо у головки расщепленной палкой или щипцами. Кормить - полевыми мышами или лягушками и давать пить. При пересылке по почте сначала надо опустить змею в чулок, край чулка завязать узлом и уложить в деревянный ящик, просверлив дырочки, чтобы не задохлись. Но лучше, чем ловить самому, поручи местному жителю, он сделает это ловчее. И не возись со змеями долго, поскорей отправь посылку мне в клинику.
   Мама и я рады, что после военных фильмов ты хочешь вернуться на избранный ранее путь. Попытки проникнуть в историю любой жизни принесут тебе прекрасные плоды".
   2
   По вечерам Саня и Нина занимались сценарием "История карикатуры". А днем на студии Саню загружали пересъемками неудачных эпизодов в чужих фильмах, иначе говоря, бросали на выручку, и обещанная ему желанная работа все отдалялась.
   Как-то в конце августа он пришел домой, дал спокойно пообедать Нине и себе, прочитал новые страницы сценария, обсудил их с нею, затем сказал:
   - Любим, меня срочно включили в группу... Будем снимать в Севастополе военный фильм. Пропуска оформляются. Ехать - не хочется.
   Третьего сентября он вылетел со съемочной группой в Севастополь.
   Тринадцатого сентября Нину навестил Левушка. Они заболтались допоздна, до "послетрамвайного времени", и ему пришлось заночевать.
   А четырнадцатого утром Нине принесли телеграмму:
   "Ваш муж больнице состояние тяжелое срочно приезжайте". Подписи она не дочитала. Она начала лихорадочно собираться:
   - Паспорт, деньги. Успеть. Успеть за билетом.
   - Нужен пропуск, Нина.
   - Пропуск - долго. Дадут без... За всю войну не было... Билет должны по телеграмме... Ни разу не было за него так...
   По телеграмме билет на самолет не дали. Объяснили, что без пропуска все равно в Севастополь не пустят и лучше брать билет, имея пропуск.
   Пропуск ей оформили куда быстрей, чем съемочной группе, но в кассе ответили:
   - На сегодняшний самолет опоздали. "Ленинград - Симферополь" отправился в одиннадцать тридцать.
   За стеклянной загородкой кассы - часы. Нина посмотрела на них:
   "Четыре тридцать. Это шестнадцать тридцать", - и посинела. Ее пронизало ледяным сквозняком, как ледяной иглой.